ПОЭЗИЯ САУДОВСКОЙ АРАВИИ
ПРЕДИСЛОВИЕ И ПЕРЕВОД НИКОЛАЯ ПЕЕРЯСЛОВА
ПОЭТЫ ПРИХОДЯТ В МИР, ЧТОБ ОН НЕ РАЗУЧИЛСЯ ЛЮБИТЬ
Восток в сознании нашего читателя всегда воспринимался как некая поэтическая Мекка, которую олицетворяли священные для каждого ценителя поэзии имена Хайяма, Фирдоуси, Саади, Руми, Антера, Имр уль Кайса и целого ряда других стихотворцев Ближнего Востока, Малой Азии и стран Арабского мира, усиленные «персидскими мотивами» лучших поэтов России различных эпох – Пушкина, Лермонтова, Есенина, Пастернака и многих других известных мастеров поэтического слова. Восприятию Востока как мирового символа «родины поэзии» способствовала уже сама образная насыщенность персидского, арабского, турецкого и других языков этого региона, напоминающих собой цветистые узоры ковра, где почти каждое слово – уже само по себе художественный образ, каждый эпитет – яркий мазок краски, каждая строка – замысловатый образно-смысловой орнамент, заключающий в себе психологический, исторический, философский или любовно-чувственный опыт данного народа.
Наиболее часто используемые образы восточной поэзии – это луна, роза, сон и, конечно же, прекрасная дева, из-за чего изображаемый поэтами в их произведениях мир воспринимается как некая не столько реальная, сколько созданная их воображением и грезами романтически-сказочная страна, напоминающая собой декорации какого-то огромного театра, где тысячелетиями разыгрываются бесконечно похожие друг на друга любовно-драматические и идиллические сюжеты.
Читая стихи поэтов Востока и, в частности, Саудовской Аравии, начинаешь отчетливо понимать, что главное призвание мужчины в этом мире – это поиски красоты, служение красоте и любовь к красоте, а все остальное – это только путь к ней и вынужденная борьба за нее, когда мир вдруг вторгается своей грубой силой в прекрасные сады любви и грозит разрушить царящую в них идиллию, поломав кусты благоухающих роз и жасмина, распугав самозабвенно поющих на их ветвях соловьев и заслонив дымом пожарища сияющую на небе красавицу луну. Легко ли перенести подобный ужас поэту, вся жизнь которого – есть романтическое странствие по миру в поисках любви и идеала женской красоты, как о том пишет в своем стихотворении «Луна Севильи» Хасан Аль-Саб, мечтающий в каждой встреченной им женщине увидеть не просто красавицу, но узнать в ней обличье самой Дульсинеи Тобосской, пленившей когда-то своей красотой легендарного рыцаря Дон Кихота Ла-Манчского:
Внемля Луне, к чьим ногам я сложил свой талант,
я потерял свое сердце на пыльной дороге,
что прошагал я, мечтая – на каждом пороге! –
лик Дульсинеи узреть (как любой дилетант).
Поэты не скрывают от нас, что стихи для них – это своего рода прибежища, в которых они хотели бы укрыться от бурь и треволнений окружающего их века и наслаждаться там красотой и любовью. Но мир, как мы сказали выше, не оставляет их даже в их поэтических грезах, что подтверждает своими стихами и поэт Мухамад Хасан Фаджи, так выразивший свое разочарование от поэтического странствия по судьбе:
Я проходил по жизни в поисках умиротворения,
но это странствие лишь усилило мои сомнения и печали.
После стольких страданий я почувствовал, как будто бы я
находился в своем поиске несколько столетий…
Поэзия, как мы видим, перестает сегодня быть зоной, свободной от тех проблем, что омрачают и разрушают радость нашей реальной жизни. Однако осознание угрозы, исходящей отовсюду в адрес создаваемого поэтом мира, порождает в его душе не только обезоруживающее его отчаяние, но и стремление изо всех сил сопротивляться, бороться за свой мир, защищать его посильными для поэта средствами. А что у него может быть сильнее, чем его поэтическое, столь близкое по своей сути молитвенному, слово? Об этом как раз и говорится в объемном стихотворении-балладе Латифы Кари «Расслоение личности»:
Пусть в этом мире я всего лишь странник,
но как его я брошу хоть на миг?
Мне и представить на мгновенье страшно,
что с ним случится без молитв моих!..
Молитва, вера, религиозное поклонение древним святыням и отношение человека к Творцу – все это тоже является одной из постоянных тем в творчестве поэтов Востока, и это вовсе не удивительно, поскольку в судьбе народов, исповедующих ислам, религия занимает гораздо больше места, чем тема христианства у их коллег в России. Ведь если обращение к православной тематике стало возможным в стихах русских поэтов только в последние полтора десятилетия, а до этого на протяжении семидесяти с лишним лет сочинение стихов на христианскую тему подпадало под категорию запретных и даже уголовно наказуемых деяний, то использование религиозных мотивов в творчестве поэтов Востока насчитывает там тысячелетние традиции, накопив в этой области огромный духовно-философский и литературно-художественный опыт. Не случайно некоторые из стихов этого рода имеют максимальное сближение с заветами великих религиозных подвижников, умевших блистательно облекать свой духовный опыт в предельно емкие и мудрые словесные формулы. К примеру, такие, как в стихотворении Калифа Мустафы «Состояние молитвы»:
В преддверии молитвы – дух
возносится к небесным высям,
и отлетают, точно пух,
все малозначащие мысли…
…Чтоб милость Бога заслужить,
склоню главу – авось, услышит?
Нам еще рано в мире жить,
чтоб не просить подмоги свыше.
Земля плывет из века в век
и нам кричит сквозь кипень быта:
– Ты хочешь знаний, человек?
Без веры – в них погибель скрыта!..
Начав этот разговор с констатации художественной емкости и образности восточной поэзии, нельзя не взглянуть на то, при помощи каких конкретных приемов выстраивают свои поэтические метафоры поэты Саудовской Аравии. Вот, например, Хусаин Сербан в одном из стихотворений цикла «Неизведанный вкус смерти» пишет о скоротечности жизни, рисуя ее исчерпанность следующим образом: «Я выстраиваю бутыли времени /час к часу, / день ко дню / и начинаю чувствовать прожитые годы /с ощущением пугающей пустоты», – и перед читателем с поразительной зримостью вырисовывается ряд опорожненных бутылок, каждая из которых символизирует собой прожитый (т.е. опустошенный, выпитый, точно сладкое вино или ключевая вода) год прошедшей жизни.
Но чем же были наполнены эти бутыли, что так пугают поэта своей все увеличивающейся пустотой? Жизненными силами? Богатством? Счастьем?..
Об этом можно догадаться, читая стихотворение Обдаллы Аль-Файзала Аль-Сауда «Сияние», в котором он говорит:
И мне не страшен час, когда прервется
земная жизнь короткая моя,
пока любви хоть капля остается…
А ты, родная, мыслишь так, как я?
В опустошаемых с течением жизни сосудах находилась любовь, и пока хотя бы капля этой священной жидкости еще имеется на дне бутыли, жизнь закончилась и продолжает оставаться исполненной глубокого и счастливого смысла.
Художественные образы, используемые поэтами Саудовской Аравии, учат читателя видеть чудо в каждом обычном явлении и предмете, представляя ему окружающий мир как огромный сказочный живой лес, в котором все вещи и стихии похожи на реальных птиц и животных. Например: «Дождь, как огромный серый пеликан, /нисходит наземь из вселенских высей», – рисует фантастический, но вполне узнаваемый и опирающийся на реальный прототип образ Наиф Аль-Джухани. У него же далее читаем: «Он был один./ Он был совсем один, / когда, как птица, / из души глубин – / вдруг взмыла песня». И еще из этого же ряда: «И ветер, как конь, вдруг застыл у крыльца, /когда твоего я коснулся лица».
О чем бы ни писали поэты Саудовской Аравии, их образная система не несет в себе модернистской зауми и опирается на естественные для каждого человека природные образы.
Так, например, в стихотворении Гассана Аль-Кунаизи женщина, опускающая в жаркий час покрывала на балконе, сравнивается им с порхающей диковинной бабочкой, а героиня поэмы Джази Аль-Кусайби «Луна и цыганская королева» загадочная цыганка Салма – «табора царица» – летает у него в танце, «как большая птица». Ночь в балладе Абд Аль-Рахмана Аль-Кауда «Легенда ночи» угрожает разлукой влюбленным, и потому он говорит про нее, что она, словно «злая волчица, на невинных людей нынче злится», а Фавзия абу Кхалид, открывая поэтическую книжку, видит перед собой «как на ладони, клапаны человеческого сердца».
Поэты не используют образов, рожденных изощренностью ума – для наполнения своей речи узнаваемыми узорами, им хватает тех красок и образов, которые дарит сама окружающая жизнь. Отсюда в их стихах, так много уже упоминаемых нами в начале этого разговора цветов (особенно роз и жасмина), так часто появляется в них сияющая круглоликая луна, так чарующе бросают обжигающие взоры красавицы. Пример одного из самых урбанистических образов – это образ настенных часов в стихотворении Худа Аль-Дагфага «Убытие», которые он воспринимает как «мумифицированную бабочку», которую «одиночество подвесило на ослепшую стену».
Если же поэт хочет явить читателю что-то необычное, фантастическое, тогда в его стихотворение входит тема сна и сновидения. Но и там мы непременно встретимся с нашими старыми знакомцами луной и розами. Потому что, как сказал в стихотворении «Секрет жизни и природы» Мухаммад Хасан Аввад: «Что этот мир без садов с розами, / без весен, соблазняющих наши взоры?..» Поэты приходят в этот мир, чтобы он не разучился любить и страдать, чтобы людские сердца не очерствели от иссушающего их зноя жестокости и ветра бездуховности. Мир, возможно, и существует-то только до тех пор, пока в нем живут поэты, способные запечатлеть его для Вечности в своих строках, разбудить души спящих людей и наполнить все окружающее пространство любовью, страстью и жизнью:
Я спрашиваю себя:
зачем полная луна говорит мне,
что я все еще нахожусь во власти твоей любви
и что мое совершенство
не может отгородить меня
от блеска драгоценностей полнолуния в твоих глазах
и волшебства их энергии –
не потому ли, что ты и есть часть луны?
Ты возвращаешься к ней
еще и потому, что я – плод тирании,
бесплодия и туч,
войны и мира,
снов и бессонниц.
Потому, что я подмят яблоком искушения,
листьями греха базилика.
И когда меня касаются принуждение, тирания,
я – буду рожать
исключительно зерна искушения,
которые станут вторгаться в лучшие твои времена,
марать твои руки,
делить с тобой животворящий огонь…
Думается, эти строки из стихотворения Ашиана Аль-Хинди «Лунные войны» должны висеть над столом каждого политического деятеля современности, да и вообще быть знакомы каждому мыслящему человеку. Потому что в них – суть поэзии, а также напоминание того, что без поэзии наш мир похож на голую, выжженную солнцем пустыню. Конечно, в пустыне тоже есть жизнь, и для кого-то эта жизнь кажется естественной и прекрасной, однако мы не должны забывать о том, что много миллионов лет назад на месте сегодняшних пустынь цвели прекрасные сады, в которых благоухали розы и под ясной полной луной распевали свои песни соловьи. Поэзия – это способ сохранить наши души живыми и цветущими, как сад, и поэты Востока являются в этом деле садовниками от Бога.
Николай ПЕРЕЯСЛОВ
Джази Аль-Кусайби
ЛУНА И ЦЫГАНСКАЯ КОРОЛЕВА
ДВА ФРАГМЕНТА
Все потеряв, лежу я на земле,
вокруг – цыгане шумные мелькают.
А я лежу и, не спеша, во мгле
своей душой к их миру приникаю.
В кровавом платье, с шалью на плечах,
со мною Салма – табора царица.
Она летает, как большая птица,
мой возмужанья приближая час.
Цыгане тычут пики в вышину,
склоняя их то вправо, а то влево –
они хотят сорвать с небес Луну,
чтобы украсить ею королеву.
О вы, кто любит злаки и цветы!
Где были вы, когда, всем угрожая,
вдруг саранча упала с высоты?
Что вы пожнете в месяц урожая?
А вы, поэты? Как вам дальше жить,
похоронив Луну под темной влагой?
Как без нее вам с рифмами дружить
и ворожить ночами над бумагой?
Я не был трусом. Я воспел Луну,
как мученицу в каменной темнице.
А завтра вам в поэме я верну
рассвет, в котором есть цветы и птицы.
* * *
«Жизнь победит!» – поэты всех веков
о том твердили в песнях и балладах.
«Кто ждет весны, тот ледяных оков –
не убоится!» – ну, а, значит, надо
писать стихи о счастье и борьбе.
Есть еще место чудесам на свете!..
…Все вещи в мире следуют судьбе.
Все вещи в мире – тянутся к свободе.
Ахмед Аль-Салиб
ПОПЫТКА ИСПОВЕДИ
Теперь я знаю: горькие печали
идут за нами с самых ранних лет.
Мы их, как с яблок кожицу, счищали,
бросали вон, как вянущий букет.
Мы ждали счастья. И – не получали!
И вот теперь – в душе и страсти нет.
Я сыпал в мир стихи свои, как росы,
я рифмой двери в душах отпирал.
Но не за каждой ждали меня розы
и соловьев ликующий хорал –
порой за дверью громыхали грозы,
и я лишь слезы в сердце собирал…
Теперь я знаю: то звалось – любовью,
тот снежный холод высоко в горах,
тот блеск в кострах, отсвечивающий кровью,
те смешанные вместе смех и страх.
Тот ужас, что подходит к изголовью,
как будто ты уже истлевший прах.
Ну кто мне может объяснить причину,
из-за которой, беса веселя,
дождь, разорвав небесную овчину,
вбивает в грязь созревшие поля?..
Зачем улыбку убивать кручиной?
Зачем невесту разлучать с мужчиной?
Жизнь без любви – бесплодная земля.
Теперь я знаю: в этой жизни вечной,
едва шагну на свет из темноты –
тебя увижу в каждой первой встречной:
все ты, все ты…
* * *
Теперь я знаю: в буйном мире этом –
я был лишь буквой на чужих губах.
Лишь повстречав тебя, я стал поэтом,
что создал песню вопреки запретам
о людях тех, что и зимой, и летом
в песках пустых, а не в густых хлебах
кочуют у верблюдов на горбах…
* * *
Теперь я знаю: этот мир радушный –
бывает злобный, как татарский хан,
что целый город может вмиг разрушить
из-за того, что гневен или пьян.
Теперь я знаю, что своей любовью
я поквитался с ним за рану ту,
что до сих пор сочится в сердце кровью,
соленым вкусом щекоча во рту.
Так возвратил я, вопреки злословью,
украденную миром красоту.
О, тайна страсти! О, любовь поэта!
Ты для меня – запретнее стихов.
И я несу традицию запрета,
как бедуин и жнец своих грехов.
Ну кто сумеет объяснить причину
и скажет мне, кто дал тебе закон,
чтоб по нему порабощать мужчину,
внушив ему, что этим счастлив он?
Ну кто откроет, в чем она – причина,
что порождает в сердце моем песнь,
что на себе, как жаркая лучина,
мои грехи сжигает все как есть.
И я сияю. О, как я сияю,
слагая песнь, где радость и беда
переплелись навек!.. Теперь я знаю:
мне быть с бедою этой – навсегда.
Куда б ни шел я – молнии трезубцы
пронзят мне душу, словно утлый челн.
Я потеряю разум. И безумцем
уйду во мрак, словно в пучину волн.
Судьба темна, будто ночное поле.
Кругом – ворье! За всем не уследить.
Теперь я знаю: я взорвал код боли.
Так дай же губы – вечность усладить!
Джасим Аль-Сулейнх
ТАЙНА ТВОИХ ВОЛОС
Моя судьба течет в твоих руках,
как шелк волос, струящихся под гребнем,
что бесконечны, точно путь в песках,
идя которым, мы растем и крепнем.
Я б их поштучно сосчитать был рад
и их длину измерить точной мерой,
я к ним привязан, как привязан раб
к своей судьбе, зовущейся галерой…
Ты головой качнешь – и от спины
они взлетают, словно тень бушприта,
и я взмываю на валу волны,
стремясь к легенде, что под ними скрыта!
Сквозь стылый холод монотонных дней
спешу туда, где, мне суля экстазы,
из-под ресниц колеблемых теней
скользят на щеки крупных слез алмазы.
Ты только пряди в узел не сплетай!
Зачем ты их к затылку поднимаешь?
Твоих волос теченье – тайна тайн,
которой ты пока не понимаешь.
Весь мир открыт мне, словно сто дорог,
когда ты вольно пряди распустила!
А стянешь в узел – и грозит мне рок…
Ты их не тронь… В них – моей жизни сила.
Али Аль-Умари
О ЗЕРКАЛАХ
Ты каждой ночью, прежде чем в кровать
улечься спать, свернувшись, как котенок,
глядишь, глядишь до самых до потемок
в больших зеркал мерцающую гладь.
Красавиц тоже не щадят года!
Ты с грустью видишь – очи отсверкали.
И в сон уходишь, точно в зазеркалье –
туда, где ты стройна и молода.
Лишь тень обид, что в твоих мыслях тают –
как мотыльки, возле зеркал летают…
Сурейя Аль-Урайид
ВОПРОСЫ
«Всякая тайна томит и рождает вопросы:
ты – это все еще ты? В твоем сердце – живет
жажда Отчизны? Зовут тебя в даль ее росы
так, что пчелой, что несет к своей пасеке мед,
ты и на миг не сумеешь прервать свой полет?
Так и умрешь ты у вечного гнева в тисках
в поисках родины, что затерялась в песках…»
Вновь ты вершишь этот путь, будто сонмами духов,
тучей вопросов себя осыпая до пят:
как может женщина, еле воспрянув от слухов,
сметь независимой быть и не прятать свой взгляд?
Нет твоих сил, чтоб смотреть на нее без тоски.
Песня ее – как текущие в вечность пески.
Ты – это вечная родина. В текстах былинных
тонут, как в мраке ночном, очертанья твои:
губы любимых, в кочевьях забытые длинных,
беглая страсть лагерей – вместо долгой любви.
Ты не забыл свою Лейлу?.. Ту милую Лейлу…
Лейлу, которая «да» не сказала тебе…
Лейлу, которая линий лица не имела…
Лейлу, которая пахнуть цветком не умела…
Лейлу, что с родинкой черной на верхней губе…
Лейлу, которая жить своей жизнью посмела,
собственный путь свой торя по пустыне-судьбе…
Женщины! Сестры мои! В нашем извечном молчанье
слышен нам гул ураганов, что зреют вдали.
Мы утешаем любимых в ночах от отчаянья,
хоть говорим им, что к ним за защитой пришли.
И все вопросы, что мы в своем сердце храним,
нам разъяснят
те, кто нами безмерно любим.
Разве милы нам глаза, где усталость видна?
Или шатры – сквозь которые светит луна?..
Кто из живых ныне будет судьбою сожжен?
Кто избежать не сумеет губительной встречи?
Я иль она? иль другая? иль третья из жен, –
как угадать, кого выберут смертные смерчи?
Знаем, что будут застигнуты роком они –
там, где дорога их станет не шире ступни…
Мы – не умеем читать горизонта язык,
но все равно и ему адресуем вопросы,
видя, как в небе вдруг облачный сгусток возник
и в его недрах уже зарождаются грозы.
Как не спросить небеса, что темнеют от хмури:
ласточки жмутся к земле – то к дождю или к буре?
Наши рассказы – способны вместить те тревоги,
что за века на себе накопили дороги?
Надо правдивыми быть. Надо честными быть,
каждый свой миг проживая, как на эшафоте.
В небо взгляни: разве ласточки могут забыть
воздух, кружащий им головы в вольном полете?..
* * *
…Вновь тишина среди поля застыла, как куб,
мы же ей рады, как рад подаянью калека.
Время, как будто вода, протекает у губ
и размывает черты наши в зеркале века.
Глухи сомненья к деталям, и глухи – к речам,
лишь говорят нам, когда мы гуляем без солнца:
«Тот из прохожих, кто ходит один по ночам,
не заблудился бы между любви и бессонниц.
Ночь лишь на вид холодна. А шагнешь за порог –
и перекрестье дорог
опалит, как ожог».
Не потому ль мы заводим с утра эту песню разлуки,
будто прощаясь с осколками личной души?
Даль превращается в версты неслыханной муки,
не оставляя на отдых минутки в тиши.
В вечной дороге мы сами хороним, что было,
ради скитаний покинув покой и уют.
И только женщины, словно рабыни, уныло
песню тоски и печали
поют и поют…
Нет, я не женщину славлю стихом, хоть я в ней сгораю!
Это сгорание как объяснит всем она –
как приближение к смерти, забвенью и раю
иль – пробужденье от долго томившего сна?
В этом сгорании – родины ритм ощущаю
и ее буйный, чарующий душу восторг.
Эхо, входящее в эхо, и смутное счастье,
что, как песок, носит ветер сквозь вечный простор.
Мир так устал за века! На слова нет надежды.
Правда должна быть разящей – точь-в-точь, как любовь.
Я вынимаю кинжал свой и в тело невежды
без сожаленья вонзаю, пустив его кровь.
И лишь один меня мучит на свете вопрос:
что будешь делать, когда ты однажды проснешься
и, наконец, к пониманью того прикоснешься,
что ты давно до всех сутей и смыслов дорос?
Нет у ответов ни возраста и ни имен.
Это лишь пункт, где кончается список страданий.
Где будешь снова ты гордым, без слез и рыданий.
Где будешь снова ты с родиной соединен.
Наиф Аль-Джухани
ЯНТАРЬ И ТРАВА
1
Дождь мир окрасил серым цветом пепла.
Дубравы, рощи, песни и поля –
все стало серым, как сама земля,
словно природа
на цвета ослепла!
Дождь, как огромный серый пеликан,
нисходит наземь из вселенских высей.
И рядом с ним
я забываю мысли
и – уменьшаюсь
(хоть сажай в карман).
А он растет,
растет над ширью стран,
как серый шар – размером в бесконечность!
Словно веков минувших караван,
груз миражей везущий
через Вечность.
2
Он был один.
Он был совсем один,
когда, как птица, из души глубин
вдруг взмыла песня средь рассветной рани.
Он был один.
Он был совсем один,
когда пропал, как лодка среди льдин,
стремясь к стене, белеющей в тумане…
3
И ветер, как конь, вдруг застыл у крыльца,
когда твоего я коснулся лица.
Все то, что вобрали в себя миражи,
я смерти своей посвящаю без лжи.
Бреду, натыкаясь на боль каждый миг,
в тумане любовных посланий твоих.
4
Когда колышет ветер тени,
колебля блики на стене,
я волен падать на колени
и молча плакать в тишине.
Я волен выбрать сушь иль воду,
из слов устраивать парад
иль дать им полную свободу
свергаться с огненных эстрад.
5
Ты здесь, ты со мной, твои волосы –
густейшего цвета огня –
дают мне команду без голоса,
в осенние страсти маня.
Все в мире – на месте, ты – рядом,
как дар за мечты и труды.
И ты
объясняешь мне взглядом
загадку земли
и воды.
Гассан Аль-Кунаизи
ЛЬНЯНАЯ ЖЕНЩИНА
То ль это явь,
то ль это сон,
то ль воплощение надежды? –
Ты нарядила мой балкон
в льняные, влажные одежды.
Тогда был час дневной жары,
когда все прячутся в покои,
и только легкие ковры
дорогу преграждают зною.
Потом упал закат, и ты
пришла раздвинуть ткань прилежно,
на фоне близкой темноты
порхая бабочкою нежной.
И вот опять – во мраке таешь,
как будто вправду – улетаешь…
ШАДИЯ
Ты спала, а я подумал,
что, наверно, не случайно
твой отец с твоею мамой –
так же, как и мой с моей! –
познакомились в Ливане.
В этом некая есть тайна,
только логикою вряд ли
суждено добраться к ней.
Я не знаю, как на свадьбе
у родителей все было,
я не слушал звуков песни,
что им пел слепой певец.
В сердце мамином – загадка,
но ее надежно скрыла
жизнь, которую распутать
не возьмется и мудрец.
Ты спала. Из-за балкона
в дом влетали птичьи песни,
солнца лучик белой точкой
на щеке твоей горел.
Я смотрел, припоминая
нежность лет, прошедших вместе,
как сынок из колыбели
в первый раз на нас смотрел.
Ты спала. Я поцелуем
губ твоих легко коснулся.
Как в тот миг тебя любил я!
Как болел я за тебя!..
Но, чтоб в сердце страх потери
наяву вдруг не проснулся –
я решил тебя покинуть,
больше всех тебя любя.
И я тихо удалился,
изучая свои чувства,
наложив запрет строжайший
боль-страданья ворошить.
И ушел я, свою душу
целиком отдав искусству,
чтоб над белою бумагой
о грядущем ворожить.
Ты спала. И я растаял,
словно призрак бестелесный,
растворив себя в поэмах,
будто в сини
поднебесной…
Абд Аль-Рахман Аль-Кауд
ЛЕГЕНДА НОЧИ
В детстве,
когда я еще не научился искусству самовыражения
и не познал таинственную силу слова,
когда я еще не поймался в капкан Поэзии
и не влип в политический кавардак ХХ века,
когда диалоги Гегеля еще не разбудили аппетит моего ума
и я – был еще просто ребенком;
когда мои губы и зубы были еще слишком слабы,
чтобы сталкиваться в поцелуе,
и я даже не понимал еще разницу между числами –
моя мама,
помогая мне побыстрее уснуть,
склонялась к моему изголовью
и неспешно нанизывала на ниточку своего повествования
сказку за сказкой.
Надеясь, что мои веки вот-вот закроются,
она бережно стирала с моего лица остатки исчезавшего дня
и приоткрывала перед моим воображением
фрагмент за фрагментом истории:
«Было время когда-то, мой мальчик,
был полдень сплошной,
когда огненный шар приводил всех людей в исступленье,
и горячий песок
прикипал прямо к коже ножной,
и иссохли колодцы практически в каждом селенье,
так что пот – был единственной влагой,
но мог ли помочь
он от жажды кого-то спасти в час палящего света?
И работник, в пустыне трудившийся целое лето,
вспомнил время, когда
над землей была вечная ночь…
Только, сын, я не знаю – действительно было ли это?..»
Заинтригованный услышанным,
я истово упрашивал маму
досказать мне начатый рассказ,
умоляя ее не прерывать недослушанную мною историю
и не отнимать у меня тем самым
как бы уже показанный мне подарок.
«Хорошо, я продолжу, – вернулась к рассказу она, –
было время, когда
ночь была холодна и длинна,
остужала песок, пополняла росой родники,
придавала здоровую свежесть дыханью реки,
разгоняла ветрами жару, звезд включала свеченье…
Ну, а после – забыла она
о своем назначенье.
Свет ее победил!
Он был раньше супругом,
а теперь они стали – враги, и воюют друг с другом.
Ночь, как злая волчица,
на невинных людей нынче злится,
угрожая влюбленным,
долгой лаской во тьме утомленным…»
…При последних словах
мои веки закрылись и слиплись,
все в сознанье смешалось,
и в душу вошел мою сон.
Но фрагмент про пропавшую ночь – я запомнил надолго…
Мчались годы, гонясь друг за другом,
а легенда про ночь все жила
в моем сердце, очерчена кругом,
и сквозь дни продолженья ждала.
И однажды зимой, когда ночь, как цветок, увядала,
глубоко-глубоко в сердце тишины
прозвучал для меня вещий зов.
Мои весла, гребущие в неподвижности времени,
мои дремлющие мечты –
рванулись из своего укрытия
и указали мне путь,
который мой отец похоронил в бесконечных молитвах.
Туда! Туда!..
Там свет возник, и златоглавый шар
вдруг покатился, набирая скорость,
туда, куда ушел отец без сборов,
и там – разлился золотой пожар.
И я проснулся в тишине дневной
и, свет увидев, вспомнил все и понял,
что если ночь
забыта будет мной,
то свет придет –
и мне о ней напомнит…
Латифа Кари
РАССЛОЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
Разве тебя печаль моя тревожит?
Тогда скажи скорее мне слова,
что силу духа мне стократ умножат,
чтоб не плыла в сомненьях голова.
Мои грехи горят на мне, как язвы,
мне зудом нервы страшно теребя.
Мои грехи томят меня, но разве
мои печали – трогают тебя?..
Скажи – хоть смерть моя тебя встревожит?
Тогда возьми отцовский звездный плащ,
и – я надеюсь – он тебе поможет
прогнать прилипший к твоим окнам плач.
Ты приготовь для сердца мне Плеяды –
пускай глядят в окно мое в ночи.
Я никогда не плавился от взглядов,
как жидкий воск, стекая со свечи.
Мои слова – не грубые оковы,
а украшенья для прекрасных рук.
Я красоту любви не прячу в слово,
а открываю всем, кто есть вокруг.
Мой мир – не сны и не пустые грезы,
я потакать соблазнам не привык.
Моя стихия – не стихи, а проза,
и это – мой
не вымышленный лик.
Да, я прожжен смертельными грехами,
но все во мне идет наоборот,
едва душа вдруг запоет стихами,
и я внезапно становлюсь – не тот.
Я обнимаю тень кустов дрожащих,
что, как в стекле, во мне отражены.
И в этом тоже – весь я настоящий,
и оба лика очень мне нужны.
Как море, Вечность ластится к порогу,
крутя веков исчезнувших кино
и предлагая выбрать мне эпоху,
в которой мне родиться не дано.
Пусть в этом мире я всего лишь странник,
но как его я брошу хоть на миг?
Мне и представить на мгновенье страшно,
что с ним случится без молитв моих!
Здесь странный климат, странные печали.
Плывут века, как в небе – облака.
Здесь боль моя томит меня ночами
и заполняет душу мне тоска.
Устал я жить, в соблазнах погибая,
и говорю, поймав любимой взгляд:
– Дай мне сойти с ума с тобой, родная,
и не вернуться
никогда назад…
Фатима Аль-Карни
ПРОТЕСТ
Ночь начинает себя с ежедневного ритуала –
хочет, чтоб я перед сном, как всегда, размышляла
то о луне,
то о тонкостях стихосложения,
то о молитвах
и таинствах богослужения.
Но, лишь Вселенная тьмою свой облик сокроет,
но, лишь бездействие землю наполнит покоем,
но, лишь мечты мою душу томить перестанут –
я ни во что до утра больше верить не стану.
Нету проблемы важней для меня в этой полночи душной,
кроме одной: как вместить мои слезы в подушку…
МОЯ МЕЧТА
Моя девчоночья мечта еще довлеет надо мной,
она – как голос молодой и не уставший.
Я славлю песню, славлю жизнь
и упоение весной,
и все, что делает меня мудрей и старше.
Ну, кто сказал, что не должна
я жить мечтой, что мне нужна,
когда я помню и сквозь лет мерцанье,
что я – не просто человек,
стихи слагающий весь век,
а – женщина,
и в том – мое призванье?..
