РАССКАЗ
В постоянно шумной, гудящей, как растревоженный пчелиный рой, тюремной камере вдруг мгновенно воцарялась мертвая тишина, когда коридорный надзиратель, гремя связкой ключей, начинал открывать дверь. На стальной проржавевшей двери в этот момент фокусировалось внимание всех обитателей камеры, ждущих – кто какой-то вести, в ком-то просыпалось чувство тревоги по одному ему известной причине, кто-то глазел на серый прямоугольник двери с явным любопытством: кого там еще подкинут?
По тому, как вновь прибывший делал первый шаг (если он не избит и не брошен бездыханным в камеру), бывалые зеки тут же могли охарактеризовать вошедшего, как принято было говорить – «от и до». Если это явление напоминало возвращение хозяина дома, покинувшего ненадолго свои владения и возвратившегося обратно в полной уверенности, что в его отсутствие все осталось на своих местах, было ясно, что это представитель высшей тюремной иерархии – вор в законе. Как бы никого не замечая и ни на кого не глядя, наступая на не успевших увернуться лежащих вповалку на цементном полу зеков, он прямиком направляется к противоположной стене – почти свободному второму этажу на нарах, где в ожидании замерли три-четыре раздетые по пояс фигуры с синеватыми от густой татуировки телами. Только что, вальяжно раскинувшись на нарах, полулежа, они лениво поигрывали в карты, но принятые вдруг позы свидетельствовали теперь о тревожном внимании к гостю. А тот легко вспрыгивает на нары, предварительно забросив туда снятую на ходу верхнюю одежду, свешивает вниз обутые в хромовые сапоги ноги и коротко здоровается. Общение упрощается, если кто-либо из обитателей камеры знаком с пришельцем – последний в этом случае органично вписывается в компанию: карточная игра возобновляется и в ходе ее происходит обмен короткими негромкими фразами о новостях воровского мира.
Если же новая фигура никому из присутствующих не известна, атмосфера становится напряженной, начинается прощупывание друг друга: в основе лежит вопрос: «Кого знаешь?» Беседа порой затягивается, и за это время выясняющая сторона должна собрать сведения о «госте» путем перестукивания с соседними камерами или иными только им известными путями.
Особенно эти проверки стали необходимы воровскому сословию в конце сороковых годов, когда началось расслоение преступного мира на два враждующих лагеря – на воров и сук. Члены преступного сообщества, нарушившие воровские законы, превращались в «вероотступников» – нарушителей незыблемых, выработанных десятилетиями правил поведения как на воле, так и в тюрьмах. По неписаным законам «ссучившийся» карался смертью.
В лагерях, на пересылках, в камерах процветала резня: воры убивали сук, а те, в свою очередь, старались достойно ответить. На формулярах этапируемых в левом верхнем углу, как официальное признание властями раздела преступного мира, крупно выводилось название «масти» – «вор» или «сука». Соответственно лагеря разделялись на воровские и сучьи. По прибытии этапа в лагерь всех прибывших «кум» (оперуполномоченный) предупреждал: «Зона воровская (или сучья). Кто за собой что чувствует – отходи в сторону!» Контингент, «чувствующий за собой», вновь загружался в вагоны или иной транспорт и отправлялся уже по «партийной принадлежности».
Поскольку в советской стране все было идеологизировано, то и преступный мир не пожелал остаться в стороне, подведя базу под взаимоистребление в виде цитаты вождя мирового пролетариата. Можно было наблюдать такую картину: сидя в своих «апартаментах» в углу барака на кровати с сеткой (в отличие от двухярусных нар), среди вышитых подушек и подушечек (дар лагерных подружек), старый вор, именуемый почетно «родским», помнивший первую амнистию советской власти бытовикам (открыли ворота – выходи), качая головой, мудро изрекал: «Надо ж, падла, так в масть угодить, как Володя! (Тут он имел в виду В.И. Ленина). Ведь он еще когда сказал, что преступный мир сам себя уничтожит». Так буквально расценил блатной мир вклад вождя мирового пролетариата в дело борьбы уголовников за чистоту своих рядов.
Однако появление в камере в один из октябрьских дней 1949 года заключенного предусматривалось, видимо, другим сценарием: плотного телосложения, в полупальто «Москвичка» с бобриковым воротником, добротных валенках и меховой шапке он являл собой тюремного обитателя, коему подобное убранство «положено». Четыре пары глаз, владельцы которых свободно располагались на верхних нарах набитой до отказа тюремной камеры, бросив карты, пристально следили за каждым движением новенького. Но как только дверь за ним захлопнулась, привычный ход дальнейшего развития событий был кардинально нарушен: развернувшись к двери, он изо всех сил забарабанил по ней кулаками. «Немедленно сообщите прокурору о моем аресте! Я главный инженер связи Москва-Прокопьевск! Вы ответите за свои действия!». Из-за дверей раздался спокойный голос надзирателя: «Орать будешь – я тебе устрою такие действия, что век не забудешь!» Но инженер не унимался и продолжал колотить в дверь теперь уже ногами. Обладатели четырех пар глаз, переглянувшись, моментально оценили ситуацию: «Натуральный фраер», – таков был вердикт, единогласно вынесенный ими. Один из них, бесшумно соскользнув с нар, мгновенно очутился у дверей и бесцеремонно рванул расстегнутое полупальто инженера, чтобы приступить к процессу, именуемому «расказачиванием». Реквизированная одежда инженера была как нельзя кстати, ибо банк картежников представлял из себя имущество неудачливого старьевщика: латаные-перелатаные лагерные брюки, владелец которых, ставя их на кон, восклицал: «Играю шкаренки, почти новые!» И каждая последующая «вещь» снабжалась подобными оценками.
Но радужным надеждам картежников на сей раз не суждено было сбыться: резким ударом в лицо инженер сбил с ног зарвавшегося урку, и тот, отлетев в сторону, ударился головой о стойку нар и затих. Не теряя времени, инженер выхватил из-под головы лежащего на цементном полу верзилы два огромных кирзовых сапога с высохшей на них грязью, связанных между собой портянками в целях сохранности, и бросился на обитателей привилегированного уголка, бешено вращая сапогами-нунчаками. Не ожидавшие такого оборота событий, обладатели чрезмерно внимательных глаз вскочили на нары, застыв в ожидании дальнейших действий инженера. Тот, замахнувшись влево для нанесения удара, заставил их дружно броситься вправо, гулко стуча голыми пятками по деревянному настилу нар. Удар не достиг цели, и тогда инженер повторил свои действия уже в обратном порядке. Соответственной оказалась и реакция ватаги картежников: вновь под барабанную дробь пяток они перескочили в противоположный угол. Со стороны эта батальная сценка выглядела довольно комично, однако никто из сокамерников даже не помыслил как-то прореагировать на увиденное.
Неизвестно, чем бы закончилась так неожиданно начавшаяся битва, если бы внезапно не распахнулась дверь и трое дюжих молодцов-надзирателей, ворвавшихся в камеру, не заломили руки инженеру, защелкнув на них наручники. Они выволокли его в коридор и захлопнули дверь. Тотчас оттуда послышались глухие удары, сопровождаемые стонами истязаемого. Второй раунд был явно за охраной: инженер лежал лицом вниз, с разбитого лица на пол капала кровь. Облизывая кровь со рта, инженер, тем не менее, продолжал громко кричать и требовать прокурора. Крики его слились в непрерывный вопль, разнесшийся по коридорам тюрьмы и взбудораживший все «честное» население. Внезапно крик оборвался – инженер получил очередной удар ногой в бок, и у него перехватило дыхание. Кроме прокурора, инженер потребовал свидания с более близкой и доступной инстанцией: «Доложите начальнику тюрьмы, только ему я могу сказать, кто я!» – кричал он из последних сил, переходя на хрип.
Утолив свой кулачный зуд, встречались надзиратели, у которых действительно начиналось нечто вроде ломки наркомана, избавиться от которой он мог, лишь избив очередную жертву, отдышавшись и ничуть не сожалея о содеянном, блюстители порядка решили дать оценку поведению побитого. Основываясь на своем солидном тюремном опыте, они пришли к выводу, что поведение арестанта, несмотря на принятые ими энергичные меры, не совсем укладывается в усвоенный ими многолетний свод наблюдений и, посему, во избежание недоразумений, не лишне доложить обо всем начальнику. Последний, выслушав донесение, а заодно и доводы своих подчиненных, велел привести арестанта.
Ко времени описываемых событий значительно активизировалась в Сибири и на Востоке деятельность специальных оперативных групп МВД, в задачу которых входило и денно и нощно вести повальную проверку всех подозрительных лиц, в числе которых зачастую оказывались беглецы из лагерей. Задержанные доставлялись в ближайшие тюрьмы, где содержались до выяснения личности. Оперативные работники лагерей держали постоянную связь с администрацией тюрем и в случае обнаружения «своего» беглеца приезжали с конвоем, чтобы доставить последнего к «хозяину». Приказы и инструкции того периода предписывали обязательное возвращение беглеца в тот самый лагерь, откуда был совершен побег. Такая постановка вопроса должны была демонстрировать неотвратимость наказания: в зону прибывала выездная сессия суда и выносила приговор по статье 58-14 – контрреволюционный саботаж (так квалифицировался побег). Беглец получал ни много, ни мало двадцать пять лет отсидки. Случалось, что беглеца убивали при попытке к бегству или при иных обстоятельствах. Тогда труп привозили в лагерь, откуда был совершен побег, и бросали на землю перед лагерными воротами для всеобщего обозрения: участники утреннего развода на работу, а это практически весь состав лагеря, обязаны были воочию убедиться в том, что кара настигнет любого, отчаявшегося на побег.
Убеждение это выглядело так: просчитанная пятерка зеков выходила за ворота, затем вытягивалась в цепочку, которая, обойдя лежащий труп, вновь выстраивалась в шеренгу. Но было одно условие: при обходе брошенного тела каждый обязан был неотрывно смотреть на труп, в противном случае он получал «дрыном вдоль хребта» и должен был повторить обход.
Если исключить обязательное таращение глаз, то это действо было чем-то сродни ритуалу, принятому при посещении усыпальницы вождя мирового пролетариата.
Начальник тюрьмы сидел за письменным столом, яркий свет настольной лампы падал на вошедшего, в то время как лицо начальника оставалось в тени. Сделав пару шагов, инженер остановился, силясь разглядеть сидящего за столом. «Свободен!» – произнес начальник, кивнув головой в сторону надзирателя. «А ты, садись», – обратился он к инженеру и, видя, что тот направляется прямиком к полумягкому стулу у приставного столика, привстал от неожиданности, но тут же, преодолев секундную растерянность, гаркнул: «Что, места своего не знаешь?!» – и движением руки показал на прибитую к полу табуретку. «Поверьте, – произнес инженер, усаживаясь на краешек табуретки, – я никогда не пользовался такого рода мебелью». «Что за заходы», – промелькнуло у начальника, озадаченного последней фразой инженера, сказанной с каким-то интеллигентским, непривычным вывертом. Но отбросив свои размышления, он решительно произнес: «Короче! Кончай свои зехиры и толкуй, что и как!»
Для того чтобы понять линию поведения инженера, необходимо несколько отвлечься от описываемого хода событий. К концу сороковых годов мощный поток осужденных по политической статье – пятьдесят восьмой (в основном, измена родине и антисоветская агитация-болтовня) был брошен в «отеческие объятия» ГУЛАГа. Общий качественный состав заключенных претерпел значительные изменения. За проволоку были брошены представители всех профессий страны: техническая интеллигенция, гуманитарии, труженики полей и заводов, – так было принято именовать в то время людей, своими руками производящих материальные ценности. Одни попали в плен, другие оказались на оккупированной немцами территории, третьи – за высказанные ненароком свои суждения в присутствии неподходящих свидетелей. (Вот если бы можно было, как в еврейском анекдоте: «Вы знаете, у меня есть собственное мнение, но я с ним не согласен»).
Каждое мало-мальски значимое событие на международной арене воспринималось в то время зеками как фактор, могущий изменить их положение в лучшую сторону. Ведь надежда умирает последней!
Сокамерники, ждущие месяцами кто суда, кто отправки в лагеря и т.п., недостатка во времени не испытывали, им предоставлялась неограниченная возможность политического анализа обстановки с привлечением большого количества участников. Подобно опытным шахматистам, они стремились опередить противника в его действиях, не учитывая, правда, при этом его контригры. Это была невольная, хитрая уловка, при помощи которой приговоренные к жесточайшим срокам заключения люди пытались поддержать в себе и своих товарищах по несчастью веру в возможность выжить.
Содержание в камерах бытовиков и политических, согласно положению, должно было быть раздельным. Но масштабы «оргнабора» последних оказались настолько внушительными, что внесли явную диспропорцию и вынудили власти нарушить это правило. Отсюда находящиеся в камере бытовики невольно становились свидетелями и даже участниками политических дебатов, критики существующего режима и всяких философских и других размышлений, затеянных «фашистами» (так уголовники именовали политзеков). Следует отметить, что, как и в любой среде, в преступном мире было немало неординарных людей. Им была свойственна привитая образом их существования смекалка, умение спрогнозировать ситуацию. Они обладали некими дипломатическими способностями, которые проявлялись в возникающих конфликтных ситуациях между лагерниками и начальством. Носителями таких качеств были, в первую очередь, воры в законе, ибо достижение такого звания было как раз следствием их неординарности в своей среде. Исключительно ответственным было вынесение справедливого решения при нередко возникающих спорах в среде уголовников. В случае, если вердикт предусматривал лишение жизни преступившего воровской закон (а такие решения касались и внутрилагерных проблем, и ситуаций, возникших на свободе вне зоны), приговор выносился на общей воровской сходке. Однако негласно главенствующим и в этом случае бывало мнение авторитета.
Говоря об интеллектуальных признаках, если такое выражение уместно, наличие свободного времени использовалось большинством авторитетов для расширения своего кругозора. В камерах, где содержалось человек по 70-80, а то и более, каждый пятый сокамерник мог послужить «неиссякаемым источником знаний» для любознательного зека, коим являлся вор в законе. Во время вынужденного безделья (а это сутки), за минусом непродолжительного, обычно, периода игры в карты (надзиратели быстро засекали быстро этот род занятий, уничтожая «орудия производства» и захватив попутно нескольких участников популярной игр в карцер), определенная часть времени отводилась вором в законе для рассмотрения внутритюремных проблем на основании информации, полученной путем перестукивания из камеры в камеру, через переговоры посредством кружки, приложенной к стене, обменом «малявами» (записками) и т.п. Выносимые авторитетом решения ни в коем случае не замыкались на внутритюремных делах. События, происходящие на воле, также входили в его компетенцию.
Практически игра в карты в камерах никогда не прекращалась. Прибывший в тюрьму зек подвергался тщательнейшему обыску со стороны надзирателей, занимающихся этим «благородным» промыслом десятилетиями, отданными верному служению всесильному ГУЛАГу. Такой шмон (обыск), казалось, исключал любую возможность проникновения в камеру чего-либо недозволенного.
В действительности по истечении двух-трех часов карточная игра в камере возобновлялась. Вкратце остановимся на технологии подготовки средств для проведения такого необходимого тюремного культмассового мероприятия, как картежная игра. Из запрещенных компонентов необходимо было пронести в камеру огрызок мойки (безопасной бритвы) и красный грифелек цветного карандаша. Здесь тупому многолетнему опыту шмонающих надзирателей противостоял дерзкий полет уголовной изобретательности. В результате проигравшей стороной оказывалась официальная власть. Остальной материал для изготовления карт находился всегда под рукой, не составляя никакой тайны. Это была газета – курительная бумага, протертый через тряпку хлеб-клейстер и кусочек подожженной резиновой подметки, копоть которой в виде сажи осаждалась на подставленной алюминиевой миске. Умельцы резали трафаретики, другие были заняты склеиванием заранее разрезанных на карты газетных полосок.
Продолжал процесс собственный «пресс» и сушка. Последнее технологическое звено достойно более подробного освещения. Несколько зеков ложились на нары, на их спинах и животах раскладывались подготовленные к сушке карты. «Сушилка» прикрывалась сверху собственной одеждой и еще каким-либо тряпьем. Торцы высушенных карт через какое-то время подвергались шлифовке, после чего колода признавалась готовой к бою.
Теперь подведем баланс: после всех описанных выше обязанностей вор, находясь в камере, располагал солидным отрезком времени, которое использовал, можно сказать, для самообразования. Представителей высшей уголовной иерархии привлекали к себе витиеватые литературные обороты речи, не употребляемые, естественно, в их среде. Они без труда усваивали эти высказывания, бравируя ими при всяком удобном случае, правда, зачастую невпопад. Отголоски политических событий, обсуждаемых политзеками, естественно доходили и до их слуха, а заученные при помощи «учителей-фашистов» отдельные фразы на иностранных языках с гордостью произносились ими как нечто для них обыденное.
Появлению инженера в тюрьме предшествовало резкое ухудшение советско-югославских отношений. Поставить такой оборот международных событий в вину инженеру было бы несправедливым. Однако свою определенную роль в нашем повествовании оно сыграло. Сталин предал анафеме лидеров югославских коммунистов, обвинив их в предательстве дела социализма во всем мире. Клика Тито-Ранковича оказалась врагом номер один советского союза. Чем руководствовался инженер, решив разыграть югославскую карту, трудно сказать. Однако неожиданные авантюрные ходы не были чужды ему.
Но вернемся в кабинет начальника тюрьмы. «Ну, рассказывай свои байки», – повторил он и, подперев подбородок ладонью левой руки, уставился на инженера. Тот, опустив низко голову, на какое-то мгновение застыл в этой позе, затем артистично, как бы сделав над собой усилие, резко вскинул голову вверх и выпалил: «Моя карта бита! Я не скрываю – это непоправимый удар по моей истерзанной стране! Я – сотрудник югославских спецслужб». После произнесенного на одном дыхании монолога инженер, глядя куда-то в пространство, покачал головой, словно подводя скорбную черту под своими признаниями и, не давая начальнику времени осознать только что им произнесенное, поспешил продолжить: «Я был готов ко всему… Но то, что я увидел, попав…», – с кончика его языка готово было сорваться привычное «падло», но вовремя спохватившись, он продолжал: «попав в вашу тюрьму, потрясло меня. Это бесчеловечно! В совместной борьбе мы раздавили фашистского зверя, а вы у себя ввели гитлеровские порядки. Люди лишены самого необходимого и элементарного: они голодают, им не хватает воздуха, не говоря о табаке! (ему очень хотелось курить). А теперь взгляните на мою физиономию: вот доказательство вашего аргумента – избиение! Я надеюсь, что Бог поможет мне довести до сведения мирового сообщества все увиденное и пережитое здесь мною!»
Этот обвинительный монолог, воспроизведенный слово в слово инженером, неоднократно произносился год назад в камере бывшим белым эмигрантом, обвиненным в шпионаже. Когда в камеру вталкивали очередного арестанта, несчастный шпион считал своим долгом растолковать новенькому абсурдность этого обвинения. История эта, до мелочей знакомая всем обитателям камеры, надоела им, и, в конце концов, выведенный из себя инженер подозвал к себе рассказчика-шпиона и внятно произнес: «Сука! Еще раз тявкнешь про свой абсурд – удавлю!» Откуда было знать инженеру, что первым, кто нарушит этот запрет, окажется он сам.
Изложенная в такой почти цивилизованной форме эта тирада была выплеснута на опешившего от неожиданности начальника. Не совсем вникнув в суть сказанного, начальник был сбит с толку несколькими словами, которые напрочь отсутствовали в его лексиконе. На сей раз интуиция изменила ему: он предположил, что перед ним не совсем обычный тип. Но, отбросив неуверенность и почувствовав себя вновь хозяином положения, он вспомнил, что действие совершается в его вотчине, где к мнению оппонента не принято прислушиваться. «Если он шпион, – думал начальник, – он должен, по крайней мере, назвать хоть какие-то объекты, интересующие его «хозяев». Начальник открыл ящик стола, вытащил серую папку с тесемками, раскрыл ее и, порывшись в бумагах и отложив в сторону один из листов, бросил многозначительный взгляд на инженера. Все это время лицо начальника свидетельствовало о крайней важности его действий, и при попытке инженера возобновить прерванную атаку, сильным ударом кулака по столу начальник заставил инженера прикусить язык. Взглянув по очереди на отложенный лист бумаги и на сидящего перед ним арестанта, как бы вникая в детали не то его внешности, не то каких-то нюансов делопроизводства, начальник, перейдя неожиданно на «Вы» строго спросил: «Назовите пункты, куда вы должны были проникнуть». Инженер прекрасно понимал, что на столе у начальника не могло быть никаких документов, касающихся его личности.
А теперь конкретно об «инженере». С этого момента это слово будет фигурировать взятым в кавычки.
В последний раз, отсидев после очередного побега из лагеря положенный «крытый срок» (пребывание в тюрьме), «инженер» – в воровских кругах Колек-Святой (татуировка на всю грудь – православный крест) наконец-то попал на работу в промзону огромного, занимающего площадь в шестьдесят гектаров предприятия по переработке древесины. Промзона – тот же лагерь, но вместо жилых бараков – производственные цеха, пилорамы, склады штабелей древесины, мощная котельная, железнодорожные пути. Каждое утро сюда пешим порядком под усиленным конвоем прибывает внушительный контингент заключенных для работы. Вечером тем же порядком зеки отбывают в зону. С первых же дней выхода в промзону Колек принялся за изучение процесса разгрузки ввозимых в оцепление вагонов с углем и лесом, внимательно изучая действия охраны по проверке порожняка, уходящего за зону. На взгляд чекистов это была идеальная схема охраны, никогда доселе не дававшая сбоя. Однако Колек нашел «игольное ушко» в этой до мелочей продуманной системе: в хопре, разгруженном от угля, он спокойно выехал из зоны.
Не доезжая метров триста до слияния подъездных путей с основной железнодорожной магистралью, он спрыгнул на ходу и под прикрытием движущегося состава побежал вдоль насыпи. Впереди из-за горы щебня показалось черное покосившееся строение барачного типа с земляной завалинкой. Эта была бытовка и одновременно столовая для рабочих. Информация об этом пустынном уголке, добытая «инженером» заранее через бесконвойников, пригодилась. Метнувшись в сторону, Колек, тяжело дыша, упал ничком на дно неглубокой ямы. Он увидел, что в открывшуюся дверь на крыльцо вышел человек. Колек узнал в нем бесконвойника по кличке Маконя. Колек бросил камень в направлении барака. Маконя повернулся в сторону упавшего камня, увидел торчащую из ямы голову Колька и вмиг все понял. Схватив почему-то в руки ведро, он бросился с ним в противоположную сторону, но услышав сдавленный окрик: «Удавлю, сука! Назад!» – бросился в направлении беглеца, споткнулся, упал, пустое ведро, вырвавшись из рук, гремя, покатилось по откосу. Маконя вскочил, рот его непроизвольно раскрылся, и широко открытыми, полными ужаса глазами он уставился на беглеца. «Быстро, шмотки!» – снова послышалась команда. Маконя понял, что ему придется выполнить все, что велят. Его мечте уже не суждено было сбыться: незадолго до этого случая он решил окончательно покончить с прошлым и вернуться к домашнему очагу, о котором у него были самые туманные представления. Много лет назад он занимал определенное место в иерархии блатных, но с годами истрепался, болезни одолели его, наступила старость. Ему удалось «справедливо отойти», т.е. ничем не запятнав себя перед своим бывшим братством, заручиться согласием на коренную перемену образу жизни – «завязать». До конца его шестой отсидки оставалось около семи месяцев…
Резкое движение беглеца – грудь вперед, руки, согнутые в локтях отброшены назад, пальцы растопырены – вот-вот он бросится на Маконю и стиснет его горло железной хваткой. Слова: «Быстро, падла!» – вывели Маконю из оцепенения. Он бросился в сторону барака и исчез в раскрытых дверях. Через считанные секунды с ворохом одежды, пугливо озираясь по сторонам, Маконя стоял около Колька, помогая тому облачиться в принесенную им одежду вольнонаемного. Когда, наконец, беглец исчез из виду, несчастный Маконя бессильно опустился на снег возле брошенного лагерного тряпья, оставленного Кольком, и беззвучно заплакал. Он знал, что его ожидало, если бы он не выполнил требование вора.
А в это время прилично одетый гражданин – в меховой шапке, полупальто с бобриковым воротником, новеньких валенках держал путь по направлению к железнодорожному пути.
До окончания рабочего дня оставалось полтора часа, и Колек чувствовал себя вполне уверенно. Однако он ясно представлял себе, как по истечении этого времени, по окончании работы, после неоднократного пересчета пятерок обнаружится отсутствие одного зека. Словно полновесный камень, брошенный в спокойный омут похожих друг на друга серых дней – работа до изнурения, холодный ночной барак, смерзшиеся с портянками валенки, приносимые по утрам из «сушилки», подъем – и все повторяется вновь по тому же кругу, – нарушит привычное течение времени. Эта весть всколыхнет всех без исключения по обе стороны колючей проволоки. В розыск немедля включится весь местный гарнизон внутренних войск – от рядового до самого большого начальника, затем в операцию будут втянуты охрана близлежащих лагерей, чекисты, управленцы всех мастей, короче говоря, все шестерни этой громадной, громоздкой машины под названием ГУЛАГ включатся в работу. Начнется поголовный шмон (обыск) по всему лагерю. Надзиратели будут переворачивать пожарные бочки с водой, надеясь, видимо, обнаружить человека-амфибию, забегать поочередно в загаженные сортиры и, засунув голову в дыры, убеждаться в том, что жижа не стала убежищем для беглеца. Несколько раз все содержимое сушилки перевернется вверх дном – одним словом, совершатся деяния, абсурдность которых налицо: побег, как известно, был совершен с территории промзоны, находящейся ни больше, ни меньше как в шести километрах от лагеря. Но все описанное произойдет по истечении полутора часов, а пока шествующий, не торопясь, прилично одетый гражданин не привлекал к себе ничьего внимания. Он двигался идущему навстречу товарному поезду. Поравнявшись с серединой состава, он прыгнул в открытую дверь, упав на живот, и через мгновение скрылся в темноте вагона. Прождав немного и выглянув в окошко, он не без труда закрыл дверь.
Это было начало неведомого пути на свободу. Солидный опыт, приобретенный им в предшествующих побегах, давал ему право верить в удачу.
Мерно постукивая на стыках рельсов, поезд шел на запад. Состав то и дело останавливался, вагоны начинали толкать друг друга, лязгая сцепкой. Наконец воцарялась тишина. Изредка слышались голоса снаружи, с грохотом проносился встречный поезд, обдавая все вокруг клубами дыма из паровозной трубы. И опять тишина. На одной из таких остановок Колек, посмотрев в окошко и убедившись, что вокруг все спокойно, с обеих сторон стоят на путях товарные поезда, толкнул вагонную дверь и услышал грохот упавшей откуда-то сверху металлической болванки, видимо, плохо укрепленной на месте. «Что за шум?!» – раздался неподалеку окрик, и из-под стоящего напротив товарного состава вынырнули два автоматчика в красных погонах.
Кольку не суждено было дышать воздухом свободы…
А встреча его с начальником тюрьмы тем временем продолжалась. После политических обвинений, брошенных им в адрес последнего, «инженер» сделал вид, что он несколько успокоился и рассказал начальнику о некоторых целях его задания, назвав несколько пунктов, где в действительности располагались секретные объекты. Основное, как выразился «инженер», он расскажет в Москве, куда, по его выражению, его должны доставить в полном здравии и благополучии. Назвать местоположение секретных предприятий не представляло для беглеца никакого труда: большинство из этих объектов начинали строиться в таежной глуши у него на глазах, правда, без его непосредственного участия. В то время воровской закон «Грязной тачкой руки не пачкать» с благословения начальства имел силу, так что трудовые подвиги миновали сидящего весь рабочий день у костра Колька-Святого.
Подытоживая беседу с начальником тюрьмы, «инженер» извинился за свою несдержанность и, как бы вскользь, заметил о недостатке свежих газет и курева, чего напрочь лишены, как он изволил выразиться, узники советской тюрьмы, судя по той, где он сейчас пребывает.
Явившийся по звонку выводной повел «инженера» теперь уже в отведенную ему согласно новому статусу, отдельную камеру.
На третий день после описанных событий к начальнику тюрьмы прибыл оперуполномоченный – «кум» зоны, которую «по-английски, не попрощавшись», так неблагодарно покинул «инженер». Ранее упоминалось, что подобные визиты в тюрьмы восточной Сибири были одним из звеньев в длинной цепи поиска беглецов. В кабинете начальника встретились два закоренелых чекиста. Обменявшись крепким рукопожатием, выдавив на своих лицах подобие улыбок, они уселись поудобнее: начальник, откинувшись на спинку кресла, а гость, развалившись на стуле, закурили «Беломор». Началась неторопливая беседа. Первым делом вспомнили они 1936 год, когда два пышущих здоровьем сибирских парня встретились на призывном пункте райвоенкомата, имея прекрасные комсомольские характеристики. Они были рекомендованы на службу во внутренние войска НКВД. Молодые деревенские парни в остроконечных звездных красноармейских шлемах, с малиновыми петлицами на гимнастерках через два месяца гордо шагали с винтовками наперевес с примкнутыми штыками по улицам городов, конвоируя ранним утром, пока люди еще спят, большие колонны заключенных. Официально это называлось «этапированием заключенных пешим порядком» из тюрьмы на железнодорожную станцию для погрузки в товарные вагоны.
Ежедневные политзанятия, семена, посеянные комиссарами в их открытые тогда души, попали на благодатную почву: службу в конвойных войсках они искренне восприняли как дело чести, доблести и геройства, а тех, кого охраняли – как заклятых врагов народа, которых, не медля, нужно пускать в расход, а не возить туда-сюда. К осени 1938 года оба как передовики боевой и политической подготовки были направлены на Дальний Восток продолжать службу – охранять многочисленные лагеря ГУЛАГа. По их разумению, жили они неплохо: пожрать-попить было, да и нос в табаке. К началу войны оба были уже младшими командирами. На малиновых петлицах красовались долгожданные треугольнички. Приобретенная во время службы лютая ненависть к «опекаемым», подкрепленная слепым подчинением Уставу, послужила прочной гарантией продвижения по служебной лестнице. Однако любовь к родине, на которую внезапно напали фашисты и которую надо было защищать, отодвинулась на второй план, уступив место животному страху перед отправкой на фронт. Служебное рвение нужно было удесятерить, ибо малейшая промашка в заплечных делах могла стать причиной перебазирования младшего командира на передовую. Трудно представить себе, что могли испытывать зэки, «опекаемые» подобными патриотами.
Сейчас оба, хозяин и гость, чувствовали себя вполне уверенно: на их плечах поблескивали золотые погоны со звездочками, на груди – медали, среди которых «За победу в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. над Германией». В точности, как в известной песне того времени: «Малой кровью, могучим ударом».
Наконец гость перешел к цели своего визита. Сделав небольшую паузу, он спросил: «Из моих никого нет?» Под словом «моих» подразумевались беглецы из лагерей. На этот раз начальник ответил отрицательно. «Кум» был удивлен: «Как же так, Петро, – обратился он к хозяину, – такого что-то я не припомню. Время-то прошло, немало. Что, хлопцы наши мышей ловить перестали?». Посмотрев пристально на собеседника, «кум» продолжал: «А я вот на станции капитана с Тулуна встретил. Помнишь, рябой такой? Так он мне поведал, что вчера у тебя свежий улов был. Как же это мне понять?» За всю многолетнюю историю их взаимоотношений это был первый случай возникшей между ними недомолвки. «А вот, как хочешь, так и понимай. Есть, да, как говорится, не про вашу честь», – отрезал начальник. «Кум» был окончательно сбит с толку: каким же должен быть секрет, если его друг не раскрывает его? Окончательно заинтригованный, он упорно продолжал настаивать: «Петро! Сколько лет душа в душу жили, в голове не умещается – в чем же дело? Не обижай, друг!»
Просящий тон и осознание того, что раскрытие правды ни в коей мере не нанесет ощутимого ущерба безопасности социалистической страны, повигли начальника к раскрытию тайны. «О ком тебе сказали – материал не наш. Сообщил о нем я наверх. Так, говорят, что Москва заберет его. Госбезопасность», – уточнил начальник. Затем он поведал другу вкратце о своем постояльце. Любопытство гостя еще больше усилилось: теперь он во что бы то ни стало хотел познакомиться с югославским шпионом. Да и время – три с лишним часа до отхода поезда – нужно было как-то скоротать. После непродолжительных переговоров, гостю, наконец, удалось убедить хозяина показать ему необычного арестанта. Начальник колебался в своем решении уважить просьбу друга, ссылаясь на нежелание причинить лишнее беспокойство шпиону. Наконец, телефонная трубка поднята, и команда прозвучала: «Из четырнадцатой ко мне!» Через несколько минут у двери кабинета послышались шаги, дверь отворилась, и на вопрос надзирателя: «Разрешите?» – последовал кивок начальника. На пороге возникла фигура человека с хмурым, заспанным лицом с явными следами недавних побоев, выражающее неудовольствие тем, что его посмели побеспокоить. Беглец собирался продолжить роль пойманного иностранного агента. Он обвел взглядом сидевших в кабинете, и вдруг лицо его озарилось широкой улыбкой, словно при встрече с кем-то родным. Забыв, что руки положено держать за спиной, он всплеснул ими и, радостно глядя на гостя, громко воскликнул: «Гражданин начальник! Ну, бля, привет!». Не ожидавший такого оборота событий гость, растерявшись на миг, разочарованно произнес: «Колек-Святой! Ну даешь! Не думал, что это тебя я посмел побеспокоить. Ты уж прости. Так значит в Москву наладился, никак за новыми песнями?» Растерявшийся начальник молча переводил взгляд с одного говорившего на другого и, наконец, понял, что этот мерзавец обвел его, старого чекиста, вокруг пальца. Лицо начальника побагровело, он вскочил, чтобы по-своему отреагировать на невиданную доселе по отношению к нему наглость. Надо полагать, что «югославскому шпиону» надолго запомнился бы полуторадневный комфорт, созданный для него в этой тюрьме, если бы не гость, крепко зажавший в своих объятиях рвущегося вперед начальника. Колек смекнул, что в данный момент ему гарантирована целостность его ребер, и что он сможет предпринять кое-что – иными словами – покуражиться. Упираясь ногами и отступая задом к двери не без помощи скрутившего ему руку надзирателя, он торопливо высказывал хозяину «слова признательности»: «Начальник! – вопил он во всю глотку. – Тринадцать лет чалюсь, но как ты меня приголубил тута, так еще никто не ублажил!». Обращаясь к «куму», все еще удерживающему в своих тисках начальника, войдя в раж, Колек продолжал: «Свежие газеты мне его псы приносили, «Беломор» пачками, жратвы не жалели для родной Югославии! А еще – ржавую простынь с одеялом кинули для почета! Ему, падла, как отцу родному, цены нету!» Последние слова он выкрикивал уже в коридоре, куда его выволокли подоспевшие на помощь надзирателю дюжие хлопцы. Тут же был применен прием, в результате которого страстный монолог Колька был прерван. Из-за внезапного недостатка воздуха в легких.
С трудом успокоив хозяина и усадив его в кресло, «кум» произнес тяжело дыша: «Я ж его и разыскивал как раз. Это ж Колек-Святой, вор в законе, за ним семь побегов. Его тут все знают, как облупленного. А что провел он тебя, так ты не первый… Да и мы, видать, состарились, не все схватываем вовремя. А за его речи он у меня сполна получит, будь уверен!»
А в это время надзиратели волокли по тюремному коридору бесчувственного Колька. Лицо его было разбито в кровь, а из-под разорванной рубахи синел вытатуированный во всю грудь православный крест, по которому стекали струйки крови.
