РАССКАЗЫ
АНДРЕЙКА
Еще шести нет, а уже темно. И морозно. Аж трудно дышать. Напрасно его жду, не придет, сам все сделает. Лучше зайти домой и погреться. Собака воет. Ох, не к добру. Застрелить? Нет, перестала. Сердцем собачьим почуяла опасность. Надо было посмотреть, куда повернула морду. Может, к нашим воротам? Вой над своими хозяевами, сука. Вечно спотыкаюсь о порог. Хорошо в комнате, тепло. Мать сидит на деревянном полу у печки и дремлет. Носки мне связала, чтобы на пикете ноги не мерзли. Померить? Нет, потом, когда уходить буду. Да где же он?
– Что ты опять задумал? – бормочет спросонья мать. – Ходишь туда-сюда. Покоя от тебя нет. У всех дети как дети, а ты?
И, уронив голову на грудь, засопела. Еще упадет на печку, думаю. Нет, держит дистанцию. Интересно, почему не отключили газ? А, понятно. Чтобы этим, милиционерам, не было холодно. Сколько их понаехало. Говорят, семь тысяч, и все уголовники. Сам видел легавого с разными погонами. Кого хотят обмануть? И шинели не по размеру. У одного полы волочатся по снегу, на другом серая форма как распашонка…
Взрыв потряс вечер. Я чуть из шкуры своей не вы-прыгнул. Это стекла задребезжали, или с неба звезды посыпались? Мать вскочила, как сумасшедшая.
– Что случилось, сынок? – шепчет она. – Ты куда? Оденься потеплей. Носки, носки не забудь…
Я искал Андрейку по всему городу, вернее, в той его части, что контролировалась нами. Другая часть все еще находилась в руках грузин, неделю назад захвативших ночью спящий город. В темноте на заснеженных улицах там и сям виднелись костры. Около них стояли измученные бессонницей, страхом и холодом вооруженные люди.
Кочуя от одного костра к другому, всюду слышал один и тот же рассказ: как на старом мосту взорвали машину с грузинскими милиционерами. Все восхищались молодцами-подрывниками и желали храбрецам всяческого благополучия. Да поможет им бог, и пусть они проживут как можно дольше, произносили обросшие бородами суровые мужчины, и женщины тоненькими голосками вторили им. Меня так и подмывало крикнуть этим небритым рожам, что это я изготовил мину. Да! Даже не сомневайтесь в этом! И идея подложить адскую машину на старом мосту была тоже моей! Тьфу. Даже ребенок бы это сделал после того, как я разжевал все Андрейке. Там узкий проезд, а в заброшенном доме за магазином «Динамо» можно было затаиться хоть до утра, не вызывая ничьих подозрений. Сиди себе там в ожидании громкой славы, то бишь подходящего автобуса с милиционерами, и не зевай, когда он появится…
Зря я доверился такому малолетке, как Андрейка. Вся слава досталась ему. А мне досталось от матери, у которой пропал ее любимый казан. Она готовила в нем вкусный рассыпчатый азиатский плов, просто объедение. «Это опять твоих рук дело, бездельник! – кричала она в ярости. – Все из дому тащишь, а в дом ничего! Хоть бы ржавый гвоздь принес когда…» И понеслось. Давно уже соседи не слышали такого концерта… Накануне утром мы тоже готовили блюдо в этой кастрюле, правда, тайком, в сарае у нас. Только вместо риса положили туда аммонал. Андрейка, любивший остренькое, приправил стряпню двумя горстями гвоздей и болтов. Чугунок с начинкой он забрал с собой под предлогом, что живет ближе к мосту, но обещался угостить оккупантов жарким по особому рецепту только вместе со мной.
И вот она, развязка, очень неприятная для меня, надо признать. Как встречу этого отморозка, выскажу все, что о нем думаю. Пожалуй, выйдет драка, и хотя он моложе меня лет на семь, все же сильнее. Толстожопый, как и все штангисты. И ни хрена не боится. Только что доказал это. Не справлюсь с ним. Набьет мне морду – и не стерплю обиды, не зря же я ношу с собой обрез, пристрелю его. А за что? За то, что парень проявил себя героем? Никто не поймет. А может, я все-таки одолею его в драке? Тогда он меня пристрелит. Нет, так не годится. Надо будет бросить курить. Дыхалка ни к черту.
Я вошел во двор второй школы. Кажется, никого. Минуя площадку для игр с нависшими друг против друга баскетбольными щитами, я остановился у турника в углу и попытался на него взобраться. Напрасный труд. От мороза пальцы прилипали к перекладине. Пришлось плюнуть. Приняв упор лежа, я начал отжиматься. Обрез за пазухой мешал мне, да и тулуп был тяжелый. Может быть, поэтому я сделал так мало отжиманий, или обжиманий, как говаривал мой покойный тренер Джуба. Дня три назад схоронили его у пятой школы. Настоящим патриотом был парень, и честным, каких поискать. Рухсаг у1. Дело было ночью на улице Сталина. Строили баррикаду. Подкатил грузовик, наполненный мешками с песком. Джуба вместе со всеми начал разгружать машину, и в это время со стороны улицы Тельмана подкрался грузинский бээрдээм2 и открыл огонь. Все разбежались, а он не успел или не захотел. Непонятно. Темное дело. К утру наши отбили улицу, забросав бронированную машину бутылками с зажигательной смесью. Охваченный пламенем бээрдээм отступил. Говорят, экипаж так и сгорел внутри. Но это только слухи. А тело Джубы, изрешеченное пулями, лежало на снегу. Не верится, что Джубы больше нет. Так и вижу его улыбающееся смуглое усатое лицо. Из Чернобыля, куда он поехал добровольцем, вернулся живой и на вид здоровый, а смерть свою нашел в родном городе от рук оккупантов.
«Молодец, – услышал я из темноты чей-то кряхтящий от натуги голос. Я подскочил от неожиданности. – У тебя не будет бумажки, чемпион?» – спросил незнакомец, явно издеваясь надо мной. Мне было досадно, что кто-то видел то, что не должен был видеть. Я молчал и оправлял на себе одежду, а тот чиркнул спичкой и закурил. В десяти шагах от меня у стены школы в темноте тлел огонек сигареты кряхтевшего. «Тебе что надо?» – спросил я незнакомца и подошел к нему поближе. Тот сидел на корточках со спущенными штанами и непонимающе смотрел на меня снизу вверх. Я собирался бросать курить, и его сигарета сильно меня раздражала. И я потушил сигарету ногой прямо у него во рту. Вышел я из школы немного успокоенный. «Зачем насмехаться над тем, кого не знаешь?» – думал я. У меня руки чесались пристрелить его, да хорошо, сдержался. Все-таки свой, хоть и тупорылый. Посиди теперь на своем дерьме и подумай о смысле жизни, если, конечно, у тебя есть мозги.
Я прислушался. Кажется, стреляют на баррикаде возле института. Me надо так спешить, еще успеешь навоеваться, осаживал я себя, но ноги несли меня вверх по улице Ленина. А Андрейка все-таки молодец. Наверно, он тоже там. Где ж ему быть? Всю ночь его ищу. Пожму ему руку при встрече. Обниму так, по-мужски или по-братски. Сейчас все так здороваются, мода такая пошла. Но, если честно, многим я бы и руки не подал…
СТИХИ ИЗ МОБИЛЬНИКА
ВРЕМЯ
Ты идешь упруго, радуясь своей красоте и силе. Кажется, что все так и смотрят на тебя, любуются. Незримо время идет за тобой, смеясь и подмигивая идущим навстречу тебе болезням, старости и смерти.
В темном с синью небе сверкают звезды. Неплохо было бы очутиться на одной из них; пожить блестяще и, звездной заболев болезнью, утереть носы голливудским дивам.
Я стою на утесе и, бледный, смотрю в пропасть. Я думаю: стоит ли любовь того, чтобы не спать ночами, ходить, лишившись аппетита, и сочинять в ее честь белые, как фата, стихи; поражать ее воображение хитро вымышленными или основанными на реальных событиях рассказами и получать за них гонорары и всяческие премии, в том числе и Нобелевскую? Так это же слава! Смеясь, я слезаю с кручи, сажусь в автомобиль и еду дальше во Владик.
К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик нового дня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкам мертвых.
О великий Уолт Уитмен! Как жаль, что в школе я не зубрил твоих громогласных стихотворений. Но, думаю, это к лучшему, ибо, случись такое, я был бы теперь, убеленный сединами и лысеющий этак малость на макушке, равнодушен к твоим творениям, как, например, к сочинениям грузинского поэта Шота Руставели.
ТИГР
Я тигр, полосатый хищник, ужасный зверь – УАУ!!! Мои далекие предки были на редкость саблезубые. У меня клыки помельче, но аппетита не убавилось – как и прежде, выслеживаю добычу, преимущественно косуль, и бросаюсь на намеченную рогатую жертву, которая порой ускользает, как сейчас. Досадно: сегодня обед мой ускакал, а мои вассалы – вечно голодные гиены, которым я всегда оставляю объедки, – жутко недовольны. Если бы они были такими же сильными и бесстрашными, как я, давно пообедали бы мной, но гиены трусливы, хоть и смеются надо мной ехидно, даже издеваются. «А ну-ка брысь отсюда! – рычу я, оскалившись. – И без вас тошно!» Завтра разберусь. Может, съесть кого из них? О нет! Лучше останусь голодным. Меня тошнит от одного их вида, и воняют страшно, но при всем при том политики: льстивы, когда я с добычей. Ложусь спать на пустое брюхо в тени огромного дерева. Отдохну, а там видно будет, еще не вечер. Едва глаза закрыл, как сверху на голову банановая кожура упала. Это обезьяна корчит мне рожи. Хорошо ей, краснозадой, сидеть там наверху и жрать бананы, а мне фигу вон с того дерева.
Твои смешки на мои горячие чувства как снежки. Теперь и я холоден.
Сегодня, купаясь, себя оглядел и подумал: хорошее тело, упругое, с горным загаром. Как жаль, что такое сокровище в тряпках я прячу, пусть модных и ярких, ведь женщины то, что сокрыто одеждой, не видят.
Иногда люди напоминают мне манекенов. Так же стоят, замерев у входа в бутик, выставляя свои шмотки на всеобщее обозрение, и я пугаюсь, когда они вдруг начинают шевелиться и разговаривать.
В 80-х, слушая Цоя, я мечтал дотянуться до звезды по имени Солнце. В 92-м меня, обожженного раскаленным стволом пулемета, вырвало на звездную ночь, когда друг упал на траву. А через два дня на его могилу я положил цветы.
Лицо, что должно было истлеть, повернулось ко мне. Глаза, что должны были закрыться, лукаво смотрели на меня. Не себя ли я увидел в сидящем напротив, глубоко под землей, в вагоне метро?
Я загнал себя на острие бритвы. Ноги мои в ранах и кровоточат. Сойти бы, но привык уже, да и боли не чувствую. Наверно, так и дойду до финиша.
Мне кажется, я краду слова и фразы у великих мастеров. Но подозреваю, что величайшие из мертвецов обокрали меня загодя.
Время проносится, как пришпоренная лошадь. Пытаюсь схватить ее за хвост и получаю копытами в живот. Вот бы оседлать ее, думаю я, потирая ушибленные места, и умчаться в пространство, обманув смерть.
Она запела в номере. Все, что было в комнате, наслаждалось. Бутылки упились дерьмовым вином; пачка поддельного «Честерфилда» выкурила последнюю сигарету. Что касается меня, струны, я ждал прикосновения ее дивных пальцев, дико ревнуя их к остальным струнам.
Я увидел тебя, и мне показалось, что осень превратилась в весну. Прилетели птицы и запели. Но ты взяла гитару, и все умолкли. Когда же в тишине раздался твой голос, я превратился в камень, и одна из поэтесс присела на меня.
Я подошел к дереву и прикоснулся к нему рукой. Ты нравишься мне, сказал я ему, хоть и сбросило листву. Тонкими ветвями штрихуешь белое, как ватман, небо. И хотя Ты позируешь художникам, Ты намного талантливей их в искусстве. Но тут такое дело… м-м-м… ну, в общем, скоро зима, и если я не растоплю тобою печку, мне не дожить до теплых деньков. Прости, на моем месте Ты поступило бы так же. И, поплевав на руки, я взялся за топор.
Все мысли о тебе. Птицами они кружат над тобой и пугливо взмывают при всяком твоем движении. Кажется, им не клевать зерна из твоих ладоней, и любовь моя пролетит, не задев тебя крылом.
Редко когда сажусь в маршрутку впереди, рядом с водителем-грубияном. Обычно залезаю в салон «Газели», где сидят прекрасные дамы. Заплатив за проезд, мы молча едем и сходим каждый на своей остановке.
Встречая красивую женщину, я начинаю мечтать о ней. Вот мы знакомимся, а потом встречаемся. Я без ума от нее, она тоже сходит с ума по мне. На свадьбе родственники и друзья пьют за нас из громадных рогов. Оставшись одни, бросаемся в постель и наслаждаемся любовью. Все отлично: шикарная иномарка, престижная работа… Начинает болеть голова, и я гоню прочь надоедливые мысли.
Мимо прошла старуха с грязным пустым ведром. Наверное, мусор выкинула, думаю. Также вынесут и тебя, когда перестанешь дышать. Но тебя заколотят в гроб, а чтобы не воняла, закопают в землю, да еще утрамбуют… Старуха злобно на меня взглянула: и тебя вынесут на свалку, прохрипела она. Угадала мои мысли, старая.
Хочу написать как можно больше, постепенно приближаясь к великим. Для этого надо прожить долгую жизнь. Но мне хватит и десяти лет, чтобы создать шедевр и умереть, оплакиваемому галактикой.
Да, любовь – великий двигатель: туда-сюда, а потом ребенок, пеленки, смена власти, второй ребенок, третья жена, пенсия, старость, впрочем, последний пункт можно легко проскочить на войне.
Ты что засунул руки в карманы, задеваешь прохожих и громко говоришь о своих подвигах? В глазах друзей, идущих рядом, ты герой. Опять толкнул прохожего локтем и вызывающе обернулся, когда тот что-то пробормотал. Твои товарищи в восторге и ржут, как лошади. Но почему ты побледнел? Увидел ствол в руке прохожего? А потом выстрел заставил тебя согнуться и схватиться за живот. Друзей и след простыл, а ты, лежа на асфальте, ногами и руками отбрыкивался от скорой помощи.
Она похожа на пантеру. Хочу погладить большую кису, но боюсь ее острых когтей, да и клыки пугают. Так и живу, страшась своей любви.
Женский голос: Але, ты где?
Я гуляю по проспекту и смотрю на женщин стройных в одеяниях нескромных – взор смущают мой и душу. Я клюю на их приманки, но красавицы беспечно, сняв с крючка, меня швыряют в омут, к водяному в лапы…
Женский голос: Какая низкая самооценка, грустно…
Грусть и есть мое болото, а в прозрачных водах щуки хищно щелкают зубами, откусить готовы яйца. Но мои большие слишком и тяжелы, тянут в омут, так что я в своем болоте наслаждаюсь пеньем жабы…
Женский голос: Перестань, перестань, тебе говорю…
Твой день рождения был для меня неожиданным праздником. Смущенный, я глотал горячий зеленый чай, исподтишка наблюдая за тобой. Ты была похожа на кошку, которая гуляет сама по себе.
Дождь за окном. По лужам мчатся машины. В детстве я тоже воображал себя автомобилем и в зеленых резиновых ботах бегал по канавам, наполненным мутной водой осени.
Из окна я вижу строящийся элитный дом. Жена спросила: «Ты бы хотел иметь там квартиру?» Я неуверенно улыбнулся. «Достойный ответ», – сказала она презрительно.
Лица сидящих со мной в маршрутке кажутся спокойными. Иные спят, а я тревожно озираюсь по сторонам и думаю: через час я буду в воздухе, самолет упадет, или его захватят террористы, а вы сойдете в Беслане, где похоронены ваши дети.
ТРУБКА МИРА
Маленький Тамук бежал в школу. Он был совершенно счастлив. Неделю назад вернулся его отец из России, где был на заработках, и сегодня наконец-то купил в музыкальном магазине телевизор. Теперь Тамук будет смотреть фильм про Штирлица не в доме Игера, у которого мама красивая, но злая, будто с цепи сорвалась. Ну уж нет, к этим спесивым богачам он больше ни за что не пойдет. И в школе врать не надо будет. Ведь Тамук всем говорил, будто у них дома большой телевизор, и фильм «Место встречи изменить нельзя» приходят смотреть соседи. Достали уже. Совсем потеряли совесть. Мама Ира прогоняет их, а им хоть бы что. Уйдут, надувшись, а на следующий день снова припрутся с заискивающими улыбочками:
– Тетя Ира, можно посмотреть кино? Мама Игера опять нас прогнала.
– Ну, конечно, смотрите, – говорит мама Ира. – Я же не такая злая, чтобы прогонять бедных детей, как некоторые. И конфеты из вазы ешьте, не бойтесь. Я их не для красоты на стол поставила.
– Спасибо, тетя Ира. Мы больше не пойдем к Игеру, у которого такая бешеная мама.
– Да пожалуйста, можете хоть до утра сидеть. И айвовым вареньем вас угощу, и грушевый компот открою. Пейте на здоровье…
Тамук пробежал малый мост и остановился у большого двухэтажного дома таксиста Нугзара. Внутри, наверно, не меньше десяти комнат, прикинул Тамук, с завистью смотря на занавешенные окна нижнего этажа. А у нас-то всего две, если считать за комнату небольшую пристройку. Конечно, если бы папа тоже работал таксистом, он бы отгрохал дом не меньше, и тогда бы Тамук не получал затрещин от старшей сестры, учившей уроки под рев братишки-сосунка, который постоянно нарывался. Школа была тут же, за углом, и звонок застал Тамука на персиковом дереве в саду Нугзара. Один большой и сочный персик он уже успел слопать, стоя на ветке, и едва не подавился косточкой. Сладкую мякоть другого он только надкусил – и, как индеец, спрыгнул на траву, готовый к схватке с бледнолицыми. Ему не хотелось пачкать свою новую московскую форму в гнилых персиках под ногами, а то перекувыркнулся бы не хуже Виннетусынинчучуна. Бледнолицые, наверно, наделали в штаны, увидев, с кем имеют дело, и, переглянувшись, остались лежать в побуревшей траве.
– Это земля апачей, – сказал Тамук, великий воин, и, издав боевой клич, как индейцы в фильме «Виннету, сын Инчучуна», схватил ранец с учебниками, перелез через проволочную сетку изгороди, при этом чуть не порвал штаны. «Ну и влетело бы от мамы Иры» – подумал он, стараясь взглянуть на себя сзади, как вдруг заметил лохматую собаку, гонявшуюся за своим хвостом. Тамук остановился и, не спуская глаз с дворняги, нагнулся, чтобы подобрать камень. Пес тоже перестал кружиться и, насторожившись и принюхиваясь, наблюдал за школьником. Почувствовав опасность, он бросился наутек. Булыжник пролетел над собакой, и та, взвизгнув, прибавила ходу. Проехавший мимо грузовик поднял пыль. Тамук посторонился и снова было принялся оправлять форму, когда заметил Кучу.
– Уа, кого я вижу, – усмехнулся Тамук. – Подойди-ка сюда и посмотри сзади. Кажется, я штаны порвал. Да не бойся, я не кусаюсь.
Куча осторожно приблизился к нему и через минуту лежал на асфальте, пытаясь защитить лицо от кулаков Тамука.
– В кого вы швыряли камни летом, а? Я свалился с камеры, и ее унесло в Гур! Вита меня вытащил за волосы, с полным пузом воды…
– Вайме деда! – орал Куча. – Отпусти! Меня там не было!
– Рассказывай сказки другому! Тебя и толстого Гочу я сразу узнал. До него я тоже доберусь. А пока получай, твою мать…
– На мать не ругайся… Пожалеешь… Ай! Ты мне зуб выбил…
– Я пожалею? Да кем ты меня пугаешь? Ну, слушай: шени деда2 м… Хочешь еще, а?
– На мать не ругайся… Она… она умерла.
Тамук занес кулак и замер. Затем слез с Кучи и протянул ему руку.
– Что ж ты молчал? – пробормотал он. – Извини…
Куча оттолкнул протянутую руку и встал, сплевывая кровь. Опустив голову, он побрел вниз по безлюдному шоссе, а Тамук, нагнувшись, подобрал разбросанные по асфальту тетради и книги на причудливом грузинском. Запихнув их в зеленую папку, он догнал ссутулившегося Кучу.
– На, возьми свои книги и прости, – сказал Тамук. – Я же не знал про твою мать… То есть… Я не то хотел сказать. Ну, ударь меня, только не сильно, я то я опять разозлюсь. Послушай, у меня есть три рубля. Хочешь, купим сигареты и пойдем в парк? Выкурим трубку мира, а? Ты будешь бледнолицый, а я краснокожий, или наоборот. Выбирай. Да возьми свои книги…
Куча вытер глаза и сунул папку подмышку.
– Тебе же в школу надо, – сказал он.
– Плевать на школу. Слушай, однажды я видел, как ты затягивался и пускал дым кольцами. Научишь?
– Конечно. А хорошо ходить в школу со второй смены?
– Как тебе сказать. В пятом классе об этом только и мечтал. А сейчас даже жалею. Вот ты, к примеру, уже отучился и свободен, а мне сидеть за партой до вечера и получать подзатыльники за невыученный урок.
– А вас тоже бьют учителя?
– Еще как. Настоящие гестаповцы. Особенно училка по осетинскому. Она такая здоровая. Сначала тянет за ухо вверх, а когда ты уже на цыпочках и готов взлететь к потолку, бьет по голове толстой обручалкой.
Рассказывая, Тамук отряхивал пыль с одежды Кучи и даже дал ему свой грязный носовой платок, чтобы тот вытер с лица кровь. После чистки они пошли в магазин Бабо на углу Садовой и купили там без всяких расспросов ворчливой Бабули пять пачек «Примы» и коробок спичек. Куча хотел еще зайти в киоск хромой Жужу и взять у нее пива – если, конечно, не прогонит, на крайняк можно было купить лимонад, – но дверь под стершейся вывеской оказалась на замке. Они перебежали дорогу и юркнули в парк через покосившиеся решетчатые ворота. Прошуршав по ржавой листве мимо школы бокса, откуда доносились крики и топот спортсменов, школьники остановились и оглянулись по сторонам.
– Вроде никого, – сказал Куча и, уронив папку у громадного тополя, сел на книги. Тамук уселся напротив, облокотившись на ранец.
– Хороший у тебя ранец, – сказал Куча, открывая красную пачку «Примы». – Смотри-ка, дождь пошел. Кхе-кхе. Без фильтра всегда крепкие, но мой отец только эти и курит. А ты разве не будешь?
– Буду, конечно. Кхе-кхе. Совсем некрепкие. Кхе-кхе. Я могу все пять пачек скурить.
– С напасами?
– Нет, конечно. Ну-ка, затянись сам… А кольца, кольца? Здорово. Давно куришь?
– С первого класса.
– Ого, ты сейчас в шестом, как я? Ха, да за пять лет я бы дым из задницы научился выпускать.
Куча хихикнул:
– Вряд ли. А вот из глаз я умею. Хочешь, покажу? Только смотри мне прямо в глаза, и никуда больше.
– Ай, ты мне руку прожег!
– Ха-ха, кхе-кхе, все дурачки попадаются на этом.
– Опять нарываешься, шени… Ну ладно… А дома знают, что ты куришь?
– Догадываются. Но мне плевать. Я беру пример со старших, а они все курят. Слушай, а чего к Нугзару в сад залез? Если бы он застал тебя, мамой клянусь, переломал бы тебя надвое.
– Кем ты клянешься? Ах, да… Ну, сначала ему пришлось бы поймать меня, а это не так просто. Видел, какой я ловкий? То-то. Но тут дело вот в чем. У его жены туберкулез, и он повез ее в Абастумани. Так говорила мама вчера, а она знает, поверь мне.
– Откуда?
– Как откуда? Она же медсестрой в тубдиспансере работает, кхе-кхе.
Куча понимающе кивнул и снова пустил дым кольцами.
– Послушай, – сказал побледневший Тамук. – Я бы тебя и пальцем не тронул, если бы знал про твою мать… Что-то меня тошнит… Ох, как плохо…
Он привстал и, пошатнувшись, оперся о дерево. Куча не спускал с него глаз.
– Знаешь, – сказал Куча, медленно поднимаясь. – Моя мать умерла, когда рожала Эку.
– Мне плохо, – бормотал Тамук. – Эка – твоя сестра с таким большим носом, да? В нее Игер влюблен… Ох… Не надо было столько курить. Да пошли вы все на…
Куча набросился на него и повалил на мокрую листву. Но не прошло и минуты, как нападающий оказался лежащим на спине. Тамук сидел на нем верхом и, подставив лицо дождю, бормотал:
– Как же мне плохо. Ты сам виноват. Не надо было швыряться камнями… Мы просто проплывали мимо Мамисантубани. Хотели на камерах до Гори добраться, а вылезли в Эргнети с шишками… Ладно, с тебя хватит. Вставай и вали отсюда… Ну, чего встал? Сигареты тоже можешь взять себе… Нет, погоди, сейчас я умру, как Бока. У него тоже был туберкулез… Умоляю тебя, вызови скорую, а? Бери всю сдачу, только кинь две копейки в автомат и набери ноль три.
– Скорая бесплатно, – прошипел Куча, но деньги взял и засунул в карман.
– Спасибо, ты настоящий друг. Мама говорила, что кашель и тошнота – первые признаки туберкулеза. Кхе-кхе… Она еще говорила, что больные харкают кровью. Тьфу… Точно. Не может быть, ты мне губы разбил. Сейчас я засуну тебе кое-что в рот!
Тамук поднялся с колен и, шатаясь, пошел на Кучу, который согнулся в борцовской стойке.
– Ты думаешь, я с тобой бороться буду? – усмехнулся Тамук. – Сначала я выбью твои гнилые зубы…
– Отстань от меня, слышишь?! – вопил, отступая, Куча. – Шени деда м..! Понял? – И вдруг, споткнувшись о гнилую ветку, упал. В ту же секунду Тамук бросился на него, но вскрикнул и обмяк. Куча откинул от себя безжизненное тело своего обидчика и встал, держа в руке булыжник величиной с кулак.
С минуту он молча смотрел на неподвижно лежащего лицом вниз Тамука, выронил камень, повернулся и бросился бежать… Мокрый и растрепанный, он остановился передохнуть у дома Нугзара. Оглянувшись, беглец убедился, что погони нет, подставил грязные ладони к водосточной трубе, откуда лился дождь, барабанивший по оцинкованной крыше, и вздрогнул: из парка донесся боевой клич индейца.
ДОБРОВОЛЬЦЫ
После моста мы шли крадучись и остановились передохнуть на улице Тельмана…
Когда-то здесь жили евреи, и все дефицитное можно было купить у них. Светловолосый Моше, любитель рока и торговец аудиокассетами, был моим приятелем и одним из первых кооператоров конца 80-х. На Богири у него была железная будка с надписью «Звукозапись». Низенький некрасивый Моше был удачлив не только в бизнесе, он женился на красавице-осетинке и вскоре после этого купил дом в центре города. В то время я частенько приходил к нему. В тесной будке мы восторгались тяжелым роком и ругали легкомысленную попсу. Первая волна войны в 91-м смыла евреев из Цхинвала. Жена Моше погибла при одном из обстрелов, но вдовец не торопился уезжать. Как-то летом я навестил его. Он жаловался, что вынужден уехать.
– Что делать? – говорил он, расхаживая по пустой комнате. – Ну, с грузинами понятно, мать их, но кто защитит меня от мародеров?
Он провел меня в другую комнату, где были сложены вещи. Ловко, как фокусник, он извлек из картонной коробки двухкассетный магнитофон.
– Я оставлю тебе «Шарп», – предложил он, – если ты поможешь сохранить остальное.
– Хорошо, – согласился я.
– Вы все пожалеете об этом! – выкрикнул Моше.
– Ты о чем?
– Да так… Забудь. Я дам тебе еще коробку кассет и туфли из настоящей кожи….
Целых два дня я с обрезом охранял добро еврея. На третий с согласия Моше пошел домой. Вечером я вернулся обратно и постучал в дверь. Она не открывалась. Не желая верить своей догадке, стал барабанить. Из окна соседнего дома высунулась женская голова и спросила, не Моше ли я ищу.
– Вот именно, – ответил я.
– Он уехал еще днем.
– Не понимаю….
– Что тут непонятного? Он загрузил свои вещи в грузовик и уехал.
– Он ничего не оставил? – спросил я, чуть не плача.
– Ничего, – подтвердила голова.
– Твою мать, – сказал я, не веря собственным ушам…
– Твою мать, – сказал я семнадцать лет спустя, смотря на руины и не веря своим глазам. – Неужели грузины ничего не оставили от города?
Я подошел к желтым воротам обезжизненного дома.
Железная дверь была открыта. Знал и чувствовал: внутри никого, но все же крикнул:
– Темо, ты дома?!
В ответ чирикнул воробей и вспорхнул с инжира…
– Там кто-то есть! – крикнул один из моих спутников и вскинул гранатомет на плечо, целясь в здание бывшего облпотребсоюза, вернее, в то, что от него осталось. Длинные худые ноги юнца, одетого в натовскую форму, тряслись. Он был весь мокрый от пота и, казалось, сейчас растворится в жаре. Парень был из Владика, как и эти трое добровольцев, ждущих от меня чуда. Но я не волшебник, вашу мать, хоть и выжил после стольких войн. Какого хрена вы приехали сюда? Кому нужно ваше геройство? Мы пушечное мясо, понятно? Молитесь, молитесь, чтоб умереть мгновенно, без мучений. А ради чего? Кто-нибудь может объяснить?!
Еще вчера я мог драпануть во Владикавказ, но вместо этого рано утром как резервист пятого батальона пошел на базу получать оружие. Только расписался за автомат, и началось; вернее сказать, закончилось. Наши, не выдержав обстрела и натиска грузинских танков, оставили высоты и начали стекаться внизу, как ручейки весной, превратившись в одну большую смрадную лужу. Но страх прорвал плотину, и мы отхлынули назад, в сторону старого моста. Все, у кого было оружие, собрались в парке у разрушенного здания школы бокса. Женщины и дети набились в подвал военкомата. Связь прервалась, и мы, потерянные, слушали, как бомбят город по ту сторону Лиахвы. Какой-то урод предложил занять круговую оборону и стоять насмерть. Мать твою, красивые слова. Сам-то в них веришь, ублюдок? Когда тебя разнесет в клочья, я разыщу кусок твоей испитой морды и суну в собачье дерьмо, если, конечно, не лягу прежде тебя.
Но до того хотелось бы увидеть брата. Может, он успел выехать? Вряд ли. Последнюю эсэмэску от него получил прошлой ночью, когда на Цхинвал обрушился град огня, и мать умоляла: позвони ему, узнай, что с ним. Но я не смог дозвониться – только теперь оценил «удобство» и «качество» сраной связи. Тогда мать вылезла из-под кровати, куда забилась в страхе и, проклиная отца, не сумевшего вырыть подвал, когда строил дом, начала одеваться: «Я пойду в город. Пусть в меня попадет “Град”»… Насилу успокоил старуху, пообещав ей, как только закончится обстрел, разыскать ее младшего сына.
Грузины бомбили город всю ночь и все утро и перестали лишь час назад. Но радость наша была недолгой. С той стороны приполз ополченец и сообщил: «Все кончено… Я был в центре… На площади грузинские танки… Еле ушел от них».
Не поверить было невозможно и, проглотив поллитра транквилизаторов, я стал уговаривать ребят, бывших со мной на прошлой войне, сделать вылазку в город и самим узнать, что там творится. Они вроде бы соглашались, но потом растворялись в зеленой массе ополченцев. Храбрые за столом, а на деле – дерьмо. Да пошли вы!
Вызвались совсем не те, на кого я рассчитывал. Их было четверо: два автоматчика, пулеметчик и гранатометчик с одним выстрелом. Чтобы внушить камуфляжной шпане уважение, я первым пересек простреливаемый с кладбища деревянный мост. Шел не спеша над шумевшим водопадом и смотрел на радугу в водной пыли. Говорят, если перешагнуть через нее, исполнится любое твое желание. Хочу остаться в живых! Вода подо мной была почти изумрудной. Если б не грузины, я бы сейчас загорал на горячих камнях и смотрел бы на попки купальщиц… Боже, ослепи тех, кто хочет продырявить мне спину! Оказавшись на другом берегу, я взял под прицел холм над городом, где покоились останки цхинвальцев, и дождался четвертого, с пулеметом. Он был коренастый, с кривыми ногами, и чем-то напоминал бычка. Такой в рукопашной схватке забодал бы не меньше дюжины врагов…
Сейчас все они, кроме перепуганного гранатометчика, стоявшего рядом, прятались за сожженной «Газелью» и оглядывались на меня. Я прислонил автомат к воротам и, сняв очки, протер вспотевшие линзы рукавом маскхалата. Снова нацепил их, поправил на плечах лямки десантного ранца с боеприпасами, взял пукалку. «Калаши» против авиации, «Града» и танков. Смешно, не правда ли?
– Опусти гранатомет, – сказал я, вытирая пот со лба. – Под развалинами подвал. Скорей всего там прячутся наши. А этот выстрел прибереги для танка. Как вообще тебя зовут?
Он сказал. Не расслышав, я кивнул. В моем положении задавать один и тот же вопрос дважды не полагалось, это я понял. Чтоб еще раз показать, насколько мне все безразлично, медленно двинулся к подвалу. Приблизившись к бетонной площадке под навесом, я наступил на простыню в красных пятнах и остановился. Кровавый след вел по лестнице вниз, к черному ходу, откуда веяло сыростью.
– Мы осетины! – крикнул я. – Не бойтесь!
Молчание.
– Может, пальнуть туда? – предложил подошедший малый с пулеметом. – Там наверняка грузины.
– Нет, – сказал я. – Грузинам незачем прятаться; они взяли Цхинвал и празднуют победу. И вообще как тебя зовут?
Он сказал. Я не расслышал, но кивнул… Наконец к нам поднялся пожилой небритый мужик в дешевых спортивках. От него несло перегаром.
– Салам, – сказал он. – У нас там мертвые. Вы не поможете донести их до морга?
– О каком морге ты говоришь? – сказал я, не скрывая раздражения. – От города камня на камне не осталось… Ладно, извини…. А как погибли эти бедолаги?
– Мы живем вон там, – всхлипнул мужик, махнув рукой в другой конец улицы, где дымились дома. – Ночью во время обстрела я с женой и дочкой побежал к соседям. У них подвал большой такой. Хотели спрятаться там… Но ворота были закрыты. Пока мы стучались и кричали, все начало взрываться… Почему, почему я не погиб вместе с ними?
Мужик заплакал. Я почувствовал озноб и опустил голову. Еще несколько пожилых мужчин поднялись наверх и, степенно поздоровавшись, просили нас спрятать оружие и переодеться в гражданку. Грузинская пехота прочесывает соседнюю улицу. Скоро придут и сюда. Если они увидят вооруженных людей в камуфляже, никого не пощадят. А внизу полно женщин и детей.
– Вы хотите, чтоб мы ушли? – спросил я.
– Да, – сказал лысеющий мужик с брюшком. – Не в обиду вам будь сказано, но так будет лучше для всех.
– Это вряд ли, – сказал кривоногий пулеметчик и хотел застрелить лысого. Я встал между ними. – Мы вернемся, и, богом клянусь, я пришью тебя! – бычился кривоногий.
– Ладно, – сказал я. – Пойдем отсюда.
– А может, у них есть выстрелы? – спросил худой гранатометчик.
– У них больше ничего нет, – усмехнулся кривоногий.
– Позавчера, – пояснил гранатометчик, – когда мы приехали, я видел этого лысого в форме, с такой же бандурой, как у меня, и тандемными выстрелами…
Мы подошли к «Газели», за которой прятались автоматчики. Они сидели на корточках и курили.
– Покурить, что ли, – сказал я и присел на теплый кирпич. – А как вас зовут вообще? Да-да, к вам обращаюсь.
Автоматчики представились. Я не расслышал, но кивнул…
– Так вот, – начал я, докурив сигарету. – Я иду к своему брату. Он живет около вокзала. Чтобы добраться туда, надо пройти через весь город. Фактически это невозможно, но у меня нет другого выхода. Я здесь родился, знаю каждый закоулок, и мне всегда везло, – костяшками пальцев я постучал по прикладу и раздавил окурок носком кроссовки. – Если вы со мной…
Желтые ворота и бывшая еврейская улица остались позади, как ненужные воспоминания. Теперь мы продвигались вверх по улице Исаака, которая пересекалась выше с улицей Сталина. Перешагивая через поваленные деревья и столбы с оборванными проводами, вдруг поймал себя на мысли, что судьба брата безразлична мне, как, впрочем, и собственная. Наверное, устал. Еще бы. Прожить в Цхинвале восемнадцать лет – это тебе не шутки. В натуре, будет обидно после смерти угодить в ад. Хотелось бы в рай. Но вряд ли страусы попадают на небеса. Да, да мы живем, как эти птицы, зарыв голову в песок, и не хотим знать, кто нас имеет: свои или чужие. Так зачем еще цепляться за жизнь? По привычке, должно быть. Ведь всегда остается надежда, что завтра будет лучше, а нет, так послезавтра. Остановившись, оглянулся: четверка исчезла. «Струсили, что ли, – подумал я, отмечая струйкой лежащий поперек улицы столб. – Нет, кажется, зашли в тот уцелевший дом». Через минуту догадка подтвердилась: добровольцы появились с банками.
– Компот! – радостно возвестил кривоногий и, поравнявшись со столбом, протянул мне запыленный трехлитровый баллон. Пить не хотелось. И вообще, хозяева, покидая свое жилище, могли подсыпать в еду и питье мышьяк. Бывали случаи…
– Первым пьет младший, – сказал я.
– Ах, да, – спохватился он и, открыв зубами крышку, сделал глоток. Поморщился. – Сливовый, кажется. Будешь?
– Спасибо, – сказал я, – не хочу. Выпьем потом, – и, перекинув ногу через препятствие, двинул к перекрестку…
Первое, что я увидел на улице Сталина, был джип.
– Ого, какой навороченный джип! – удивился я. – Наверняка иностранные журналисты. Смотрите-ка, они снимают нас из люка камерой! Значит, не все так плохо! – и в знак приветствия махнул машине рукой.
– Какой джип? – услышал я сзади. – Это «Кобра», натовский БТР!
И тут же по нам открыли огонь. Не помню, как оказался за мусорными баками, но, поправив очки, вскочил и прицелился в стрелка, высунувшегося из люка «Кобры».
– Твою мать! – визжал я, стреляя одиночными. – Получай, сука!
Грузин уронил простреленную голову на грудь и сполз за бронированный щит. БТР уехал, а я, сменив опустевший магазин на полный, сиганул в чей-то огород.
– Бегите за мной! – крикнул я лежащим в пыли улицы добровольцам. – Слышите? Сейчас эта «Кобра» развернется, и тогда нам в натуре хана!..
Уже не спеша я выбрал яблоню поветвистей и, бросив под ноги еще дымившийся ствол, грудью примял траву в тени. Пощупал пульс: так, нормально. В мои годы такое вряд ли под силу даже здоровому. Высвободившись из лямок ранца, я положил его перед собой и вытащил оттуда лимонки…
Первым появился худой запыленный гранатометчик с опущенной головой.
– Все нормально, – сказал я и повернулся на бок, подперев рукой мокрую голову. Лежать так было неудобно, но приходилось терпеть, как и все в этой жизни. – С кем не бывает. Ты ведь не ранен? Нет? Вот и хорошо. А выстрел прибереги для танка…
Потом появились остальные.
Четверка сидела и молчала, настороженно прислушиваясь к звукам извне. Мне стало неловко. Я привстал, затем присел на корточки и на всякий случай подтянул к коленям автомат.
– Ну что, покурим? – предложил я. – Нет сигарет? Отлично. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Ха-ха… Вообще-то у меня больное сердце, но во время боя мотор еще ни разу не подводил. Хотя нет, однажды был сбой, в самом начале 91-го, и то потому, что переел. Мать такую вкуснятину приготовила тогда на Новый год, что я чуть не лопнул, так кишканулся. И тут грузинские менты пожаловали; ну, мы их встретили как следует. А когда начался приступ тахикардии, я отошел за баррикаду и сел на снег. Подумайте, какой облом умереть во время боя не от пули. Я даже представил, как ребята говорят на моих похоронах: слабак, мать его, умер от разрыва сердца. Помню, Андрейка Козаев подошел и спросил, не ранен ли я. Парень только что закончил школу, но проявил себя таким героем, что мне, вернувшемуся из армии, стало стыдно. И я взял себя в руки… Да, тогда были другие времена, другие люди…. Будь сейчас жив Парпат, грузины не взяли бы Цхинвал. Но если б они все-таки вошли в город, он стал бы для них большой братской могилой… О, телефон в кармане вибрирует. Это брат. Наконец-то дозвонился. Але, ты где? Я в порядке. Мать? В подвале военкомата. Ох, и достала же ночью. Плачет, убивается: где мой сын, как он сейчас? А ты тоже хорош – мог бы прислать эсэмэску, успокоить ее. Ну, как ты? Воюешь на улице Героев? А почему не уехал с женой во Владик? Ей же на днях рожать. Але, але, ты меня слышишь? Дерьмо, а не связь. Ну, ничего, зато я знаю, что брат жив… Тсс, что за шум, слышите? Наши? Нет, говорят по-грузински. Наверное, улицу прочесывают… Короче, так: пробираемся к развалинам вон того дома и встретим гадов, как в 91-м.
ЭПИЛОГ
Девятого вечером грузины оставили Цхинвал, а утром десятого в город вошли российские войска. У разрушенного дома на тротуаре сидел седоволосый очкарик в маскхалате, с автоматом, и курил. В пяти шагах от него лежали накрытые плащ-палаткой трупы. Мимо прогрохотал танк. Следующий за ним, качнувшись, остановился. Из люка появилась голова в шлемофоне.
– Дядя! – крикнул танкист. – Не подскажешь, где улица Сталина?
– Это и есть улица Сталина, – усмехнулся очкарик.
– Можно погромче?! Ничего не слышно! А кто под брезентом?
– Добровольцы, – сказал очкарик и, сняв очки, вытер глаза рукавом маскхалата.
8 АВГУСТА
Мне хочется плакать, еле сдерживаюсь, но слезы все же капают на мостовую многолюдного Владикавказа. Встречные лица ни о чем не говорят мне. Да и что они могут сказать, люди, не видевшие, что творилось в Цхинвале 8 августа, когда небо упало на землю и раздавило наши души.
Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного сожженного дома к другому. У почерневших стен стоят другие тени.
Лишившись покоя, я мечусь туда-сюда. Во мне буря непогашенных чувств, разбуженных войной. Со страхом смотрю на сожженные дома: я не хочу вспыхнуть так же, а после тлеть, пока не польет дождь.
С автоматом хожу во главе отряда из шести человек. Иногда мы ввязываемся в бой с грузинами, но в основном прячемся в подвалах от танков, разрушающих наш город.
От артобстрелов люди прятались в душных подвалах. В одном из них живые сидели с мертвыми. И те и другие были бессильны что-либо предпринять.
Мать моя! Ты видишь, как седеет твой сын, и впадаешь от этого в детство!
Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе.
Твое лицо морщинисто, движения твои суетливы. Мама, мама, мы стареем оба, но мне не хочется видеть твою смерть. Лучше уж ты пролей слезы над моей могилой, а после суетись опять.
Моя жизнь – чередование войн, и даже в перерывах между ними я воюю с самим собой.
Дышит зноем 8 августа, проклятый день. Рвутся снаряды, ракеты; с неба падают мины; самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом. Спотыкаюсь о чью-то оторванную ногу и падаю на безголовое тело женщины. На асфальте красной краской нарисован младенец с отпечатком гусениц. Что это, сон или явь? Слышу гул приближающегося танка. Страх выжимает из меня пот и делает ноги тяжелыми, как гири. Автомат мой бесполезен, и я прижимаюсь к дереву: авось пронесет. Вдруг из подворотни выскакивает мальчишка с гранатометом. Мгновение он целится, вспышка — и танк охвачен пламенем. Пацан подбегает ко мне и кричит: «Ты можешь мной гордиться, папа! Это уже второй подбитый танк!». Я смотрю на него, ликующего, глотаю подкативший к горлу ком и говорю: «Лучше спрячься, как все, и побереги себя. У нас не любят героев, их обычно хоронят».
Я оглушен криками: «Нас признали! Ура! Грузины получили на этот раз по полной, мать их!» Мне тяжело. Если бы признание произошло в 92-м, я бы сам ликовал с друзьями и напился бы, и стрелял бы в воздух. Но сейчас я сел в маршрутку, сошел на Гадиева и, поднявшись на кладбище, долго плакал на могилах Парпата, Агента и Колорадо.
Сколь прекрасны девушки Северной Осетии! Глотаю слюни, глядя на них, и сердце мое, закаленное в боях за независимость Южной Осетии, весьма зависимо от их аппетитных округлостей.
Танк приближался, терзая мощью и броней остатки моей храбрости, упавшей в пятки. Я в страхе пятился назад подобно раку, ища укрытия. Мальчишеский голос резанул мой слух: «Эй ты, посторонись! Сейчас я трахну, мать его!» Гранатомет он вскинул на плечо и прицелился, глаз зажмурив левый. Другой его соратник откуда-то кричал: «Ну что ты встал! Стреляй скорей, а если струсил – дай сюда бандуру!» Уже в подвале я услышал выстрел и крики малолеток: «Попал, ты молодец! Теперь мы разберемся и с пехотой!»
Я седьмой в отряде, самый старший и опытный. Пытаюсь сохранять спокойствие, но это нелегко, когда кругом горят дома и, несмотря на адскую жару, меня пробирает дрожь от воплей раненых и причитаний живых над мертвыми.
По вечерам я гулял по этой улице со своей девушкой, и, прикрываясь темнотой, мы обнимались и целовались. Сейчас здесь светло, даже слишком, ибо кругом пылают дома, и наш маленький отряд крадучись пробирается к центру Цхинвала, на площадь. На перекрестке мы едва не столкнулись с «Коброй», которую я принял за джип нашего президента. В знак приветствия я махнул машине рукой. В ответ по нам открыли огонь. Мои спутники попадали на землю, а я спрятался за мусорные баки. Надо же так оплошать. Суки, получайте! Поправив очки на переносице, я вскочил и одиночными прошил голову стрелка, высунувшегося из люка БТРа. «Кобра» скрылась, мы обрадовались тому, что остались целы, а грузина, пытавшегося убить нас, обнимала и целовала смерть.
«Слово “грузин” для меня ассоциируется со словом “фашист”, и никто не разубедит меня в этом». Ира возмутилась, прочитав эту строчку. «Не стриги всех под одну гребенку, – сказала она. – Не все же немцы были фашистами! Ты мыслишь примитивно». – «Да, – сказал я. – 18 лет войны сделали из меня того, кого ты видишь сейчас».
Мой город в агонии. Хохочут палачи, вгоняя в стволы орудий снаряды, и, приплясывая, посылают смертоносные гостинцы в Цхинвал. А утром их бронетехника будет утюжить наши останки.
Мы тени мертвого города. Плачем ли, смеемся ли – никто нас не слышит.
В подвале, где мы укрылись от бомбежки, одна из испуганных женщин попросила нас остаться. Мы бы остались, но они были слишком стары, а компот, которым нас угостили, был прокисшим.
Многим я не по вкусу: слишком соленый от слез, что я пролил на могилах друзей, а трофейная одежда на мне в дырках и пахнет медью.
На тротуаре лежал разорванный на две части труп. Я подумал, что это грузин: на нем была натовская форма. Я даже хотел обшмонать его, но потом раздумал – из гигиенических соображений. Позже выяснилось, что это был мой приятель Атос, зубной врач. Неделю назад он обещал мне вставить за полцены металлокерамический зуб.
В небе появились самолеты. Мы приняли их за своих, русских, но, увидев, как они сбрасывают на нас бомбы, я и мой друг сиганули в первый попавшийся дом и укрылись там. Судя по фотографиям, там жила молодая парочка, и на изображение женщины я смотрел долго. И вдруг вошла она, села на большую двуспальную кровать и заплакала. Оказалось, у нее вчера убили мужа. Труп закопали за домом в саду. Опустив головы, мы громко повздыхали, выразив ей свое сочувствие. После того как небо очистилось от самолетов, я и мой друг покинули дом молоденькой вдовы. Я не слушал друга, мечтавшего подбить грузинский танк из РПГ. Мои мысли остались в доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая женщина, пока… снова не налетела грузинская авиация, и мы вбежали в следующий дом.
Песню чеченскую слушаю и вспоминаю друзей-воинов, танцующих после удачной операции. Их лица размыты слезами, но я вижу, как они кружатся в медленном, как вечность, танце, сжимая автоматы.
Осень плачет над ушедшим летом, высасывая влагу из еще не успевших пожелтеть листьев. Я тоже вспоминаю август и друзей, сорванных войной с древа жизни.
В зубах я держу тонкую белую ниточку воздушного шара, надутого моими воспоминаниями. Уже выпали зубы и сгнила нить, но шар надо мной, и я никак не могу избавиться от него.
К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик нового дня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкам мертвых.
