ПРЕДИСЛОВИЕ АЛАНА ЦХУРБАЕВА
Памяти Сергея Есенова
Строго говоря, мы не были друзьями. Я не помню такого, чтобы мы когда-нибудь созвонились просто так, без причины, просто увидеться и поболтать. До последнего времени у меня не было его номера телефона, я не знал где он живет, и встречались мы чаще всего в компании наших общих друзей. Есть много людей, которые могут рассказать о нем гораздо больше, чем я, но я не знаю, собираются ли они это сделать, и если даже и да, это не мешает мне рассказать о том, что помню о Есене я.
Когда Есен ушел в монастырь, я уже год как жил в другом городе. Знакомые рассказывали, что в монастыре Есен успешно опустошает винный погреб, а мне было трудно представить этого человека, не подвергающего сомнению и насмешке хотя бы что-то в этой жизни, ибо именно эти свойства его характера были им, нарочно или нет, выставлены наперед. Хотя даже здесь он проявил юмор и выбрал себе при постриге имя Ипполит, невольно вызывающее улыбку от известной ассоциации. Вскоре я приехал во Владикавказ на летние каникулы и во время одной из ностальгических прогулок случайно встретил его на улице. Любитель эпатажа, он тогда носил огромную черную бороду, расправленную во все стороны, и пугал жителей города. Мы встретились на улице Тамаева, прямо перед пивнушкой «12 стульев», сейчас ее, кажется, там уже нет. Туда мы и зашли, недолго думая. Мы тогда неплохо провели время за пивом, и Есен не сказал ни слова про свой монастырь, мне это понравилось. Просто болтали, вспоминали общих друзей, хотя после третьей кружки Есен больше внимания стал уделять не мне, а пухленькой официантке за баром.
Мне трудно сказать, каким человеком был в действительности Есен, я даже не претендую на то, чтобы рассказать о его качествах, о нем как о человеке. Что я могу сделать, так это просто вспомнить какие-то истории и, может, из них кто-то узнает каким он был. Наверное, это все, что я могу.
Так получилось, что о Есене я узнал задолго до нашего с ним знакомства. Я еще учился в школе, когда через старшего брата ко мне попала книжка его стихов – «Записки старого подростка». Тонкая самодельная книжка с кучей смешных стихов, она до сих пор раз в несколько лет попадается мне на глаза, когда я решаю навести порядок в книжном шкафу. Но больше, чем стихи, мне понравилась тогда идея о том, что книжку можно сделать и самому, оставалось только придумать чем ее заполнить. Потом мы познакомились в университете. У него оказалась необычная внешность – ужасно волосатые руки и вечно желтое лицо, последствие желтухи. Глаза у mecn тоже были желтые и рассставленные чересчур широко по бокам, из-за этого он был похож то на рыбу, то на лягушку. Есен тогда приходил на факультет со своими бумажками, собирал вокруг себя людей и начинал читать написанные накануне рассказы, стихи или что там еще… Читал и сам смеялся, как утка, была у него такая привычка. Признаться, я тогда терпеть не мог его творчества. Когда выходил очередной номер «Дарьяла» с его рассказами, я обычно пробегал их быстро и листал дальше. И только гораздо позже я наткнулся в его новом рассказе на фразу, которая заставила меня перечитать их. Я не помню о чем толком был тот рассказ, но он был похож, как мне кажется, на его жизнь – одна шутка налезала на другую, удачная на несмешную, уловить здесь сюжет было крайне тяжело, но в конце вдруг раздавался крик искреннего человека – он наконец признается себе, что только дойдя до полного отчаяния и почувствовав себя абсолютно несчастным человеком, он получил «гадкое желание жить». Вечный шут, страдающий от тяжелейшей депрессии – эта противоречивая характеристика кажется мне подходящей для него. Как и любой искренний искатель смысла, он шел дорогой саморазрушения, но делал это тихо и без лишнего шума, прикрываясь маской клоуна.
А в другой раз мы подрались. Вернее, чуть не подрались, по-дурацки все вышло. Я тогда строил из себя плохого парня, босяка. Одевался небрежно, ходил расхлябанно, всем грубил, мне хотелось пройти через этот образ тоже. Хоть убейте, я не помню из-за чего все началось. Мы стояли в факультетском туалете и о чем-то спорили. Потом мы начали спорить громче, я схватил Есена за грудки и с силой стукнул о стену. Потом была какая-то пауза, Есен высвободился и ушел. Уже через минуту я жалел о том, что сделал. Во-первых, он был на целых три года старше меня, уже этого было достаточно, учитывая, что повод для ссоры был ничтожным, во-вторых, он был умней и талантливей меня, ну, и в-третьих, не было никакой причины поступать так грубо. Не то, чтобы я винил себя сейчас за это, нет, эта история быстро забылась, но сейчас почему-то вспомнилась.
Еще вспоминаю, как Есен подрался с Дейвом. Дейв не косил под плохого парня, он им был, и когда они поспорили у входа на факультет, Дейв, недолго думая, головой ударил Есена в лицо. Потом я их разнимал, потому и запомнил. После этой драки Есен стал реже приходить на инъяз. Мне казалось, он потерял интерес к местной публике, и я мог понять, почему. Это был уже конец 90-х, и инъяз быстро превращался из территории свободы и творчества в отстойник для дегенератов. Туда начали попадать молодые люди, которых не смогли устроить на юрфак и которые думали, что здесь тоже надо сначала залезть кому-нибудь в лицо, чтобы стать «своим». Справедливости ради скажу, что Дейв был совсем не таким, просто его иногда заносило. А Есен тогда расстроился, это точно.
Благодаря Есену я попал в КВН. Я долго противился, ведь я никогда не мог писать шутки и не принимал участия в этих играх, но Eqem нашел роль и для меня. 30-секундная молчаливая сценка, где я изображал наркомана. Не уверен, что получилось хорошо, помню, что стоял на сцене и весь зал молчал, и только двое укуреных пареньков в первом ряду корчились от смеха. Ну что ж, если я смог кого-то тогда рассмешить, значит не зря выходил.
Зато когда Есен приходил к нам на репетиции, я его просто ненавидел. Ведь у нас была настоящая рок-группа, а он брал гитару и начинал играть свои шутливые песенки. И они были действительно смешные, особенно та мрачная песня про Владикавказ, но дело в том, что нам всегда давали слишком мало времени на то, чтобы порепетировать, и мне не терпелось поиграть настоящий рок-н-ролл.
В последний раз мы виделись с ним с полгода назад, а может, и больше. Я тогда целый месяц провалялся в больнице, и Есен все обещал зайти, но что-то помешало ему сделать это. Поэтому, когда я выбрался оттуда и восстановил силы, я сам решил навестить его. Прихватил приятеля и пошел к нему домой. Это была восхитительная пьянка, во время которой прозвучало 1498 шуток, из которых как минимум тысяча были смешными, а штук 150 безумно смешными. К сожалению, я не помню ни одной. В конце, уже поздно ночью, я едва не утащил Есена к себе домой на продолжение банкета, и он уже даже надел свою куртку, но потом все же передумал.
Общаться с Есеном, на мой взгляд, было всегда интересней, чем читать его рассказы. Хотя мы ведь не так часто общались, могли не видеться и не вспоминать друг о друге годами, и потому у меня нет сейчас ощущения физической утраты, но все равно я никак не могу поверить, что Есен умер. Говорят, можно представить, что человек просто уехал куда-нибудь и живет теперь в другом месте, но у меня никак не получается это сделать. Есена больше нет нигде.
За две недели до его смерти я позвонил Есену и, наверное, это был первый и последний раз, когда я набрал его номер просто так, узнать как дела, перекинуться парой шуточек, возникающих в разговоре, когда хорошее настроение. Так и получилось. Поговорили минуты две, не больше. Есен сказал, что до Нового года бросил пить, я ответил, что, значит, на Новый год напьемся как следует. Так и решили, на том и распрощались. Но пожалуй, я не буду ждать этого идиотского Нового года. Завтра твои похороны, Есен, это звучит нелепо, но завтра твои похороны. Сам знаешь, как это бывает, суета во дворе, брезентовая палатка, запах вареного мяса… Потом поедем на кладбище, закидаем землю в холодную могилу. А потом я напьюсь за двоих.
Прощай, Желтый, а может, и до встречи! Кто его знает, может и есть место, где снова встретимся ты, я и много наших общих друзей.
Алан ЦХУРБАЕВ
ДАЮ ВАМ СЛОВО, РЫБЫ
Нельзя говорить о том, что люди немые, как рыбы. Жизнь не аквариум и не пруд в парке многовекового изобилия лет имени академика Амосова. Каждый хочет и может сказать, что на сердце лежит невостребованным продуктом переживаний, воспоминаний и планов, которые так и хочется вывезти на ярмарку откровений и доверия. У каждого есть чем поделиться с окружающим празднословием, но редко кто отваживается на шаг, граничащий с ходьбой на месте или марафоном в прошлое. Ибо не перевелись еще те, кто зарабатывает себе авторитет, распространяя вокруг рассказы о собственной искренности и абсолютном слухе.
Кто может сказать человеку о том, что единственным благодарным слушателем для себя является он сам? Конечно же, его болтливый внутренний голос. Стоит только открыть рот, как тебя перебивает словоохотливый говорун, живущий в тебе еще до появления на свет, и шепчет на внутреннее ухо такое, что седина пробивает до корней волос. И вряд ли кто-нибудь отважится, повстречав знакомого или незнакомого человека, открыть ему душу и выложить все, что у тебя накипело, отстоялось и давит на самосознание, сжимающееся до неприлично малых размеров с каждой невысказанной буквой. Ведь это грозит большой неудачей и еще одним из разочарований, от которых рождается хроническое молчание. «И словом можно убить человека», – знали мы с детских лет, но если немного вдуматься в словесные отношения между людьми, то приходит еще одна короткая, но очень скорбная мысль, что «и словом можно покончить жизнь самоубийством». Но, слава Богу, жизнь часто бывает сильнее слова. Хотя фраза о слове-убийце, конечно же, касается только того слова, которое может сломать человека настолько, что вся его жизнь или большая ее часть теряет свой смысл и переходит в существование, ведущее к забвению и отрицанию всего живого.
Некоторые считают, что в жизни нет ничего интересного. И я могу с этим согласиться. В жизни можно наблюдать одно и то же от рождения до самой смерти, мы видим столько повторений из века в век, что если склеить это все в одну кинопленку, то может получиться нескончаемый сериал, где каждая серия похожа одна на другую. И, конечно же, пропадает интерес, когда жизнь сужается «во имя любви» до «Санта-Барбары». Да, но мы зачем-то рождаемся. Разве только для того, чтобы производить новую жизнь, которая, издыхая, произведет еще одну? Но зачем? Неужели, подвергая акту рождения, нас заставляют этим тянуть время до Апокалипсиса? Я надеюсь, что это не совсем так. Я думаю, что, исходя из обыденной серости нашей жизни, мы все-таки рождаемся для того, чтобы сказать свое слово. Многие пытаются сказать его через многословие, авось отсеется какое-нибудь, и люди выберут для себя подходящее и вознесут на пьедестал башковитости, и пожалуют титул красноречивого. Многие пытаются скрыть мнимой чувствительностью то, о чем бы им действительно хотелось сказать. Но также есть люди, которые молча могут сказать больше, чем скажет любой «митингующий с глазу на глаз». И не надо воспринимать эти фразы буквально. Справедливости ради надо сказать, что пропадает желание говорить, когда все чаще встречаешь людей, делающих вид, что хотят побеседовать, пойти на контакт, при этом одаривая тебя монологами. А ведь контакт – это совместное производство двух существ, обоюдное. Можно разговаривать исключительно жестами, можно глазами, можно сердцем, можно переписываться и просто писать, оставляя информацию тем, кто может тебя услышать. Можно, конечно. Но мы мало прислушиваемся к себе и другим, к той дивной, загадочной природе, которая нас не зря окружает. Если поднапрячься, то можно услышать многое из того, что кажется необычным для загулявшего слуха. Например, песню бобра. Или, если немного понять, что звуки можно улавливать не только ушами, то в мрачном совином «уху» промелькнет-таки строгая мудрость веков, наполняющая ночную паузу шумом набегающих временных волн. А рыбы? Разве они молчат? Если рыба не может говорить, то это не значит, что она лишена природы общения. Ее глаза невыразительны, ее плавники не имеют возможности жестикулировать, но она выглядит молчаливой только потому, что живет под водой. А видел ли кто-нибудь сперматозоиды пираньи? Вот это живучая жизнь в живом существе, за доли секунды умирающая, производя новую жизнь и делая безжизненным все вокруг, что мешает ей размножаться. Это едва ли не самая яркая форма материализованного существования изначальной страстной беседы двух начал – мужского и женского, с давних времен подкрепляемой неиссякаемой бодростью и коммуникабельностью. И все вышесказанное теряет всякую силу, если слова не подтверждаются делом, хотя само дело может не подтвердиться без нужного слова, сказанного вовремя.
Деревья, цветы, животные, птицы, насекомые, камни – все во-круг разговаривает, все понимает друг друга, имея только свой, неповторимый язык, и при этом все само собой происходит без единого слова. И лишь человек, одаренный всем тем, что необходимо для общения, тратит свой дар на пустые страдания едким вопросом: «А что на это скажут другие?» – так часто забывая о том, что было бы лучше, хотя и сложнее, понять то, что хочет сказать тебе ближний, твое сердце и твоя душа.
Можно не слышать собеседника, распространяя слухи о том, что несет в себе жизнь, но нельзя говорить о том, что люди немые, как рыбы.
24.06.98
ГЛИНЯНЫЙ ОТВЕТ
Нежно поглаживая жабу, ясно понимаешь, что не все так гладко в этой жизни. Особенно, когда привыкаешь к одиночеству. Твое существование протекает размеренно, емко и равнодушно. Великая вещь Равнодушие. Его надо холить, лелеять, воспитывать в себе, как любимое чадо. При встречах с людьми оно всегда пытается улизнуть, и ты, не жалея чувств, постоянно пытаешься схватить его за кончик скользкого хвоста – с мыслю удержать, заманить обратно и поговорить о том, что нам не жить друг без друга. Равнодушие не поддается описанию, оно просто живет незаметно. Можно рассуждать только о том, к чему оно может привести, а о нем самом сказать нечего. Я же для себя его открыл и понял, что есть более достойные равнодушия люди, чем я. Я же его не достоен. Мне казалось, что вот-вот мы станем друзьями, но оно предательски исчезло, оставив мой труп на глумление боли. А я ненавижу боль. Мы равны с ней по силе, но стоит немного расслабиться, как она тут же начинает оккупацию.
Эти мысли рождает Одиночество-Королева Мертвых Пристрастий. Это мой крест, моя «вредная» привычка. Ты меньше думаешь о себе, когда один. Я всячески избегаю толпы, но зависимость от самого себя непрерывно подталкивает тебя в гущу событий. Когда прессинг приходит извне, вроде бы находишь спасение, прячась за своей же широкой спиной. Но жизнь коварней, чем смерть. И на твоем пути встречаются люди, способные пировать на твоем «безразличии», умело сковывать твое нежелание замечать реалистичную относительность, язвительно играя с твоими мирно покоящимися чувствами. И, накуражившись вдоволь, они «делают ноги», оставив за собой твое изуродованное, окровавленное «Я», торчащее наружу. Ты пытаешься затолкать все обратно, но не хватает сил, и «Я» снова вываливается, и падает дух. Ты превращаешься в пылинку общества, и неожиданное осознание того, что ты его часть, сначала вселяет в тебя ужас и панику. Затем, дав себе понять, что такое случалось не раз, ты носишься от человека к человеку, из компании в компанию в поисках дополнительных сил. Но все происходит обычно впустую. Одиночество не дает покоя тому, кто к нему привык. К радости тех, кто бьет себя кукишем в грудь и трясет доказательствами своего безграничного человеколюбия.
Странное существо человек. Непонятное. Неопознанное. Казалось бы, человеческие истории из века в век походят друг на друга. И эти походы должны были бы воспитывать в каждом новом поколении дисциплину бытия, но нет, мы постоянно наступаем на грабли вечности и суетливо мечемся в непонимании происходящего с нами, в мелочных поисках «новых» решений, не замечая того, что лежит на поверхности. Так, видимо, устроена схема человеческих страданий. Каждый, наверное, должен набить собственное количество шишек, чтобы отработать свое неожиданное, тайное появление на свет. Можно ли нарушить что-то в этой схеме? Наверное, можно. Но что это даст?..
Я смотрю в косые глаза глиняной жабы, широко раскрывшей рот в немом вопросе. Символ богатства. А что? Может, это и так. Немая зеленая тварь, вечно вопрошающая и готовая разорваться в поисках истины. И всем своим видом показывающая, что не все так гладко в этой жизни.
ДУРАК ТЫ – БОЛЬШЕ НИКТО
Трехглавая повесть
ГЛАВА I
Звездное небо не увидишь в футляр от калейдоскопа. Можешь сколько угодно опрыскивать свое глазное яблоко, но опыты с калейдоскопом тебе ничего не дадут. Хоть умри. Да хоть проломи себе череп шпилькой, все равно ничего не получится. Не делай из себя дурака. Оглянись, посмотри, сколько людей ждут команды, чтобы объявить тебя дураком. Не дай им себя опередить. Но не делай из себя дурака, а просто будь им…
– Мама, где мои сандалии?
– Убери руки от торта, гадкая гусеница!
– Но, мама. Мне не в чем пойти на работу.
– На какую работу? Тебе же еще нет и тридцати. На какую работу, я тебя спрашиваю?!
– Вот уже два года я работаю художником в детском саду. А ты не знала?
– Откуда? У меня дома работы хватает.
– Мама, а где папа?
– Папа?
– Да, папа. Может быть, он знает, где мои сандалии.
– Кто тебе про него рассказал?
– Старый индеец, живущий напротив.
– А-а, этот выживший из ума аквариумист. Не слушай его. У тебя нет отца. Ты родился от…
– Какая разница. Где мои сандалии?
– Какие сандалии?
– В которых я хожу на работу.
– Я, думаешь, знаю, в чем ты ходишь на работу?
– Ну, которые мне подарил добрый слесарь.
– А-а, такие маленькие, с крылышками?
– Нет, мама. Эти смешные штуки забыла у нас няня из детского сада. Она приходила посмотреть мои вышивки.
– А почему она оставила их у тебя в комнате?
– Она приезжала на велотренажере и протерла до дыр резиновые колготки по локоть. Ей не хотелось показываться тебе на глаза в таком виде.
– Странно. Я сама частенько хожу в рваных колготках.
– Да, но ты не ездишь на велотренажере по комнатам.
– О, ужас! Мой паркет! – вскрикнула мать и выбежала из кухни.
– Ну, вот. Еще один день испорчен.
Он обошел кухню и заглянул в каждую дырку дуршлага. Сандалий нигде не было. Тогда он включил свет в надежде найти что-нибудь похожее на то, что он искал, но нашел лишь обгрызенный капустный лист, на высохшей кожице которого отражалось темное небо. Автоматически он закинул его в рот, начал жевать и вспомнил, что через три месяца наступит 1 июня. Всего лишь три месяца отделяли его от 1 июня. В жизни случается так, что в какие-то периоды – это слишком мало, а в какие-то – просто зашибись. Он подошел к окну и две минуты размышлял о том, какой жизненный период для него настал. Приблизят его три месяца к 1 июня на один год или на один день. Устав от размышлений, он раздавил их выводом, что узнает это все, когда наступит 1 июня. «Интересно только, когда оно наступит? Ну, конечно же, через три месяца!
Какой же я болван. А что же будет 1 июня?»
– Какой же ты болван! – на ходу выпустила мама пучок недовольства ему в лицо, по-матерински стукнув его куском трамвайного рельса по лбу. – Что ты сделал с нашей квартирой?!
– А что я сделал?
– Ты впустил эту дуру. Мы с бабушкой сделали ремонт всего лишь месяц назад. И вот…
– Если бы я не впустил ее, она рассказала бы всем, что я встаю в семь часов утра.
– Ну и что?
– Встаю и иду на работу.
– А что рассказывать? У тебя же на лбу написано, что ты – дурак!
– Спасибо, мама.
– Да это не мне спасибо, это…
– Мама, а где мои тапочки? Я хочу в туалет.
– На шкафу, справа от набора юного сантехника.
– Какой дурак их туда положил?!
– Ты, мой родной. Кто же еще?
– Какой же я дурак!
Он философски размазал брови на лбу, вытянул свернутые в трубочку губы так, что они утонули в ноздрях, и задумчиво почесал затылок ледорубом.
– Послушай, Троцкий, – сказала мама, – положи свой ледоруб и иди приведи в порядок квартиру.
– Можно, я сперва схожу в туалет?
– Ты уже ходил на прошлой неделе. Хватит. Я одна верчусь тут, как студень в мороженом, как пуговица в рулетке, а он с утра до вечера по туалетам шастает. Кто мне помогать будет?
– А хочешь, я приведу няню?
– Нет! – закричала мама. – Не говори мне про нее.
Она резко выхватила из рукава алмазный надфиль и с недюжинной силой пожилой охотницы метнула снаряд, вонзив его в комара, сосущего кровь из старого уха индейца, живущего в доме напротив. Да так, что из старых индейских ушей с шумом посыпались серные пробки.
– Ничего себе, – сказал он.
– Ничего особенного. Пустяки, – смутилась мать. И начала рассказывать о себе:
– Когда я пошла в школу, за моими плечами уже был огромный опыт профессионального диверсанта. Заказное убийство 150 мальков аргентинской форели в Шекешвекешварском речнариуме, которое я сама себе заказала. Я отравила их тушью. Серийные убийства в Бразилии, где мной были зверски замучены сценарии к 80 бразильским сериалам, после чего я подняла мятеж на студии детских и юношеских фильмов им. А. Довженко. Похищение индейских вождей на берегах Амазонки с целью обмена их на мясо диких животных для отправки его детям Монголии. Грабежи, разбойные нападения на пионерские дискотеки, шантаж кочегаров, подкуп заведующего шахматной школой в Инсбруке, захват в заложники гавайских безработных, отслеживание генеалогического древа наркобаронов, финансирование проекта распространения по всем отделам книг Джанни Родари в библиотеке им. В.И.Ленина, а также разрушение за одну ночь английской булавкой памятника Микки-Маусу в Намибии. Смерть несла за мной ранец и в тот день, когда я пошла в школу. Я знала, что за мою голову спецслужбы всего мира назначили миллионы фунтов стерлингов, поэтому на вопрос моих учителей: «А голову ты свою не забыла?!»– я отвечала, что заложила ее в ломбард. Мне было нечего терять, я не хотела так жить, бросила все и родила тебя в пятом классе.
– Ты родила меня ребенком?
– Дурень. Ни одна женщина в мире не рожает стариков.
– Я имел в виду, что в пятом классе ты была так молода.
– Не волнуйся. Мне тогда было уже 23.
– Ну, теперь ты довольна?!
Мать посмотрела на сына. Еще чуть-чуть, и она собственноручно утопила бы его в слезах, но это был ее сын, и она, сдерживая jnlnj в горле, выбежала из кухни и сходу исполнила кульбит с поворотом на 187° в дверном проеме.
Ему стало не по себе. Не чувствуя ног, он надел гольфы и подошел к окну. Боль пронзила его до корней зубов. Ему не хотелось жить, но он не мог додуматься до самоубийства. Он просто жил, потому что не знал, что никому не нужен. Он понимал это, но не знал. Он жил в себе, он жил около себя, он жил для себя. А такие долго не живут. Или живут. Кто это может знать? Разве только такие, как он. Они знают только то, что понимают, при этом ничего не знают, но все понимают. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы хоть раз не почувствовать душевную боль. Самую коварную и самую ненасытную. Кем бы ни был человек, какой бы коэффициент IQ у него не был, он чувствует то же, что и другие. Рано или поздно, но его поражает то, что трудно описать, о чем могут говорить только Библия и литература. Все мы когда-нибудь ощущаем боль в душе. Так что все мы – душевнобольные.
«Родная мать стыдится меня»,– печально заметил он, бросив бумажный самолет в открытую форточку. Неожиданно с улицы донесся радостный вопль сытого бомжа.
Он посмотрел сквозь свое отражение в стекле и увидел облака, плывущие над дождем. «Интересно, над облаками тоже идет дождь?» – подумал он с болью в сердце. Его взгляд скользнул вниз по титрам дождя и уткнулся в свинью, лежащую на грязной скамейке. «Кто-то бросил свинью. Злые люди стали. Поигрались с ней и выбросили, как надоевшую скрипку. Вот как люди платят за преданность и любовь», – возмущался он, пока свинья не перевернулась на другой бок.
– Сынок, кто в ванной повесил плакат Зыкиной? – строго спросила мама, босиком пройдя через кухню.
– Вчера водопроводчик приходил.
– Ты ему заплатил?
– За что?
– Ну, он же чинил что-то?
– Нет. Он пришел, искупался, взял твой калькулятор с тумбочки и ушел.
– Надеюсь, косметика на месте. А что это за дрянь на полу?
– Это я орехи колол ледорубом.
– Иди, убери сейчас же. Нашел себе место. Доберусь я до того, кто подарил тебе этот ледоруб!
– Она у нас уже была.
– Кто?
– Няня из детского сада.
Мать прикусила губу и злобно зашипела. Лицо ее покраснело, и на щеках проступила свастика.
– Убила бы тебя! – завизжала она и, тряся головой, выбила нижней челюстью дверцу от шкафа.
– За что, мама?
– За то, что ты позволяешь какой-то няне делать из тебя дурака!
– Но она не делает из меня дурака. Она делает из меня белого клоуна.
– Ей просто плевать на тебя!
– Неправда!
– Правда!
– Нет!
– Да!
– Тьфу! – что было силы он сплюнул досаду, расплющив чугунную сковороду пучком энергии.
– Что же ты делаешь, изверг! – мать подняла руку и хотела ударить его в переносицу, но быстро оценив сумму затрат на услуги врача, успокаивающе погладила себя по голове.
Ей вдруг вспомнилось, как отчим бил по ее детским щекам мухобойкой, как ночью, будучи запертой в кладовой, мечтала о том, что будет любить своих детей, и как она ошибалась, прижатая наточенными прищепками к гладильной доске, что родит пять красивых и умных детей.
Она потупила глаза, завернула сушеную душицу в старую газету и пошла читать. Он посмотрел ей вслед. «Она не оставляет следов», – удивился он. Ей, действительно, было не до этого…
Прошло 15 минут. Он сидел за детским столиком и чинил «Тетрис». Его руки никогда не держали газовый ключ или напильник, но он ловко управлялся миниатюрной отверткой, ритмично выкручивая никелированные шурупчики. Шурупчик за шурупчиком. Он вглядывался в резьбу каждого из них, изучая их серебристую поверхность. Зачем ему это было нужно, не знало даже чучело совы, стоящее на полке с посудой. «Какая утонченная спираль», – он сделал открытие. «Какая странная форма материи, удерживающая жизнь в другой материи путем нескольких простых поворотов вокруг своей оси. Наиэлементарнейшим способом существования – ввинчиваться и выворачиваться – они не дают рассыпаться этим падающим геометрическим фигурам. О, дух Тетриса! Вернись в свою пластмассовую плоть. Оживи квадраты и трапеции. И я нажму на клавиши досуга, и раздавлю тоску «фигуропадом».
После полуторачасовой возни он встал, потянулся, сломав себе два ребра и гордо зевнул. «Что это за жизнь? – забрюзжал он. – Я ведь когда-то окончил курсы Аригами в Ростове, а теперь единственное мое развлечение – этот долбаный «Тетрис». Неожиданно он с диким воплем набрасывается на игру и пятью ударами открытой ладони разбивает ее вдребезги.
– А я хотела купить тебе новые кеды, – облегченно крикнула мама из соседней комнаты. – Но ты, как я слышу, не заслуживаешь этого.
– Да, я заслуживаю большего, – парировал он, облокотившись на дверную коробку и глядя на мать, чинно сидящую в кресле и жующую смоченную в йоде душицу.
– Интересно, чего?
– Ну, этого…
– Чего же ты хочешь, сынок?
– Я хочу ботфорты.
– Но они же уже не в моде?
– Именно поэтому я хожу на работу в сандалиях.
– На какую работу?
– Ну, мама.
– Ах, да-да. Вспомнила. А почему ты сегодня не пошел на работу? Не выходной же?
– Я их не нашел.
– Ну, так ищи.
– А где искать?
– Идиот! – мать вскочила с кресла и подошла к окну. Заложив руки за спину, втянула накачанными ноздрями порцию воздуха. – Смотри-ка, «скорая» стоит у дома напротив. Пойду, узнаю в чем дело, – сказала мать, быстрым шагом направившись к выходу.
– Можно, я с тобой?
– Сиди здесь. Когда я вернусь, чтоб стены были на месте. Да, и не играй в теннис шумовкой, она мне нужна для живописи.
Мать вышла через дверь, оставив за собой клубок сигарного дыма и клок шерсти коалы. Он посмотрел на дверь и произнес: «Дежа вю».
Он снова остался один. Все детство его прошло в одиночестве. Уже тогда он редко выходил из дома. Соседские дети избегали его, потому что бегал он хуже всех. Потому что, не понимая глубокого смысла игры в резинку, он пытался кататься на роликовых коньках, но кроме сандалий у него ничего не было. Дети смеялись над ним, потому что он выглядел глупо, когда отдыхающим от футбола озабоченным мальчишкам читал свои рассказы. Однажды, когда он начал читать девочкам, курящим в подвале, его жестоко избили, а потом закидали камнями. И что он читал им тогда, помнится до сих пор:
«На вертикали горизонта взорвалась неожиданность. Успешная радость перекосилась и превратилась в квадрат. Нужная просьба и ее последствия вспыхнули и загорелись лунным беспристрастием, пожирая на своем пути неуступчивые угодья, охраняемые светлячками. Песня одинокой совы разбудила ночь, и все это темное зарево осветилось ярким светом черной полярной звезды. Кто промочил горло сове? Не будет вопроса на этот вопрос. А ответ навсегда потерялся за тенью горы. Кривая уровня жизни обвила собой ствол сибирского баобаба, расплющивая насмерть плотоядных насекомых, праздно и свободно живущих в растительной резервации. Время исчезло с часов и провалилось в память. Кто бы мог подумать, что все это произошло в доли секунды…»
Мать часто оставляла его одного. Он запирался на ключ и разбирал холодильник. Ему нравилась техника. Особенно ему нравились металлические детали. Холодные, твердые и надежные. Часами он ковырялся в безжизненных телах электронных приборов, делал из ножниц ходули, мастерил из утюга печатный станок, а из маминых цепочек – защелку на дверь. Его редко кто видел. Он редко с кем говорил. Разговаривал сам с собой и через три года излечился от заикания. Он не завидовал тем, кто много читает книг. Он читал мало, но быстро. «Можно прочитать сколько угодно книг и не знать, какая по счету в алфавите буква «г», – любил говорить он ручному колорадскому жуку, привезенному ему дальним родственником из Америки. А еще в детстве он никогда не нервничал. Не умел или не хотел. Кто его знает. Он был спокоен, как змея в зимний вечер. «На нервной почве цветы не растут», – успокаивал он оторвавшиеся обои и хладнокровно разбивал головой радиоприемник…
Воспоминания кончились вместе с дождем. Весна наплевала на город и, прикрываясь оглохшими облаками, широко зевнула вечерним солнцем. С улицы доносились тихие разговоры у соседнего дома. «Там какие-то люди, – быстро сообразил он, – неужели выборы?» Он хотел было покрасить губной помадой ручку от заварного чайника, но тут вошла мама.
– Что случилось, мама? – скрывая равнодушие, спросил он.
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Действительно. У кого я спрашиваю. Сидишь целыми днями дома и абсолютно тебя ничего не интересует.
– Ты же сама сказала никуда не выходить.
– Глупый ты мой. Надо было меня обмануть.
– Но, мама…
– Сын, знаешь, умер старый индеец, живущий напротив.
– Отчего умер старый индеец, живущий напротив? Ведь он был здоров.
– Кофе и «Прима» добили его.
– Действительно, последнее время он жаловался на слух.
– А ты с ним общался последнее время?
– Да. Он даже подарил мне чешую пираньи.
– Ты, случайно, не шутил при нем?
– Еще как! Я ему рассказывал всякие смешные истории из моей жизни. Он меня внимательно слушал, потом закурил и почему-то заплакал.
– Горе ты мое! Больше никогда не ходи в гости.
– А как же я буду общаться с людьми?
– Зачем тебе это надо? Живут же себе люди спокойно. Худо, бедно, но все еще живут.
– Что ты имеешь ввиду? – встревожился он.
– Не бери в голову, лучше ступай, убери в ванной.
– Хорошо, – сквозь зубы проговорил он и, взяв на поруки уставшую совесть, побрел в ванную.
Как всегда, в ванной было много народа. Весело купались вместе взвод чугунных солдатиков, три резиновые кряквы, один крокодил на колесиках и металлические детали от двадцати восьми конструкторов. Он подошел к раковине, замел ногой ореховую скорлупу за ящик турецкой синьки и, поглаживая оранжевую резиновую игуану, изрек: «А что ж тут убирать? Тут все нормально». Посмотрел в зеркало, поднял брови и гордо произнес: «Я – трудоголик! Я – рабочий-нудист!» Странное сочетание слов не тронуло его душу. Он вытер пот с носа и вышел из ванной. Его встретила мама, набивающая дипломом инженера-механика теннисный шарик.
– Ну что, убрал? – безнадежно спросила она.
– Да, – игриво ответил он.
– Дай-ка я посмотрю.
– Ну что ты меня все время проверяешь! Я уже давно не мальчик! Я могу сделать что-нибудь без твоей помощи и надзора?! До каких пор это будет продолжаться?! Ты никогда не называешь меня по имени-отчеству! Я не какой-нибудь парень с улицы, я – твой сын! – возмутился он.
Мать удивилась, но виду не подала.
– Лучше бы вызвала слесаря, а то как ни зайдешь в ванную, там всегда холодно. Когда я захожу, зубные щетки покрываются инеем.
– Я тебе сколько раз говорила: не полощи рот морозником.
– А что, мне его пить, что ли?
– Нормальные люди его пьют.
– Да? Откуда ты знаешь?
Мать прослезилась и с натянутой уверенностью ответила:
– Твой психиатр был очень даже нормальным человеком.
– Это правда. Я помню, как мне нравилась его музыка, которую он играл на продырявленных спагетти. Он был так добр ко мне, что однажды дал почитать мою историю болезни. Я был ошарашен его умением излагать свои мысли. Я понял, как надо писать. Единственное, чего я не могу понять до сих пор: что такое «хронический идиотизм с органическим нарушением всех функций атрофирующейся культуры психики неразвивающейся личности, в связи с тяжелыми последствиями наследственной неорганизованности периферийной нервной системы на фоне обширной патологии микродолей головного мозга и твердости гипертрофированного мозжечка, ярко выраженных у больного в виде маниакального дефекта речи». Мама, он же был гением! За что же его лишили лицензии? Говорят, он состоит на учете в психоневрологическом диспансере и пишет дипломные работы студентам.
– Мальчик мой, я не хочу оскорбить твои нежные чувства, но после того, как он углубился в твои рассказы, особенно в тот, в котором ты посвятил его в тайны выведения самцов жука-носорога из йогурта, у него развился суицид.
– А что такое суицид?
– Не важно. Ступай в свою комнату и к утру выучи пять новых шведских слов.
– А зачем? Я уже свободно говорю по-шведски: шведский стол, шведская стенка, шведская семья,…
– Ступай, ирод! Не отнимай у меня свободное время.
Он сделал вид, что ушел, сделав два шага влево, на три секунды присел и тихо пополз к телефону. Набрав по телефонной инструкции единственный телефонный номер, который он знал, и замер в ожидании приятных секунд. Каждый гудок возбуждал его страсть живописца, с каждым гудком его сердце наполнялось желанием. На одиннадцатом гудке его ждало стройное кокетливое «алло» пожилой няни из детского сада, томной одышкой доведшей его до оргазма.
– Здравствуйте, Хильга Контрамарковна. Это я, – шепотом произнес он, встав в позу еврейского Дон Гуана.
– Говорите громче, я уже сплю, – ответила няня шепелявым зеванием.
– Это я, Ваш Отто, – громким фальцетом он сделал вторую попытку.
– Милый, откуда вы звоните?
– Из дома.
– Что случилось?
– Ничего. Просто соскучился.
– Ну так займитесь делом. Почитайте «Веселую Азбуку».
– Без вас ничего не получится. Вы не могли бы приехать?
– Как? Сейчас? Вы в своем уме?
– Что вы говорите?
– Насчет чего? Я вас не слышу!
– Я не понял, что вы сказали?
– Я не могу говорить. Я сплю.
– Тогда жду вас завтра в 12.00.
– Это невозможно. На моем тренажере западает педаль, а ходить пешком мне тяжело – я поранила ногу куском паркета.
– Если вы завтра не придете, то мне придется читать продолжение своего рассказа «Про Папу Монте-Карло и его бурую тину» прямо сейчас, по телефону.
– Дорогой Отто, если вы не перестанете издеваться надо мной, я больше никогда не покажу вам сальто беременной медведицы в ночь с 31 на 1-ое!
– Хильга, выходите за меня замуж.
– Дурак ты, и больше никто! – проскрипев вставными челюстями, она бросила трубку.
– Она сказала мне «ты». Она сказала мне «ты»! Милая! Нежная! Мудрая! – неожиданный приступ подросткового энтузиазма охватил его, и счастливый долгий рев вырвался из его ошалевшей души.
На рев выбежала мама. Она с ужасом посмотрела на ревущего сына. Взрывной волной выбило стекла из ее очков, волосы встали дыбом, и бигуди разлетелись в разные стороны.
– Заткнись, Годзилла, мать твою!!! – заорала она, срывая прокуренный голос.
– Мать мою? – он замер в удивлении.
– Да, твою мать!
– Мама?
– Чего ты ревешь, как хромой турухтан в брачный период! – зло сказала она, пытаясь ущипнуть его за лопатку.
– Мама, она любит меня! – весело отрапортовал он и, сверкнув выбритой шеей, свернул в свою комнату.
– Ненормальный! – крикнула мать ему вслед, забыв про материнские чувства.
ГЛАВА II
В доме напротив готовились к похоронам старого индейца. Из родных у него никого не осталось, поэтому подготовкой занимались его ученики и соседи. Все, кто знали покойного, любили его, как pndmncn. Мало кто интересовался, каким образом человек, родившийся в Боливии, совершенно неожиданно появляется за тысячи километров от Родины и, прожив достаточно долгую жизнь, умирает на другом берегу океана, ни разу не покинув пределы городка, где он жил. Никто об этом ни разу не задумался, индеец был настолько близок сердцу каждого жителя, что мысль изучить его корни показалась бы фантастической. Так он и жил, сохраняя тайну в индейской душе о чудесной земле, на которую много веков сыпался пепел из трубок вождей их племени. Он учил детей стрелять из лука солью, сажать папоротник, отличать помет воробья от сгнивших зерен маиса и курить трубку мира, вспоминая при этом далекий край, исчерченный бизоньими тропами. Он вспоминал не только дивную природу, нежные руки матери, пахнущие козьим молоком, первую охоту, но и боль по ушедшим. Он помнил жену, погибшую в стычке студентов с алжирской полицией, сына, зверски убитого английским маньяком на Кубе. Сам он чудом выскользнул из рук безумных собратьев, все время куривших гашиш, заработанный кровью и потом на плантациях наркобаронов. Однажды, когда он продавал каланхоэ на рынках Швейцарии, к нему подошла одна привлекательная особа в сайгаковом манто и представилась членом румынской коммунистической партии по кличке «Стресси». Естественно, он не знал, что такое коммунистическая партия, но предложение поговорить сильно заинтересовало его. Она отвела его в сторону, усадила за столик в рядом стоящем кафе на набережной и предложила пиццу и сигареты. Он согласился и, не зная как себя вести, вспомнил пару румынских слов. Приблизился к ней и выдал экспромтом, с истинным индейским достоинством, набор звуков Румынии, дико акцентируя их значимость. Отвесив ему смачную пощечину, дама начала разговор:
– Уважаемый, если вы все сказали, то я вас убедительно попрошу выслушать меня молча. Я ищу человека, который знает, как незаметно перейти границу, хорошо ориентируется по солнцу, может долгое время обходиться без пищи и воды. Нам нужен человек, любящий жизнь, молодой и молчаливый. С последним мы уже разобрались. Как насчет всего остального?
Индеец, потирая покрасневшую щеку, держался теперь осторожнее и упорно молчал.
– Ну ладно, ладно. Отомрите, – сказала она.
– Я знаю такого человека. А в чем дело?
– Хотите выпить?
– Текилу с клюквенным соком.
Дама подозвала официанта, что-то ему сказала и удивленно посмотрела на его костыли.
– Ему надо кормить свою семью. Директор этого заведения очень добрый человек и сам является отцом многодетного семейства. Этот официант потерял ногу, защищая собой дочку от нападавшего питбуля, – заметив ее удивление, индеец коротко пояснил.
– Да, мир постепенно сходит с ума.
– А что вы хотели? Наркоманы ведь тоже рожают детей. А их вон сколько!
– Разве дело только в них?
– Я не знаю.
– Я знаю, но не могу вам сказать. Просто задумайтесь, кто-то же их делает наркоманами, кому-то это нужно?
– А кому это надо?
– Попробуйте сами ответить на этот вопрос. А сейчас, если позволите, мы вернемся к нашему делу.
– Итак, что у вас за дело?
– По поручению КПР…
– Не понял, по поручению кого?
– По поручению Коммунистической Партии Румынии я в течение трех дней должна организовать тайный перевод через Канаду в Ирландию, а оттуда в Белоруссию двух тонн пионерских значков производства одной из подпольных китайских фирм. Вы можете это сделать?
– Вообще-то могу, но это рискованно.
– При удачном завершении этого дела в Бобруйске вас встретит наш представитель, через кого вы получите наличными 15000 чешских крон, паспорт гражданина страны, которую вы пожелаете, проездной на двухразовую поездку по Европе и именные вьетнамские часы.
– Согласен. Но сперва я хотел бы повидать свою бабушку в Боливии.
– У нас нет времени.
– Хорошо. Когда начинаем?
– Завтра в 5 часов утра по московскому времени. Вы должны быть у фуникулерного депо с северной стороны, напротив зоомагазина.
Дама молча встала и, не оглядываясь, быстрым шагом направилась в сторону банка. Она уже сделала тридцать шагов, как услышала за спиной тяжелое дыхание догоняющего ее человека. Он уже совсем приблизился, и она по запаху узнала индейца. Остановилась и, не оборачиваясь, сухо спросила: «Что еще?» Индеец перевел дыхание со второго на первое и смущенно ответил вопросами на вопрос: «Прошу прощения, нет сигарет? Я пару возьму?» Дама протянула за спину пачку сигарет и продолжила путь. «Спасибо!» – крикнул ей вслед индеец, радостно прикуривая сигарету пьезозажигалкой.
На следующий день индеец был в назначенном месте ровно в пять. Его встретили три атлета в черных очках и майках футбольного клуба «Боавишта». Они посадили его в вертолет и вручили старенький чемоданчик.
Сначала все шло хорошо. На резиновом плоту он доплыл до Канады из Португалии. Там он получил фальшивые документы на имя О’Нила Нектария Иналуковича, инструкции и деньги на карманные расходы. Через день он уже был в Ирландии. Когда до самолета на Францию оставалось 25 минут, с ним произошел первый казус. Напившись можжевеловой водки на деньги КПР, он затеял драку с местными цветочницами. В полицейском участке, давая объяснения, индеец был потрясен, узнав, что цветочницы оказались шотландскими студентами, приезжавшими в национальных костюмах на выходные в Ирландию, чтобы подзаработать, продавая гиацинты и аспарагусы. Заплатив штраф, он успевает на самолет, добирается до Руана и садится на поезд, в одном из купе которого надежно спрятан тайный груз. Пересекая немецко-польскую границу, он нечаянно обнаруживает, что едет в одном вагоне с Карелом Готтом. Позже, набравшись наглости, индеец отваживается войти в его купе. Он наспех представляется, Карел Готт – нет. Карел Готт в представлении не нуждался. Он был серьезным певцом, несмотря на свою обаятельную улыбку. Разговорившись, индеец выяснил, что знаменитый певец едет отдыхать от бесконечных гастролей к своей первой жене в Крым, поэтому он один и ни с кем не общается. Единственный, для кого он сделал исключение, – это для него и только из-за того, что появление в европейской глубинке чистокровного индейца его очень заинтриговало. Они расстались под утро. Во Вроцлаве Готт пересел на другой поезд.
До окончания миссии оставалось совсем немного. Он уже размечтался, как на Аляске построит океанариум, а при нем рыбный магазин. И вот, когда до белорусской границы остается буквально 20 километров, их поезд останавливают грабители и под угрозой посадить «на иглу» всех пассажиров, обдирают их до нитки. Он сопротивлялся, но силы были неравны, к тому же своей обороной он так разозлил нападавших, что от его купе осталось только окно. Ценный груз исчез. Ни денег, ни славы, ни старой доброй Швейцарии, никакого будущего.
Четыре месяца он бродил по белорусским лесам. Ел ягоды и кормил вшей. Живя среди диких зверей, он все еще продолжал оставаться человеком. Он шел с гордо поднятой головой и принюхивался к лесному аромату. Ни разу за это время он не сделал ни одного привала. Утро встречал, шагая к рассвету, день провожал, уходя от заката.
Спустя две недели, собирая грибы в Беловежской пуще, он наткнулся на землянку охотника. Здесь его и нашли два пьяных пенсионера.
– Гляди, Маца, в землянке кто-то есть, – воскликнул мужчина пенсионного возраста.
– А ну-ка, Прокопыч, ща мы его, – отозвалась женщина пенсионного возраста и кинула в землянку пустую бутылку из-под шампанского.
В ответ послышался истошный крик и злобная речь на непонятном языке. Само собой, в этих краях никто не понимал индейского мата, и они решили войти. Индеец не был злым человеком, но водку пить сперва отказался. Бодрость и оптимизм этих людей растопили его усталое сердце, и он вдруг стал ощущать себя индейцем со славянской душой. Пенсионеры весело рассказывали ему анекдоты, истории из своей молодости, о том, что в лесу они отмечали «золотую свадьбу» и что уже 50 лет ночуют в этой землянке. Они переночевали втроем, а утром все отправились в город. С тех самых пор он и жил в этом городе, пока коварная смерть, преследовавшая его с самого рождения, не нашла его тут.
ГЛАВА III
– Мама, смотри, у меня голуби на подоконнике! – восторженно выкрикнул сын, широко распахнув залитые счастливыми слезами глаза. Он смотрел на помрачневший соседний дом и думал о том, как она любит его. Няня из детского сада. «И я ведь люблю ее уже двадцать пять лет, и до сих пор не догадывался об этом. Как я счастлив! Всем своим любящим сердцем я ловлю ее в темном парке, пугаю и целую ее в пальцы. Она приходит в себя и говорит, что не может жить без меня и что лучше ей умереть. Я не дам ей умереть, я подниму ее с пыльного асфальта, обниму и посажу себе на колени. Наши плечи потянутся друг к другу, пульс разорвет две груди, мою и ее, и наши чувства выплеснутся наружу, сливаясь в один чувственный канал. Но она поставит плотину и скажет: «До свадьбы ни-ни!» И я сразу же повинуюсь ей. Няня научила меня быть послушным. Она такая свободовлюбчивая. А я такой свободопослушный».
Он стоял, погруженный в мечты, и слушал, как ругались соседи внизу. Дочь хотела уйти из дома, а отец пытался забрать у нее свои деньги.
– Хватит нам одной беременной женщины в доме. Никуда ты не пойдешь! – кричал отец-победитель.
– Еще как уйду! И ты мне не указывай, старый пудель! – хамила дочь.
– Верни-ка деньги, которые ты украла из портсигара.
– У меня нет денег!
– Тогда где же они?!
– Ты сам их пропил позавчера, а меня теперь бессовестно обвиняешь! – дочь вопила во все подростковое горло.
– Убирайся! Чтоб духу твоего здесь не было. Воровка!
– Не будь ты моим отцом…
– Ты мне больше не дочь.
– Плевать я хотела. Лучше жить на помойке, чем быть дочерью такого отца, как ты!
– Вон! И чтоб ноги твоей здесь больше не было! Забери ее!
У входной двери послышался звук падающего протеза.
– Подлец!
– Это я подлец?! Верни мои деньги, вертихвостка!
– Да на! Подавись! – дочь швырнула в отца горстью пятирублевых монет и, хлопнув дверью, выскочила из квартиры…
«Какие дураки», – подумал он, считая количество падающих монет. Он загибал пальцы, пока не получил точную сумму. «Пятьдесят семь рублей. Мать моя, как много». С этими словами он побежал к матери.
– Мама, мама, а где мои двенадцать рублей?
– Там же, где и сандалии.
– А где мои сандалии?
– Ты невыносим. Зачем тебе двенадцать рублей?
– Хочу купить гандбольный мяч.
– Так поздно?
– А что? Еще нет и десяти.
– Я имею ввиду твой возраст.
– Ты думаешь?
– Незаметно? В твои годы люди устраивают жизнь.
– То есть, жизнь ими довольна?
– Вот именно. И жизнь ими довольна, и они довольны жизнью. По крайней мере, многие. А у тебя в голове одни игрушки, винтики, насекомые, гандбольные мячи. Детский сад!
– А что же в этом плохого? Я не вор, не убийца, не сплетничаю про все и про всех, не обижаю слабых, уважаю подвиги наших старших и их традиции. Я даже не поэт. В чем я виноват? В том, что я скромный романтик и полон любви?
– Дурак ты! И больше никто! – подытожила мать, махнула рукой и пошла смотреть телевизор.
Дураков на Земле полным-полно. Сколько их, и можно ли их сосчитать? Я не знаю. Да и нужно ли это? Умным среди дураков быть легко. Труднее быть дураком среди дураков, считающих себя умными. Я не могу назвать человека дураком только потому, что я его не понимаю. Могу назвать его дураком в том случае, если не понимает меня он. Шучу. Мы называем друг друга дураками, и каждый из нас имеет ввиду что-то свое. Но встречаются и такие ситуации, когда дураком становишься благодаря своей открытости, когда общественное мнение создается под влиянием дурацкой точки зрения на то, что жизнь свою можно провести среди людей за счет распространения страха стать дураком в глазах супермудрого, супермодного, суперсовременного общества. И это общество расставляет везде свои капканы, в которые легко попадаешь, не думая о том, как ты выглядишь со стороны. Поэтому член такого общественного движения вынужден быть зажатым и напряженным 24 часа в сутки, дабы не выставлять напоказ свои недостатки, которых у каждого из нас предостаточно. И не быть съеденным заживо всеобъемлющим карающим взглядом общественности, оказывающей нам ритуальные услуги в виде надписей на наших могилах: «Здесь лежит ДУРАК»!
ИРЛАНДСКОЕ ТАНГО В ПОРТУГАЛЬСКОМ ЗАМКЕ
Не хочется ни о чем говорить. Нет никакого желания открывать рот. Знаете ли, очень неудобно говорить, когда язык вываливается сквозь беззубую верхнюю челюсть. Хочется сыграть спокойную тихую мелодию на рояле в полумраке или плавно пройтись по натянутым струнам гитары. Затянуть уходящую вдаль песню, чтобы слышали ее все, кто устал от мирской суеты, кто мирно трудится на диванном поле над тем, чтобы уснуть. И так хочется забыться у нежного уха любимой, нашептывая ей о чувствах, лежащих на дне ненасытной души, упорно терзающей Жизнь с одним лишь желанием – обрести покой. Она устала от собственных мук и от крика и хочет уйти далеко – далеко, подальше от мерзких страстей, и просит меня подарить ей тепло и уют. А где их найти?.. Прости меня, родная. Потерпи еще несколько лет…
Я знаю, что во мне идеала нет и не будет. Может быть, я не тот человек, на которого можно положиться, но, может быть, это обманчиво? Я только хочу, чтобы кто-нибудь понял меня. Хоть чуть-чуть. Да, это банально. А что делать, когда не хочется говорить и искать объяснений? Лучше, конечно, молчать. Но услышит ли меня кто-нибудь? Поймет ли? На эти вопросы никто не ответит. Разве только береза на склоне горы прошелестит в ответ пожелтевшими листьями, обласканными холодным ветром…
00.50. Уже давно позабыты сумерки. Я сижу и пишу, закусывая каждое предложение арахисом в сахаре и какао. Если бы кто знал, как я устал от грязи. Да, что там говорить! Где мой рояль? Мой старый добрый рояль. Как в кустах? Я же только что… Ну ладно. Не буду об этом. У меня за плечами почти 27 лет, заросшие брови и куча прочитанных газет. И все. Что меня ждет впереди? Наверное, 28 лет, оплешивевшие брови и карьера редактора. И все? Видишь, душа, я от тебя ничего не скрываю. Подожди немного, и мы с тобой станцуем ирландское танго в древнем португальском замке…
11.55. Утро косится, заподозрив меня в умалишенности. Оно хочет что-то спросить, но я говорю ему: «Тс-с. Я слушаю Джо Дассена. А когда я слушаю Джо Дассена, я не могу говорить. Я только вижу, как моя жизнь проходит мимо меня».
А на улице-то замечательно! Голые мокрые деревья, забитые до отказа мусорные баки, странные собаки и бесконечно пасмурное карканье бесстыжих ворон. Красота! Хорошо, что унылое небо не видно из-за густых осенних облаков. Оно никак не может испортить мне настроение. И это прекрасно! Хорошо, что не видно солнца, которое уже надоело своим оптимизмом. Чудненько! Даже хочется как-то и другим поднять дух и взбодрить, поделившись своим праздником. Например, подарить на день рождения другу половинку крысиного хвоста, перевязанную синим бантом. Или любимой девушке однокурсника отправить с цветами картофеля ожерелье из свечей с новокаином, расписанное гжелью. А можно выйти с мегафоном на балкон в 3 часа утра и поздравить всех с началом нового дня. Я думаю, всем будет приятно. И если у меня получится, то я переполнюсь пылающей гордостью и поднявшимся до неприличных размеров тонусом. Ведь людям не достает общения. Ведь с каждым нужно делиться всем, что у тебя есть, а этого всего у меня навалом. Ведь люди не должны унывать. Они должны радоваться жизни, нет, просто обязаны это делать. И кто, если не я, будет им в этом помогать. Я постараюсь, иначе жизнь всегда будет проходить мимо.
18.10.99
ЛЕЙТЕНАНТ КИРХШТОЛЬЦ
Было 7 часов утра. Лейтенант Кирхштольц проснулся и открыл глаза. Только он хотел спросонья подумать: «Чего я так рано проснулся?» – как тут же и обомлел. У кровати стояли двое в масках и камуфляже. Оба были одного роста, крепкого телосложения и без тени улыбки на лицах, хотя и лиц тоже не было видно под масками. Они стояли неподвижно, следя за каждым движением лейтенанта. В комнате царил запах перегара. Кирхштольц попытался прийти в себя, осознать, что же все-таки происходит, хотел привстать, но был сразу же прибит к постели хорошо поставленным хриплым басом: «Третьим будешь?»
ТРАУРНЫЙ ПЛАЩ СКОРБИ
Накинув траурный плащ скорби на плечи непокорной девственности, он отправился в путь, ведущий в затерянный мир вечного леса. Его странная фигура, непонятно как сочетавшая в себе мощь и утонченность, влачилась по влажной городской улице. Было уже темно, кругом никого не было. Он шагал медленно. Казалось, он не знал, куда идет, хотя его уверенный шаг говорил о том, что пункт прибытия находится где-то за призрачными границами этого сублимата бытия. Взгляд был устремлен в никуда, никуда же стремилось поймать этот взгляд и вернуть его владельцу. Глаза были погружены в туман, и какое-то строгое душевное движение вело его по пустынным местам неосязаемой вечности. Тайной многозначительностью цикличных периодов, узаконенных в природе жизненных перемен, преломленный свет сущего окутывал одинокого прохожего, гуляющего во времени. Шорох плаща разгонял прохладные невидимые облака наседавшего вечера. Ему казалось странным, что он слышит этот шорох не снаружи, а изнутри, то есть шорох не тут же доходил до его ушей, а шел в записи из потаенных динамиков мозга.
Вся жизнь его была пронизана красной нитью непонятных повторений. Будто этой жизнью он уже жил, в который раз, но стертые в памяти прожитые впечатления каким-то образом просачивались в разум, приводя его в смятение и некоторое замешательство.
Он продолжал идти. Проходил сквозь время, а время проходило мимо и нецензурно шепталось у него за спиной…
12.04.97
