Джон Максвелл Кутзее – писатель то ли отстающий от нашего времени, то ли его опережающий. Он словно бы живет не в пространственном, а во временном отдалении от современной Европы. И его постоянные странствия во времени, попытки обживать ту или иную эпоху говорят о «неукорененности» в той эпохе, которую мы привычно называем «современностью». Двадцатое столетие – это, по Кутзее, «железный век», это «время, выкопанное из прошлого, восставшее из земли, время-ублюдок, время-урод»1. «Как долго, как долго еще ждать, – восклицает героиня Кутзее, – пока вернутся, следуя круговороту, более мягкие эпохи: век глины, век земли?»2. Но вернется ли эпоха? Ведь «у нас нет общего представления о будущем. Наша коллективная творческая энергия вся пошла на созидание прошлого. В сравнении с нашей версией прошлого представление о будущем так же схематично и бесцветно, как наши представления о рае. Да и об аде тоже».3 Грядущее туманно, и оттого современность становится еще неуютнее.
Его тексты наполнены затаенной, сдержанной яростью, которая лишь изредка прорывается ослепительными вспышками – провоцирующими образами, резкими эпитетами, отталкивающе грубыми метафорами, черной иронией и презрительными интонациями. Но прежде всего эта глубинная ярость проявляется в напряженном динамизме сюжета, в беспощадной авторской интонации, которая несовместима с лукавством и умолчанием. От затаенной ярости никуда не деться, ведь Кутзее, по собственным его словам, пишет в стиле «реализма средней степени тяжести»4. Романы Кутзее насыщены событиями, сюжет в них, как правило, динамичен, но все равно остается ощущение остановившегося времени. Это словно бег на месте – движение в вакууме, в пустоте (пустыне).
Джона Максвелла Кутзее давно окружает репутация писателя-интроверта, замкнутого, избегающего публичности, вообще человека, очень похожего на героя собственных произведений – Робинзона, духовно отдалившегося от окружающего мира. Кутзее появился на свет в 1940 году в городе Уорсестер близ Кейптауна в семье потомков голландских переселенцев. Возможно, в своей первой, опубликованной в 1974 году книге «Сумеречная земля» Кутзее описал своего пришедшего на африканскую землю предка, который в жестокой борьбе защищает право жить на «черном континенте». После окончания Кейптаунского университета Кутзее сначала работает в Англии, а затем переезжает в США, где в 1969 году в Университете Техаса состоялась защита его диссертации, посвященной творчеству Беккета. В 1971 году писатель вернулся в Африку и начал работать профессором английской литературы в Кейптаунском университете. Помимо активной литературной деятельности, Джон Максвелл Кутзее сделал вполне успешную академическую карьеру. Он дважды получал Букеровскую премию, сначала за «Жизнь и время Михаэла К.», а затем за роман «Бесчестье». В 2003 году Кутзее была присуждена Нобелевская премия по литературе. «Романы Кутзее характеризуются прекрасной композицией, напряженными диалогами и блистательной аналитикой. В то же самое время он подвергает все сомнению, подвергает беспощадной критике жестокий рационализм и искусственную мораль западной цивилизации», – отмечали члены Нобелевского комитета, обосновывая свой выбор. На склоне лет Кутзее покинул многострадальную землю Южной Африки, которой посвятил большинство своих романов, и получил гражданство Австралии. Самой своей судьбой Кутзее убедительно доказал мысль о том, что одного «центра мира» на планете не существует, а между цивилизацией и варварством стерлись все границы. Ведь если и есть на свете хоть одна по-настоящему общечеловеческая ценность, то имя ей – самобытность.
В РАБСТВЕ У ПУСТЫНИ
Даже при беглом знакомстве с творчеством Кутзее можно убедиться, что довольно часто писатель прибегает к литературным параллелям и скрытым цитатам. Объяснение этому содержится в его романе «Элизабет Костелло», где главная героиня-писательница говорит: «Когда тебе попадается книга, изобилующая жизненным материалом и наблюдениями, а в конце оказывается, что не все это богатство реализовано, то невольно возникает желание подобрать остатки и сотворить из этого нечто свое…»5. И чем крупнее перед нами писатель, тем богаче и подобранные «остатки». Кутзее не дописывает Федора Достоевского, Даниеля Дефо или Дино Буццати, а обращается к тем вечным вопросам, которые стали ключевыми в творчестве этих писателей. Отсюда и возникают узнаваемые литературные образы, словно бы «заархивированные» в памяти каждого из нас. Когда Грэм Грин в «Монсеньоре Кихоте» описывал «литературных потомков» хитроумного идальго и его оруженосца, он использовал тот же прием – это не «дополнение» к классическим сюжетам, а создание совершенно новых персонажей, которые живут в иных обстоятельствах и порой уже в ином времени. По «наследству» передается прежде всего идея, воплощенная в герое. Все мы больше или меньше похожи на своих предков, но у нас – своя жизнь, мы никого не повторяем в своем земном пути. Похожесть не означает вторичность. Как сказал Кутзее в своей речи на вручении Нобелевской премии, «в мире и есть-то всего лишь горстка настоящих сюжетов»6, поэтому и неудивительны повторения.
Кутзее, как правило, не стремится к декларированию своей философии, он «растворяет» ее в образах, сюжетах, характерах. «У меня нет стремления доказать какие-то идеи. Я лишь тот, кто стремится к свободе»7, – подчеркивает писатель. Таким же «растворенным» иной раз оказывается и время действия – непроявленным и смутным, это время забытой Богом имперской провинции. Между варварством и цивилизацией пролегли столетия, но для Кутзее важен эффект «машины времени», когда встречаются не просто два человека, а две эпохи всемирной истории – европеец и дикарь, голландец разговаривает с бушменом, как Робинзон Крузо с Пятницей. Такая встреча словно бы отменяет наши представления о времени и хронологии. Африканская земля в романах Кутзее – необжитый уголок вселенной, где место насекомым и зверью, но не человеку. Или, может быть, эта земля и предназначена для того, чтобы тут разыгралась трагедия вырождения человеческого рода. Человек возвращается в пустыню, словно к младенческой колыбели, принявшей его тысячелетия назад. Пьер Тейяр де Шарден писал, что в этот мир «человек вошел бесшумно»8. Он был еще нем, и мир вокруг него оставался бессловесным. Пустыня предназначена лишь для жизни, «не обремененной словами»9, а без слова нет и цивилизации. В пустыне всегда царит такое же безмолвие, какое сопровождало приход человека на планету. Символично, что у героя Кутзее кейптаунского садовника Михаэла К., который добровольно уходит жить на заброшенную ферму, от рождения изуродован рот. Из-за увечья ему трудно говорить. Для Кутзее уродливый рот Михаэла К. становится метафорой бессловесности, вечной немоты «черного континента».
Кутзее пытается понять психологию рабства, постигнуть такие законы сознания, которые запрещают говорить слово «нет». Он проводит жесткую грань между поведением раба и сознательным смирением. Рабская покорность унижает, а сознательное смирение – это духовное восхождение, нравственный труд человека над самим собой. Это совершенно разные состояния, ведь раб мечтает о бунте, о непокорности, а смиренный человек делает свой морально-нравственный выбор и живет в согласии с совестью. Не всякий угнетенный человек может считаться рабом. Преодоление рабства – это порой не освобождение от него, а ломка личности, потому что невозможно разобрать душу человека на части, а затем собрать все воедино, исключив лишь один элемент – рабство. Целостность не будет восстановлена, поэтому «человек, рожденный в рабстве, рожден для рабства»10 – как Пятница из романа Кутзее «Мистер Фо». Все попытки сделать из варвара цивилизованного человека обречены на провал. Чернокожий слуга в романе «В сердце страны», изнасиловав свою госпожу, не преодолел своего рабства, а утвердился в нем. Насильник в плену у своей жертвы. Также и чернокожие бандиты в романе «Бесчестье» не просто насилуют белую хозяйку фермы, а творят своего рода акт порабощения, они жаждут превратить белую женщину в рабыню чернокожих мужчин, отомстить за свое многолетнее рабство. Растлители словно бы передают рабство, как венерическую болезнь, половым путем, в отместку за боль апартеида заражают рабством свободного человека, который отныне будет жить в унижении, страдать и терять силы. Свобода – трудно определяемое понятие, явление, как правило, неформулируемое, но «когда мы сталкиваемся с несвободой, мы ее узнаем»11. Несвобода приходит как насилие, бесчестье, жестокость и боль.
Главный герой романа «В ожидании варваров» мечтает о том, чтобы «варвары восстали и преподали нам хороший урок, который научит нас уважать их»12. И в конце романа судья, проживший тридцать лет на границе империи, делает свой выбор – он отказывается от цивилизованности и начинает вести жизнь, близкую к варварству. Так он примиряется со своей совестью, ибо быть цивилизованным человеком – для него постыдно. Вообще сюжетная ситуация романа «В ожидании варваров» напоминает о таком ярком литературном феномене итальянского неореализма как роман «Татарская пустыня» Дино Буццати, который описал стоящую на границе с безжизненной пустыней крепость Бастиани, чей гарнизон из года в год ждет нашествия остатков какого-то «древнего войска»13. Приехавший в крепость молодой офицер Дрого поражен тем, что огромный гарнизон крепости охраняет перевал, через который никто никогда не пытался ворваться со стороны пустыни, потому эта граница и называется «мертвой»… И у Кутзее, и у Буццати изображена не просто граница, а мистическая грань, отделяющая привычный мир от таинственного, цивилизацию от варварства, «своих» от «чужих». По эту сторону границы – регулярная армия, а по ту – никому не ведомое «древнее войско», о существовании которого свидетельствуют старинные карты. Как говорит один из офицеров, сначала мысль о войске из пустыни «казалась глупостью, а потом все поверили, во всяком случае, многие»14. У каждого из служащих в крепости солдат и офицеров есть своя воображаемая, трансцендентная пустыня. Представления о ней разнятся, но едины в одном – в понимании пустыни как территории врага. Либо пустыня будет завоевана и обжита цивилизацией, либо варвары разгромят и уничтожат все на своем пути. Но даже если таинственные аборигены будут разгромлены, пустыня не станет своей территорией для захватчиков, в сознании которых сформируется тусклая и плоская «колониальная философия», лишенная памяти о прошлом. А прошлое навсегда останется чужим, иноязычным. Уже сама близость пустыни привносит в отношения людей нечто удивительное, они начинают сознавать хрупкость устоявшихся привычек и взглядов на мир. Когда городской судья в романе Кутзее рискнул перейти эту грань, то из своего путешествия он возвращается изгоем. К нему относятся, как к прокаженному, ведь он побывал в ином мире. Солдаты Империи слишком поздно поняли, как тяжело воевать с варварами в пустыне. «Мы дохли с голоду в пустыне! – рассказывал один из уцелевших, – хоть бы кто предупредил, как все будет! Они с нами не воевали – просто завели в пустыню, а сами исчезли! […] Они заманивали нас все глубже и глубже, мы никак не могли их догнать. Они ловили тех, кто отставал, по ночам срезали привязь и разгоняли наших лошадей, а на открытый бой не вышли ни разу!»15. Подобно Дино Буццати, Кутзее увидел мистическое содержание в тусклой повсе-дневной жизни приграничного поселения, эта жизнь аномальна и абсурдна, а каждый ее миг наполнен предощущением приближающейся со стороны пустыни трагедии. Нашествия инфернальных полчищ можно ожидать годами. Немаловажно, что «Татарскую пустыню» Буццати с романами Кутзее объединяет проблема внутреннего рабства, противостояния личности и социальной системы, подавления человеческой свободы.
МЕТАФОРЫ ОДИНОЧЕСТВА
Затронутые во многих романах Кутзее проблемы одиночества и пустыни получили наиболее отчетливое выражение в «Мистере Фо», где писатель обращается к хрестоматийному сюжету «Приключений Робинзона Крузо» Даниеля Дефо. Свою речь на вручении Нобелевской премии в 2003 году Кутзее также посвятил Робинзону. Многим это показалось странным, а между тем через знаменитую историю отшельника и покорителя природы Робинзона Джон Максвелл Кутзее донес до читателей свою основную философскую концепцию. «Приключения Робинзона Крузо» Дефо – это, наверное, самая главная в мировой литературе книга, посвященная возвращению в первобытность. Смысл жизни Робинзона на необитаемом острове состоит только лишь в возможности вернуться назад, в общество людей, а без этого «счастливого финала» годы отшельничества оказались бы напрасными. Сама по себе жизнь на необитаемом острове не имеет смысла. Робинзон Даниеля Дефо – буржуа-пуританин, человек, который относится к природе с практической точки зрения, она для него – фабрика, производящая необходимые для жизни продукты. Оказавшись на острове, моряк из Йорка занимается покорением дикой природы, распространяя опыт цивилизации на неосвоенные человеком земли. Пустыня побеждена человеческим трудолюбием, знанием и умением. Пафос книги Дефо в том, что удел природы – быть покоренной человеком. Робинзон – европейский цивилизатор, а для дикаря Пятницы он становится не только хозяином, но и проповедником вестернизации.
Кутзее ломает дискурс Дефо, применяя фабульную схему к совершенно другому материалу, в котором сюжет «Приключений Робинзона Крузо» звучит, как отдаленное эхо. Прежде всего, Кутзее привносит в известную фабулу Дефо сексуальную составляющую – выброшенная на берег необитаемого острова Сьюзэн Бартон становится любовницей живущего в лачуге Робинзона, а затем, уже вернувшись в цивилизацию, она попадает в постель будущего автора романа – мистера Фо. Кутзее использует своеобразный прием – сначала подлинная история, а затем ее литературная версия, сначала реальный островитянин Крузо, а потом «цитатный» персонаж. Так жизнь переплавляется в литературу. На самом деле, утверждает Кутзее, история моряка из Йорка – это история, рассказанная женщиной, миссис Крузо. Спасенный с острова, Крузо умирает, подобно рыбе, выброшенной на сушу. Он вернулся в варварство, живя на острове, и к иной жизни уже не способен. Робинзон – человек, перешедший границу между цивилизацией и варварством, между городом и пустыней. А из «естественного» состояния назад пути нет. Кутзее своим романом разрушает утопию Даниеля Дефо, который изобразил достаточно свободное перемещение человека сначала из цивилизации в варварство, а затем наоборот. Если Дефо рассказывал о победе Робинзона, то Кутзее изображает его поражение. Может быть, Даниель Дефо согрешил против исторической справедливости, и главной героиней романа ему следовало сделать именно миссис Крузо. Оказавшись в компании чернокожего аборигена Пятницы, миссис Крузо могла зачать ребенка, который впоследствии и вернулся бы в Европу, олицетворяя собой смешение наций, союз цивилизации и варварства. Этот ребенок символически уравнял бы в правах европейцев и чернокожих и, возможно, заставил бы по-иному посмотреть на проблему развивающейся колонизации заокеанских земель. Своим знаменитым романом-утопией Даниель Дефо воспел цивилизаторскую миссию Европы, доказал мудрость и благородство белолицых пришельцев, создал идеологическую почву для укрепления неравенства белых и черных, поэтому мы с полным основанием можем назвать Дефо одним из вдохновителей политики апартеида.
Остров на протяжении нескольких столетий остается одним из наиболее востребованных в литературе топосов – со времен Даниеля Дефо до нашего современника Умберто Эко. Не случайно, что Томас Мор разместил свое идеальное государство на острове, то есть в условиях, наиболее подходящих для эксперимента, в естественно-природной лаборатории. На долгие годы для романистов остров стал местом подвига, героических деяний, проявления силы духа, выносливости и изобретательности. Остров – идеальная среда и для философского трактата, и для приключенческого романа. С течением времени история Робинзона превратилась в робинзонаду, которая была уже не просто литературным сюжетом, а жизненной философией. На закате ХVIII века во многом под влиянием Руссо получило распространение идеологическое течение, изучавшее и воспевавшее «естественного» человека, каким представлялся простодушный островитянин Даниеля Дефо. Логика робинзонады была довольно проста: люди могут начать все сначала, вновь пройти путь от сотворения мира, избежав всех искушений и ошибок, которые подстерегают цивилизованного человека. В Европе и Америке ХIХ века целые семейства добровольно становились «робинзонами», уходя из цивилизации16. Они пытались найти альтернативу европейской истории, иной «естественный» уклад жизни, моделью которого им казался остров Робинзона. Так и американский философ Генри Торо, доказывая, что человек может довольствоваться лишь самым необходимым, уходит жить в построенную своими руками хижину на берегу Уолденского озера неподалеку от Конкорда. Совершенно очевидно влияние «робинзонады» и на толстовство, тем более, что хорошо известны и увлечение юного Льва Толстого книгой Даниеля Дефо, и его игры в Робинзона, не забытые, видимо, и в зрелом возрасте. Если для современников Руссо жизнь островитянина Крузо была метафорой «естественности», простоты и мирного труда, то в ХХ веке остров Робинзона уже символизирует экзистенциальное одиночество, и не случайно Мишель Уэльбек дает своему знаменитому роману название, привязанное к топосу непоправимого и вечного одиночества – «Возможность острова». Может быть, именно к робинзоновскому упрощению призывает Элизабет Костелло инвалида Пола в романе Кутзее «Медленный человек»: если тебе в тягость пустыня большого города, то найди себе остров. Каждый человек имеет право на свой остров в океане жизни.
Для Робинзона Даниеля Дефо необитаемый остров был той средой, которую успешно преобразует созидательная энергия человека. Уильям Голдинг, помещая героев своего романа «Повелитель мух» в условия дикой природы, изучал, как люди превращаются в хищников. Голдинг пришел к заключению, что человек остается человеком до тех пор, пока живет в цивилизации, а вне ее европеец Робинзон довольно быстро становится совершенно неотличим от дикаря Пятницы. Моряк из Йорка, по логике создателя «Повелителя мух», должен был не просвещать Пятницу, не пытаться привить ему навыки цивилизованного человека, а попросту убить и сожрать несчастного островитянина. «Североевропейский распорядок»17 жизни мгновенно ломается при соприкосновении со стихией необитаемого острова, и наступает момент, когда цивилизация уже не «удерживает за руку»18. Путь в варварство короток, предостерегает Уильям Голдинг. Не только короток, но и необратим, дополняет Голдинга Кутзее.
Африканская пустыня и остров Робинзона Крузо – две метафоры человеческого одиночества. В романе Кутзее «Жизнь и время Михаэла К.» главный герой – садовник из Кейптауна, отверженный людьми, уходит от цивилизации после смерти матери – единственного близкого человека, становится добровольным Робинзоном, и его внутреннее одиночество, с которым он жил среди людей в большом городе, превращается в одиночество отшельника. Из пустыни он словно бы попадает на необитаемый остров. Русский философ Лев Шестов однажды заметил, что одинокие Робинзоны, как правило, живут «в самых многомиллионных городах», для них «люди обратились в далекое воспоминание»19. Михаэл К. – один из таких отшельников. Михаэл уходит из мира не потому, что этого требует его жизненная философия (он вообще мало размышляет о жизни), а оттого, что среди людей, как ни странно, легче погибнуть. Общество губит равнодушием, но порой оно убивает именно тем, что начинает заботиться о человеке – это в полной мере ощутил на себе Михаэл, которого «спасали» от его одиночества, насильно возвращая в цивилизацию. Пожалуй, единственное, о чем он мечтает – чтобы люди навсегда оставили его в покое. В стране бушует гражданская война, и даже мирному земледельцу не удается от нее скрыться. Солдаты забирают выращенный Михаэлем урожай, а его самого отправляют в лагерь, откуда ему затем удается бежать. Неудивительно, что Михаэл стал воспринимать цивилизацию как трудовой лагерь, куда его упрятали, точно в тюрьму. Оказывается, дикая природа милосерднее к человеку, чем человеческое общество. Природа кормит, а общество либо вовсе отнимает кусок хлеба, либо заставляет его зарабатывать тяжким и унизительным трудом. Михаэл по-настоящему счастливым чувствует себя на заброшенной ферме, где он обретает возможность возделывать землю и своим трудом добывать пропитание. Главное его богатство – мешочек с семенами, который он носит на груди. Эти семена означают не только возможность пропитания для Михаэла, они также смогут стать продолжением его жизни на земле. Это не столько обыкновенные семена растений, сколько то оплодотворяющее мистическое семя, которое человек дарует земле, соединяясь с нею в единое целое. Михаэл предает земле останки своей матери, и прах кремированной плоти, соединившийся с родной землею, также подобен семени, которое даст свои всходы среди пустыни. Первую поспевшую тыкву Михаэл воспринимает как новорожденного ребенка. Земля – и могила, и колыбель одновременно. В мечтах Михаэлу является «священный чарующий сад, который цветет в самом сердце пустыни и дает плоды жизни»20. Окружающие думают, что Михаэл – «существо, не рожденное смертной матерью и само не способное никому дать жизнь»21. Но Михаэл оплодотворяет почву пустыни и тем самым сохраняет свое имя для вечности. Это – то, к чему был не способен Робинзон, который мечтал оторваться от острова, не мог слиться с землею в мистическое единое, оплодотворив ее своим человеческим семенем. И только лишь врач в трудовом лагере, удивленный тем, что его пациент совершенно равнодушен к собственному существованию, сумел разгадать тайну этого странного человека. Врач понял, что душе Михаэла «неведома человеческая история, и эта душа пытается расправить крылья в своем каменном саркофаге»22. В Михаэле разрастается нечто, отщепленное от сознания, – живой и полнокровный побег таинственного существования внутри замкнутого душевного мира… Подобно герою Роберта Музиля, Михаэл становится человеком без свойств. Он большей частью принадлежит небытию. Возможность стать человеком без свойств была и у Робинзона, но он пожелал сохранить на необитаемом острове все свойства цивилизованности. Если фотограф Пол из романа Кутзее «Медленный человек» тяготился своим изувеченным телом, которое связывало его с миром живых людей, то другой «медленный человек» по имени Михаэл вовсе не замечает свое тело, перестает его кормить, поддерживать в нем жизнь и, чистый и непорочный, становится подобен ангелу. Михаэл словно бы оказывается бесплотным существом, его тело, точно прах матери, рассеивается в пустыне. Он – дитя того неизвестного человеку пра-мира, из которого пришел и герой романа нигерийца Бена Окри «Голодная дорога». Ребенок из книги Окри живет, в основном, в том мире, который не видит никто из живых, в пространстве первозданной Африки, населенном духами, таинственными пришельцами из прошлого, монстрами и ангелами. Конечно, Бен Окри – яркий представитель африканского мистического реализма – создал картину куда более фантастическую и пугающую, чем Кутзее в «Жизни и времени Михаэла К.». Но общее для этих двух героев – умение жить в мире «нерожденных», то есть до цивилизации, до истории, до человека. Они были насильно вытолкнуты в жизнь, точно жертвы кораблекрушения, оказавшиеся на необитаемом острове… Мир не принял их, а они не сумели принять окружающую реальность.
Еще один ключ к пониманию главного героя – в самом названии романа «Жизнь и время Михаэла К». Жизнь и время – не совпадающие явления, они существуют порознь. Жизнь Михаэла течет словно бы вне времени (или – до времени), и врачу трудового лагеря кажется, что Михаэл – глубокий старик, хотя ему по законам земного времени должно быть около тридцати лет. Но законы времени не распространяются на жизнь человека, которому не ведома людская история. Когда цивилизация настигает Михаэла и предпринимает очередную попытку вернуть его к «нормальной» жизни (то есть наделить отсутствующими свойствами), то оказывается, что он не способен есть привычную для людей пищу, то есть еду цивилизованного человека. Организм Михаэла принимает только то, что выращено его руками, то, что подарила оплодотворенная трудом земля. В отличие от описанного Даниелем Дефо Робинзона, Михаэл К. – вечный житель доисторической пустыни, куда он однажды пришел из города, неся с собой коробку с прахом кремированной матери. Робинзон жил на острове с мечтой о возвращении. Михаэл в пустыне обретает все необходимое для жизни. Кутзее, таким образом, создал своего анти-Робинзона, человека, безвозвратно ушедшего из цивилизации.
ЧЕРНАЯ АТЛАНТИДА
«Сумеречная земля» – роман о первопроходцах, о том, как белые стали соседями чернокожих, и о том, как европейцу трудно чувствовать себя уверенно на земле бушменов и готтентотов. Не случайно героиня «Железного века» сравнивает белых людей, живущих в Африке, со «стадом овец, которое толчется под палящим солнцем на пыльной равнине»23. Повседневную жизнь европейцев в британской колонии в Африке ярко описал Грэм Грин в известном романе «Суть дела», герой которого полицейский Скоби живет с нелюбимой женой, мучаясь от мысли, что он заставил ее прожить много лет на неприветливой африканской земле. Эти люди стали навсегда заложниками черного континента. Европеец в своем путешествии по таинственной раскаленной земле «проезжал, как бог, через мир, лишь частично названный, и давал название явлениям природы, делая их известными»24. Происходило словно бы новое сотворение мира. Давая имя природному явлению, мы выводим его из небытия, делаем его реальностью. Да, но однако эти имена европеец давал для того, чтобы ему было легче жить в этом бессловесном мире, то есть делал это для себя и таких же европейцев-пришельцев, как он сам. Пустыня оставалась безучастной к тому, что у нее появилось европейское имя. Европеец не был для пустыни богом. А для бушменов и готтентотов европеец был другим, чужим, врагом. Необходимо подчеркнуть, что для Кутзее вопрос расовой дискриминации не так актуален, как можно было бы ожидать от писателя из ЮАР.
Приглушенность «расовой темы», уход от социальности послужили, очевидно, причиной того, что на русский язык Кутзее стал переводиться гораздо позже, чем его южноафриканская коллега Надин Гордимер, которая клеймила апартеид, выступала с обличительными произведениями, где чернокожие герои боролись за свободу. Творчество Кутзее, чей первый сборник на русском вышел только в 1989 году, шло вразрез с социалистической «политкорректностью», и знакомство отечественного массового читателя с романами южноафриканского прозаика состоялось уже после присуждения ему в 2003 году Нобелевской премии. Не могла быть принята советскими критиками и вечная для Кутзее тема противостояния человека и общества, конфликта творческой личности и бесчувственной системы. А кроме того, «униженные и оскорбленные» герои Кутзее не помышляли о борьбе за социальную справедливость, они являли образец покорности и христианского смирения. Для Кутзее психология всегда была важнее социальности. Один из его самых обездоленных героев – Михаэл К. В романе ничего не говорится о цвете его кожи. Кутзее словно бы «забыл» сообщить читателю эту важную подробность. Читатель волен представлять героя как белым, так и чернокожим, а его положение изгоя может объясняться как внешним уродством, так и расовой принадлежностью в условиях апартеида. Писателю интересен душевный мир Михаэла, внутренняя жизнь этого человека, отвергнутого обществом. Трагическое столкновение черной и белой рас – это та среда, в которой живут, страдают, мучительно ищут смысл жизни герои южноафриканского писателя.
Кутзее задумался о том, что представляет собой «колониальная философия» – то есть мировоззрение, которое сформировано жизнью «в унылом вечном настоящем»25, где история говорит на неизвестном языке, принадлежит иному роду-племени. «Колониальная философия» знает только день сегодняшний, а потому она так уныла и пустынна. Герой «Сумеречной земли», называвший себя «покорителем запустения», т.е. пустыни, говорил: «Любая территория, по которой я шагаю со своим ружьем, теряет связь с прошлым и обращается в будущее»26 – это и есть самое точное выражение сущности «колониальной философии», которая никого не сделает счастливым. «Колониальная философия» порождена стремлением человека придумывать новые способы «распространения своего “я”»27 во времени и пространстве. Первым литературным образом колониста стал Робинзон, который «распространил свое “я”» не только на необжитой уголок планеты, но и на случайно встреченного дикаря Пятницу. «Наше общение с дикой местностью, – думает герой “Сумеречной земли”, – заключается в неустанных попытках превратить ее в сад и ферму»28, то есть придать пустыни форму цивилизации. Именно такой была цель Робинзона Крузо, который стремился сделать из необитаемого острова благоустроенную, привычную для глаз европейцев ферму. Но это – только лишь внешняя форма цивилизации, потому что содержание этой жизни всегда останется первозданно диким. Пустыня, побежденная человеком, может стать мифом, но даже этот миф будет сильнее реальности. Это совсем не та пустыня, которая «внемлет Богу», из великого стихотворения Лермонтова. Пустыня – это дикий ландшафт кочевого мира, где люди живут одной жизнью с животными и охотятся друг на друга, где существа, включая людей, внезапно рождаются и внезапно гибнут, никем не замеченные и, видимо, никому не нужные, даже самим себе. Библейская пустыня, эта земля «пустая и необитаемая», по которой «никто не ходил и где не обитал человек» [Книга Пророка Иеремии. II, 60] и где сорок лет странствовали люди, все-таки находилась в сакральном пространстве, освященном светом христианства (грядущим или пришедшим). Но пустыня Кутзее никогда Бога не узнает, поэтому и человеку здесь не место. Эта земля не священна для пришлого человека, но именно в ее среде и формируется «колониальная философия», философия пустоты, вечного сегодня. Жители пустыни сознают, что их жизнь «пуста, как пустыня», которая их окружает29. Что привлекает человека в пустыне? «В дикой местности я теряю ощущение границ, – размышлял герой романа «Сумеречная земля», – Это следствие пространства и одиночества… Ухо не может слышать, язык не ощущает вкуса, пропадает обоняние. Кожа теряет чувствительность: солнце палит ваше тело… Но глаза свободны, они добираются до горизонта и видят все вокруг. Ничто не укрыто от глаз. Когда остальные чувства молчат, зрение действует. Я становлюсь сферическим отражающим глазом… Разрушитель запустения, я движусь по земле, прорезая пожирающий путь от горизонта до горизонта»30. В диких краях человек превращается в такую «странствующую сферу», в «прозрачный мешок»31, который наполнен отражением всего безграничного пространства. Он несет в этом «мешке» флору и фауну, закаты и рассветы, солнце, облака и звезды. Человек, бредущий по пустыне, и самого себя несет в этом зрячем «мешке».
БРЮХО ПУСТЫНИ
Неудивительно, что фантазию Джона Максвелла Кутзее взбудоражили призраки и химеры русской революции – образы Нечаева и Бакунина, нигилизм, чисто российский конфликт отцов-консерваторов и детей-бунтарей. «Русский бунт» ассоциируется с топором – «народным оружием, грубым, тяжким, неотразимым, в замах которого вложена вся сила его носителя, тяжесть телесная и тяжесть пожизненной ненависти, негодования»32. Проблема революционного террора – одна из самых больных и острых для Южной Африки, которая в ХХ веке прошла кровавый путь борьбы с «белым господством». Актуализацию российского «революционного опыта» в ЮАР не назовешь случайной, и у сюжета с участием Ф.М. Достоевского есть несомненный политический подтекст. И Россия, и ЮАР столкнулись с проблемой узаконенного, оправданного терроризма – в России во власти обосновались большевики-революционеры, не гнушавшиеся террористическими методами борьбы, а в Южно-Африканской Республике первым чернокожим президентом стал бывший террорист, лидер Африканского национального конгресса Нельсон Мандела.
Никто, как русские революционеры, не обострял до такой степени вопрос права на насилие, на причинение боли, никто так мучительно не размышлял над вопросом «тварь я дрожащая или право имею?». Отсюда – русская тема романа южноафриканского писателя. К проблеме права на насилие Кутзее, что также не странно, приближается через образ Достоевского. Этот самый национальный из русских писателей стал самым «всемирным». Размышлять о том, насколько Достоевский из романа Кутзее близок к реальному образу писателя – дело неблагодарное и ненужное, так как для Кутзее наиболее важным было воссоздать ту атмосферу, в которой живут герои Достоевского, ввести своих героев в мир «подпольных людей», в духовное пространство «Бесов», «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Униженных и оскорбленных»… Достоевский словно бы превращается в одного из героев своего романа. Достоевский узнаваем не потому, что Кутзее обращается к некоторым реальным фактам жизни писателя, а прежде всего по той причине, что в романе «Осень в Петербурге» Достоевский оказывается «собирательным образом». Надо отметить, что пасынок Достоевского Павел Александрович Исаев, гибель которого является основной сюжетной линией романа, не только не кончал жизнь самоубийством, как описано в романе, но и пережил Федора Михайловича.
Главная задача Кутзее – через образ Достоевского дать собственное истолкование петербургского мифа, однако ничего нового в образе «бесноватого» писателя он не открыл, как трудно увидеть что-либо неожиданное в описании мистического трущобного Петербурга.
Петербург – город трех революций – представляется иностранцу мрачным уголком вселенной. Действие романа разворачивается осенью, и это обосновано, ведь если бы Кутзее выбрал временем года белые ночи, то перекличка с известным произведением Достоевского была бы слишком нарочитой… [Кстати, в оригинале роман Кутзее называется не «Осень в Петербурге», а «The Master of Petersburg» – «Хозяин Петербурга»]. Такой роман о России можно написать только живя вне России. Даже то, с какой этнографической тщательностью Кутзее описывает вещный мир, окружающий его героев, выдает в нем чужеземца. Достоевский оказывается для Кутзее тем аборигеном, который рассказывает читателям-пришельцам о своей стране – странной, дикой, пустынной России, большую часть которой занимают безлюдные снежные равнины, этакая холодная Сахара. И вновь своим романом Кутзее наносит удар по «колониальной философии» Робинзона, утверждая, что чужая страна только кажется европейскому колонизатору пустыней, на самом деле это – край со своей историей (порой даже более богатой, чем европейская), со своим языком, культурой, душой. На роль Пятницы в романе «Осень в Петербурге» Кутзее назначил Достоевского. Кутзее создал типично постмодернист-ский роман, построенный по принципу воспоминания о тексте. Эпилепсия, мрачный осенний Петербург, пустынные городские трущобы «подпольных людей», темные подворотни, шныряющие во дворе нищие, «брюхо Петербурга» – Сенная, – без всех этих атрибутов роман и не мог быть написан, это тот «воздух», которым дышит «миф Достоевского», столь интригующий и непостижимый для иностранцев.
Основными темами прозы Кутзее стали насилие, жестокость, страдание и несправедливость. «Примем боль за истину, все прочее подвергнем сомнению»33, – вот, пожалуй, главный принцип писателя. Этот мир был бы угнетающим и беспросветным, если бы Кутзее не оставил в нем место надежде, ведь большинство его героев, пройдя через страдание, сохраняют душевную чистоту и остаются трогательно наивными, как судья из романа «В ожидании варваров». На все тяготы жизни эти люди отвечают поистине христианским, порой подвижническим смирением, безропотностью, покорностью судьбе. По замечанию одного из российских рецензентов, герой Кутзее – человек, «сознательно уходящий в “малость”, в самоуничижение как в единственно приемлемую форму существования»34. Может быть, в современной прозе нет столь последовательного и убежденного защитника нравственных ценностей, такого борца за человеческое достоинство, как Кутзее. В этом отношении Кутзее является полной противоположностью таких писателей, как, например, Чак Паланик или Мишель Уэльбек, для которых человек – патологическое явление, воплощение слепоты и глупости природы, предмет хотя и интересный, но чаще всего отвратительный. Странно, что в мире еще есть по-настоящему талантливые писатели, для которых слово «человек» звучит если уж не «гордо», то, по крайней мере, достойно. О том, насколько важны для Кутзее такие понятия, как честь, порядочность, доброе имя, – можно судить по одному из лучших его романов – «Бесчестье». Будь Кутзее менее талантлив, он был бы освистан за патриархальность, старомодность и идеализм. О том, насколько уязвимо положение моралиста в современном обществе, говорит Кутзее в романе «Элизабет Костелло». И, несмотря ни на что, Кутзее, как судья из романа «В ожидании варваров» продолжает верить в человека, даже когда тот уже потерял человеческий облик. Когда героиня романа «Бесчестье» говорит, что ее отец – «динозавр в нравственном отношении»35, то в определенном смысле она говорит и об авторе… Поэтому когда Кутзее пишет о жестокости, то читатель сопереживает всем сердцем, ведь автор предельно, мучительно искренен. Сила Кутзее в том, что прописные нравственные истины звучат в его изложении не только небанально, но даже интимно, доверительно и сердечно. У писателя дар «вживаться в иную сущность»36, чувствовать боль ближнего.
Сострадание – одна из главных ценностей, которые проповедует Кутзее. Но всегда ли мы правильно понимаем сущность сострадания?.. Кутзее расширяет границы этого понятия, например, в романе «Элизабет Костелло», где юная героиня, чтобы облегчить страдания умирающего от рака мужчины, занимается с ним сексом. Ее тело – «прощальный подарок»37 уходящей жизни, акт подлинного милосердия – важнее простого сочувствия и жалости. В другом романе Кутзее девушка отдается слабоумному дистрофику Михаэлу К., который до тридцати лет не познал ни одной женщины. Сострадать человеку – это отнюдь не значит любить лишь самое лучшее и светлое в нем. Проявляя истинное сострадание, мы принимаем человека таким, какой он есть, примиряясь с темными сторонами его личности, с его природностью, греховностью, низостью и т.д. Сострадая мужчине, женщина отдает ему свое тело. «…как назвали бы древние греки подобное зрелище? Не эрос, конечно – это смахивало бы на гротеск. Agape – любовь? Вряд ли. Что же, у древних греков не нашлось бы для этого подходящего слова? Неужели нужно было ждать появления христиан, нашедших самое подходящее слово – caritas, милосердие»38. Да, только христианство способно объяснить способность человека к самопожертвованию, исходя из «нравственного закона», который мы носим в своей душе. Для героев Кутзее важно осмыслить причину болезненности жизни. Когда мы больны, нам доставляет страдание даже то, что само по себе не может быть причиной боли. Дело не в окружающем мире, а в нас, в нашей обостренной чувственности, в травмированности нашего восприятия. Возможно, окружающий мир казался бы раем, если бы мы не несли боль в своих телах и душах. Мы отравляем мир своей болезненностью, своей хандрой и страхом смерти, и оттого он становится все менее совершенным. Нам плохо от самих себя… В нашем теле болит душа, а в душе болят мучительные, стыдные воспоминания. Поэтому нас могут тяжело ранить даже добрые поступки, так обожженной коже причиняет муку поцелуй. Любовь так же мучительна, как ненависть. Человек создает «свои собственные формы проклятия»39, в которых обречен жить. Любовь профессора Лури к своей студентке в романе «Бесчестье» порождает трагедию, за эту любовь профессор расплачивается своей карьерой, состоянием, добрым именем. Любовь становится разрушительной силой. В созданной Джоном Кутзее психосексуальной драме уважаемый профессор внезапно превращается в объект глумления, в изгоя, отверженного. Он вынужден оставить дом и работу и искать пристанище на далекой ферме своей дочери. Но Лури словно бы всем приносит несчастья. Вскоре после его появления на ферму нападают чернокожие кафры, избивают профессора, безжалостно убивают собак, а дочь Люси насилуют. «Критическая масса» бедствий меняет жизнь профессора и его дочери до неузнаваемости, по-старому жить они уже никогда не смогут. Отец и дочь становятся людьми «без собственности, без прав, без достоинства»40. Люси оказывается беременной от одного из чернокожих насильников, и решает оставить ребенка… «Я женщина», – говорит она, объясняя, почему не стала делать аборт41. Женщина – а потому обязана выполнять закон природы. Насилие – это понятие нравственное, а природа не знает норм нравственности. Если для цивилизованного человеческого общества насильник – негодяй, совершивший злодеяние, то для природы он – один из самцов, который зачал потомство, то есть внес свою лепту в продолжение живого мира. Люси сделала тот выбор, который продиктован ее желанием жить на ферме, на природе, вне цивилизации. Горожанин профессор Лури вряд ли поймет желание дочери выносить и родить ребенка от человека, надругавшегося над ней. Цивилизация, словно бы сковавшая себя нравственностью, проигрывает битву с силами природы, с дикой мужественностью, которая берет то, что захочет. Нравственность ослабляет человека и общество. И получается, что почтенный профессор, закрутивший заурядную интрижку со студенткой, жестоко наказан за свое романтическое увлечение, а насильник не только не покаран, но и оказывается победителем, ведь зачатый им ребенок появится на свет. Насильник пометил женщину своим семенем, как собака метит мочой территорию. Парадокс, что в нравственном и совестливом человеке грех заметен куда сильнее, чем в том, кто буквально соткан из грехов. Светлое легче замарать, чем темное… Цивилизованный человек содрогается от отвращения, отворачивается от постыдного зрелища, а тем самым – признает свою беспомощность. Цивилизованность – это, очевидно, отнюдь не «взросление» общества, а его старческое бессилие… Отчетливо звучит в этих размышлениях Кутзее отзвук философии Ницше, утверждавшего, что христианская мораль порабощает человека. Но, несмотря на это, Кутзее без колебаний делает выбор в пользу нравственности как одной из главных жизненных ценностей, он даже готов смириться с мыслью о том, что его герои, которые пытаются жить по совести, терпят постоянные неудачи, он прощает их слабость, хотя, наверное, хотел бы видеть их мужественными борцами, защищающими честь и достоинство человека. Поэт и критик Андрей Бондар справедливо отметил, что роман «Бесчестье» «охвачен всеобъемлющим фатализмом: раздавленный тенями апартеида и жестокостью существования южноафриканский белый Иов продолжает ковыряться в черной почве черного континента, расплачиваясь за многолетнюю колониальную политику, за цивилизационную миссию “белого человека”, за оптимистичность европейской литературы с ее миссионерской слепотой, самодовольством и самозацикленностью. “Бесчестье” Кутзее — это прежде всего увесистый гвоздь в гроб “общечеловеческих ценностей”, культуры двойных стандартов. Это пестование какого-то потустороннего стоицизма — последней надежды аутсайдеров всего мира»42. Но не следует думать, что Кутзее оправдывает пораженцев, аутсайдеров, всех, кто потерял волю к сопротивлению. Нет, к ним он предъявляет самый суровый счет, ведь человек, принявший жизненную катастрофу как неизбежность, может спастись только силой духа, верой, нравственной стойкостью. Ибо все уже потеряно, остается лишь – просто быть человеком. Не всякий неудачник – страдалец. Но Кутзее интересны именно те тяжелые случаи жизненных неудач, когда человек понимает, что единственное его богатство – достоинство и чистая совесть. В «Бесчестье» Кутзее размышлял о том, что в каждом человеке живет «нравственный закон», направляющий наши поступки. Можно попытаться обмануть самого себя, заглушить голос совести, но никогда не избавишься от мысли о том, что совершенное зло, как бумеранг, вернется к тебе, описав свою скорбную орбиту над судьбами других людей. Наше архетипическое сознание несет в себе как один из важнейших компонентов представление о неизбежном возмездии.
РОБИНЗОНУ ПОРА УХОДИТЬ
Африка в романах Кутзее – это континент-миф, некая «вселенная во вселенной». Об этом размышляет героиня романа «Железный век», которая ощущает «уходящую ввысь границу между Южно-Африканской республикой и империей неба»43. Затерянная в пустыне ферма из романов «В сердце страны» и «Бесчестье» напоминает настоящий космос, населенный белыми и черными людьми, животными, и этот мир переживает свой апокалипсис, мучительную агонию. Совершенное здесь злодеяние (состоявшееся грехопадение) навсегда нарушает устоявшийся миропорядок. Рушится «колониальная философия», а земля отторгает пришельцев. Африка «награждает человека ночными кошмарами»44.
Проблема развития современной африканской литературы затронута Кутзее в романе «Элизабет Костелло», где чернокожий писатель Эммануэль Эгуду читает лекцию об африканском романе. Он начинает с того, что чтение – вообще не слишком свойственное африканцам времяпрепровождение. Типичным для африканской литературы романом Эгуду называет известную книгу нигерийца Амоса Тутуолы «Путешествие в город Мертвых, или Пальмовый Пьянарь и его Упокойный Винарь». Этот впервые опубликованный в 1952 году «изустный роман» восхитил европейцев, прежде всего, потому, что он написан африканским аборигеном, знатоком местного фольклора. Европейцам хотелось верить, что дикарь с черного континента взялся за перо и стал литератором, и их не слишком волновало, что Амос Тутуола во время Второй Мировой войны служил в Королевских Воздушных силах, а свой знаменитый «Пальмовый Пьянарь» написал на чистом английском языке. Как заметил конголезский литератор Жакоб Оканза, европейцам хочется считать каждого чернокожего «большим, всегда улыбающимся ребенком»45, а именно таким и выглядит автор «Пальмового Пьянаря» на страницах своего жизнерадостного и наивного романа. Эта книга, переведенная на пятнадцать иностранных языков, включая и русский, воспринималась как весточка из первобытности, из мира примитивных религиозных культов, из «неодомашненного» варварства. И Амосу Тутуоле пришлось, как утверждает Эгуду, смириться с «ярлыком экзотического африканского писателя»46 или «большого ребенка», который на него повесила европейская читающая публика. Сколь бы грубо ни прозвучало это сравнение, африканского писателя восприняли как Красного Петера из известного рассказа Кафки – как обезьяну, ставшую человеком и читающую доклад перед ученым обществом на тему превращения животного в человека. Да, это грубое сравнение, но разве не характеризуется грубостью отношение европейцев к «черному континенту»?.. Неудивительно, говорит Эгуду в романе Кутзее, что образованные нигерийцы творчества Тутуолы «устыдились, решив, что по нему судить будут обо всех них и станут считать их дикарями».47 Элизабет Костелло размышляет о том, что «африканские прозаики, возможно, и пишут об Африке, но у меня такое чувство, будто они украдкой постоянно оглядываются через плечо потенциальных читателей-иностранцев. Вольно или невольно, но они взяли на себя роль переводчиков: они «объясняют» Африку чужакам. Но разве возможно исследовать мир вокруг себя во всей его сложности и глубине, если приходится одновременно объяснять его посторонним?»48. Несомненное преимущество Кутзее, что он чувствует себя гостем в тех странах, которые описывает – будь то ЮАР, Австралия или Россия. Поэтому ему не нужно «переводить» страну на другой язык, «объяснять» ее чужакам, как это делают литераторы-аборигены. Кутзее – не только «вечный иностранец» в ЮАР, но и писатель-консерватор, продолжатель европейской романной традиции, а потому полный антипод Амоса Тутуолы, и в каждом из его «африканских» романов звучит тревожная нотка: мы, европейцы, не способны до конца понять этот «черный континент», даже если проживем здесь всю жизнь.
О крахе европейской «цивилизаторской миссии» писал кенийский писатель Нгуги Ва Тхионго в рассказе «Прощай, Африка!», герой которого – британский чиновник – рассуждает: «…что-то не так было с нами, с нашим треклятым капиталом, с нашим знанием об этой стране, с нашей христианской цивилизацией, которой предназначено было “открыть” Черный континент и “водворить” его на сцену истории»49. Этот разочарованный англичанин, который, пьяный и злой, несется в машине по ночным дорогам, – Робинзон Крузо ХХ века, который наконец понял, что в его жизни на чужой земле было «что-то не так». Запоздалый вывод героя звучит вполне в духе «африканских» романов Кутзее – белый человек в Африке должен быть образцом моральной чистоты и порядочности, а в противном случае под знаменем «цивилизаторской миссии» он несет разрушение и смерть. Герой рассказа Нгуги Ва Тхионго, воплощающий новую, сугубо оборонительную стратегию белого населения, покидает Африку после того, как его карьера окружного комиссара потерпела фиаско, а жена изменила ему с чернокожим садовником. Однако главный вывод, который можно сделать из романов Кутзее, для современных европейцев звучит неутешительно: белая раса проиграла свою многовековую битву за «черный континент». Все чаще в обездоленных и отверженных героях Кутзее белый человек узнает свою судьбу.
В начале ХХI века Джон Максвелл Кутзее навсегда покинул Африку.
«Железный век» подорвал могущество тех, кто брал на себя ответственность за переустройство мира и мыслил себя творцом новой жизни для всех народов, колонизатором и просветителем, защитником и строгим учителем.
Президент ЮАР Фредерик де Клерк, при котором рухнула система апартеида, в 2004 году с некоторым удивлением вынужден был признать, что белые граждане страны «зачастую воспринимают политику реформ как новую форму расовой дискриминации, в то время как чернокожее население считает эти реформы запоздалой компенсацией огромных несправедливостей прошлого»50. Угнетенные заняли место угнетаемых. Духовную сущность апартеида можно охарактеризовать словами Надин Гордимер: «Притворяйся, что ты не хочешь быть человеком»51. Теперь, очевидно, уже белым настала очередь притворяться, что они отказались считать себя полноценными людьми. История изнасилованной чернокожими громилами Люси из «Бесчестья» – яркая иллюстрация к словам Фредерика де Клерка о желании коренных африканцев получить «компенсацию» за политику апартеида. А как однажды заметил философ Жиль Делез, нет на свете ничего более постыдного, «чем быть в подчинении у нижестоящих»52. Что же, такова участь побежденных…
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Кутзее Дж.М. Железный век. СПб., 2005. С.74
2 Там же
3 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло. СПб., 2004. С.57
4 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С.9
5 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С. 22
6 Кутзее Дж.М. Он и его слуга// Иностранная литература. 2004. № 5. С.246
7 Цит. по: Залесова-Докторова Л. Мир Дж.М. Кутзее// http://magazines.russ.ru/zvezda/2004/3/dok10.html
8 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 2002. С.190
9 Кутзее Дж.М. В сердце страны.СПб., 2005. С. 279
10 Кутзее Дж.М. В сердце страны…С.
11 Кутзее Дж.М. Железный век…С. 252
12 Кутзее Дж.М. В ожидании варваров. СПб., 2004. С.85
13 Буццати Д. Татарская пустыня. СПб., 2008. С.81
14 Буццати Д. Татарская пустыня…С.195
15 Кутзее Дж. М. В ожидании варваров…С.243
16 См. Урнов Д.М. Робинзон и Гулливер. М., 1973. С. 22
17 Голдинг У. Повелитель мух. М., 2008. С.62
18 Там же. С.66
19 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Л., 1991. С.77
20 Кутзее Дж.М. Жизнь и время Михаэла К. СПб., 2004. С. 252
21 Кутзее Дж.М. Жизнь и время Михаэла К… С.204
22 Кутзее Дж.М. Жизнь и время Михаэла К…С. 230
23 Кутзее Дж.М. Железный век…С. 120
24 Кутзее Дж.М. Сумеречная земля. СПб., 2005. С.247
25 Кутзее Дж.М. В сердце страны…С. 237
26 Кутзее Дж.М. Сумеречная земля…С.168
27 Кутзее Дж.М. Сумеречная земля…С.166
28 Кутзее Дж.М. Сумеречная земля…С.167
29 Кутзее Дж.М. В сердце страны…С.123
30 Кутзее Дж.М. Сумеречная земля…С.165
31 Там же
32 Кутзее Дж.М. Осень в Петербурге. М., 2001. С.133
33 Кутзее Дж.М. В ожидании варваров…С.12
34 Константинова М. С привкусом преисподней// Спецназ России. 2004. № 3 (90)
35 Кутзее Дж.М. Бесчестье. СПб., 2005. С.151
36 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло… С. 36
37 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С.218
38 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С. 218
39 Кутзее Дж.М. В сердце страны… С.30
40 Кутзее Дж.М. Бесчестье…С.342
41 Кутзее Дж.М. Бесчестье…С.331
42 Бондар А. Угол зрения Кутзее// Зеркало недели. 2003. № 41 (466)
43 Кутзее Дж.М. Железный век…С.36
44 Кутзее Дж.М. Бесчестье…С.271
45 Оканза Ж. Африканская действительность в африканской литературе. Этнолитературный очерк. М., 1983. С. 185
46 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С.70
47 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С.69
48 Кутзее Дж.М. Элизабет Костелло…С.75
49 Нгуги Ва Тхионго. Прощай, Африка!// Избранные произведения писателей Тропической Африки. М., 1993. С. 545-546
50 Фредерик де Клерк: Новые испытания для ЮАР //http://www.inosmi.ru/translation/209035.html
51 Гордимер Н. Кое-что на первое время// Зингер И.Б. Враги. История любви. Гордимер Н. Рассказы. М., 2000. С.400
52 Делез Ж. Критика и клиника. СПб., 2002. С.164
