РАССКАЗЫ
БЛОНДИНКА
Мы сидели на тротуаре перед закрытыми дверьми небольшого магазина – излюбленное место левобережных ребят. Прежний магазин, точно такой же, унесло наводнением, будто бритвой срезало. Надо признать, что в последнее время непризнанной республике и ее жителям, то бишь нам, ужасно не везет. Война, которую мы ждали, но почему-то не верили, что она начнется, громыхнула и потрясла нас. Она притянула к себе и природные катаклизмы: наводнения, землетрясения. Одним словом, беда не приходит одна…
Кто-то из ребят, с тоской смотревший на старый мост, сообщил, что к нам гости.
– Ишь как резво бегут, – оскалился левобережный командир Андрейка, чистивший шомполом ствол автомата.
Гостей оказалось трое. Бородатого, с новеньким АК, звали Таму. Второй был внешне похож на Папанова. Я здоровался с ним при встрече, но имени его не знал. Третий, светловолосый, улыбнувшись, сверкнул золотыми фиксами. Какое легкомыслие – на его месте я бы не стал разбрасываться сияющими улыбочками. Золото, как известно, привлекает мародеров. Они бы не посмотрели на твой карабин с оптическим прицелом. Эй, парень, очнись! Выбьют тебе зубы прикладом твоего же карабина! Или вырвут золотишко изо рта плоскогубцами; сейчас это модно у отмороженных. Но я не стал ему объяснять. Не стоит, раз не понимает. А когда поймет, будет поздно.
Поздоровавшись со всеми, Таму отвел меня в сторону и, поглаживая бороду на своем рябом лице, негромко, но так, чтобы слышали все, сказал:
– Надо бы вылазку сделать.
– Автомат свой новый хочешь обстрелять? – сказал я, сплевывая вязкую слюну.
– Нет. Просто вчера ранили моего двоюродного брата. Стреляли из ТЭКа.
– Отомстить хочешь? – продолжал я плеваться.
– И это тоже. Ну как, пойдешь с нами?
– Пойду, почему бы нет. Надо только Куска разбудить, а то он еще обидится, что мы без него пошли. Да и пулемет тащить одному с бачками трудновато…
Теперь нас было пятеро, и мы ступали по пыльному, в рытвинах асфальту Садовой – самой длинной улице левобережья, которая змеилась вплоть до села Мамисантубани. Магазин, ребята и школа за поворотом, в которой я когда-то учился, остались позади. От извилистой Садовой берут свое начало более мелкие улочки, которые тянутся к подножию зеленой горы, вершину которой почему-то называют ТЭКом. Уже две недели как грузины захватили этот самый ТЭК, откуда город виден как на ладони. В полном молчании мы перешли малый мост над бывшим каналом и быстро прошли начало улицы, которая простреливалась с ТЭКа.
– А куда делся канал? – спросил златоуст. Он был не первый, кто задавал мне этот вопрос, и я терпеливо стал объяснять:
– Я был еще совсем ребенком, но помню, как этот глубокий канал накрыли сверху бетонными плитами, а потом гладь бетона засыпали рыхлой землей. Со временем земля там утрамбовалась, а один ловкий грузин умудрился на этой почве разбить свой сад. Улицу, мимо которой мы только что пробежали, сейчас так и называют: Архы был (берег канала). Между прочим, если перекрыть воду канала, то получится неплохое бомбоубежище. Правда, в этом тоннеле сыро и темно, но в такую жару то что надо…
По краям асфальтной дороги в ряд тянулись цветущие липы. Двухэтажные кирпичные дома справа большей частью были сожжены и мрачно глядели черными окнами. Сады этих домов обрывались крутым берегом Лиахвы. Жилища слева как будто уцелели. Может, оттого, что спрятались за плодовыми деревьями и были огорожены деревянными заборами?
– Сейчас я приду, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Отломаю пару веток черешни. Все равно их никто не ест. Не время, говоришь? Не понял. Да кто ты вообще такой, чтоб мне указывать! Все так и лезут в командиры….
Мы остановились у обугленных стен сгоревшей инфекционной больницы. Таму, добровольно взявший на себя обязанности командира (эй, эй, я же говорю: у некоторых мания командовать; а случись, убьют кого из твоей команды, ответишь перед его родными? – большую ответственность на себя берешь, хоть ты и с бородой), предложил нам разделиться на две части.
– Надо до места сначала добраться, а потом уже делиться, – сонно возразил Кусок.
– Ну как хотите, – сказал Таму.
– Именно так и хотим, – сонно пробормотал Кусок.
Мы свернули на улицу Тимирязева, где я родился и вырос. Чуть ли не бегом наш отряд пустился к горе. Дикой и нелепой казалась мысль, что меня могут убить на родной улице. Тоска сжала мне сердце, когда я пробегал мимо зеленых ворот моего опустевшего дома. Неужели мои старики никогда не вернутся под кров, построенный моим дедом? Нет, это просто дурной сон.
Я старался не смотреть на место, где снайпер три дня назад застрелил хромую бабушку Ленку. Чтоб ты ослеп! Чтоб ты своих родных перестрелял! Неужели сквозь оптический прицел своей винтовки не видел, в кого стреляешь? Она же была сморщенная, как печеное яблоко. Не удержавшись, я оглянулся на лестницу перед дверью большого длинного дома, куда в страхе побежала раненая Ленка и, упав на каменные ступеньки, залила их кровью. Вот сейчас я проснусь, и все станет как прежде. Ленка позовет меня и даст горячего лаваша с сыром, спросит, дома ли мать… Я больно стукнулся головой об фонарный столб, но, кажется, не проснулся.
По узкой крутой тропинке, зажатой с обеих сторон оградами, мы поднимались наверх. Из каменистой почвы торчали корни акаций, похожие на щупальца осьминогов. Я, как знающий эти места, шел впереди. Здесь прошло мое детство…
Зимой эта тропинка превращалась в каток. Немногие отваживались прокатиться по нему. Бедо, например, мой одноклассник, не устоял на ногах, когда несся вниз по блестевшему, как стекло, льду катка, упал и сломал руку. Родители мои, узнав о случившемся, запретили мне даже думать о катке. Но табу моих предков подействовало на меня совсем по-другому. Заледеневшая тропинка притягивала меня магнитом, лишала покоя. Недаром говорят, что запретный плод сладок, и я не выдержал. Как-то ночью я тенью выскользнул из спящего дома и пробрался на каток. Цепляясь за сетку, я поднялся на самую верхушку к скале. С бьющимся сердцем я смотрел на крутой спуск и на соседскую собаку Рингу, гремевшую остатком сорванной цепи. Бешеного пса мне еще не хватало. Скольких он кусал, когда срывался с цепи. Однажды весной эта рыжая псина набросилась на красавицу Лару, когда та возвращалась из школы. Я нахватал булыжников и подбежал к ней, чтоб отогнать Рингу. Лара лежала на спине и портфелем защищалась от клыков разъяренного пса. Ее темно-коричневая школьная юбка была изорвана в клочья, и я, застыв на месте, пожирал глазами ее порванные сиреневые трусики.
– Помоги мне! – прохрипела Лара. – Умоляю тебя…
Первые два камня, брошенные мной в собаку, попали в нее. Потом подбежали хозяева Ринги… А мне кто поможет в этот полночный час? Кого позвать на помощь? Лару, что ли? С тех пор она ненавидит меня больше, чем Рингу, потому что я выбил ей камнем передний зуб. Можно, конечно, подняться на трассу и вернуться домой кружным путем, но тогда нужно будет идти мимо кладбища. А ну как мертвец выйдет на дорогу и заговорит с тобой? Я слыхал, что по ночам усопшие выбираются из своих могил, чтоб на своих гробах прокатиться с ветерком по Згудерскому спуску. Покойника не убьешь – он и так мертвый, а собаку можно прикончить.
– Ринга, Ринга, – позвал я ласково собаку, но пес в ответ зарычал, сверкнув глазами. Наверно, черт меня толкнул, и я полетел вниз в раскрытую пасть Ринги. Пес чуть не загрыз меня, и все же я победил – задушил его цепью…
– Не надо нам было делиться, – рассуждал Кусок, тащивший на себе пулемет. Он как будто проснулся и стал передразнивать Таму: – Первыми в бой ввяжетесь вы; а когда грузины побегут вниз, мы накроем их перекрестным огнем. Даже если мы начнем первые, где гарантия, что грузины побегут? Может, это мы побежим сломя голову. Если, конечно, успеем. Жаль, что я не захватил с собой вазелина. Намазал бы себе задницу.
Я так и прыснул, а шедший сзади парень с карабином вообще чуть не скатился вниз со смеху. Конечно, это могло быть истерикой, ведь близость опасности обостряет чувства. Но мне показалось, что парень смеялся от души. Такой проживет долго, если, конечно, его не убьют. Он начинал мне нравиться.
Мы как раз вышли из тени акаций, и жаркие лучи полуденного солнца впились мне в затылок. Поднявшись на выступ скалы, я вдруг услышал голоса. Я оглянулся назад и, приложив палец к губам, замер на месте. Потом решил, что лучше забиться в расселину в скале, откуда ракетой вырывался к небу ствол громадного тополя, и там, в тени, подумать, что делать дальше. Мы пробрались в щель и, затаив дыхание, прислушались. Разговаривали как будто в сосновой рощице слева. Справа, за огородом, заросшим жгучей крапивой и колючими кустами малины, начиналось поле. Выше по склону пролегала центральная трасса, обсаженная серебристыми тополями. Когда-то я обожал эту дорогу; не раз мы с теткой ездили по ней на море. Матушкина сестра, старая дева, нередко била меня, но даже это не омрачало моего счастья – до того я любил плескаться в изумрудных волнах. Теперь по трассе проезжала грузинская бронетехника, обстреливающая город из своих орудий…
– Неужели они нас не заметили? – прошептал парень с карабином. – Конечно, нет, – сказал Кусок, борясь со сном. – Ты думаешь, они бы стали церемониться с нами? Вмиг бы изрешетили. А, кстати, как тебя зовут?
– Цезарь, – отвечал тот.
– Как-как? – удивился Кусок. – Это твое настоящее имя?
– Да, настоящее.
– Ладно, – сказал я, – поговорим после за столом. Самое страшное для нас – это нарваться на БМП. Но, слава богу, ее не слышно. Я проберусь в лес с гранатами, а там видно будет…
– Ты с ума сошел, – услышал я за собой. – Вернись, тебе говорят.
Но я уже был в рощице и, пригнувшись, как в детстве, крался от одной сосны к другой.
Мальчишкой я мечтал о войне, грезил о подвигах, как и все мои ровесники. Жалел, что фашистов разгромили до нас и не с кем воевать. Почему же я не радуюсь теперь? Ведь моя мечта сбылась! Вот тебе война; воюй, сколько душе угодно! Ишь как бьется сердце. Но не от восторга, нет. Ведь мы воюем не с немцами, а с нашими соседями-грузинами, которыми я так восхищался. Я даже хотел жениться на грузинке; но не потому, что любил пышные формы Маквалы, от которой пахло фытджинами1. А чтобы детишки наши приобщились к великому грузинскому искусству; научились бы читать в подлиннике «Витязя в тигровой шкуре» Руставели, а также зачитывались бы Чавчавадзе. Оценили бы по достоинству Тбилиси, особенно его древнюю часть, которая вдохновляла художников.
В поисках лучшей доли мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. В Душанбе, где мы обосновались, я всем говорил, что родом я из Грузии, и объяснял таджикам, что между грузинами и осетинами нет никакой разницы. Бог ты мой, как же я ошибался! Я понял это, когда мы вернулись на родину через долгих семь лет. Поспел к началу конца моих заблуждений. Но ведь не меня одного так осадили.
«Осетины – пришельцы и пусть убираются с нашей земли!!! – так кричали «патриоты» Грузии. – Негрузины не имеют права иметь больше одного ребенка!» Надо же, если б я сам не слышал это собственными ушами, честное слово, сделался бы грузином, сражался бы под их знаменами! Твою мать! Только и слышишь по телевизору: «Чуени Сакартвело!» («Наша Грузия!»); «Чуени мица!» («Наша земля!»). Мне наплевали в душу. Растоптали мои чувства. Моя бескорыстная любовь к грузинам превратилась в святую ненависть к ним. Сейчас я покажу вам, чья это земля! Я присел на корточки и прислушался…
– Да ну вас, ребятки, – раздался рядом женский голос. – Вам бы только бухать. Не даете работать. Только что мужиков каких-то засекла внизу – а тут Мамука со своими тостами полез.
«Русская? – запрыгало у меня в голове. – Что она тут делает?»
– Да успокойся ты, – раздался чей-то низкий голос с грузинским акцентом. – Успеешь еще настреляться; не здесь, так в Абхазии. Давайте выпьем за нашу прекрасную леди.
– Да! Да! – раздались пьяные голоса. – За самую меткую красавицу! Оксана, за тебя и за твою родину! Да! Да! За Украину и за Грузию! Гаумарджос чуени Сакартвело! (Да здравствует наша Грузия!) За прелестных хохлушек! Это наша земля, и мы выдавим отсюда вшивых осетин!
Кусты ежевики и шиповника скрывали от меня пирующих. Они были шагах в пяти-шести, не больше.
– Вы меня совсем смутили, ребятки, – сказала Оксана и звонко засмеялась. – Я пью за вас и вашу победу!
Я понюхал свои липкие от смолы руки и вырвал кольцо гранаты.
– Ловите победу! – крикнул я и бросил лимонку в кусты. Всем своим телом я прижался к пласту опавших бурых игл. Прежде взрыва до меня донесся женский крик. Может быть, я попал в нее болванкой гранаты? Или она первой увидела упавший на них снаряд? Земля подо мной дрогнула от взрыва. Я еще никогда не слышал, чтоб так страшно кричали. Вытащив из кармана своих зеленых слаксов вторую гранату, я выдернул кольцо и метнул ее в кричащую братию. После взрывов я приподнял голову, чтоб осмотреться, и увидел бегущую блондинку в камуфляже. Она бежала по трассе к посту ГАИ, откуда беспорядочно стреляли грузины.
– Ребятки! Не стреляйте! Свои! – кричала она. Но, кажется, ее приняли за чужую, потому что она вдруг остановилась и попыталась ладонями защитить лицо от пуль, полетевших в нее с поста. Она издала нечеловеческий вопль и упала на горячий, изрытый гусеницами пыльный асфальт. Я бросился было к ней, но вдруг услышал крик Куска:
– Тамик, ложись!
Русские слова так поразили меня, что я бросился на землю. В то же мгновение раздалась длинная пулеметная очередь. Это работал мой пулемет. Я его сразу узнал, красавчика. Пули пронеслись у меня над головой; а потом я услышал рев БМП. Вскочив на ноги, я побежал через рыхлое поле к расселине. Вокруг свистело и взрывалось, но меня – тьфу-тьфу-тьфу – даже не царапнуло. Уже не помню, как я очутился в овраге, откуда Кусок стрелял по махине. Отдышавшись, я накинулся на него:
– Ты что, броню хочешь прошить?!
– Отвяжись, – огрызнулся тот. – Лучше посмотри, как красиво рикошетят от нее пули.
Я подмигнул и улыбнулся притихшему Цезарю, чтоб ободрить.
Бой разгорелся не на шутку. Внизу, в городе, разрывались снаряды. В ответ из города летели НУРСы. Короче, мы оказались меж двух огней.
– Ты совсем рехнулся, – сказал Кусок. – Зачем ты побежал к трассе? Короче, с тебя теленок со всеми причиндалами.
– Это почему же? – спросил я, забирая у него пулемет.
– Когда ты добежал до трассы, – сказал Цезарь, – из-за дерева высунулся грузин с автоматом. Ты был у него на мушке, и только слепой бы промахнулся. Кусок, то есть Алик, скосил его.
– Ты что же, не видел его? – спросил Кусок недоверчиво. – Я потратил на него не меньше двадцати пуль.
Послышался шум ломаемых сучьев, и из огорода вылез длинный бородатый Циак в ковбойской шляпе. Он жил под самой горой и любил эффектно появляться.
– С тебя теленок, – обратился он ко мне. – Ты спасся чудом. Кто молился сегодня, тот молился за тебя. Когда грузин упал, он все еще шевелился, и я потратил на него целый магазин….
– Надо было забрать у него автомат, – сказал я, думая о блондинке.
– Я бы забрал, но БМП был уже рядом, – сказал Циак.
– Надо убираться отсюда, – сказал я. Но, прежде чем спуститься, я стал короткими очередями прочесывать лес и трассу. Мне показалось, что из-за кустов на меня смотрит мое испуганное детство. Кажется, это был я сам. Мальчишка, не мигая, смотрел на меня и, казалось, ждал, чтоб я утешил его, защитил. Наконец он мне улыбнулся, прицелился в меня веточкой, надул щеки и выдохнул: «Бах! Ты убит, дяденька». Точно, он попал мне в сердце, потому что в груди стало невыносимо больно.
– Беги отсюда, пока я не убил тебя! – крикнул я. – Детям не место на войне!
– Какие дети? С кем ты разговариваешь? – услышал я голос Куска. – Таблеток, что ли, наглотался? Пошли-пошли, а то нас убьют свои же! Внизу наверняка думают, что мы грузины.
– Отвали! – огрызнулся я. – Плевать мне, что думают внизу, да и наверху тоже!
В диком восторге я начал стрелять в мальчика, и он, вскочив в страхе, побежал в поле, как я давеча.
– Врешь не уйдешь! – кричал я, ослепленный солнцем и собственной яростью. Кажется, я убил его, потому что ужасно хотелось плакать…
ПАРПАТ
Мысли перед боем бывают самые разные, но все они тонут в мутной жиже страха, разбавленной отчаянием.
Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…
Неслышный, подогретый солнцем ветер плавно качает верхушки деревьев. Помнят, помнят меня эти акации, бросающие тень на Парпата, замершего с гранатометом на плече. Еще недавно я удирал с уроков и приходил сюда, в парк, выкурить пару сигарет, спрятанных под большим красным камнем. Теперь на этом камне стоит поджарый, в камуфляжных штанах и бордовой футболке, невысокий гранатометчик. Ребята расступились и, застыв, смотрят на миндальное дерево, одиноко стоящее на склоне горы справа от трассы. Как долго он целится. Я зажмурился. Опять промажет. Грянул выстрел, двенадцатый по счету, кажется, а, может, тринадцатый. Нехорошее число. Постой-ка, а сколько было в СССР республик, не тринадцать? Нет, пятнадцать. Да здравствует созданный волей народов единый могучий Советский Союз… Тьфу, с утра в голове крутится чертов гимн… И эта огромная ядерная держава ломалась и рушилась прямо на моих глазах. Все, чему нас учили и во что я свято верил, оказалось чудовищной ложью! Психические расстройства появились не у меня одного – у целого поколения, но это совсем не утешает. Мы ненавидим и убиваем. В нашей крови вирус войны. Против него еще не придумали вакцины. Болезнь во мне протекает очень бурно. Страх, отчаяние и ненависть высушили меня. Пролитая кровь не утолила моей жажды. Я хочу убить как можно больше грузин, на их территории, захватить Тбилиси и устроить там резню, как они прошлой зимой в Цхинвале. Да, подложила нам свинью мумия, лежащая под стеклянным колпаком в мавзолее. Недавно пацан какой-то читал стишки на площади. «Ленин, Ленин, дологой, ты подох, а я живой. А когда я подласту, твою палтию послю». Старичье накинулось на мальчонку, едва не впились гниющими деснами в напуганную детскую плоть. Ребята, смеясь, отогнали беззубых хищников от неоперившегося, но уже наглеющего птенца. Орлом будет, если дадут вырасти. Да, нас всех хотят согнать с наших земель, уничтожить. Анекдот недавно слышал. Летит самолет с иностранцами на борту. Вдруг объявляют: «Господа, мы пролетаем над Южной Осетией. Народ этой непризнанной республики поразительно живуч. Там нет ни газа, ни электричества, вода по праздникам, и то не всегда, голод, наводнения, землетрясения, и плюс ко всему Грузия пытается истребить их, но они продолжают жить и размножаться». Тут какой-то американец не выдерживает и кричит: «А вы их дустом, дустом попробуйте!» Я хохотал до слез. Надеюсь, душа вождя пролетариата горит в аду за наши земные страдания… Утром, когда шел сюда, дорогу перебежала кошка, не черная, но все же настроение изгадила.
Снова выстрел. «Перелет», – смеются вокруг. Зря старается Парпат, все равно лучше Сереги из этой бандуры никто не стреляет. Серега приехал к нам из Алагира, русский, а говорит по-осетински лучше, чем я. Он бы давно разнес зеленую ветвистую мишень в щепки, но у Парпата другое на уме – взять ТЭК! Это самоубийство, но все молчат. Никому не хочется прослыть трусом. И я молчу. Вожаку виднее. А Парпат на самом деле похож на волка. Веселый такой волчара, скалящий зубы, но глаза его редко смеются, зато пронзают насквозь. Знает всех поименно, и кто чем дышит. Презирает скулящих с поджатыми хвостами, а с отважными шутит. Со мной не раз шутил, значит, в стае я не последний. Интересно, а ему самому никогда не бывает страшно? Нет, по-моему. В самых безнадежных ситуациях его смех придавал силы, и если бы он предложил мне идти на БМП с одной лишь гранатой, клянусь, пошел бы. Как же я хочу быть похожим на него. Скоро, наверное, стану. Но пока лучше не думать об этом.
Надо отвлечься, – да, конечно, – и я ныряю в теплый омут прошлого. Вижу себя подростком, в синей школьной форме сидящим на камне и затягивающимся сигаретой «Колхида». Накурившись до легкой тошноты и головокружения, я забирался на колючие ветки акации, срывал гроздья сладких белых цветков и объедался ими, чтобы перебить табачный запах. Колючки тоже шли в ход – вонзались в упругие попки одноклассниц. Звонок. Атас: Тело движется по коридору! Ну и кликуха у завуча-математика.
«Брысь по классам!» – рычит длинный завуч, сверкая платиновыми фиксами и лысиной. Серая двойка висит на нем мешком, в руке журнал, в легких рак, но на вид бодрый. Лечится у какого-то знахаря в Кутаиси, хотя курить не бросил. Приз зазевавшимся ученикам от Тела – подзатыльники и щелчки. Я рванул к спасительной двери библиотеки, сыт по горло его призами. Там особая атмосфера: тихо, как на кладбище, и пахнет запыленными книгами, пожелтевшими от времени. Шедеврам мертвых классиков грош цена, их никто не читает, а книгами вождей нельзя даже подтереться: не расстреляют, конечно, не те времена, но по головке точно не погладят. Я делаю вид, будто интересуюсь Дюма, и даже беру в руки «Трех мушкетеров», но библиотекаршу не проведешь. Дюжая тетка выталкивает меня в темный коридор, прямо в лапы контуженному завучу-фронтовику – бывшему разведчику. Старый пердун, видать, по привычке прятался в засаде. Он громко втолковывает мне, нерадивому ученику, как нехорошо опаздывать на уроки, а чтоб слова не прошли мимо моих ушей, жестко массирует их. Ох, как больно. Хочу вырваться из его рук, но боюсь: рвану, а уши останутся у него как трофеи. «Вас к телефону!» – кричат завучу из учительской, но тот не слышит и переходит к самым страшным пыткам – шалабанам. Думаю, не один пленный фашист раскололся, когда его допрашивал наш завуч.
Напоследок, я получаю пинок и влетаю в класс, где царит оживление после большой перемены. Все неохотно садятся на свои места, достают учебники из портфелей. Стук в дверь. Учительница физики Валентина Николаевна, голубоглазая, с льняными волосами, строго смотрит на нас, затем встает из-за учительского стола и идет на тонких каблучках к выходу. Эффектная женщина наша физичка: одевается по моде, прыскается французскими духами и как никто в нашей школе знает законы притяжения, но почему-то метит в старые девы. Будь я постарше, непременно женился бы на ней и лапал бы ее большую грудь и ляжки. Мои покрасневшие ушки на разгоряченной макушке стараются уловить суть разговора между сексапильной физичкой и старшей пионервожатой, голос которой звучит, как горн. Ага, речь идет о сапогах: очень хорошие, югославские, но, увы, жмут. Вожатая просит Валентину Николаевну сбавить цену. Но та не может: не мои сапожки, соседка продает. А Мадинка витает в облаках с залетным петухом из восьмого «Б». Посмотри-ка лучше на свой стул и смахни кнопки! Интересно, чьих это рук дело? Алана? Но он, кажется, и не подозревает, почему полкласса следит за Мадиной. А это кто трясется от беззвучного смеха? Бусиш? Точно, он. Я же предупреждал его в прошлый раз: «Не лезь к Мадинке, по-братски прошу». А он мне: «Не твое дело, захочу – и полезу». – «Не мое дело, говоришь? Ну, тогда не обижайся».
Губу ему верхнюю разбил, но урок, кажется, не пошел впрок. В который раз придется калечить кулаки об его кривые зубы. Может, подойти и встряхнуть Мадинин стул? Нет, воздержусь, ребята засмеют, да и самому интересно, что из этого выйдет. Кое-кто из девочек в курсе дела, но молчат в тряпочку: конкурентка облажается, хи-хи, а близкие подружки не знают, не то такой визг подняли бы. Я упорно смотрю на Мадину, пытаясь привлечь ее внимание. Нет, не до меня ей. Другой засел в ее куриных мозгах. В парке их видели в сумерках. У чертова колеса прижимались друг к дружке. Как же ненавижу ее дружка-петушка. Вот набью ему морду. Правда, в прошлой драке за школой этот пентюх размазал меня по асфальту баскетбольной площадки. И я серьезно занялся боксом. Научился разным хукам. Выбивал бешеными прямыми пыль из груши, долбил боковыми и снизу. Тренер-грузин, и то хвалил: реакция у тебя хорошая, парень, а если не будешь пропускать тренировки, через год в Батуми поедешь, на соревнования. Обожаю море. Уж я постараюсь, не подведу, генацвале…
«Уау!» – вскакивает Мадинка со стула. Юбка, и без того коротенькая, задирается, и половина класса любуется ее желтыми трусиками. Дай хотя бы кнопку вытащить… «Ай!» – вскрикиваю уже я. Тяжелые ключи Валентины Николаевны попали мне в голову. Забыл про ее меткость. Мой скулеж заглушает барабанная дробь из пионерской. У нас барабанщиком был карлик-десятиклассник. Злющий-презлющий. Увы, я тоже не вышел ростом и сидел за первой партой, рядом с вонючкой Манони. Ох и несло от нее. Она, наверное, писалась и не подмывалась. Я дергал соседку за рыжие косички и спрашивал, почему от нее такая вонь. В ответ Манони била меня по голове толстым учебником литературы. Мало-помалу я привык к ее запаху и перестал надоедать классной просьбами пересесть за другую парту…
Громыхнуло. Детство разнесло в клочья. Оглушенный, всплываю на поверхность и барахтаюсь в водовороте. Еле вырвался. Теперь бы до берега родного дотянуть. Плыву из последних сил, еще несколько взмахов… Что это? Серыми жирными крысами заполонена моя земля. Оглядываюсь по сторонам: боже, я среди хищников. Они подбадривают меня, щелкая клыками: не трусь щенок, прорвемся! «Да, да, мы перебьем отвратительных крыс!» – тявкаю я, выбираясь на сушу. Перед атакой не мешало бы отдохнуть, обсохнуть. Куда там. Только перекур, и то потому, что вожак пробует новый гранатомет.
Дрожащими руками достаю из кармана пачку желтых абхазских сигарет «Солнце» и закуриваю. «Курение вредит вашему здоровью» – это я знаю с детских лет, а то, что война – лекарство против морщин, узнал сейчас. Прихожу в себя. Хлопаю глазами, смотрю туда-сюда. С того времени почти ничего не изменилось, разве что обесточилось чертово колесо и засохло дерево, к которому я прислонился, – дурной знак, прочь от него. Как же я раньше не заметил.
Все, что вижу сейчас, будет и завтра. Может, дождиком летним умоется новый день, и многие из ребят, собравшихся у раскрытых деревянных ворот парка, будут сидеть на лавочке у моего дома, слушая плач матери. Как это дико. Нет, уж лучше я сам постою с опущенной головой у хоромов вон того, с новеньким автоматом, и послушаю причитания его мамочки. Я чувствую твое напряжение, приятель, и это радует меня. Какие мысли сделали твое пятнистое лицо пепельным? Куда подевалась та дерзкая улыбка, обнажавшая с гнильцой зубы? Помнишь, как ты наехал на меня в самом начале войны? Хотел показать ребятам свою крутость. Я не ответил тогда, проглотил, но не забыл, и сейчас намерен поквитаться. Нет, раздумал. Ты слишком жалок. На говно наступишь – будет вонять. Это про тебя. Ладно, проехали. Расслабься…
Надо бы заправиться феназепамом, не то сердце разорвется в груди: тук, тук, тук, тук, тук… Страшно. На лбу испарина, в животе урчит. Во рту сухо, но таблетки все-таки растворились. Сколько проглотил-то? Три, четыре? Не важно, главное выжить. Дрожь в теле проходит. Сейчас вздохну свободнее, да, вот так. Знаю, это самовнушение. Так быстро не почувствуешь расслабление даже от промедола. У меня было несколько ампул. Кому же их отдал? Кибилу? Да, ему. С ним был еще один, коротышка, в лихорадке говоривший одно и то же: черняшка – так себе, дерьмо, а беляшка – мать всей дури. Кольнулись прямо в машине, и недоноска вырвало на сиденье, а Кибил смеялся. Бедняга. Под землей теперь лежит. Доигрался в русскую рулетку. Выбил себе мозги. Он не первый, кто поднес дуло револьвера к виску. Я тоже недавно пробовал, но так и не смог спустить курок.
Интересно, а какой я со стороны? Худой, невысокий, в просторных зеленых слаксах и белой футболке, с пулеметом на плече. Кроссовки? Неплохие, найковские, но уже порвались. Еще бы, сколько в них протопал. Наследил кроваво не в одном бою…
– Сегодня твоя очередь тащить бачки, – слышу голос Куска. Снимаю с плеча пулемет.
– Какая разница, – говорю. – На, бери. Эти дай сюда.
– Будет жарко, – ухмыляется он.
– А тебе, в натуре, не страшно или ужалился?
– С чего ты взял?
– У тебя лицо всегда одинаково сонное, что в бою, что на пиру.
– А ты поделись своей бледностью. Вижу, опять наглотался колес. Может, водкой запьешь, как в прошлый раз?
– Отстань, я чуть не подох тогда. Ты говорил с Парпатом?
– Нет, зато знаю, что все левобережье убеждало его зайти грузинам в тыл со стороны Мамисантубани. Но он заладил: мы атакуем их в лоб, покажем всем, на что способны. Ты видел, как он стрелял из гранатомета?
– Слышал. До сих пор в ушах звенит.
– Он так и не попал в миндальное дерево. Я бы попал со второго раза.
– Говорить легко.
– В армии я был не последний гранатометчик.
– Верю… Как думаешь, сколько нас тут собралось со стволами? Человек сто будет?
– Ну, ты загнул! Может, пятьдесят, от силы – шестьдесят, не больше. И ТЭК мы не возьмем, вот увидишь.
– Знаешь, что меня пугает?
– Что?
– Грузины не отвечают. Затаились, наверно. А может, они попросту убрались?
– Так просто твари ТЭК не отдадут. Я думаю, сегодня мы многих недосчитаемся.
– Вечно ты каркаешь. Слушай, а может, Парпат раздумал штурмовать эту чертову высоту? Такие кошмары снились всю ночь. И мать утром умоляла поберечься. И кошка дорогу перебежала…
– Оп-па! Не понял. Струсил, что ли? Вот это да! Кому расскажу, не поверит. Как про тебя тот толстяк говорил? «Война – твоя стихия?»
– Это он нарочно, мать его, чтобы самому в тени остаться. Видишь, где он? Нет? И не ищи даже, не найдешь. А знаешь, где он прячется? В бункере за рацией…
– Нет, в натуре, ни разу не видел тебя таким зашуганным.
– Да не боюсь я, отстань. Просто предчувствия нехорошие. Смотри, какая толпа собралась вокруг Парпата. Пойдем, послушаем.
– Лучше постоим здесь. Обычно стреляют в кучу.
– Ребята уже за ворота выходят. Згудеры жуар* (*Святилище возле Цхинвала.), помоги нам! А правда в обиталище жуара засел грузинский корректировщик?
– Наверное. Там же стены толстые из камня. Да и знают суки, что мы не будем стрелять по святым местам.
– Они будут прокляты до седьмого колена, вот увидишь…
– Этого мы не увидим, к сожалению. Нам бы в живых остаться после этого боя. Идем, что ли…
Только мертвые увидят конец войны.
Платон
Сцена перед атакой. Дорога, поднимающаяся наверх, к ТЭКу, с поворотом на Згудерское кладбище. Серый асфальт, по краям черный от влаги, топчет пара сотен нетерпеливых ног. Слышны автоматные и пулеметные очереди, взрывы.
Голос Парпата: Кто идет со мной наверх – шаг вперед. Остающиеся пусть не думают, что мы не увидим их завтра. Мне нужно минимум два пулеметчика. Где этот маленький Таме с пулеметом? Стань-ка рядом. Немного послушайте меня: сегодня мы возьмем ТЭК! Но прежде чем лезть на эту высоту, посмотрим друг на друга. Так. Вы – тигры. Пошли.
СЫН
…Когда началась стрельба, мы с Олегом побежали на левый берег. Олег несся с нашим пулеметом, я же гремел бачками с патронами в лентах.
– Ну и жара! – воскликнул Олег, когда мы пробегали старый мост. – Давай искупаемся!
– Ты с ума сошел! – сказал я, учащенно глотая знойный воздух. – Смотри, какая грязная вода!
Вокруг свистели пули, а позади, в городе, рвались снаряды. Мне не терпелось попасть в детсад, находившийся в конце городского парка, откуда были видны позиции грузин…
– А, плевать! – кричал неугомонный Олег. – На обратном пути я все равно нырну в Лиахву!
Он вдруг остановился и, повернувшись спиной к лесу, откуда стреляли, нагнулся и, изобразив из зада пушку, дал залп по противнику. Я добежал до желтого трехэтажного здания военкомата и оттуда уже наблюдал за этим клоуном. Честное слово, меня бросало в дрожь, когда он начинал паясничать. Ну вот, коронный его номер: Олег забирается на перила моста – это с нашим-то пулеметом! – и идет по ним, как акробат. Но в акробата не стреляют, когда он осторожно передвигается по натянутому канату; он не рискует свалиться с двадцатиметровой высоты в бурлящую горную реку, и ему аплодируют зрители. К тому же он подстрахован. Но ты-то не акробат, твою мать! Ты как будто ступаешь по моим оголенным нервам, и я, твой единственный зритель (что-то не видно левобережных ребят), похлопал бы изо всех сил по твоей пустой голове, если бы не боялся получить сдачи. А чем ты страхуешься, Олег? Собственным безумием – вот чем! Ну и друг мне достался: в любую секунду он мог свалиться вниз вместе с пулеметом. Ну, допустим, ему не терпится скормить себя рыбам – но зачем же ствол топить!
Я облегченно вздохнул, когда Олег спрыгнул с высоких перил и вошел в двухэтажный кирпичный дом напротив, через дорогу. До войны на первом этаже этого старого дома помещался комиссионный магазин. Я иногда заглядывал туда и смотрел на старые запыленные пальто и плащи из дерматина. Впрочем, иногда попадались и кожаные куртки, но не моего размера. Нет, вру, просто денег не было, а то непременно купил бы себе, чтоб вечерком щегольнуть обновкой – вернее, старьем – на площади. Теперь там склад боеприпасов левобережья. Олег вынырнул из дома, неся в руках цинк патронов.
– Асфальт плавится, – сообщил он, с сожалением осматривая свои новые кроссовки. – Нет, ты видел, как ноги вязнут?
Половина военкомата тонула в тени громадных тополей, верхушки которых раскачивались при малейшем дуновении ветерка. Мы вошли в парк, чтоб отдышаться перед последним марш-броском.
– А где ребята? – спросил Олег. – Куда они все попрятались?
Он положил цинк на траву и уселся на него. Пулемет он положил на согнутые колени.
– Должно быть, на похоронах, – догадался я. – Скольких мы недосчитались вчера после ТЭКа.
– Рухсаг ут, лаппута (пусть вам будет светло на том свете, парни), – сказал грустно Олег. – Помнишь, мы последние сошли оттуда и еще не знали о наших потерях…
Я не слушал его болтовню. Перед боем мне всегда хотелось отлить, но я иногда медлил, прислушиваясь к своему замирающему сердцу. Вокруг цвета вдруг стали ярче, тени – гуще. А потом все это сплелось в один большой коричневый клубок, откуда торчала пара ног, обутых в рваные кроссовки. Ноги выбивали чечетку, а круг прыгал у меня перед глазами. Запахи трав, не просохшей после дождя земли, тополей, сбрасывающих с себя пух, впились мне в ноздри; казалось, сама природа давала мне понюхать жизнь перед возможной смертью. Меня трясло, как в лихорадке. Чувства мои обострились до невозможности.
«Надо двигаться! – думал я. – Да-да, не то можно сойти с ума!»
Я посмотрел на Олега, который все еще о чем-то говорил…
– Заткни рот! – крикнул я. – Идем!
– Да пошел ты, – улыбнулся Олег и встал.
Я почти оглох от канонады, по-моему, контузило и Олега, потому что я услышал свист падающей мины, а он, кажется, нет.
– Хряк, ложись, мина! – закричал я и лег пластом прямо в лужу. Взрыва я не услышал, зато почувствовал, как кто-то встал мне на спину.
– Это я свистел, – услышал я голос Олега. – Знаешь, почему от тебя бабы шарахаются? Да потому, что ты горбишься. Но сейчас я выровняю тебя.
Он немного попрыгал на моей спине, спрашивая, хорошо ли мне. Долг платежом красен. В прошлый раз я проделал с ним то же самое, правда, он при этом еще и отжимался…
Мы как раз проходили мимо школы бокса, от которой остались одни лишь серые стены, когда снова засвистело.
– Ну, это уже глупо, – сказал я. – Над одной шуткой дважды не смеются… Взрывом меня отбросило в сторону и засыпало всякой дрянью…
Олег на себе дотащил меня до больницы. Он как будто обезумел. Бил врачей и медсестер, когда те пытались ему что-то объяснить. Он поминутно подбегал к операционному столу, куда меня положили, и говорил, чтоб я ни о чем не беспокоился, потому что скоро придет самый лучший хирург, и тогда все будет в порядке. «Самый лучший» явился, и, косясь на Олега, который наставил на него ствол, дрожащими руками вспорол мне брюхо. Доктор недолго возился в моих кишках. Как только Олег по нужде вышел из операционной, хирург сбежал, оставив меня с распоротым животом. Через некоторое время меня привезли домой. Мать встретила меня причитаниями: – Я знала, что ты кончишь так, сынок. Люди, смотрите, что с ним сделали! Ты всегда был непокорный и делал все, чтоб разбить мне сердце. Каждый раз, когда ты убегал из этого дома со своим пулеметом туда, где стреляли, я мысленно прощалась с тобой, а когда ты возвращался, радовалась и гордилась, что у меня такой сын. Когда по Цхинвалу проносился слух, что кого-то убили, а тебя в это время не было дома, я, как безумная, носилась по городу, выспрашивая имена погибших. Но потом я привыкла к этому, устала, и сердце мое окаменело. У меня даже слез не осталось, чтоб оплакать тебя, мое дитя. Хоть бы ты женился, сынок, я тебе и девушку тогда подыскала, помнишь? Но она тебе почему-то не понравилась. А та, которую ты любил, уехала отсюда. Но ты все же хотел покорить ее своими подвигами. Ты и был героем, но родители ее ненавидели тебя. Они бы все равно не отдали за тебя свою дочь. Ведь они богатые люди, а ты кто такой? Сын бедняка. Что только не говорили о тебе, дитя мое! Тебя называли убийцей и наркоманом, потому что ты глотал таблетки, и твоя храбрость казалась многим не совсем обычной. Никому бы и в голову не пришло, что у тебя больное сердце. Эти таблетки ты всегда носил в кармане на случай приступа. Можно я покажу их? Видите?..
На следующий день мать сказала, что от меня ужасно воняет и будет лучше, если гроб, в который меня положили, заколотят сверху крышкой. Олег вначале даже слышать об этом не хотел, но, просидев с ребятами ночь в комнате со мной, пришел к такому же выводу. Схоронили меня во дворе пятой школы. Уставшие ребята, лениво подняв свои автоматы, разрядили в небо по магазину.
ЭПИЛОГ
Кладбище, где покоились мои бренные останки, росло. Особенно после войны, когда кровавые разборки между своими достигли апогея. С каждым разом салютовавших становилось все меньше, а могильных плит больше. Привезли, конечно, гробы из Абхазии и Северной Осетии, но немного. Бог войны нам благоволил. Фронтовики стремились попасть именно во двор этой школы, потому что здесь как-то почетней, да и ребята все знакомые. Мертвецы потеснили школу, но уже негде было хоронить, и снова «заработало» Згудерское кладбище.
Вначале к нам приходили. Но приходившие сами легли рядом, и могилы наши заросли травой…
26 января 2008 г.
