РАССКАЗЫ
МИЛОЧКА
На освободившуюся в ведомственном доме коммунальных работников жилплощадь имели виды многие жильцы. И было отчего! Во-первых, двухкомнатная. Во-вторых, с окнами на запад. Претендовавшие с нетерпением ждали постановления жилищной комиссии. Вынесенное постановление не только испортило жильцам настроение, но и убило в них веру в справедливость. Квартиру решено было отдать сторонним людям.
– Я так этого не оставлю, – горячился в домовом комитете обитатель квартиры N13 с фрамугами на восток. – Я 20 лет прожил в этом доме и заслужил и телефонную точку, и нормальный вид из окна. И тут нате вам, здрасте, пожалуйста, вылезай, приехали. Квартиру с точкой и видом отдают черт-те кому!
– Вас-то чего жаба душит? Вы ж первый в очереди на расширение стоите, – увещевал его домовой староста.
– Я справедливость люблю, – не унимался жилец. – Хорошо, пусть не я! Вселите кого-то из старых жильцов, а этим отдайте их квартиру.
– Правильно! – поддержали его жильцы с рамами на восток. У нас в окна знаешь, как свищет?
– Товарищи, друзья, не кипятитесь. Потерпите еще немного. Дом вот-вот пойдет под снос. Все получим новые благоустроенные квартиры! – успокаивал народ староста.
– Под снос! Держи карман шире! Скорей вперед ногами вынесут.
– Своим раздают, – взвизгнул женский голос.
– Да как вам не стыдно, – возвысил голос староста. – Да будет вам известно, что нас облздрав просил им эту квартиру выделить. У них больная дочка! Поэтому нужна теплая квартира и телефон.
– Знаем мы этих больных! Вон Петрович из четвертой квартиры тоже гипертоник…
– Пусть пьет меньше, так и давление нормализуется, – ответил на это домовой староста.
Жильцов восточной стороны можно было понять. Дуло с востока изрядно, да и окна выходили на заваленный песком и мусором и поросший темной жесткой травой пустырь. Другое дело – запад! Ветры преграждались крытыми толем сараями, а окна смотрели на уютный, с грядками и кустами смородины, дворик.
Между сараями и грядками когда-то был небольшой фруктовый сад, от которого с годами осталось два трухлявых ствола. В них вколотили по большому гвоздю «сотка», натянули крепкую шелковую нить и по строго выверенному графику сушили белье. По центру широко и раздольно белели пододеяльники и простыни. Ближе к краям стыдливо жались бюстгальтеры и байковые панталоны. Большими барабанами бубнили наволочки, иерихонскими трубами гудели кальсоны. Зимой постирушки стремительно замерзали и, раздуваемые зябким морозным ветром, начинали отвратительно трещать на манер спорящих базарных торговок…
Новые жильцы оказались людьми тихими, некоммуникабельными и, поговаривали, религиозными. Такой же тихой была их дочь – болезненного вида и неопределенного возраста девочка. Ходили слухи, что она не родная дочь квартиросъемщиков: то ли приемная, то ли подброшенная кем-то. У нее, кажется, было полное имя: не то Людмила, не то Эмилия, но все звали ее уменьшительно-ласкательным Милочка. Вкладывая в это вполне нормальное и красивое имя иронию, сарказм и намек на ментальную убогость. Никто из сверстников не дружил с Милочкой. А на вопросы взрослых:
– Отчего же вы не дружите с Милочкой? – дети отвечали:
– А что с этой Милочки взять, окромя анализов?
Зимой Милочка любила сидеть у окна и смотреть на кроны деревьев, что росли на дворе старого кладбища.
Кладбище это, от которого остались мощеная дорога и ряд полуразрушенных склепов, когда-то было католическим, затем православным: от него сохранилось несколько мраморных крестов и деревянная часовенка. Потом интернациональным: тумбочки с пятиконечными и шестиконечными звездочками, скамейки, столики и оградки. Весной на кладбище упоительно пахло талой землей и свежей масляной краской. Летом – кошеной травой и ромашкой. Зимой кладбищенский двор засыпало снегом, на котором причудливыми узорами лежали тени могильных оград.
Летом же Милочка все дни проводила в одиночестве на берегу городской, поросшей камышом и непролазным кустарником речки. Там ее и нашли убитой. Ходили слухи, что убийцы не то выкачали из Милочки кровь, не то вырвали у нее сердце…
Девочку похоронили на том старом кладбище, деревья которого были видны из окон ее квартиры. День похорон был теплым и солнечным. Провожающих и прощальных слов было немного. Музыканты заиграли скорбное попурри. Диссонируя с мелодией, раскатисто застучали молотки, и гроб исчез в темноте свежевырытой могилы. Стихли мелодии, и от всего, что некогда звалось Милочкой, остался небольшой холмик, букетик цветов, пара венков, да крашеный суриком металлический крестик.
Прошло немного времени, цветы засохли, траурные ленты на венках выгорели, сурик облупился, и по городу поползли слухи. Так, кладбищенская дворничиха рассказывала о некоем таинственном человеке, в вечерние сумерки являющемся на Милочкину могилу! По словам дворничихи, человек был одет в белый хитон, а лицом походил на Спасителя. Городская ясновидящая Ева заявила, что ей было явление пресвятой богоматери. Богоматерь, как утверждала сомнамбула, была вылитой Милочкой. Местный звездочет Адамов определил по расположению Венеры (тоже, кстати, похожей на Милочку), что грядет скорый катаклизм. Работники похоронного оркестра клялись, что слышали над Милочкиной могилой небесную музыку.
Последнее заявление привело к Милочке толпы ищущих новых музыкальных идей городских музыкантов. Интересный факт: после одного такого посещения доселе неизвестный пианист выиграл престижный международный конкурс! Озадаченные работники компетентных органов взяли ситуацию под свой контроль. Катаклизмы они перенесли на загнивающий Запад, а человека в белом хитоне объявили командиром экипажа самолета, который отважная стюардесса Милочка отбила у похитителей. Музыканты тут же были изгнаны с кладбищенского двора, крест был срочно заменен фанерной (с красной звездочкой) тумбочкой, обнесен скромной оградой, и на Милочкиной могиле стали принимать в пионеры. Что самое интересное – у прошедших здесь обряд поступления резко возрастала успеваемость.
Горячие и нетрезвые головы из горкома комсомола готовили директиву о присвоении пионерской организации школы, где училась Милочка, имени «отважной стюардессы». Однако пока бумаги ходили по инстанциям, кладбище закрыли для новых захоронений. Двор зарос бурьяном, так что уже было невозможно узнать искомую могилу, да и памятники с фамилиями и именами погребенных растащили оборотистые дельцы из бюро добрых услуг.
Однако свято место пусто не бывает. Прошел слух, что студент-филолог местного университета видел у Милочкиной могилы человека с пушкинскими бакенбардами на смуглом лице. На следующий день на кладбище за вдохновением повалил сочиняющий народ. И что характерно: вскоре имена посетителей замелькали на страницах известных литературных изданий. В ту же зиму старший преподаватель факультета естественных наук заявил, что наблюдал в Милочкиной ограде за процессом цветения розового куста! К весне у Милочки обосновались представители гонимых направлений науки. А уже летом было защищено несколько диссертаций, в том числе и по генетике! Вдохновленные чужими успехами, на кладбищенский двор явились: правозащитники, отказники и два узника Сиона. И снова удача: после посещения могилы узники Сиона получили право на репатриацию! Несколько лет топтались в Милочкиной ограде интеллектуалы. Они пили дешевый «Агдам», сочиняли воззвания и манифесты. Критик, вздумавший отвергать задекларированное в Милочкиной ограде, подвергался общественному презрению и изгонялся с кладбищенского двора!
В каком-то (точно не помню, каком году) при ограблении инкассаторской машины был убит известный городской авторитет, а уже на девятые сутки после гибели авторитетскую тень видели в Милочкиной ограде. Естественно, что после этих слухов на заброшенный погост явились уголовники. В отличие от интеллектуалов, уголовники пили дорогой коньяк и били по рукам. «Сука», решившая кинуть «забазаренное» у Милочки, каралась «мочиловом». Самое интересное заключалось в том, что многие из авторитетов стали на путь исправления, а некоторые вскоре обернулись финансовыми олигархами. Это еще больше повысило престиж могилы.
Кроме того, забредший случайно в Милочкину ограду городской дурачок «Андрюша-космонавт» неожиданно заговорил каноническими текстами святого писания, а жители высотных домов, что обступили старое кладбище, утверждали, что по ночам над Милочкиной оградой видно какое-то голубоватое свечение. Возможно, что Андрюша был умело скрывавшимся многие годы пятидесятником, а жители домов принимали огоньки сигарет допоздна сидевших в ограде уголовников за блуждающие огни, но, тем не менее, к Милочкиной ограде потянулись: попы-расстриги, церковные реформаторы, всякого рода сектанты и страждущие. Попы сорвали с тумбочки звездочку и прикрепили к ее вершине крестик, реформаторы мурлыкали негромкие псалмы, страждущие просили об исцелении. Прохудившаяся тумбочка, облепленная многочисленными записочками, прокламациями, денежными купюрами, медальонами и ладанками, стала напоминать рождественскую елку. На надгробье всегда лежали калачики, бублики, горели лампадки и стояла наполненная до краев рюмка с дорогим коньяком. Вскоре прошел слух, что прозрел слепец, живущий в проходящей рядом с кладбищем теплотрассе, а кладбищенский бомж выиграл в лотерею. После этого бичи, столовавшиеся могильными подношениями, стали с молчаливым почтением обходить Милочкину ограду. Взять у Милочки теперь почиталось у них смертным грехом!
Прошло лет тридцать после Милочкиной смерти, и кладбище стало мешать городскому ландшафту.
– Товарищи, – сказал на бюро обкома зам по строительству. Мы считаем, что в целях городского благоустройства целесообразнее старое кладбище снести, а на его месте разбить сквер.
– Правильно, – поддержал его зам по идеологии. За последние годы кладбище превращено в вертеп! А на могиле этой Милочки посетителей больше, чем в Мавзолее!
– Товарищи, – взял слово представитель комсомола, – совсем недавно мы лишили народ права на алкоголь, сегодня хотим выбить у него надежду на чудо. Мы шутим с огнем. Я решительно против такого решения.
Большинством голосов кладбище решено было снести.
Представитель комсомола оказался прав. Вспыхнул настоящий бунт. Возмущенный народ потребовал немедленной отставки городского правительства. Многочисленные собрания грозили перерасти в боевые действия. Руки прочь от священных могил! Оставьте надежду безнадежным! Милочка – наш рулевой! – гласили плакаты, а у покосившихся кладбищенских ворот дежурили пикеты…
Много лет прошло с той поры, но все еще стоит в том городе дом с окнами на восток и запад. И между двух трухлявых стволов натянута шелковая нить, на которой по-прежнему сушится белье. Говорят, что чудеса происходят и по сей день. Кто-то видит в Милочкиной ограде расцветшие среди лютых морозов цветы, кто-то слышит в лиственном шуме неземной красоты женский голос, кто-то исцеляется, кто-то преображается, так, например, городской администрацией сегодня управляет оказавшийся когда-то в меньшинстве представитель комсомола.
Ради любопытства, прихватив для храбрости четвертушку «Абсолюта», на Милочкину могилу сходил и я. День был солнечным и тихим. Как ни вслушивался я, как ни приглядывался, но так ничего таинственного не услышал и фантастического не увидел. Ветер лениво ворочался в кронах старых деревьев, в цветущем в ограде розовом кусте басовито жужжал косматый шмель, в высокой траве сновали быстроногие кузнечики, а на цементированном надгробии грелась изумрудная ящерка. Все дышало покоем и умиротворенностью, что в сегодняшней неспокойной жизни само по себе уже выглядит чудом…
ЧАСТНЫЙ АРМАГЕДДОН
– Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Станислав Алексеевич Мудрик (даже беглого взгляда достаточно, чтобы понять – перед вами ученый человек, возможно, даже и академик), встретив на шумном городском проспекте своего давнего приятеля Федора Ильича Ненашева.
– О, Стас, здорово! – Федор Ильич протянул однокурснику сухую костистую ладонь.
– Ах ты, чертяка. – Станислав Александрович сгреб приятеля в охапку и трижды поцеловал его в щеки. – Как живешь-можешь, старина?
– Жизнь моя копейка, – утирая приятельские поцелуи, ответил Федор Ильич. – Сорок пять на прошлой неделе стукнуло! Оглянулся, а у меня ничего и нет: ни жены, ни детей… Диссертации не защитил. Карьеры не сделал. Состояния не нажил. Когда помру, то впору написать на могильном камне – «Родился мертвым».
– Да не драматизируй ты так, – хлопнул по плечу друга Станислав Александрович. – Выглядишь прекрасно! Энергичен! Бодр! Сексапилен! Прикинут, как манекен в ГУМЕ: джинсы «Lewis», кроссовки «Adidas», каскетка «Polo». Больше тридцати пяти не дашь, ну мак…
– И что мне со всем этим делать? – не дал договорить приятелю комплимент Федор Ильич.
– Как, что делать? Дышать! Радоваться! Одним словом, жить, Федор!
– Так разве это жизнь? – Федор Ильич обвел взглядом шумящий, кипящий, спешащий, толкающийся многолюдный проспект. – Тьфу на такую жизнь! Мне, другой раз, знаешь чего хочется? Вернуться каким-нибудь чудесным способом в прошлое и помешать своему зачатию!
– Ну, это уже, брат, прости, клиника!
Другой бы на месте Ненашева обиделся. Возмутился! Затопал ногами! Рот варежкой открыл бы! Кулаки в ход пустил. Они у Федора Ильича приличные. Так то другой, а Ф.И. Ненашев даже и глазом не повел, и бровью не дернул.
Станислав Александрович смикител, что хватил лишку, и пошел на мировую:
– Однако же, это, брат, легко снимается русским коктейлем «водка с огурцом». Идем, я угощаю.
Федор Ильич согласился. Друзья направились в ближайший ресторан…
– А ты зачем в родной город-то пожаловал? – накалывая на вилку маринованный огурчик, поинтересовался Ф.И. Ненашев. – Умер кто?
– Бог с тобой! – Станислав Александрович размашисто перекрестился. – Дело здесь у меня, но – цыц, ни слова!
С.А. Мудрик плотно сжал губы и приложил к ним палец. Вышло точь-в-точь, как на плакате времен культа личности «Не болтай, рядом граница»
– Почему цыц, – наполняя рюмки, поинтересовался Федор Ильич. – У нас же демократия, гласность, плюрализм и никаких тайн. Давай, выкладывай. Колись, что называется.
– Нет, правда, не могу. – поднимая стопарик, заупрямился С.А. Мудрик. – И даже не проси.
– Да я и сам знаю. Ты ведь у нас ядерщик? Ядерщик! Значит, какую-нибудь новую фигню затеваете в реакторе нашей АЭС.
– Не в цель, – цепляя вилкой свежайшую астраханскую селедочку, ответил С.А. Мудрик. – Я бы даже сказал, в молоко!
– Интригуешь!, – намазывая горбушку свежего бородинского хлеба черной икоркой, усмехнулся Федор Ильич. От алкоголя он несколько оживился. Серо– бурая жизнь окрасилась в розово-голубые тона. Федор Ильич даже стал бросать призывные (чего с ним уже давно не случалось) взгляды на хорошеньких дам. Вечер закончился…
Примерно через неделю Федор Ильич шел по тому же проспекту, и на том же самом месте, где повстречался с приятелем… Неожиданно? Нет, лучше убрать это слово.
1. Оно лишает повествование остроты.
2. В жизни не бывает неожиданностей, в ней все до тонкостей спланировано. Прямо не жизнь, а социалистическое хозяйство.
Среди ясного жаркого летнего дня на бульвар вдруг налетел вихрь. Черное горло его всосало в себя (точно пылесос) не успевшего ничего сообразить Федора Ильича. Он оказался в черном туннеле, какой обычно рисуют пережившие клиническую смерть люди. Спустя мгновение, час, век, а, может, и вечность – Федор Ильич кожей, всем своим существом почувствовал разом эти категории – в общем, спустя какое-то время, которому всегда приходит конец, Ф.И. Ненашев вновь стоял на бульваре. Он перевел дыхание. Вытер каскеткой холодный пот. Осмотрелся по сторонам и тотчас побледнел, окаменел и стал напоминать монумент.
Было, надо вам сказать, от чего окаменеть. Ф.И. Ненашев стоял на том же самом проспекте, но его окружала совсем другая жизнь. Вновь стояли лет тридцать как снесенные здания. По улицам ехали антикварные авто. Гремели приказавшие давно жить телеги. Звенели давным-давно списанные трамваи. Люди были одеты не в джинсы, батники и бейсболки, а в холщевые брюки, толстовки, френчи…
Федор Ильич зашел в темную арку двухэтажного строения и стал лихорадочного соображать. Наконец, его осенило! Боже, пока я крутился в этом туннеле, на бульваре начались киносъемки! Машины, телеги – это все не более чем декорации!
Ф.И. Ненашев обрадовался своему открытию. Хотя, как в том анекдоте, внутренний голос нашептывал Федору Ильичу:
– Никакие это не декорации, а самая натуральная реальность. Реальность, отстающая от той, в которой ты живешь, лет на семьдесят!
И внутренний голос оказался прав. Никаких камер, софитов, режиссера и прочей киношной атрибутики Федор Ильич на улице не отыскал. Зато он увидел плакат, очевидно, не снятый еще с Новогодних праздников. «В Новый 1937 год с Новыми успехами». В общем, как ни крути, а выходило, что попал Федор Ильич в год «большой политической чистки».
Найти этому объяснение не представлялось возможным. Однако нужно было что-то делать. Что-то предпринимать. Не стоять же здесь семьдесят лет, дожидаясь своего времени. Ненашев принялся рассуждать.
– Куда идти? Что делать? Как доходчивей объяснить то, что с ним случилось? И тут его осенила гениальная мысль.
– Ведь в этом городе живут мои дедушка с бабушкой. Правда, они сейчас молодые люди, но все равно нужно пойти к ним и все объяснить. Они, конечно, сочтут меня за сумасшедшего. Но ведь можно сделать генетическую экспертизу! Или в эти годы ее не делают? Нет! Ведь генетика у них, кажется, зовется «продажной девкой империализма». Но они все равно помогут. Ведь любимый дедушкин рассказ о его былой жизни был о том, как он помог скрыться одному, ложно обвиненному в шпионаже, человеку. Так может быть – это был я?! Вперед, к деду! – приказал себе Федор Ильич.
Однако, изучив свой внешний вид, Ненашев пришел к горькому выводу, что в такой одежде он не только не дойдет до родственников, но даже и до ближайшего угла. Заметут! Он снял майку, джинсы, кроссовки. Вывалял их в пыли. Безжалостно, с мясом, вырвал товарную марку «Lewis» Оторвал козырек и вывернул наизнанку каскетку «Polo». Она стала походить на уместную ныне тюбетейку. Осколком кирпича уничтожил надпись «Adidas»
Дворами, переулками, темными проходами направился он к дому своих родственников.
Вот и дом, где до войны, по словам дедушки, проживала его семья.
– Не дай бог, я что-то спутал, – подумал, входя в темный воняющий прогорклым салом подъезд, Ф.И. Ненашев. Федор Ильич поднялся на третий этаж. На дверях одной из квартир (к своему счастью) среди списка жильцов он увидел свою фамилию.
«Георгий Иванович Ненашев. Звонить три раза». Ф.И. Ненашев робко нажал кнопку звонка. Тишина. Рука снова потянулась к звонку. В это время послышались шаги. Приглушенный кашель. Дверь открылась. На пороге стоял молодой мужчина. Федор Ильич сразу же узнал в нем дедушкину фотографию, что и сейчас висит в комнате Ф.И. Ненашева.
Хозяин квартиры удивленно взглянул на незнакомца и поинтересовался:
– Чем могу быть полезен?
Голос у деда не изменился ни на йоту: командные нотки, порочная хрипотца – результат командования кавалерийским взводом.
– Я к вам по срочному делу из «Института Красной Профессуры».
К этому времени (по расчетам Ф.И. Ненашева) дед уже должен был читать лекции в этом заведении.
– Проходите, – Ненашев-старший пропустил Ненашева-младшего в прихожую.
Они пошли по длинному сумрачному коридорному туннелю и остановились у фанерной двери.
– Прошу. – Георгий Иванович жестом пригласил внука в комнату. Федор Иванович вошел. В комнате стоял кожаный диван.
На этом самом диване дедушка лет 10 тому назад переместился в мир теней.
Круглый покрытый белой скатертью стол.
Он в данный момент должен находиться на кухне Ф.И. Ненашева. Скатерть, правда, лет двадцать назад пришла в негодность и была отправлена за томик А. Блока в утильсырье.
Над столом лампа с зеленым абажуром.
Она и сейчас висит на даче сестры Федора Ильича.
– Садитесь, – Г.И. Ненашев указал гостю на диван. – Я вас слушаю.
– Можно стакан воды? Разговор будет долгий, а во рту у меня как в пустыне.
– Конечно, конечно, – Георгий Иванович налил гостю воды из графина. – Пожалуйста.
Федор Ильич жадно выпил, вытер влажные губы «тюбетейкой» и начал рассказ.
Он поведал о вихре. Сообщил о черном туннеле. Вскользь упомянул о лицах, перенесших клиническую смерть. Рассказал о маскировке одежды. Вспомнил о дворах и темных переходах, которыми брел сюда. Не забыл о лампе с зеленым абажуром, висящей на даче сестры. Полушепотом сообщил деду историю о человеке, обвиненном в шпионаже. Напророчил ему сына Илюшу, который родится ровно через год.
Со стороны это выглядело чистейшим бредом. Это ощущение стало медицинским фактом, когда Федор Ильич заявил:
– Как ни крути, а выходит, что я ваш внук.
От этого заявления дедушка (хотя и умел держать удар, всю жизнь боксировал на ринге) рухнул, как подкошенный, на диван.
– Подайте мне воды, – попросил Г.И. Ненашев внука. Федор Ильич незамедлительно выполнил дедушкину просьбу. Георгий Иванович одним глотком осушил стакан и произнес слабым голосом:
– Очень может быть, уважаемый. Очень может быть… Вы простите, я на минуточку. Жена вышла в магазин и оставила на мое попечение борщ.
– Бабушка, – умиленно произнес Федор Ильич. – Екатерина Павловна?
– Да, да… бабушка, бабушка. Вы полистайте пока журнальчик… «Крокодил», занимательная штука, я вам скажу… успокаивает, знаете ли.
Георгий Иванович вышел из комнаты. Было слышно, как он гремит кастрюлями. Федор Ильич принялся листать журнал.
На одной из страниц «Крокодил» вилами колол «Империалист-скую гидру». На другой – он же метлой выметал на свалку истории «жуликов и прохвостов». На третьей – вездесущая рептилия расправлялась с «троцкистскими собаками».
Федор Ильич хмыкал себе под нос и не услышал, как отворилась дверь.
– Гражданин, – окликнул Ф.И. Ненашева мужской голос. – Слышите, гражданин?
Федор Ильич перевел глаза от «троцкистских собак» на окликнувший его голос. Перед ним стояли трое (на одно лицо: бледные, каменные, непроницаемые, и мать родная перепутает, в одних и тех же костюмах, в туфлях одной и той же фабрики) мужчин.
– Ваши документы, – потребовал один из них.
– Что? – переспросил Федор Ильич.
– Документы ваши, – повторил вопрос его напарник.
– И побыстрей, – потребовал третий.
Голоса у них были до децибела похожи: глуховатые, нагловатые, не терпящие возражений.
– Видите – ли, у меня… так получилось, нет документов.
Федор Ильич беспомощно развел руками.
– Тогда пройдемте с нами.
Проходя мимо кухни, Федор Ильич увидел энергично мешающего пустую кастрюлю дедушку.
Ненашев-младший хотел было бросить в его адрес какую-нибудь уничижительную формулировку, типа, ренегат! Или еще лучше рассказать ему, как во времена гласности и плюрализма дедушка рассказывал внуку, что он никогда не писал доносов на людей. Хотя по роду своей службы и должен был это делать.
– Да разве я! Я! Русский интеллигент мог строчить доносы!? Нет! Нет и нет!
Федора Ильича вывели из подъезда и грубо затолкали в сумрачный ЗИС. Автомобиль, набирая обороты, полетел по знакомо-незнакомому городу.
«Может, это ребята из института времени? – мелькнула спасительная мысль. – Может, я зря на деда наехал?! Вдруг они помогут мне переместиться обратно…»
Автомобиль остановился возле дома, на фасаде которого, как ни вертел головой Ф.И. Ненашев, он не нашел надписи «Институт Времени», а отыскал на нем зловещую аббревиатуру «НКВД».
Троица ввела Федора Ильича в здание и передала в руки дежурного – ладно скроенного молодца.
– Руки за спину, – приказал крепыш. – По пути следования не оборачиваться. Вперед марш! Федор Ильич пошел широким мрачным (пахнущим горем) коридором. Спустился по лестнице. Прошел тесным проходом. Вновь лестница. Темный подвал.
– Стоять, – приказал охранник. – Лицом к стене.
Лязгнул замок.
– Заходи, – скомандовал молодец.
Вновь клацнула щеколда. Федор Ильич остался один в тесной камере. От стен тянуло холодом. С потолка монотонно капала вода. Спертый воздух хранил запах чьих-то слез, пота и крови…
Под утро теми же лестницами и коридорами Ф.И. Ненашева доставили в кабинет.
– Я вас внимательно слушаю.
Федор Ильич тотчас же признал в следователе своего соседа – всесоюзного пенсионера, заслуженного работника Комитета Aegno`qmnqrh: тихого, скромного благообразного старичка Ивана Петровича Меринова. Правда, сейчас Иван Петрович был молод, свеж, упруг и далеко не благообразен.
– Ну, что ты молчишь, словно топор проглотил? Рассказывай. – Меринов размял папиросу. – Я тебя внимательно слушаю.
– Видите ли…
Федор Ильич вновь рассказал о вихре, туннеле, назвал следователю его имя, фамилию и точную дату его кончины.
– Вот, пожалуй, и все, – закончил Федор Ильич.
– Нет, не все, – Иван Петрович раздавил в пепельнице окурок. – Когда и в каком месте перешел государственную границу СССР?
– Послушайте, Иван Петрович. Я не знаю, как я пересек временную границу, но случилось это в нашем городе 70 лет тому назад… на бульваре.
Сильная боль пронзила Федора Ильича. Стул под ним зашатался, и подследственный рухнул на пол.
Иван Петрович сапогом наступил Ненашеву на горло и злобно прошипел:
– Ко мне обращаться только «гражданин начальник». Понял?
– Хры-ы-ы-ры, – прохрипел Ненашев.
– А раз понял, отвечай… Когда и в каком месте переходил государственную границу СССР?
Меринов вернулся за стол.
– Но я, правда, – сплевывая кровь, заговорил Федор Ильич. – Затерявшийся во времени человек.
– Тут уже таких, как ты, затерявшихся – девять человек собралось, и все они уже сознались, что переходили польскую границу. Я бы советовал тебе, чтобы меня особо не путать, последовать их примеру… то есть, тоже перейти польскую границу. Ну, как, лады?
В голове у Ненашева мелькнули строчки, листы и главы из книг Шаламова, Солженицына, Гинзбург… Закрутились кадры кинохроники.
«Лучше сознаться, – подумал Ненашев. – Зачем подвергать себя лишним мучениям. Все равно в мой “временной” бред никто не поверит».
– Хорошо. Дайте мне бумагу, – попросил он следователя.
– Вот и добро.
Иван Петрович положил перед Ненашевым лист бумаги, подвинул чернильный прибор и весело сказал:
– Строчи, Герберт Уэллс…
Иван Петрович прочел написанное и одобрил:
– Складно пишешь… молодец. А этот, у которого тебя взяли… не связной твой, часом?
«Какая прекрасная возможность сдать деда и не появиться больше на этом треклятом белом свете! – подумал Ненашев. – Не видеть этого безобразия под названием жизнь… Нет, хер вам! Я все запомню! Вновь явлюсь на этот свет и плюну в рожу этому благообразному приветливому старичку Меринову, которой любил говаривать за рюмкой коньяка:
– Все это вранье, Федя! Ложь и провокация! Мы, Федюня, будет тебе известно… мы, понимаешь, в органах никого и никогда не били и не истязали. Мы, Федька, в отличие от этих сегодняшних дерьмократов законность соблюдали! Ну, будем здоровы! – Я приду в этот мир, чтобы презрительной улыбкой встретить дедушкин рассказ о спасенном им человеке…»
– Нет, к этому человеку я зашел случайно, – ответил Ф.И. Ненашев.
– Ставь число и подпись… В камеру! – приказал И.П. Меринов вошедшему в кабинет охраннику…
Через неделю выездная тройка приговорила Федора Ильича Ненашева к высшей мере социальной защиты – расстрелу.
Станислав Алексеевич Мудрик зашел в кабинет президента страны.
– Прошу вас, – президент указал на стул. – Ну, как прошли испытания ускорителя? Докладывайте.
– Здесь отчет, – Станислав Алексеевич подвинул хозяину кабинета компакт-диск.
– Да это понятно. Это мы прочтем. Вы на словах расскажите… Были – ли во время эксперимента, какие-либо эксцессы? Ведь в прессе звучали слова о приближающемся Армагеддоне!
– Эксцессы были, и Армагеддон имел место, но для ограниченного количества людей. Так сказать, частный Армагеддон.
– Что вы имеете в виду? – Президент с интересом взглянул на собеседника. – Поподробней, пожалуйста.
– Во время разгона ускорителя у нас возникла небольшая утечка… и, по всей видимости, образовалась микроскопическая черная дыра, а может быть временная воронка… в общем, в городе пропали… кажется… десять человек. Возможно, их поглотила черная дыра, или они попали в другое временное измерение. Но шума в прессе не было. Мало ли людей исчезает в нашей неразберихе. Одним словом, на фоне Европейской катастрофы наши десять человек такой пустяк, что и говорить смешно.
– Да, я слышал, что у европейцев вырвавшаяся антиматерия снесла целый город. Я, кстати, боялся, что и у нас подобное произойдет.
– Нет, слава Богу, все прошло гладко. Как ни крути, а у нас успех! В нашем, а не в их ускорителе растет, как на дрожжах, новая Вселенная! – отрапортовал С.А Мудрик.
– Поймали-таки мы Бога за бороду. – президент отечески взглянул на Станислава Алексеевича.
– Или он нас за яйца, – сострил С.А. Мудрик. – Пока не ясно!
Разговор на этом и закончился…
Весной во второй половине 20 века в семье инженера Ильи Георгиевича Ненашева родился первенец Федор.
В первой половине 21 века, бредя по многолюдному бульвару, Федор Ильич Ненашев встретил старинного приятеля Станислава Алексеевича Мудрика.
– Сколько лет, сколько зим, – приятель обнял Федора Ильича и трижды поцеловал его в щеки. – Как живешь, старина?
– Живу, Стас, так, что, когда помру, впору будет написать – «Родился мертвый».
ЖЕЛТАЯ СКАЛА
Молодой подающий надежды финансист Том Франклин решил попытать счастье в новой стране. Он посоветовался со знающими людьми и в итоге выбрал, а вскоре и переехал в пасторально-очаровательную страну Бельпровансию.
Здесь он учредил кредитно-финансовое товарищество с небольшим, но прочным капиталом. Купил дом. Завел элегантный экипаж и стал посматривать (на предмет женитьбы) на хорошеньких бельпровансок.
Доселе не известно – это ли обстоятельство стало виной, или виноваты поэтические флюиды, что, как утверждают местные жители, роятся в здешнем воздухе.
Одним словом молодой финансист сделал в своей жизни стовосьмидесятиградусный разворот.
1. Мистер Франклин отрастил длинные волнистые волосы, бородку
клинышком и обвел (на манер «Пьеро») черной краской свои васильковые глаза.
2. Деловой костюм, галстук и котелок сменил на замшевые брюки, велюровую кофту и фетровую шляпу.
3. Выбросил, к чертям собачим, новомодный золотоперый паркер.
Купил (за большие, между нами говоря, деньги) сгрызенное, как утверждал хозяин антикварной лавки, каким– то знаменитым поэтом гусиное перо.
4. Сменил аристократическое имя своих родителей на псевдоним Эдвард Уайт и принялся сочинять стихи…
Не прошло и года, как Бельпрованское издательство выпустило поэтический сборник Эдварда Уайта «Роза любви».
Стихотворение, в котором были слова «…я маленькая лодка на лазурных волнах незнакомого моря» тронули своей нежностью и страстью сердце юной модистки Сюзанны Депельтри.
Милое создание, нарушив царившее в Бельпровансии табу, первой написала Эдварду Уайту восторженное письмо.
Его стиль и чувство глубоко затронули душу молодого поэта. Он ответил романтическим сонетом и предложил Сюзанне встретиться в городском саду.
Идеальная фигура, ангельское лицо, прекрасные манеры, интеллект, чувственность, скромность и многочисленные (как, например, выращивание редких пород роз) хобби девушки не смогли не затронуть трепетную душу Эдварда Уайта.
На третье свидание поэт явился с редкой красоты розой и, упав перед девушкой на колени, воскликнул:
– Я люблю вас, Сюзанна, и хочу, чтобы вы стали моей женой.
– Ой! – воскликнула, уколовшись о розовый шип, девушка. – Мне нужно подумать!
– Думайте, но только скорее. Потому что от долгого ожидания я просто сойду с ума!
– Хорошо, я обещаю вам, что это не займет много времени. – Сюзанна мило улыбнулась и, точно экзотическая бабочка, спорхнула со скамейки.
– Так значит, я жду вас завтра на этом же месте! – крикнул ей вслед поэт.
– Ждите-е-е-е-е-е…
В предвкушении неземного счастья душа поэта то рокотала точно горная река, то замирала, словно тихое лесное озеро.
На следующий день (хоть Эдвард и покинул парк, когда городские часы пробили полночь) Сюзанна не пришла. Не пришла и на другой. Прошла неделя. С утра до вечера бродил Эдвард по парковым аллеям. Поначалу его гнали дворники, но вскоре привыкли к нему как к парковой достопримечательности.
После месяца ожиданий Эдвард (нарушив табу) явился в мастерскую, где трудилась Сюзанна.
– Разве вы не знаете? – удивилась хозяйка и заплакала. – Бед… ня… няжка уко-о-о– ололась розовым ши-и-и-ипом и получила заражение крови. И вот… вот… уже неделя-я-я-я… Упокой Го-о-спо-дииии ее душ-у-у… как мы ее бедняжку схоронили.
– Как… как умерла.
– Вот так. Раз и нет! А ведь какая была прелестная девушка! Какая работница! Редко сегодня такую найдешь.
– Не может быть. О горе мне! О горе! – Эдвард прислонился к бледно-розовой стене и сполз по ней (лишившись чувств) на дощатый пол…
Все думали, что Эдвард наложит на себя руки.
– Один к ста, что он повесится!
– Один к тысяче, что отравится!
Делали ставки горожане.
Выиграли те, кто ставил «contra».
Эдвард продал дом, коляску, товарищество, а на вырученные деньги построил великолепную, утопающую в зелени старинного парка и с потрясающим видом на морской залив психлечебницу «Желтая скала». Над крутым обрывом поэт распорядился соорудить часовенку, в которой и поселился.
Здесь, в тишине, вдали от шумного мира стал писать он стихи, напоминающие псалмы Царя Давида.
Вот отрывок из одного стихотворения Эдварда Уайта той поры.
«О Боже, вникни в суть моих стихов. И разгадай меня в толпе людской. Мой Бог, мой царь! Моя Сюзанна!»
Раз в месяц сторож приносил ему скудную постную пищу. Оставлял у двери и, не разговаривая с затворником, уходил.
Так в уединении прожил Эдвард Уайт несколько лет. Одежда его износилась. Волосы отрасли ниже плеч. Седая борода его касалась впалого от скудной пищи живота. Он совсем забыл о мире и о его красоте, но как–то к нему на стол ветер принес удивительной расцветки кленовый лист.
– Наверное, сейчас осень. Природа оделась в разноцветные одежды. Ласково светит солнце. Прекрасная пора! Я так люблю тебя, – срифмовал Эдвард и решил выйти (впервые за долгие годы уединения) на двор…
– А что это у тебя пациенты бродят без присмотра? – накинулся на санитара доктор.
– Где?
– Да вот же, – врач указал на бредущего и улыбающегося миру Эдварда Уайта. – Сейчас же убрать!
– Простите, док, но я его первый раз вижу. Его, очевидно, только что доставили, а меня не предупредили. Сейчас… будьте покойны, я определю этого бродягу, куда следует!
Так Эдвард Уайт оказался в загороженном металлической сеткой вольере, а вечером в палате N13.
Поэт хотел было объяснить, что он не больной, но после неприятной медицинской процедуры, сладко улыбаясь, решил: «А какая собственная разница, где писать стихи»…
Санитар показал ему койку, тумбочку. Он же выдал Эдварду пижаму, полотенце и тапочки, в которых через десять лет его и снесли, привязав к ноге бирочку Э.У. (в сектор для нищих и не установленных лиц) на городской погост.
Прошло несколько лет, имя поэта Эдварда Уайта забыли. Все, что от него осталось – так это поросший мхом памятник. Кто покоится под ним – знали только работники (да и то не все) кладбищенского архива…
Психлечебница с годами обветшала. Краска на ней облупилась. Ажурный чугунный забор заржавел и местами обвалился. Аллеи поросли травой. Многочисленные цветочные клумбы, где прежде цвели нарциссы, розы, флоксы, оккупировали подорожник, лопух и репейник. Денег на ремонт взять было неоткуда. Городская управа решила снести «Желтую скалу».
На крупной столичной автобазе ушел на пенсию старший бухгалтер.
– Что делать? – спросил, закуривая Беломор, толстый взъерошенный, похожий на страшилу из известной сказки, директор базы у изящного, точно статуэтка, главного инженера. – Кого нам брать на место… своего кадра или со стороны?
Главный инженер, поигрывая изящным носиком заграничного ботинка, ответил манерным, слегка гермафродитическим голоском:
– Со стороны, оно как-то? Черт его знает, что за фрукта посоветуют, я думаю, что лучше своего – проверенного.
– И кого?
– Есть у нас один молодой, толковый, перспективный… свободно говорит на пяти европейских языках… Давид Гольденберг.
Инженер так вкусно обрисовал портрет молодого кандидата, что директор подумал:
– А ведь может, и правда, что на базе болтают, будто главный инженер живет с этим молоденьким бухгалтером?
– Да, нет фамилия у него какая-то… скорей эмигрантская, чем главнобухгалтерская. Не подойдет!
– Жаль. Я вам так скажу. Не умеем мы, товарищ директор, ценить молодые кадры. Ей богу, родись он не у нас, а за границей быть бы ему новым Рокфеллером!
– Ну, вот пусть туда и катится, – директор раздавил папиросу, давая тем самым понять, что аудиенция закончена. – Скатертью дорога! А вы, уважаемый Генрих Янович, если не хотите неприятностей… подумайте над вашим моральным обликом. Ходят, знаете ли, всякие разговоры, а они на вверенном мне предприятии, как вы понимает, совсем ни к чему…
Через полгода бухгалтер Давид Гольденберг эмигрировал.
На перевалочном эмиграционном пункте он выбрал из предложенных ему на выбор стран провинциально тихую Бельпровансию.
Не прошло и года, как Гольденберг учредил небольшое финансово-кредитное товарищество, и вскоре на его банковский счет потекли долларовые потоки.
Был куплен дом. Новомодное авто. На берегу морского залива качалась (зависть конкурентов) быстроходная яхта «Bella Dona».
Но тут в финансовый успех Гольденберга вмешался насыщенный поэтическими флюидами Бельпрованский воздух… и одним прекрасно-распрекрасным, коими славится эта страна, осенним днем финансист променял свой деловой костюм на эксцентрические отрепья. Взял себе псевдоним Аполлон Берг и принялся сочинять вирши! Стих за стихом и, глядь, уж сборничек «Облака» нарисовался!
Аполлон засунул свой поэтический труд в желтый вместительный конверт. Красивым каллиграфическим почерком вывел:
Город N Улица L. Поэтический альманах «Хорей»
На ближайшем перекрестке его «сожрал» ярко красный утробистый почтовый ящик…
Конверт получили. Распечатали. Прочли. Выслали ответ.
Особенно досталось на орехи любимому стихотворению Аполлона Берга «Облака».
Ниже приводим отрывок из этого стиха.
«…Мне кажется, что облака – неприкаянные души, орошающие Землю слезами».
«Эпос и трагедия, а также комедия, дифирамбическая поэзия и большая часть авлетики и кифаристики все они являются, вообще, подражанием.
А отличаются они друг от друга тремя чертами: тем, что воспроизводят различными средствами или различные предметы, или различным, не одним и тем же, способом. Подобно тому, как (художники) воспроизводят многое, создавая образы красками и формами, одни благодаря теории, другие навыку, а иные природным дарованиям, так бывает и в указанных искусствах. Во всех их воспроизведение совершается ритмом, словом и гармонией, и притом или отдельно, или всеми вместе…
И с чего я делаю вывод: отсутствие школьного синтаксиса и более серьезное отсутствие логики. Импрессионизм, корни которого, кстати, понимаю отлично, хотя подобным и не грешу».
Редактор альманаха Альфред Брюмер. Число. Подпись.
Хотя рецензия и была подписана А. Брюмером, но на самом деле представляла собой отрывок из Аристотеля «О поэзии» и вырезку из цветаевской статьи «Поэт о критике».
Неудача несколько выбила поэта Берга из колеи, но не до такой степени, чтобы бросить стихосложение. Да этому помешали бы бельпрованские поэтические флюиды, крепко угнездившиеся в душе бывшего бухгалтера.
Тогда Аполлон Берг как лицо поэтическое прибег к оккультизму:
– Надо попросить поддержки у классиков. Я где-то слышал, что если у монумента известного поэта оставить записку с просьбой о помощи, то это увеличит шансы на успех на десять! Сто! Тысячу процентов!
Нет, все-таки жив был еще в поэте Аполлоне Берге бухгалтер Гольденберг!
После некоторых раздумий и сомнений Аполлоном, наконец, был выбран памятник бельпрованскому поэту– классику Жилю Вильнере.
В жизни Жиль Вильнере был маленьким, тщедушным, болезненным человеком, а отлитый в памятнике являл собой статного плечистого бронзовощекого гиганта.
Аполлон огляделся и обомлел. Монумент и прилегающая площадь были усыпаны записочками, заставлены плюшевыми игрушками, завалены поэтическими сборниками.
– На этом месте нужно было бы соорудить фабрику по переработке утиль сырья! Хороший, кстати сказать, получился бы бизнес, – подумал так и не выветрившийся из души Аполлона финансист Гольденберг.
Аполлон (для интереса, не более) поднял одну записочку.
«Дорогой Жиль, я единственная надежда нашей бельпровансовской поэзии. Прошу тебя, поспособствуй гению! Даниель Вертун».
Записка рядом напрочь опровергала написанное Д. Вертуном.
«Дорогой Жиль! Из этого Вертуна такой же поэт, как из осла Porsche AG. Навеки твой! Надежда и краеугольный камень Бельпрованской поэзии Альфред Бенуа».
Делать тут со своей записочкой было нечего, и Аполлон переключился на малоизвестных сочинителей. Он выяснил, что неподалеку от его дома на тихом, давно заброшенном кладбище покоится тело поэта Эдварда Уайта.
– Дадите десяточку, попробую отыскать, – пообещал ему нетрезвый кладбищенский сторож.
– Возьмите, – Аполлон протянул хрустящую, как сухие ветки у них под ногами, новенькую купюру.
– Ну, вот и ваша могилка, – хранитель усопших душ направил свой узловатый палец на серый, поросший мхом камень…
Аполлон Берг отмыл памятник.
Золотой краской подвел выцветшие буквы.
Посадил цветы: гвоздичку, розочку, настурцию.
Купил в букинистическом отделе сборник «Роза любви». И очаровался в прямом смысле слова стихами и историей жизни поэта Эдварда Уайльда. Там же на могиле. В тишине. Вдали от стремительных шумных магистралей и людской суеты поэт Берг написал эссе о творчестве забытого поэта Эдварда Уайта.
За свои реставрационные работы Аполлон получил нагоняй от городской кладбищенской службы:
– Своими работами вы нарушаете общий вид захоронений. На первый раз делаем вам замечание. На второй – накажем финансово…
А вот пронзительно-романтическая статья поэта Берга всколыхнула в прямом и переносном смысле слова поэтический мир Бельпровансии!
– Несомненно, благодаря статье чужеземного поэта Берга, мы открыли для себя незаслуженно забытого нами, не побоюсь этого слова, бельпрованского Шекспира! – написало в своей редакционной статье бельпрованское Book rewies.
Статья Аполлона Берга была прочитана интеллектуальной элитой Бельпровансии. Прочел и очаровался стилем и душой Аполлона Берга молодой начинающий кутюрье Пьер Куэртен.
Кутюрье написал поэту восторженное письмо и выступил с предложением «Прогуляться в городском саду».
Аполлон, тронутый пылкостью и страстностью послания, ответил кутюрье романтической элегией и дал согласие на встречу.
Через два дня молодые люди встретились.
Благородное лицо, изящная фигура, изысканные манеры, благородство души, многочисленные хобби (в которое входило коллекционирование редких кактусов) не могли не тронуть пылкое, истосковавшееся по любви сердце поэта Аполлона Берга.
На следующее свидание он явился с редким видом кактуса «Lophophora williamsii». Поэт упал перед кутюрье на колени и, протянув ему кактус, тихо промолвил:
– Я люблю вас, Пьер. Давайте жить вместе!
– Мне нужно подумать, – кокетливо улыбнулся кутюрье.
– Только думайте скорей, а то я сойду от ожидания с ума.
– Хорошо, мой милый, мой Аполлон, обещаю вам дать ответ завтра… в это же время и на этом же месте.
Кутюрье точно экзотическая птичка спорхнул со скамейки и полетел к воротам сада.
– Я жду вас! – крикнул ему вслед А. Берг.
– Ждите– е– е– е– е…
В ожидании счастья душа поэта то рокотала, точно грозный вулкан, то замирала, как пасторальный холмик в июльскую жару.
На следующий день (хоть и прождал он до тех пор, пока городские часы не пробили полночь) Пьер Куэртен в парк не пришел. Не явился и на следующий.
Неделю бродил Аполлон по парковым аллеям, ожидая свою любовь. Его дважды (на предмет террористической деятельности) проверял дворник. Он же и сообщил Аполлону новость:
– Представляете, одному кутюрье… собирателю кактусов… какой-то, видимо, его недоброжелатель-конкурент подарил выделяющее ядовитое вещество растение. Кутюрье поставил эту гадость у изголовья своей кровати. Заснул, как малое дитя, и ядов надышался зря. На утро вместо малыша нашли холодные струпья.
Под струпьями, очевидно, подразумевался трупп. Здешние жители (ох! уж этот воздух Бельровансии) любят говорить рифмами. Страдал этим и парковый дворник…
Аполлон Берг впал в глубочайшую (не помогли и новомодные «таблетки счастья», что выписал ему доктор) депрессию. На него, как некогда на Эдварда Уайта, горожане стали делать ставки.
Но выиграли те, кто ставил «contra».
Поэт сбыл дом, яхту, товарищество…
На вырученные деньги сделал ремонт «Желтой скалы», а сам поселился в той же самой часовенке, в которой прежде жил Эдвард Уайт.
После нескольких лет затворничества, как вы уже догадались, поэт Берг оказался в палате N 13.
– А какая разница, где писать, – подумал Аполлон, засыпая после болезненной инъекции на выделенной ему санитаром кровати.
Года через два бывшего бухгалтера Гольденберга (с бирочкой на синей худой ноге А.П.) запихнули в квадратный фанерный ящик и без слез и стенаний родных и близких предали Земле.
Прошло лет десять. Волей случайных обстоятельств и событий, в Бельпровансию явился автор этого рассказ. Не станем распространяться, чем занимается автор. В кого влюбился и влюбил в себя. Скажем только, что по долгу службы он как-то оказался в психлечебнице «Желтая скала».
– А ну-ка! Ну-ка, ну-ка, поди сюда, голубчик, – остановил его санитар.
– Я?
– Ты, ты, а кто же еще!?
Автор подошел. Санитар крепко схватил его за шиворот и забросил в обнесенный металлической сеткой вольер.
Сочинитель этого рассказа поднял шум и потребовал:
– Выпустите меня отсюда!
Но никто его слушать не захотел.
Тогда он прибегнул к запугиванию:
– Я вас выведу на чистую воду!
После успокоительного болезненного укола автор, сладко улыбаясь, сказал:
– А какая, собственно, разница, где писать. Здесь даже и лучше. Тихо и кормят прилично.
– Правильно, – поддержал его санитар, вводя автора в палату 13. – Что тебе в обычной жизни делать? У нас для таких, как ты, все тщательно продуманно. Вот тебе кровать, тумбочка, перо, бумага и войлочные тапочки… по вечерам у нас холодно.
По сей день живет автор этого рассказа на «Желтой скале», в палате N13.
Отсюда, вне всякого сомнения, его когда-нибудь вынесут с бирочкой на синей тощей ноге и отнесут на одно из живописных (коими славится Бельпровансия) городских погостов.
