РАССКАЗ
I
Те, кому доводилось проезжать по Военно-Осетинской дороге, видели, наверное, небольшую и очень уютную тупиковую долину, которая, собственно, является всего лишь маленьким боковым ущельем относительно того главного, по дну и склонам которого пролегает этот до сих пор опасный путь в Грузию. Взору путешественника внезапно открывается панорама, от которой вздрагивает даже утомленный чрезмерным количеством суровых и величественных пейзажей человек.
На склоне, замыкающем долину, стоят развалины домов и еще крепкие башни, которые с дороги кажутся вылепленными из желто-коричневого пластилина небрежной, но способной к художественным работам рукой.
Старые башни смотрят на тревожное оживление, царящее на дороге, и их глаза-бойницы выражают то равнодушие, которое свойственно чему-нибудь вечному – звездам, луне, высоким горам. Равнодушие это граничит с презрением, и оттого оно способно умерить волнение и беспокойство, поселившиеся в душе современного человека. Расщеренные в снисходительных улыбках черные и беззубые рты, которыми являются башенные балконы-машикули, будто говорят проезжающему: «Не суетись, не томи своего духа в мелких дрязгах, прислушайся к голосу сердца, еле слышному в промышленном грохоте века…»
Об этом же напоминает и вся эта ветхая живописность замшелого камня древних строений, прикрывающих свою дряхлость одеждами из плюща, вьюнков и цепляющихся за трещины в стенах ежевичных плетей.
Но главную достопримечательность этого места все-таки составляет единственный в ущелье дом, в полукилометре от устья горной долины. Он стоит возле едва заметной дороги, похожей на нечеткий мазок коричневой краской по зеленому грунту холста.
Дом с разбежавшимися вокруг, как стайка молодых девушек, березами мягко вписан в молодой сосновый лес, спускающийся к нему со склона. Это полутораэтажное сооружение имеет какой-то воздушно-легкий вид, несмотря на употребленный в нем обычный для гор строительный материал – бесформенный скальный камень.
Верхняя часть его с белыми перилами открытой веранды и белыми прямоугольниками дверей, а также ажурными решетками белых окон покоится на аспидном основании, на котором размещены хозяйственные помещения. Сразу же бросается в глаза редко свойственная нашим строениям аккуратность, которая видна прежде всего в хорошей соразмерности всех частей этой одинокой усадьбы, а потом – в четкой форме двора, обнесенного белой изгородью с длинными пряслами. А дымоход, сложенный из какого-то белого сияющего материала, вставший над плоской крышей и венчающий весь дом, будто свидетельствует, что под этим кровом обитает счастье, что тут, в покое и тишине, не знают волнений и множества забот, отравляющих жизнь людей двадцатого столетия.
На другой стороне дороги, прямо против дома, стоит необычайно высокая башня с отлично сохранившимися стенами. Местный фольклор связывает ее с именем царицы Тамары, утверждая без всяких на то оснований, будто бы великая царица заночевала в ней, когда проезжала в родовую вотчину своего царственного супруга.
Внушительные ли размеры башни или чрезвычайная интимность этого уединенного места послужили поводом для возникновения легенды – трудно сказать, но одно точно – легенда тоже является достопримечательностью этой долины…
Сама башня имеет ту простую до суровости архитектуру, которая вообще свойственна этим оборонительным сооружениям в наших горах. Но здесь, в долине, суровость и серый тон башни выгодно подчеркивают легкие линии одинокого дома и его радостное назначение – быть обиталищем счастья. Может быть, поэтому проезжающие чувствуют хорошую зависть и непонятное сожаление. И неудивительно, что вдруг покажется, будто башня тоже поддалась этим человеческим чувствам, ибо на ее стене, обращенной к дороге, виднеется что-то синее, словно хмурое сооружение тоже захотело счастья и поэтому, в неумелой попытке украсить свою жизнь, прикололо к груди букетик каких-то синих цветов или даже огромную брошь из аквамарина – с дороги не различить, что именно…
Человеку, впервые увидевшему и этот дом, и башню, и уютную, наполненную голубовато-зеленым светом долину, непременно захочется узнать про обитателей радостной усадьбы, ибо он будет полагать что не могут быть случайными ни ее уединенность, ни соседство с башней, связанной с именем царственной красавицы, ни безукоризненный вкус, обнаруженный строителем одинокого дома…
II
– А кто живет в той усадьбе? – спросил я моего приятеля, старого, уже за восемьдесят лет, Силиона, настойчивой просьбе которого – остаться на ночь – я уступил, хотя заехал к нему только на минутку – повидаться.
До переселения горцев на равнину Силион работал учителем и не оставлял этого дела, пока у него оставался хоть один ученик. И, по обычаю горских учителей, преподавал все предметы, так что в нем не было и следа той узости знаний и суждений, которая обычно свойственна людям, живущим в замкнутом мире.
Кроме того, Силион был одним из тех редких горцев, которых никогда не соблазняет более легкая жизнь на равнине и которые до глубокой старости умудряются сохранить завидную легкость движений сухого тела с неизменным любопытством ко всему, что происходит вокруг. Этот тип горцев наделен способностью видеть поэтически свои горы и их обитателей. И, может быть, именно эта особенность удлиняет их век, так что и через год, и через пять лет они выглядят одинаково, словно их возраст обретает то постоянство, которое присуще только вечным утесам и скалам.
Поблагодарив старую хозяйку Силиона за ужин, мы вышли на веранду и сели на кровать, которая, как оказалось потом, была предназначена мне.
Июльская ночь была безлунной, и мерцающие золотоиглые звезды на небе были так ярки и крупны, картина звездного неба была столь впечатляющей, что мы с Силионом некоторое время молчали, подавленные.
Грохот небольшого камнедробильного завода для нужд строящейся дороги, охавшего и надсадно скрежетавшего в двух километрах отсюда, не вязался ни с этой тишиной, ни с картиной роскошного неба.
– Эээ… – не то осуждающе, не то сокрушенно протянул Силион, так что я не был уверен, понял ли он, о чем речь – ведь усадьба была не близко. И уже собрался дать дополнительные пояснения к моему вопросу, но в это время Силион, облитый призрачным звездным светом, пошевелился и полез в нагрудный карман.
Он долго доставал табак, еще дольше набивал его в трубку и приминал пальцами. Наконец чиркнула спичка и пламя, плеснув золотым отсветом на нос и усы Силиона, втянулось в чашечку трубки – и в воздухе поплыл крепкий дух табака. – Эээ… – опять протянул Силион и проворчал… – Они, Челеметы, все были такие. Их всегда трудно было понять. Сейчас с этим парнем я тоже мало что понял, хотя он и поступал, как это следовало отпрыску известного своим женолюбием рода…
– А имя, имя его? – нетерпеливо перебил я Силиона.
– Аркай, – небрежно ответил он. – Но дело не в его имени, а в том, что это у них в крови – обязательно выкинуть что-нибудь особенное ради женщины, так, что диву даешься…
– Э, Силион, – не выдержал я. – Ну кто так рассказывает! Давай начнем с самого начала, с того, что это у них родовая черта – выкинуть что-нибудь необычное ради…
– Да, действительно, – согласился Силион, несколько раз пыхнув трубкой и поправляя накинутое на плечи пальто.
– Видишь ли, – задумчиво начал он, – на мой век пришлись четыре поколения этого рода, хотя прадеда Аркая, уже дряхлого старика, я видел, когда сам еще был мальчишкой шести или семи лет. У них кроме фамилии, – Силион назвал ее, – есть и родовое имя – Челеметы. Они словно рождались на свет, чтобы, возмужав, влюбиться и потом уже ничего не знать за пределами своего чувства. Даже внешне они походили на меченых…
Силион неодобрительно хмыкнул, пососал свою трубку и продолжал:
– Какая-то предназначенность была в их чертах. Как красная лента на рогах жертвенного волоха или белая звезда на лбу жертвенного бычка. Рослы и красивы они были. И грустно и задумчиво смотрели они на мир. А сквозь нежную кожу их лица просвечивала алая кровь. Мне всегда казалось, надрежь эту кожу – и ударит, задымится алая обжигающая струя.
– Порода! – сказал я.
– Наверно, можно и так сказать, – Силион повернул ко мне бледное в свете звезд лицо. – Но мне все-таки кажется, что это у них от долины. Слишком много солнца в ней! Словно прореха в небе. Поэтому, когда в Осетии везде пасмурно, над долиной Челеметов светит солнце. Ну, сам посуди: отсюда до Челеметов ходу около часа. Но там бывает солнце, когда у нас тут – дождь!..
Силион опустил голову и продолжал:
– И воздух там особенный. Ну, не чувствуешь его, когда им дышишь. Такая легкость, она… – Силион сделал паузу, подыскивая определение, – она, видишь ли, заставляет искать бремя для души, для сердца. Иначе, кажется, и жить не для чего. Какое-нибудь радостное бремя! Понимаешь, о чем я говорю? Без него в этой долине прожить невозможно. Без этого радостного бремени. Я вот, – недоумевая проговорил Силион, – даже во времена своего учительства скотоводом был и землю пахал. А в долине Челеметов и скотоводство, и землепашество были второстепенным занятием, и это несмотря на плодороднейшую землю…
– Почему она тогда не заселяется? – спросил я. – Если земля такая плодородная, почему, кроме Челеметов…
– А все потому же, – Силион не дослушал моего вопроса. – Эта долина – для любви. Такова ее особенность. И это сказывается на нраве людей, если они там живут. Непременно сказывается! В горах – что и говорить! – во все времена трудно было. И кусок хлеба был тут спокон веку первейшей заботой. И я так думаю, что если долина bqecd` была малолюдна, то лишь поэтому. Постоянная неж-ность в сердцах мешала двум самым главным человеческим занятиям. Скотоводству и землепашеству. Все Челеметы были бедны, сколько я помню…
– Заметил? – вдруг оживленно спросил Силион. – Заметил – в долине кроме единственного дома Челеметов и башни нет ничего?
– А там, в глубине, – посомневался я, – не развалины ли селения? Разве там когда-то не жили?
– Может, и жили, – быстро ответил Силион. – Но даже самые глубокие старики, и те не знали, кто там жил. И ничего не слыхали об этом даже от своих дедов и прадедов. Видать, – заключил Силион свою мысль, – слишком это трудно. Совмещать нежные желания сердца, навеваемые долиной, и тяжелую заботу о хлебе. Немало, наверно, и крови пролилось из-за этого. Или истребили друг друга, или благоразумно ушли. Все – кроме Челеметов!..
– Солнце и воздух это, – убежденно заключил Силион, и в его голосе прозвучала учительская нотка. – Воздух! Такой уж он там. Так что в ущелье Челеметов даже можно отыскать растения, которых нет в другом месте. Даже за соседним холмом. И то, что ты называешь породой, это солнце и воздух. То есть кровь, насыщенная солнцем. Иначе бы дед Аркая не украл уже просватанную девушку. На глазах, понимаешь ли, всего народа. Я помню, как избили дерзкого молодца до полусмерти. Но тот, отлежавшись, через месяц опять похитил ее. А уж дальше жених, боясь позора, отступился. Так что дед Аркая женился на той, кого выбрал. Эти Челеметы всегда были такие. Вот хотя бы взять и отца Аркая… Странный тоже был человек. Как раз перед войной он посватался к одной у нас девушке. Редкой, скажу, красоты. А у той женихов было, притом не бедных – просто не счесть. Но сотня сватается, а женится один…
– И этим счастливчиком был не Челемет, отец Аркая? – уверенно предположил я.
– Нет, не он – другой. – Силион потянул из трубки. – Но Азук, это отец Аркая, не смутился. Объявил, что никогда на другой не женится. И все, кто знал Челеметов, верили, что это не пустые слова.
– Но как же так? – недоумевал я. – Аркай, сам говоришь, сын Азука! Женился, стало быть?..
– Женился – не женился… – с сомнением в голосе сказал Силион. – И да, и нет. Это зависит от того, как посмотреть на дело. Одно точно, верно сказал – Азук. Он даже не смотрел на других девушек. Жил одиноко и бедно. Как в пустыне. И жертвенная предназначенность на его лице становилась все явственней. Мы тут даже боялись, что он наложит на себя руки. Так что муж той, которую любил Азук, даже сочувственно посматривал на Челемета. В горах бывает и такое. Хотя чего только не услышишь и не прочтешь о строгости горских нравов! Ну, а там началась война. Азука призвали на фронт. И – что ты думаешь! – перед тем как ему отбыть, он принес владычице сердца букет. У нас это не принято. То есть цветов не дарят. Но он принес этот букет. Смешав в нем синие горечавки с сочными камнеломками. И добавив к ним желтых маков. Представь себе – муж ничего не сказал! Да и как скажешь! Этот блажной, Азук, рисковал своей жизнью. Ведь цветы были с турьих пастбищ! Люди, узнав об этом, только покачивали головами. Но пересудов и сплетен не было. Потому что это было слишком серьезно и чисто. Ну – отбыл Азук на войну. Затем – как же иначе? – муж той красавицы тоже был призван…
В этом месте своего рассказа Силион смолк, удивленный, кажется, тем, о чем сам же и рассказывал. Потом, сделав несколько основательных затяжек, вернулся к прерванному повествованию:
– Война кончилась… И вот – вернулся Азук. Правда, покалеченным. С прямой, как палка, ногой. И без половины стопы. И сильно изменившийся. Одно лишь в нем было – прекрасная лента на рогах жертвенного волоха. Азук ведь был истинный Челемет. А муж той женщины погиб. Так все и сошлось…
– Теперь как сказать? – Силион повернулся ко мне. – Сдержал Азук слово, что не женится на другой или нет?
– Ну, это не так важно, – ответил я. – Но ты хотел рассказать об этой усадьбе…
– Я к тому и веду, – сказал Силион, отворачиваясь. – Но прежде хотел, чтобы ты понял, каковы эти Челеметы. Когда они полюбят. Женопоклонники они, однолюбы, – вот кто они были во всех поколениях! Из-за этого они и искали уединения. И последним уединившимся был Азук. Вместе с вдовой погибшего солдата. Но недолгим оказалось счастье Азука. Она родила ему сына и умерла. А дальше никто уже не знает, как жили Азук с маленьким мальчиком. Потому редко что они появлялись среди нас. Но я сам видел, что ребенок в первый класс, в шахтерский поселок, поехал на коне. И так и проездил все десять лет. А потом подался в город. Дальше учиться. И, ей-Богу, – голос Силиона изменился, – удивления это достойно. Почему это наши горские парни так странно поступают? Они никогда не знали здесь иного занятия, кроме скотоводства и трудного земледелия. А в городе учатся ни тому, ни другому, а только на инженеров! Не знаешь – почему? – Силион запыхал трубкой в ожидании ответа.
– Время, наверно, такое… – неуверенно сказал я.
– А по-моему… По-моему, это от загадочности самого слова – инженер. Как всякая загадка, оно притягивает. И молодые горцы идут на инженеров учиться. Ну, да Бог с ними. Это я к тому, что, слышал я, Аркай тоже поступил учиться на инженера. И когда через полтора года после того умер Азук, то сын его забил досками окна дряхлого родительского дома. А сам вернулся в город – доучиваться. Долго мы потом его не видели и уже забывать о нем стали. Шутка ли – лет пятнадцать прошло! Как вдруг он объявился. Весной, три года назад…
– Зима, – продолжал Силион, – в тот год выдалась у нас лютая. С ветрами и крепким сухим холодом. И долгая, так что к концу казалось, что она даже сердца выстудила. Затянулась она слишком. Но во второй половине апреля снежный ковер все-таки полинял. Выцвел и расползся, обнажив бока гор. И побежал мутными ручьями, унося с собой растительный сор. А там уже и кроны деревьев окутались зеленым дымком…
– Самая это у нас лучшая пора года! – оживился Силион. – По утрам молодое шаловливое солнце врывалось в комнату. И по-детски радостно разрисовывало стены янтарной краской. Всю зиму я дальше двора никуда не выходил. Нужды особенной не было, да и опасно было. А тут не вытерпел. Собрался тальнику нарезать. Плести корзины – самое подходящее дело в эту пору. И вот однажды вышел после завтрака…
Снег к тому времени стаял еще не весь. И потому казалось, что кто-то, озорной и большой, испестрил белильной кистью хребты и склоны. И белые пежины придавали горам легкомысленный и радостный вид. А в долине Челеметов было по-другому. Она ведь раньше других ущелий освободилась от снега. Там речка уже несла чистую голубую воду. И уже на ней посверкивали лучи солнца. И около округлых валунов вздулись прозрачно-голубые полушария крошечных водопадиков. Искрилась, сверкала речка Челеметов. Будто в своей голубой воде несла солнечные осколки.
Я обогнул холмик, скрывавший от меня устье долины. И вдруг остановился, ошеломленный. Ведь я привык видеть там дом Азука. С заколоченными окнами. Мертвый и серый от старости. С покосившимся дымоходом из ржавой железной трубы, походившим на кладбищенский памятник. Но в тот день ставни были распахнуты настежь. И из дымохода в небо возносился прямой столб сладкого, с горчинкой, можжевелового дыма. А окна в радужных разводах подслеповато смотрели на помолодевший мир.
Часа через три я уже возвращался обратно. С вязанкой тальника. И прежде чем оказался возле долины Челеметов, услышал треск и скрежет. Такой скрежет обычно издают ржавые гвозди. Когда их с силой выворачивают из сухого старого дерева. А потом, через несколько минут, увидел и того, кто производил этот шум.
На крыше ветхого дома Челеметов возился высокий парень. Это он разрушал кровлю. И достаточно было одного взгляда, чтобы признать в нем отпрыска Челеметов. Аркая. С черной горы ведь только черный камень скатится!..
Был он высок и широкоплеч. И много молодой, еще не растраченной силы чувствовалось в каждом его движении. Словом, все в нем было для того, чтобы следовать путями сердца, а не разума.
Бросив вязанку тальника, я поднялся к дому. Чтобы вблизи рассмотреть так неожиданно объявившегося Челемета. И удивился – сильно же выразились фамильные черты в молодом отпрыске!..
Ты понимаешь, – взволнованный Силион опять повернулся ко мне, – не знаю, как сейчас, но раньше такое благородство я видел только на лицах счастливых зятьев. Когда их по обычаю на некоторое время оставляли с младшими родственниками невесты. Но там это было кратковременно. От счастья и от смущения. А здесь это было будничным свойством. Чувствуешь разницу?.. Глаза у Аркая сияли пламенем внутреннего огня. Брови и усы были смоляного цвета. Настоящий Челемет! Женопоклонник!
Гибкий и сильный, он наклонился и выпрямился с ловкостью молодого волка. Парень отдирал доски, выворачивал балки. Отгибал трещавший турлук. И сбрасывал вниз камни и комья земли. Скрежетали ржавые гвозди. Скрипели стальные скобы. Тяжко падала спрессованная глиняная обмазка, взметая клубы пыли…
Старики чувствительны, – вдруг грустно проговорил Силион, – старики очень чувствительны к этому празднику нерастраченных сил. Так что моя наблюдательность не удивительна…
Силион немного помолчал:
– Парень, увлеченный разрушением, не видел меня. «Добрый день!» – крикнул я. Молодой Челемет выпрямился во весь свой чуть ли не двухметровый рост. И застыл, поддерживая рукой какую-то балку и вглядываясь в меня. «Здравствуй, Силион!» – он узнал меня. «Что надумал?» – говорю. А он: «Жить тут надумал!» – говорит. «Но в городе у тебя работа… Это как?» «А где ее нет, Силион!» – отшутился Аркай. «Женился? – спрашиваю. – Дети, небось?» «Нет. Никого нет. Один я!» – вспыхнул Челемет. «Ладно, Аркай, – говорю, – я пойду. А ты вот что – если понадоблюсь, приди к старику. Один – что ты можешь!». «Хорошо, Силион!– прокричал молодой Челемет и, с треском отодрав балку, кинул ее вниз. – Спасибо, Силион!»
Я сказал ему то, что положено в таких случаях говорить у нас. Чего требует обычай, рожденный здешним безлюдьем. Но я уже знал – не придет Аркай. Челемет, с этим направленным внутрь взглядом, даже не вспомнит о предложенной услуге. Не для того Челеметы все время уединялись, чтобы кто-то их беспокоил. Или чтобы они сами кого-то беспокоили!
Через неделю, когда я снова пошел за лозами, я не поверил своим глазам. От ветхого дома ничего не осталось. Весь камень был сложен в аккуратные кучи. А дерево: балки, рейки, какие-то планки, колья и хворост турлука – все лежало рассортированное. В непривычных для наших мест штабелях. И вот что я понял тогда. Единственное, чем я мог бы помочь молодому Челемету – это не отвлекать его. Не расспрашивать. Потому что для него уже существовала жизнь по обычаю Челеметов. Так что я предупредил сельчан наших. Их тут, сам знаешь, немного, но все же я велел им не соваться к Аркаю с расспросами. И, кажется, парень понимал это. И ценил. Его приветливость ко мне была тому свидетельством…
Еще через неделю возле деревянного закутка – временного жилища, сбитого из старых досок, появился строительный лес. Это были бревна. Как на подбор одинаковые. Ровные, как струна. И рядом с ними широкие – не то доски, не то четырехугольные балки. Кроме того, под дощатым навесом стояло десятка два бумажных мешков с цементом.
А там появились уже и профессиональные строители из шахтерского поселка. И закипела работа…
Очень быстро выросло сланцевое, в пол этажа, основание. Простор и аккуратность – все в нем было не горское. У нас так не делают. Строители, к моему удивлению, обосновались в деревянном закутке. И не уезжали домой. Видать, Челемет не скупился. И начали выкладывать стены. И скальный камень совсем не казался бесформенным в их руках. Они выводили из него гладкие стены. Гладкие, но, однако же, совершенно горские. И, вдобавок, круглые опорные, с сужением кверху, столбы обширной веранды. И сводчатые, не виданные в наших горах проемы окон и дверей. А тем временем искусный плотник вместе с Аркаем уже вырезали фигурные подбалки. А после этого взялись за внутренние опорные столбы, делая все на старинный лад. В том числе и дверные, и оконные рамы и коробки…
Вообще строение напоминало рожденное каменными горами прекрасное дитя. И камень в нем был смягчен обилием резного дерева. Я видел уже, что строители и сами увлеклись. Иногда они забывали, что работают за вознаграждение.
Сам Аркай работал не покладая рук. И в его глазах горело неистовое вдохновение. И это очень украшало его. Я, например, замечал, как строители, народ в общем-то корыстный, любовались им. И даже, кажется, завидовали ему.
Крышу положили плоскую. Как везде в горах. Но откуда-то привезли мраморную крошку. И, смешав ее с раствором цемента, залили смесью кровлю. А потом, спустя месяц или полтора, когда к усадьбе ущельный монтер подвел электричество, крышу прошлифовали. Но прежде, разумеется, вывели над усадьбой белый, как рафинадный сахар, дымоход. Из колотого белого кварца.
А тем временем веранда, двери, окна – все было покрашено в белый цвет. И вот как-то, в конце сентября, я увидел готовый дом. Вид он имел легкий и беззаботный. И этому немало способствовала тяжелая башня напротив. Каждый, кто смотрел на него, не мог не волноваться. Потому что на ум приходило Бог знает что. Красивые женщины и радостная жизнь. То, что грезится только в молодости. Такое уж свойство было в линиях этого дома. И, признаюсь, мне, старику, даже обидно стало. Будто я что-то упустил в жизни. Будто где-то плохо распорядился и был легкомыслен там, где требовалась чрезвычайная осмотрительность. Вот какой дом построил потомок Wekelernb. Потому что в отличие от своих беззаботных предков, Аркай имел новое качество – деятельную душу!..
– Да, Аркай приехал сюда жить. Уже к дому шли электрические столбы. Друг за другом. Как гости. Уже и сам Аркай работал на камнедробильном заводе…
Силион задумчиво потянул из трубки и, наклонив голову, провел рукой по усам. Затем продолжал:
– Зимой у нас мир суживается до размеров двора. Трудно и тяжело даже привычному человеку. Но уж весна потом кажется выздоровлением. И долгим, не надоедающим праздником. Мы с нашей хозяйкой счастливо пережили зиму. И когда наши дети приезжали из города, то у нас бывал настоящий праздник. В общем, я выходил нечасто, но, кажется, Аркай, несмотря на молодость, не тяготился своим одиночеством, потому что дел у него было невпроворот. Ведь теперь он обставлял дом, выкладывал камин, что-то доделывал внутри…
– Наконец дождались весны…
– Я в ту пору немного прихворнул. Возраст все-таки. Так что, когда я первый раз вышел, весна была в полном разгаре. В это время лучи солнца у нас тут бывают особенные. Осязательные не только теплом своим и светом. Они пуховой пряжей протягиваются через застоявшуюся в долинах туманную дымку. И, разрезанные скальными выступами, кажутся туго натянутыми золотыми струнами старинного фандыра. И еще, тебе не понять, они поют! Ей-Богу! И чего только нет в их страстном напеве! Но больше всего в их многоголосье слышна древняя песнь. Которую обязательно надо петь в два голоса. Или слушать вдвоем. Так шествуют рука об руку в наших горах нежность и доверчивость. Это из них рождается любовь…
– Силион, да ты поэт! – засмеялся я.
– Иначе тут нельзя, – серьезно ответил Силион – Иначе и одной зимы не выдержишь. Нету лучшей поры, чем эта. И я уверен, что именно в такие дни люди чаще всего объясняются в любви.
– Когда мне случалось проходить мимо усадьбы Аркая, – продолжал Силион, – то каждый раз я замечал что-нибудь новое. Ну, например, появившееся на башне, около самой вершины, какое-то синее украшение. Или вот, звуки нашей древней «Ханской мелодии». Они выливались из раскрытого настежь сводчатого окна. И были продолжением весны, страстным желанием любить. Синее пятно на груди башни и «Ханская мелодия» выражали молодое томление. Я понимал и это…
И вот однажды, в одну из моих весенних прогулок, я задержался у знакомого пчеловода, уже выставившего свои ульи. Поэтому возвращался, когда уже темное стадо сумерек поползло из низин к вершинам. Я устал немного. Весна, как известно, дает человеку много сил, но еще больше забирает. Пришлось присесть для отдыха на вершине небольшого холма, это было около долины Челеметов. С того места, где я сидел, усадьба Аркая видна была как на ладони. А дальше, за устьем долины, серым ремнем обозначалась дорога. Уже укатанная.
– Неожиданно на башне вспыхнул синий васильковый свет. В том месте, где я не раз видел пятно, казавшееся мне букетом синих цветов, свет будто шевелился, привлекая к себе внимание. Нежный и призрачный, он жил какой-то своей жизнью. Изливая покой и умиротворение. Только на это колдовство и хотелось смотреть. И я подумал, что Челемет был верен себе. Синий фонарь очень удачно подходил к уединенности усадьбы.
– Пока я об этом думал, внизу на дороге остановился какой-то грузовик. Открылась дверца, и на дорогу неуверенно ступил кто-то, сразу же направившийся к усадьбе. Темно было, но я почему-то знал, что это женщина. И еще знал, что она молода. В такой весенний вечер только так и должно было быть. День, начавшийся красиво, должен был завершиться необычно.
Машина уже исчезла за поворотом, а я все еще следил за фигурой. Я не ошибся, это и в самом деле была женщина.
Наконец она подошла к башне, к синему свету. Остановилась в нерешительности возле усадьбы и испуганно позвала: «Аркай!..» И в ее голосе, кроме испуга, была еще и надежда. Да иначе и быть не могло. Ведь уже наступил вечер. И могла ли быть она уверена, что Аркай дома?
Но тут от башни отделилась тень, постояла одно мгновение, словно колебалась. Потом, качнувшись, ночной птицей полетела к гостье. И я услышал радостный крик молодого Челемета…
Силион замолчал, потом попыхал погасшей трубкой и, проворчав что-то невнятное, стал выколачивать из нее золу.
– Это все? – спросил я.
– Почти, – проговорил Силион и дунул в мундштук. – Я их потом много раз видел тут, хотя никогда не подходил к ним. Зачем подходить! Они были счастливы…
– Хорошо! – сказал я.
– По крайней мере, – пояснил Силион, – когда я смотрел на них, то не сомневался, что вижу счастливых людей, что Аркаю удалось то, чего не смог ни один из Челеметов прежде. И еще – это было завидное зрелище. Когда они проходили по лугу или лесной опушкой. Два красивых человека в цветущей долине! А вокруг солнце. Искрящаяся речка с голубой водой. Картинка! Мечта Челеметов!..
– Обошлись без свадьбы? – удивленно пробормотал я.
– А зачем она им? – сразу же откликнулся Силион. – Даже самая лучшая свадьба не нужна тем, кто уединяется. Особенно, если один из них – Челемет…
– А она кто? Кто она была?
– Этого я не знаю, ответил Силион. – Но, видимо, она была достойна Челеметов. Потому что три или четыре месяца тут был красивый праздник. А потом, я полагаю, все тот же праздник. Хотя, может быть, и не такой яркий. Потому что наступила зима. Но, кто знает, возможно, уже пошли будни…
– Почему ты так думаешь?
– Потому что она уехала, – Силион невозмутимо постучал чашечкой трубки о перила веранды. – Рассказывали, как она в дождливый весенний день сбежала с чемоданчиком к дороге. Навстречу машине, шедшей со стороны перевала. Дверца кабины захлопнулась и…
– И это все? – спросил я замолчавшего Силиона.
– Все, – как эхо, повторил он, но, подумав, еще сказал: – Все, если к этому добавить, что Аркай, оставшийся один, осунулся. Будто высох. И молчит. Все время молчит. Так что жертвенная предназначенность Челеметов стала совершенно явственной на его лице. Он, по-моему, жив только надеждой на ее возвращение. И, кажется, так же мало понимает в случившемся, как и мы с тобой. Хотя, конечно, я его не спрашивал. Это же Челемет! Но, будь и не Челемет, это всегда неудобно – лезть в болящую рану. Особенно, если не умеешь врачевать. Так что, – Силион развел руками, – не взыщи. Больше ничего не знаю. Да и никто не знает у нас…
Силион встал, движением плеч поправил на себе пальто и посоветовал:
– Укройся потеплее. Ночи у нас даже в середине лета свежие…
И, пожелав мне спокойной ночи, удалился – медленно и, как мне показалось, недовольно…
III
Инженер Барас, которому я года через полтора, – уже не помню, по какому случаю, – рассказал услышанную от Силиона историю, выслушал меня, ни разу не перебив. Затем усмехнулся и покачал головой.
– Я так и думал, что у них этим кончится, – буркнул он.
Барас, как это свойственно большей части технических работников, был немного скептиком, особенно там, где дело касалось сердечных влечений и вообще тонких чувств. И потому его слова не были для меня неожиданными. Странной показалась окрашенность брошенной им фразы, заставлявшая подозревать, что Барас знает недостающую часть этой истории.
– Как ты мог думать? – спросил я. – У тебя для этого нет никаких оснований. Наоборот – в том, чему Силион был свидетелем, нет ничего, что давало бы повод для такого заключения.
Барас посмотрел на меня неодобрительно и сказал:
– Такая жизнь, как у этих двоих, – это отшельничество. А оно – труднейшее испытание даже для самой большой любви. Это ясно. Кроме того, Силион видел финал, а я – начало. Это, согласись, дает повод для кое-каких выводов. Особенно при довольно близком знакомстве с Аркаем и Тамарой.
– Разве ее звали Тамара?
– Разве Силион этого не знал?
Мы сидели на балконе особняка Бараса на окраине города. Закатное солнце последних дней лета только что опустилось за горизонт, вдоль которого протянулась длинная малиновая полоса из прозрачных, как газовая ткань, облаков с сиреневой окантовкой по верхнему краю. А вдали между пригородными домами и участками садоводческого товарищества тусклым блеском басовых струн гитары отсвечивали рельсы, сходясь в перспективе, точно два медных луча, и там уже таяли, растворенные пепельным мраком.
– Видишь ли, – начал Барас, – мне больше по душе пейзажи с заводами, чем это, – и движением бровей показал на закат, – мне по душе множество людей, работающих под одной крышей. Люблю, кроме того, рабочий, создаваемый электромоторами гул большого предприятия, и даже сухую деловую обстановку, которая бывает на нем. Там все ясно…
– Это ты к чему? – удивился я.
– К тому, что ты услышишь, – быстро ответил Барас и продолжал: – То есть я коренной горожанин. А это, кроме всего прочего, значит, что я сразу же вижу негорожанина. Как бы он ни маскировался. И потому, когда в цехе, которым я руковожу, у меня появляется новый человек, инженер ли такой же, как я сам, или рабочий, то я безошибочно узнаю сельских. Как – этого не знаю, но – узнаю. Я достаточно долго работаю и, следовательно, имел порядочный срок, чтобы наметать глаз, а затем и утверждать уверенно, что каждого сельского рано или поздно город начинает тяготить, как, впрочем, любого горожанина первого поколения. Чувство это обычно проходит или притупляется, но не у всех.
– У Аркая не прошло, хочешь сказать?
– Да. Судя по рассказу Силиона, и не могло пройти. Потому что этот Аркай – сильный человек. Он ведь поступил по велению сердца. А это, согласись, не многим дано.
Барас поднял залетевший на балкон тополевый лист и, отрывая от него мелкие кусочки, продолжал:
– Вот послушай. Аркай появился в цехе уверенно. У него совершенно не было этого, свойственного всем новичкам почтения ни к давно работавшим инженерам, ни к самым сложным механизмам. Еще бы! Дело свое, – он был механик, – дело свое он знал превосходно. Умел сразу нащупать то место, где прячется неполадка. Самые сложные механизмы, которых другие инженеры сторонились, оживали в руках Аркая, как по волшебству.
Внешность он имел завидную. Высокий, с броскими чертами, он походил на актера, загримированного для главной роли в трагедии о любви. Силион правильно изобразил его глаза, но к этому еще следует добавить крепкий раздвоенный подбородок. Вообще голова его мне всегда казалась отштампованной, так что тонкая линия, разделившая две половины штампа, пересекала даже его крепкий крутой лоб. В нем в избытке было что-то привлекательное, но несовременное, что ли… Будто пришедшее из средневековья… Даже слово «инженер», очень употребительное в наше время, не очень подходило к нему. Одевался он с настоящим артистизмом, хотя едва ли уделял этому много внимания. Порода!.. Правильно ты сказал…
Аркай был сельский, но я только сегодня узнал, что он родом из гор. Но зато я знал, что у него должны быть несколько старомодные представления о чести, достоинстве, об отношении к женщинам и вообще о культуре осетин. И, конечно, воспоминания о некоей утраченной свободе. И это – как правила жизни и отличительный знак. Знал также по наблюдениям, что такая закваска рано или поздно забродит, но не сама по себе: для этого требуется неудача или нужна усталость, которая у хороших инженеров накапливается долго и незаметно. Годится и большая любовь. Только после хотя бы одного из этих несчастий город начинает томить их… И производство, и жизнь вообще полны соблазнов для таких инженеров и для таких красивых парней, как Аркай. Но, насколько мне было известно, парень жил по-монашески безгрешно. А это при таких достоинствах дело необычное.
У нас в цехе полно женщин – производство такое. И девушки, сборщицы электронных ламп, одетые в белые халаты и белые колпачки, будь уверен, умеют показать себя так, словно они наряжены в самые модные платья. И, как и следовало ожидать, они обнаружили немало изобретательности, чтобы растопить ледяное сердце мужественного и обаятельного инженера.
У одной подозрительно быстро перегорал паяльник, другая показывала трогательную беспомощность в деле, которым занималась постоянно, третья жаловалась на несуществующий брак комплектующих. Но – все напрасно!..
– Аркай помогал той, и другой, и третьей, ничего, однако, не замечая. И я понимал этих соблазнительниц, они никак не могли догадаться, что для успеха им нужны действия совсем противоположного характера, потому что для этого парня неприступность девушки была наилучшим женским достоинством… Восемь лет – это срок более чем достаточный, чтобы или девушки разочаровались в парне, не обращавшем на них внимания, или чтобы парень поддался, начав выказывать предпочтение одной из них. Последнего, как видишь, – Барас посмотрел на меня, – не могло быть. Так что я уже начал беспокоиться, ведь оскорбленные невниманием девушки мстят очень жестоко. И поэтому я с опасением ждал, когда по цеху поползет сплетня о мужской неполноценности Аркая… Но, слава Богу, до этого не дошло.
Барас смял звонкий тополевый лист и бросил за балкон.
– Ты видел, – недовольно продолжал он, – какие делают превосходные бумажные цветы? Такие розетки выводят, так обозначают чашечку и лепестки, так искусно сбрызнут это нужными красками – красота необыкновенная! Но стоит положить рядом даже самый невзрачный из живых цветов, как эта искусственная красота меркнет.
– Ты это к чему? – удивился я.
– Подожди! – угрюмо проговорил он и, подумав о чем-то, продолжал: – А к тому, что нечто подобное я испытал, когда Тамара появилась среди наших девушек. Я их даже пожалел. Сникли они, и не то испуганно, не то растерянно смотрели на нее.
И в самом деле, она будто имела вокруг некое поле обаяния. Я, как видишь, уже не молод – скоро на пенсию, – усмехнулся Барас, – и я сух, как положено моему возрасту и моей профессии инженера. Но даже я почувствовал такое… – здесь Барас замялся и беспомощно повел вокруг себя глазами, – такое… Смешно? Ну и смейся!.. Так было – вот что главное…
Кроме красоты, у Тамары было какое-то дефицитное в наше время истинно женское свойство. То, которое напоминает о доме, о маленьком уютном мирке, куда рано или поздно начинает тянуть мужчин.
Мне, видишь ли, кажется, что в те давние времена, когда наши предки выдумали единственное женское божество среди остальных сплошь мужских – покровительницу места, в ведении которой находился очаг с прихороненными в золе углями, они, по-моему, представляли ее именно такой, как эта Тамара…
Вообще такая красота в наше время вредна, – Барас повернулся ко мне, готовый спорить, но так как я промолчал, то он продолжал: – Ну, посуди сам – с приходом этой девушки в цехе вырос процент брака. Да, да! Вырос. Производство – это постоянный темп и деловая сосредоточенность, а Тамара расхолаживала товарок и превращала наших инженеров в суетливых болванов. Ну, что, в самом деле, такое! Прежде главного инженера завода мы в цехе видели не чаще раза в месяц, а с приходом Тамары молодой, но женатый главный стал забегать к нам три-четыре раза в день. Можно было подумать, что на заводе нет более важного дела, чем сборка ламп!..
Собственно, Тамару звали не Тамара, а Тамар, потому что она была южанка, из-за гор. А там наши древние имена помнят лучше, чем мы, северяне, здесь. Южные осетинки, если ты заметил, почти все брюнетки в отличие от своих северных сестер, между которыми немало блондинок и даже рыжих. От этого белая кожа южанок рядом с их иссиня-черными волосами кажется еще белее. Именно такой была Тамара… Одевалась она строго. Свой стиль, что ли, угадала. Строгость ведь, как тебе кажется, должна, наверно, быть присуща покровительницам места? Я думаю…
И неудивительно, что Аркай влюбился, хотя пока оставался по-сельски сдержанным. Только глаза его заблестели, точно полированный антрацит на свежем сколе.
Я понял, что Аркай кончился как инженер. И это скоро подтвердилось. Слышал – был такой разговор: одна из девушек, наблюдательный, видать человек, как-то, глядя на Тамару, ахнула и проговорила: «Тебе, Тамар, только в башне жить». «Я согласна, – легко отозвалась та и засмеялась. – Только кто ее для меня построит?» Девушки засмеялись, но случившийся тут Аркай громко, перекрывая смех, произнес: «Я построю!» Сказал сердито и вроде даже зло.
Стало тягостно, как в воздухе перед грозой, потому что слишком много воли выплеснулось со словами Аркая. «Я построю!» – повторил инженер и видно было – умрет, но построит. Тамара посмотрела на mecn, и лицо ее, и без того белое, стало как мел. И даже природное остроумие южанок изменило ей. «Тогда, – что делать! – я соглашусь войти в эту башню…» – будто бы, передавали мне, пробормотала она. «Я ее построю – хмуро еще раз повторил Аркай. – За год построю!»
Я, узнав об этом, подумал вот о чем – а не любила ли Тамара сама Аркая, и не была ли ее отрешенность, когда она выглядела точно холодная прекрасная статуя, своеобразной ловчей сетью, хитро расставленной на Аркая? Убежден, что не ошибаюсь. Но если это верно, то Тамара обнаружила, оказывается, и ум, потому что разгадала душу инженера, и готовность – любовь же! – пойти за избранником куда угодно – хоть в столицу с дворцами, хоть в дикие горы с башнями. То есть выходит, что все, что произошло дальше, было неизбежно, как логическое развитие драмы двух людей. Но это всего лишь из области предположений. Не больше.
– Вот так и началось между ними то, что видел Силион, – вздохнул Барас. – А вечером того дня я уже сам видел Тамару и Аркая… Не знаю, как они столковались, но он ее провожал. Помню, я чувствовал себя неважно и поэтому был раздражителен. И хотел быть один. И вот я вышел на балкон. И увидел их. Вон под тем деревом, – Барас глянул на тополь недалеко от дома. – Был лунный весенний вечер, так что я видел их хорошо, как видел и то, что в их свидании не было современной легкости.
– Запомнил я этот вечер! – опять вздохнул Барас. – Вдали, между тусклым оловом рельсов, вспыхнул синий фонарь железнодорожников, который они почему-то зажигают за пределами станций и полустанков. Синий свет струился и жил какой-то своей жизнью, почему-то напоминая о том, что время, самое лучшее, проходит мимо. Даже я, любящий пейзажи с заводами и фабриками, почувствовал это. А тут еще где-то неподалеку зазвучала, как нарочно, «Ханская мелодия». Гармонь выводила древнюю песнь, поощряя слушателей к тем сокровенным словам, которые каждый из нас произносит один лишь раз в жизни, а потом, постарев, удивляется – как это он мог говорить такое?
Барас смолк и, посмотрев на меня, удивленно продолжал:
– Я, видишь ли, неожиданно для себя залюбовался необыкновенной парой. Они, как я понял, смотрели на колдовской синий фонарь и слушали «Ханскую мелодию». А разговор между ними состоялся, наверно, важный, потому, что на второй день Аркай принес заявление об уходе с завода. Я пожалел, конечно, что я мог поделать?.. А там, спустя год, ушла и Тамара. И, признаюсь, у меня в тот весенний день на душе было нехорошо. Бывают, понимаешь ли, в жизни минуты слабости, – Барас опустил голову, – когда чувствуешь то, что должна бы чувствовать белка в колесе, обладай она разумом – бессмысленность и никчемность этого нашего безостановочного бега по кругу. А тут еще на моих глазах совершалась ошибка, но я не имел ни права, ни средства предотвратить ее. Ведь знал же наверняка, что эта любовная чепуха не более чем красивая ошибка. Когда современная девушка добровольно соглашается заточить себя в каменное узилище в горах, то ясно ведь, что это ошибка…
– Хотя там, черт их побери, все сошлось. Среди парней завода Аркай был самым заметным. А среди девушек – Тамара. Как им было не выбрать друг друга. Но уединиться можно на месяц, не дольше. Будь это иначе, не было бы сегодня не только городов, но даже селений. Люди бы жили, как семейные пары зверей – каждая на своем охотничьем участке.
– А как, по-твоему, дальше сложится у них жизнь? Неужели они разошлись навсегда? – спросил я.
– Ну… – неуверенно протянул Барас. – Кто знает?.. Всякий опыт – это урок. Особенно такой горький, как у этих двоих. Но вот что удивительно. Посмотри-ка, сойдутся двое, и, кажется, все у них есть: и молодость, и красота, и взаимное чувство, но беспокоятся они, суетятся, будто с краденым имеют дело. Не умеют распорядиться наилучшим своим достоянием. Не ошибаемся ли мы относительно возможностей разума?
Я хотел было ответить, что это вообще свойство современного человека – торопиться исправлять ошибки и тут же творить новые. И что это – всего лишь суета, причиной которой… Но тут уже начиналось философствование. А его-то мне и не хотелось. И я промолчал…
И почему-то перед моими глазами встал белый, из колотого кварца дымоход, белые перила веранды и белые сводчатые окна и двери – и все это в белой ограде одинокой в солнечной долине усадьбы. Все белое, как брошенный бежавшей невестой наряд…
Долго мы еще сидели молча, так что уже фиолетовый мрак начал пропитывать вечернюю позолоту неба. И первые звезды в нем походили на серебряные пылинки, повисшие в воздухе. А вдалеке горел синий фонарь. И вокруг него бродили какие-то тени. И мне казалось, что два красивых человека, о которых мне рассказывали Силион и Барас, тоже бродят в этих потемках и при обманчивом свете синего фонаря ищут что-то очень важное, по недоразумению потерянное ими…
