КИНОПОВЕСТЬ
ОКОНЧАНИЕ
Все само собой устроилось. Светлана Михайловна расположилась в доме Ахсара, тогда как мужская часть группы (Чера, Олег, Валера, Марик и видеоинженер Саша) с энтузиазмом устраивалась в просторном доме Ладе, для изголодавшейся по общению души которого неожиданно попавшая в его полное распоряжение разнокалиберная команда была подарком судьбы, праздником жизни.
Выпрямившись и расправив плечи, Ладе словно бы помолодел и даже казался теперь выше ростом. Он прямо-таки излучал радушие, но был при этом сдержан, ироничен и полон достоинства – одним словом, производил на гостей сильное впечатление. Саша ловил каждое его слово.
Устраивая гостей в своем просторном доме на ночлег, Ладе зорко присматривался к незнакомым людям. Как пчела, безошибочно определяющая цветок, полный нектара, так и он, по одному ему известным признакам, безошибочно вычислял того, кто был сейчас больше всех ему нужен, – своего главного слушателя.
Выбор пал на Марика.
Едва солнце опустилось за гору, как сразу потянуло свежестью, стали постепенно исчезать, словно растворяясь в сумерках, звуки.
Звезды на небе становились такими большими и яркими, что вызывали восторг и удивление у людей, волей случая оказавшихся в этот день в маленьком горном селении.
– Извини! – Валера шел с поднятой головой и наткнулся на Марика, пробиравшегося через кусты смородины вслед за Ладе. – Сто лет таких звезд не видел!
Вся компания двигалась садом к дыре в заборе между домами Ладе и Ахсара. Собственно, в доме Ладе все было готово к ужину: нашлась и была сварена курица; молодежь под руководством неугомонного Черы заканчивала сервировку стола; оставалось только доставить от Веры пироги. Но тут Марик с Валерой спохватились: вспомнили об обязательной вечерней планерке.
Это было святое – давно заведенный порядок не нарушался ни при каких обстоятельствах, так что им предстояло встретиться со Светланой Михайловной до ужина, который мог легко стать жертвой выработки четкого и ясного плана действий на завтрашний день.
– Осторожно – тут проволока торчит! – заботливо проскрипел Ладе, пропуская гостей во двор Ахсара. – А звезды те же самые, что и у вас – просто вам в Москве смотреть на звезды некогда!
На втором этаже дома Ахсара тоже все было готово к ужину.
Прохлада, непривычно чистый и пахнущий травами воздух оглушили Светлану Михайловну, которая вдруг тоже заметила сквозь открытые настежь окна неправдоподобно большие звезды и, вынужденная смириться с тем, что никакими усилиями собственной воли уже не остановить это наступление ночи, закрыла, наконец, свой пухлый ежедневник.
Марик с Валерой, поднимаясь на веранду, с каждой ступенькой преображались в людей предельно собранных, готовых немедленно приступить к работе.
К немалому удивлению обоих, Светлана Михайловна окинула их каким-то странным, отрешенным взглядом. Более того, молча взяла ежедневник и демонстративно сунула его в сумку.
– Отдыхайте! Завтра с утра будем разбираться – на свежую голову, – непривычно тихо и смиренно проговорила она. – Устроились нормально? Места всем хватило?
– Отлично устроились! – бодро ответил Валера, удивленный и обрадованный тем, что «разбора полетов» не будет, а ужин состоится вовремя. – Дом огромный, а хозяин – золотой мужик!
Только Марик ничего не мог с собой поделать – забывшись, пытался сквозь ажурную салфетку разглядеть коробку с шахматами. Он с трудом оторвал взгляд от этажерки только когда заметил, что Ахсар с Верой, а за ними и Ладе, тихо переговариваясь, стали подниматься на веранду.
– Свет, ты не поверишь! Вот на той этажерке, под салфеткой, лежат шахматы… – не выдержав, успел тихо проговорить Марик, – … я таких вообще никогда не видел!
Ответа он не услышал – Светлана Михайловна, улыбаясь, поднялась навстречу Ахсару и Вере, с которой они обнялись как старые подруги.
– Садитесь за стол! – Вера смущенно улыбалась, но глаза ее сияли радостью – она давно не принимала гостей. – Сейчас Люка пироги принесет!
– Ахсар, – Светлана Михайловна, оказавшись рядом с хозяином, неожиданно тихо обратилась к старику, – у меня к вам просьба: разрешите Марику взглянуть на шахматы, я вас умоляю! – она кивнула на этажерку. – Они что, на самом деле такие древние?
– Шахматы? – Ахсар, удивленно вскинув густые брови, рассмеялся, откинул салфетку и осторожно взял в руки коробку. – Мало сказать – очень древние! Даже мой дед не знал, сколько им лет!
Марик осторожно взял в руки отделанную перламутром коробку и открыл ее – старинные фигурки непривычной формы были вырезаны из слоновой кости.
– Дед, вообще-то, почти ничего не помнил ни о своем детстве, ни о родителях, – негромко рассказывал Ахсар, – а вот шахматы он вспомнил, когда вернулся на родину из Санкт-Петербурга. Вспомнил, что именно мать – это меня всегда поражало – учила его расставлять фигуры! Когда он решил здесь поселиться, только их и забрал сюда из дома, в котором родился.
Резные фигурки уже стояли на перламутровых полях – Марик расставил их машинально и теперь не мог оторвать от них глаз.
– Сыграйте с ним кто-нибудь, ради бога! – смеясь, взмолилась Светлана Михайловна. – Пока мы не потеряли нашего товарища! – она оглянулась на Валеру. – Валера!
– Ага! Как что, так сразу Валера! – возмутился, смеясь, оператор. – Я и так его постоянная жертва, хватит с меня!
Светлана Михайловна переключилась на хозяина дома:
– Ахсар, ну вы-то наверняка хорошо играете?
Старик вновь удивленно и испуганно вскинул густые брови:
– Я?! Да я не помню, как фигуры расставляют! – лукаво смеясь, он даже отпрянул в сторону. – По шахматам – это у нас Вера специалист!
Настроение у всех было хорошее – шутка понравилась. Марик посмотрел на Веру и виновато улыбнулся.
– Не переживай, старик! – благодушно успокоил его Валера. – Завтра я готов стать твоей жертвой! Обещаю!
Марик чувствовал себя не совсем уютно – слишком много внимания привлек к своей персоне. Он вздохнул и поднял глаза от шахмат – Вера теперь стояла перед ним, пряча руки под передником, смотрела на него и ласково улыбалась.
Потом, явно подыгрывая своему мужу-шутнику, присела на краешек дивана – будто собираясь играть с Мариком партию.
Секунду помедлив, Марик на всякий случай повернул доску белыми фигурками к старушке. Вера улыбнулась, оценив этот благородный жест, немного подумала, и, изящно высвободив из-под передника руку с негнущимися пальцами, двинула на два поля вперед королевскую пешку.
– Э-э-э, старик, тебе не стыдно!? – Валера почувствовал угрозу долгожданному ужину. – На кого вы руку подняли, гроссмейстер?! Сказал же тебе: потерпи до завтра!
Неожиданно в ситуацию вмешался Ладе:
– Ты за нас не очень переживай! – остановил он Валеру, загадочно усмехнувшись. – Пока Люка пироги нам завернет – ваш гроссмейстер свое получит!
Настроение Светланы Михайловны, к ее удивлению, странным образом переменилось. Хотя все складывалось очень хорошо, грех было, по правде говоря, жаловаться, на нее почему-то волнами накатывали тревожные предчувствия.
Ладе и Ахсар, перекинувшись парой слов, вместе с Валерой спустились на первый этаж, где Люка уже ждала их со стопкой пирогов. Ахсар, открыв холодильник, загремел бутылками, укладывая их в большой пакет.
Светлана Михайловна сидела, не двигаясь, и, затаив дыхание, вслушивалась в звучание незнакомой речи, сдобренное характерными для этой речи мимикой и жестами, вперемешку с вполне понятными ей выражениями.
– Ладно, давай! – проворчал Ладе, подозрительно покосившись на Валеру и передавая ему пакет. – Вдруг кому-то моя арака не понравится?
Валера хотел было его успокоить, но Ладе продолжил чуть тише, многозначительно кивнув ему и Ахсару на второй этаж:
– Все! Можем идти. Кстати, корреспондента пора выручать – настроение у Веры сегодня – сам видишь! Она явно в ударе – неудобно получится, если гостя обидит…
Светлана Михайловна оставалась неподвижной…
Ощущение беспокойства не проходило. Пытаясь понять его причину, как-то разобраться в своих впечатлениях, она пришла к выводу, что началось все, пожалуй, с той случайной встречи на дороге – с девушки в серебристой машине.
Светлана Михайловна не знала, зачем, собственно, ей этот кадр нужен, но все еще сожалела, что Валера не успел его снять. А когда Вера представила ей Люку, готовившую на кухне начинку для пирогов, и Светлана Михайловна не сразу признала в ней девушку из серебристого мерседеса – тут она неожиданно и ощутила легкое, беспричинное беспокойство.
А потом Марик вдруг обратил ее внимание на какие-то древние шахматы – эта неожиданно открывшаяся деталь заставила ее уже призадуматься, а беспокойство еще более усилилось.
К слову говоря, Светлана Михайловна вела режиссерскую мастерскую во ВГИКе и любила повторять своим ученикам, что кино – это детали. И в своих лекциях она сравнивала деталь с относительно небольшой, видимой верхушкой айсберга, основная, неизмеримо большая часть которого остается, как она говорила, «скрытой от глаз в глубине океана жизни».
Перебирая в памяти и другие подробности прошедшего дня, она припомнила, как во время движения по городу водитель Чера и Олег одновременно привставали и умолкали на мгновение, прерывая оживленный разговор. И только на обратном пути, когда на том же самом месте она, к своему удивлению, вновь заметила такое же ритуальное движение, Светлана Михайловна сама догадалась, что это имеет какое-то отношение к церкви, мимо которой они оба раза проезжали.
Ход королевской пешкой, так естественно и просто сделанный застенчиво улыбающейся Верой, окончательно лишил Светлану Михайловну равновесия и благодушия. В том смысле, что простодушная Верина улыбка уже не могла ее обмануть. Наоборот, все происходящее только разжигало в ней профессиональное любопытство. Как археолог по небольшому, блеснувшему сквозь наслоения веков фрагменту строит догадки о красоте и величии неизвестной цивилизации, так сквозь радушие и гостеприимство Веры и Ахсара, сквозь череду случайных, мимолетных впечатлений минувшего дня проглядывали контуры иной, совершенно незнакомой ей жизни.
Настроение ее вновь переменилось – такого охотничьего азарта к работе она не испытывала давно. Пожалуй, со времен своих последних номенклатурных экспедиций в Африку и Латинскую Америку, когда она пару раз оказывалась в местах, где до нее, как говорится, не ступала нога советского человека. Во время одного из таких вояжей – в Мексике – она и познакомилась с Мариком, который оказался большим умницей, великолепно ориентировался в местной обстановке и очень помог ей в съемках.
Кстати, Светлана Михайловна не без оснований полагала, что он совсем не случайно обратил ее внимание на шахматы: по ее мнению, у Марика был абсолютный слух на детали, за которыми угадывались интереснейшие человеческие судьбы. По поводу Люки они тоже успели обменяться мнениями: Марик признался, что не узнал ее, что макияж ее только портит.
– Естественно! – сверкнула глазами Светлана Михайловна. – В ее-то годы!
В конце концов, нараставшее любопытство помогло ей сосредоточиться – она даже почувствовала радость оттого, что смогла придать своим размышлениям некое конструктивное направление и, похоже, возвращается в свое привычное рабочее состояние.
К слову говоря, Светлана Михайловна называла это особое рабочее состояние «публичным одиночеством». В том смысле, что главным своим творческим инструментом она всегда считала собственные впечатления и знания, а они часто не совпадали с представлениями и ожиданиями тех, кто ей эти творческие задачи ставили. И когда такое случалось, ей одной приходилось делать порой рискованный выбор (конечно, если не удавалось найти компромисс) между тем, что она видела собственными глазами, и сиюминутными политическими реалиями.
Так что, размышляя о впечатлениях прожитого дня, ей пришлось признать, что «простых горцев» она представляла себе (со слов своего руководства и нескольких, просмотренных на бегу программ столичных СМИ), мягко говоря, несколько поверхностно.
Впрочем, заглядывать вглубь – такой задачи ей как раз и не ставили.
Пока Марик с Верой самозабвенно играли, Ахсар с Ладе и Валерой, терпеливо ожидая завершения партии, тихо переговаривались во дворе. Люка, неслышно двигаясь, заканчивала накрывать на стол.
Светлана Михайловна поймала себя на том, что наблюдает за происходящим с любопытством художника, который видит перед собой столь большое количество ярких персонажей, что не решается взять в руки кисть.
А между тем уже завтра утром ни у кого не должно быть сомнений в том, что и как нужно снимать, так что определяться и делать выбор ей предстоит именно сейчас.
Можно, конечно, просто отдаться течению жизни и продолжать работать легко и комфортно, наслаждаясь (как и рекомендовало руководство канала) радушием и гостеприимством хозяев. Ничего нового в этом для Светланы Михайловны не было: она уже оказывалась в подобных ситуациях, когда представители одной цивилизации дружелюбно и гостеприимно принимали у себя представителей другой. Ей с коллегами позволялось только принимать хозяев такими, какими они сами хотели выглядеть, и запечатлевать на пленке только то, что представители принимающей стороны считали необходимым показать, а гости предпочитали увидеть.
Но на самом деле выбора у Светланы Михайловны не было, она, будучи профессионалом, свой выбор сделала давно, и репутация ее всем хорошо известна. Так что ее не мог не занимать вопрос: зачем для решения такой рутинной задачи, какую ей поставили, понадобилась именно она – лауреат множества премий, профессор ВГИКа, формально не имевшая никакого отношения к пригласившему ее телеканалу? Впрочем, ответ на этот вопрос мог иметь для нее значение только до вылета из Москвы. Завтра начнутся съемки, и все встанет на свои места.
А сегодня беда была совсем в другом: Светлана Михайловна перестала даже дышать, боясь спугнуть необычайно ясное ощущение, что тело ее как будто исчезло, растворившись в пространстве, а душа, напротив, словно влекомая огромными и яркими звездами, блуждала среди них в бесконечных пределах, где бессмысленно было думать о чем-либо земном, тем более, принимать какие-то решения.
Единственное, в чем она была в данную минуту абсолютно уверена, так это в том, что могла бы сидеть вот так, не двигаясь, в глубоком, с потрескавшейся кожей кресле, смотреть на звезды и вдыхать пахнущий травами воздух бесконечно долго – тысячу лет подряд…
После экскурсии с Ахсаром Аркадий дотемна бродил по окрестностям. Село было небольшим, но Ахсар так живо и подробно рассказывал об односельчанах (при этом неизменно хитро улыбался, а все события или персонажи оказывались в некоей юмористической упаковке), что голова художника гудела от хитросплетений подлинных судеб, легенд и сплетен.
Переваривая полученную от Ахсара информацию, Аркадий настолько погрузился в размышления о будущей фреске (параллель с Леонардо да Винчи поддерживала энтузиазм), что даже не вспомнил, что обещал Вере вернуться к ужину.
Открыв уже в сумерках калитку, Аркадий был слегка озадачен – во дворе по-хозяйски расположилась шикарная серебристая иномарка. Вряд ли это мог быть Сослан – тот ездил только на джипе.
В доме никого не было. Кто бы ни приехал, он сейчас наверняка у Веры с Ахсаром. Но немного поколебавшись, Аркадий решил все же не идти на ужин: у Веры с Ахсаром и без него забот прибавилось, а он не любил путаться под ногами. Кстати, ноги с непривычки гудели, но огромный диван, успевший стать за эти несколько дней любимым местом для размышлений, был уже в двух шагах. Наговорился и наслушался он сегодня уже достаточно – а вот подумать было о чем.
Правда, диван был не простой – стоило только Аркадию устроиться на нем поудобнее и, закрыв глаза, начать о чем-либо думать, как он непременно засыпал.
Нарушить этот сладкий медитативный акт в тот вечер предстояло Люке.
Дело в том, что шахматная партия не была доиграна – у Валеры, в конце концов, лопнуло терпение, и он просто подхватил Марика на руки и вытащил во двор – прямо под насмешливые взгляды Ладе и Ахсара.
– Не обижайся на него, – Ладе, смеясь, подхватил Марика под руку, – он тебя, можно сказать, спас – ты бы все равно сегодня у Веры не выиграл!
– Он прав! – Валера, который был очень доволен – никогда у Марика не выигрывал, – Даже я это понял, взглянув на доску!
Марик только улыбнулся, принимая от оператора пакет с бутылками.
– Не переживай, старик! – хохотнул Валера. – Рано или поздно это случается со всеми гроссмейстерами!
Ужин на веранде закончился быстро. Старики, правда, бодрились, как могли (обычно в это время они уже спали), а Светлана Михайловна, отравленная слишком чистым воздухом, откровенно клевала носом.
Люка быстро прибрала со стола, но ей надо было еще сбегать домой, чтобы забрать из машины сумку. Вера, конечно, не забыла про Аркадия и быстро собрала ему пакет с пирогами.
Включив в зале свет, Люка увидела на диване долговязого парня – запыленные кроссовки, руки в карманах коричневой кожаной куртки, легкая небритость – примерно таким она себе и представляла художника. Правда, ни бутылки, ни закуски рядом с неподвижным телом не было.
«Слава богу – не храпит!»
Люка на всякий случай заглянула в холодильник – к продуктам никто не прикасался. Пакет с пирогами и закусками, который Вера заставила ее взять для художника, она положила на стол.
Аркадий спал, похоже, без сновидений, оставаясь совершенно неподвижным, как музейный экспонат, так что рассматривать его было волне безопасно. Люка много чего успела разглядеть, но антипатии к художнику не убавилось.
«Ничего особенного – чего Вера из-за него так переживает?»
Это уже была ревность – Люка с детства считалась Вериной любимицей, а тут за вечер старушка (так, невзначай, сквозь смех и шутки) не только несколько раз вспомниала о парне, но и очень переживала, что тот не пришел ужинать. Такого вторжения на свою территорию Люка без внимания оставить не могла.
Мало того, этот тип еще и спал на диване, который Люка сама долго выбирала (прежде чем Сослан купил его и перевез в село), и насладиться которым еще не успела.
Так как Аркадий, похоже, не собирался просыпаться, Люка нарочно подняла повыше и уронила на пол сумку с вещами, которую только теперь забрала из машины.
Художник мгновенно открыл глаза.
– Вы кто? – плохо еще соображая, почти испуганно спросил он, уставившись на девушку. – Что вы здесь делаете?
– Я? Вообще-то, я у себя дома! Я – дочь Сослана! – Люка была довольна произведенным эффектом. – А вот вы кто? Ах, да… папа же мне говорил, что тут у нас в поте лица трудится художник! – девушка окинула ироничным взглядом пустой зал и девственно чистую стену. – Извините, кажется, я вас нечаянно разбудила…
Не вынимая рук из карманов, Аркадий поднялся. Сообразил, наконец, что перед ним юная хозяйка дома и серебристого мерседеса. Неприязнь возникла мгновенно – внезапное вторжение нарушало его планы: ясное дело, что девушка (похоже, весьма избалованная папиными деньгами, если не зловредная особа) собирается ночевать в своем доме, и ему придется расстаться с полюбившимся диваном.
– Располагайтесь! – Аркадий демонстративно разгладил на диване складки. – Хозяйка приехала, а я тут расселся, понимаешь, как у себя дома… извините!
Но Аркадий со своей иронией опоздал – настроение девушки менялось с гораздо большей скоростью, чем он соображал. Секундой ранее Люка ощутила не совсем понятную тревогу, и ей почему-то расхотелось дразнить художника.
– Это вы меня извините за вторжение. Я, собственно, за сумкой забежала, – вполне миролюбиво проговорила девушка, удивленно прислушиваясь к перемене в своем настоении. – Вера, кстати, очень переживала, что вы не пришли ужинать, пироги вот прислала. Вы ее просто очаровали!
По улыбке девушки Аркадий почувствовал, что для нее мнение Веры не пустой звук. Так и было на самом деле – Люке лучше других было известно, что Вера приветлива и дружелюбна со всеми, но абы с кем не дружила. Напор ревности и любопытства был очень сильным – Люка сама это почувствовала.
– Ладно! Отдыхайте, не стесняйтесь! – она миролюбиво улыбнулась и потянулась за сумкой. – Я уже ухожу – только яйца заберите, пожалуйста, из багажника.
Аркадий не знал, как себя вести дальше: – неприязнь сменилась любопытством. Люка тоже испытывала любопытство, сопровождавшееся странным сердцебиением. А такое обоюдное любопытство (через пару минут после знакомства!) – опасный симптом в их возрасте. Если бы они были актеры на репетиции в каком-нибудь театре, то режиссер объяснил бы им суть сцены глубокомысленной фразой: «Еще ничего не произошло, но все уже случилось!».
Когда коробки с яйцами были внесены в дом, Аркадий решительно протянул руку за Люкиной сумкой:
– Уже слишком поздно и темно – я должен вас проводить!
– А чего мне бояться? – Люка пожала плечами, но сумку из рук выпустила. – Я тут каждый камень знаю…
Это вовсе не было преувеличением: Сослан, навещая родителей, редко упускал случай порадовать стариков встречей с внучкой – каждая минута общения с Люкой была для них праздником. Другими словами, сельскую прививку Люка, можно сказать, получила еще c пеленок, а став постарше, охотно проводила все лето в дедовском доме, переступая порог которого, оказывалась в оазисе всеобщего обожания и ничем не ограниченной свободы.
Девочек ее возраста в селе было мало, так что ее лучшей подругой незаметно стала Вера. Возможно, Пифагор был прав, утверждая, что в любви и дружбе не бывает равенства (кто-то, мол, всегда оказывается выше, кто-то ниже на духовной лестнице), но когда Люка пошла в первый класс, они с Верой были уже настоящими подругами, в том смысле, что никакой разницы в возрасте для них просто не существовало.
Хотя виделись они, по правде говоря, от случая к случаю (чаще летом, во время каникул), однако родители Люки (к своему немалому удивлению) вскоре обнаружили: дочь среди родственников и знакомых приобрела репутацию исключительно жизнерадостного и абсолютно не капризного ребенка.
С одной стороны, эти родственники и знакомые, тщательно маскируя зависть, постоянно ставили Люку в пример своим отпрыскам, неутоленные желания которых (им не было конца) выводили их из себя.
С другой стороны, то, что Люка была всегда в прекрасном расположении духа и никогда ни на что не жаловалась, они объясняли отнюдь не правильным родительским воспитанием, а тем, что ей просто нечего желать – мол, если она захочет, Сослан ей и самолет купит.
Родители Люки, напротив, высокий рейтинг дочери записали себе в актив, не зная, что согласно восточной традиции ученик (осознанно или неосознанно) обычно сам находит себе учителя! Во всяком случае, Люка, в полном согласии с этой традицией, то есть без всяких усилий со стороны Веры – сама сделала свой выбор.
Ее любопытство не знало границ, а удовлетворение любопытства считается едва ли не лучшей формой обучения. Так что вскоре Люка много чему научилась и, пусть и неосознанно, стала вести себя в точности, как старшая подруга, которая ей, к примеру, однажды объяснила, что у человека, почему-то вызывающего антипатию, не стоит даже морковку на базаре покупать.
Одним словом, довольно скоро любые неприятности Люка встречала с улыбкой, а горестями и проблемами (без них жизнь, как известно, не обходится) они с Верой делились только друг с другом.
У подруг была даже своя большая тайна: когда Люке исполнилось года три, Вера стала играть с ней – не в куклы – в шахматы! Случайно или нет, но в этом же возрасте учил Веру расставлять фигурки на доске ее отец.
Об этом долгое время никто не знал – тайна с самого начала была частью игры, и это очень нравилось Люке, так что никто не видел их вместе за шахматной доской, а Люка никогда ни с кем, кроме Веры, не играла.
Только став постарше, она стала догадываться, что такое отношение к шахматам как-то связано с прошлым Веры. Так и было на самом деле. Тут время было бессильно – Вера помнила каждую проведенную с отцом минуту, но этой своей болью никогда ни с кем не делилась, даже с лучшей подругой.
К слову говоря, успехами Люки Вера была довольна настолько, что твердо решила подарить ей (когда придет срок) перламутровую коробку с резными фигурками. Правда, вопрос был, конечно, достаточно деликатный, учитывая трепетное отношение Ахсара к дедовским реликвиям.
Хотя до дома Ахсара и Веры было не более десяти минут ходу, Аркадий с Люкой оказались на месте минут через тридцать. Дом спал – свет не был погашен только в прихожей.
Оставалось, собственно, только попрощаться, но девушка в последний момент почему-то раздумала заходить в дом – оставила сумку у порога и вновь вышла за калитку.
Безоблачная ночь середины августа – особенное время в горах. Как только исчезла из виду единственная лампочка (над входной дверью дома), Люку с Аркадием поглотила звездная бездна, пронзаемая сполохами мчавшихся к Земле и сгоравших в ее атмосфере метеоритов.
Именно в эти несколько августовских ночей, когда орбита Земли пересекается с метеоритным потоком Персеид, Вселенная кажется особенно живой и бесконечно далекой – от всяких там рейтингов депутатов и президентов, курсов валют и борьбы за энергоресурсы.
Люка и Аркадий оказались в абсолютном безмолвии, лишь свет звезд придавал знакомым очертаниям хребтов некую таинственность, делал их похожими на космических масштабов декорации, весьма подходящие для сцены первой встречи молодых людей, испытывающих к друг другу взаимное любопытство.
Аркадий был художником, много чего уже успел повидать в жизни, но такое – видел впервые! Забыл даже на мгновение, что рядом с ним, широко открыв глаза, смотрит на небо очень симпатичная девушка.
– Невероятно! – удивленно, странным голосом напомнила о себе Люка. – Не могу объяснить словами, но мне кажется, что я ощущаю начало и конец своей жизни – одновременно!
До таких откровений Люка не опускалась ни разу в жизни.
Аркадий ничего не ответил – захваченный творившимся вокруг мистическим действом, просто ничего не слышал.
Меж тем, им обоим представилась редкая возможность если не понять, то почувствовать и приблизиться к осознанию себя неотъемлемой частью гигантской вселенской голограммы, ее ничтожной Частью, вмещающей в себя огромное Целое – всю эту самую Вселенную.
Если Люка сделала робкую попытку выразить свои ощущения словами, то Аркадий просто не мог произнести ни слова. Понять их было можно – те немногие, кто рискнул выразить наши смутные предчувствия и намеки древних источников (Вселенная, мол, в нас самих!) строгим научным языком, уже заняли свои места в списках Нобелевских лауреатов.
Еще тридцать минут назад в доме Ладе было шумно и весело, как бывает в раскрепощенной отсутствием женщин мужской компании. Лица тонули в сизом сигаретном дыму.
Три пирога, трехлитровый баллон араки, ритуальная бескомпромиссность и артистизм старшего (Ладе был неподражаем: умудрялся быть с гостями твердым и снисходительным одновременно) без труда привели уставших и проголодавшихся гостей в полную гармонию с Небесами и Небожителями, с Прошлым, Настоящим и Будущим.
К тому времени, когда трехлитровый баллон был пуст на две трети, в сигаретном дыму за столом угадывались лица только Ладе и Марика – молодежь, утомленная суматошным днем, успела, что называется, сойти с дистанции (разумеется, с благословения старшего и с соблюдением всех необходимых формальностей).
Ладе и Марик курили молча, с безразличным к угрозам Минздрава достоинством истинных курильщиков, уверенных в том, что они курили вчера, курят сегодня и будут непременно курить завтра.
«Хорошо держится – двойная арака его не берет!»
Ладе невольно улыбнулся. В Марике он, похоже, не ошибся: тот хотя и выглядел не очень разговорчивым, но его доброжелательность и внимание ко всем не вызывали сомнений. Говорить никому не мешал – умел слушать. Причем количество выпитого на этом умении никак не отражалось; кстати, и по поводу национального напитка не было с его стороны ни возражений, ни комментариев.
Правда, это обстоятельство несколько настораживало Ладе. Он даже стал подозревать: не бывал ли журналист раньше в здешних местах. Ему и в голову не могло прийти, что Марик не пьет, а работает, превращая (каким-то непостижимым образом) любую огненную жидкость в творческую энергию. Не говоря уже о том, что Ладе понятия не имел о текиле – это Марик прожил десять лет в Мексике и, как человек любознательный (еще и журналист), знал о соке голубой агавы из семейства лилейных все. И это были не только теоретические знания.
– Пойдем, под звездами докурим, – спохватился Ладе, разгоняя руками дым, – а то молодежь тут задохнется!
Они вышли под звездное небо и расположились под орехом, на видавшей виды чинаровой скамейке. Марик даже погладил потемневшую от времени древесину – резные узоры на широкой спинке едва угадывались.
Звезды сияли, отражаясь проблесками снежных вершин. Воздух был настолько свеж, что Марик невольно задышал полной грудью.
– Первый раз в наших краях? – участливо спросил Ладе.
– В Осетии – первый раз. – Марик все не мог надышаться. – Южную Америку вдоль и поперек объездил. В Африке нет заповедника, о котором не писал. А на Кавказе никогда не был…
Ладе удовлетворенно кивнул.
– Ну и что, как тебе наш заповедник? – спросил он как бы между прочим, без всякого выражения.
– Заповедник?
Марик насторожился, уловив в его словах скрытую иронию и почувствовав подвох.
– А разве не похоже? – Ладе удивленно вскинул брови. – Тишина, красота и покой – чем не заповедник! И охранять есть кого: Ахсар с Верой да я – все, кто живет в селе постоянно. Правда, мы сами себя охраняем и заботимся о себе сами.
Ироничная улыбка и словесные упражнения не могли Марика обмануть: старик как будто разминался, не решаясь сказать ему что-то более важное.
– Это в Африке слон в заповеднике чихнет не так – все в панике: чиновники, специалисты, журналисты с кинокамерами – все тут как тут! Даже если необходимости в каких-то животных уже нет, их берегут, охраняют, как говорится, пусть будут – так, на всякий случай. Главное – сохранить оптимальную численность.
«Брови, как два маленьких дикобраза, – Марик невольно улыбнулся. – К чему это он клонит – до чего хитрющие глаза!»
Ладе с самым невинным видом продолжил:
– Вы вот вдруг приехали кино про нас снимать – я, честно говоря, перепугался: у нас тоже что-нибудь не так?!
Тут уже Марик не выдержал – ответил не сразу, но без всякой дипломатии:
– Уж не хотите ли вы сказать, что мы приехали к вам, как в заповедник с редкими животными?!
Ладе, удовлетворенно хмыкнув, только брови вскинул, продолжая держать паузу.
– Не обидно так о себе думать? – вынужден был продолжить Марик.
– А ты не обижайся. Я ведь не только о себе говорю – тебя это тоже касается, – снисходительно, почти ласково уточнил Ладе. – Вся наша Земля – большой заповедник.
Марик был озадачен, хотя и не такое слышал в своей журналистской жизни. В подобных случаях, он предпочитал не втягиваться в дискуссию, давая человеку выговориться.
– Посмотри на эти звезды – видишь, сколько их? У такого большого хозяйства должен быть хозяин – и он есть! Ты это прекрасно знаешь! – уверенно, без всякого пафоса философствовал Ладе. – Во всяком случае, мы привыкли так думать!
– Допустим… – Марик неопределенно пожал плечами.
– А теперь скажи: ты этого хозяина когда-нибудь здесь на Земле видел? Не видел – ему здесь нечего делать.
Ладе, неторопливо закурив, продолжил:
– Каждую весну, как и наши предки, мы с Ахсаром запрягаем лошадь, чтобы вспахать и пробороновать свои участки; зерно бросаем в землю вот этими руками, – он показал Марику свои натруженные ладони. – Кому мы можем быть интересны – там?! – печально и иронично улыбнувшись, Ладе артистичным жестом указал на раскинувшиеся над ними небеса.
Марику тоже пришлось взглянуть на разверзшийся над головой небосвод.
– В глобальном смысле – «там»! Разве мы для них не динозавры в заповеднике?
Ладе глубоко затянулся, ожидая реакции Марика.
Тот оставался верен себе: в дискуссию не втягивался, не сомневаясь уже, что разговор затеян не ради этой темы. Полез в карман за сигаретами – пачка оказалась пустой.
Дав Марику закурить, Ладе неожиданно засмеялся:
– А я сразу понял, что ты у них – мозговой центр! – сквозь колечки дыма он внимательно смотрел на журналиста.
Марик впервые не смог скрыть удивления.
– Света, понятно, командует, суетится, блокнот из рук не выпускает, а сама на тебя все время поглядывает, – пояснил с усмешкой Ладе.
Похоже, старик неплохо знал человеческую натуру: ни этот панибратский тон, ни смахивающая на лесть оценка его персоны, казалось бы, не должны были ввести Марика в заблуждение, но, тем не менее, «проницательность простого горца» (именно такая мелькнула у Марика мысль) произвела на него впечатление – он вдруг почувствовал к Ладе большую симпатию.
Душевный сдвиг собеседника был едва уловимым, но Ладе мгновенно им воспользовался: став вдруг сосредоточенным, даже многозначительным, он предложил Марику вернуться в дом, чтобы продолжить разговор о предметах более серьезных.
Марик не возражал: во-первых, разговор с Ладе был неотъемлемой частью его работы, во-вторых, обаяние хозяина к двум часам пополуночи было уже почти абсолютным, в-третьих, «двойная арака» показалась ему ничем не хуже текилы.
Наполнив до краев граненые стаканчики и многозначительно улыбнувшись, Ладе неожиданно спросил:
– Света собирается с утра начать съемки?
Марик кивнул, отметив про себя, что в очередной раз не смог предугадать ход беседы.
– Веселый завтра будет день! – произнес Ладе совсем не веселым голосом. – Редко теперь все вместе собираемся, а раньше даже скачки раз в год устраивали.
– Кто еще завтра приедет, кроме сына Ахсара?
– Батрадз почти всегда с Казбеком приезжает. Если Алан вчера из Лондона до Москвы добрался, то завтра первым рейсом может успеть к деду с бабкой на пироги! – Ладе засмеялся. – Сослан, отец Люки, обязательно приедет с женой. Люка уже здесь. Мой Рустем должен подъехать… – тут голос Ладе предательски дрогнул, потерял уверенность. Но закончил он резко и уверенно:
– Только ни хрена у вас не получится!
– Что «не получится»? Вы имеете в виду съемки? – Марик пытался уловить смысл этого утверждения. – Не до нас будет?
– Почему не до вас? Ради вас все и затевается – ваш приезд для нас праздник! Беда в другом…
– В чем, если не секрет?
– В том, что печь пироги, принимать гостей и говорить правильные слова – это мы хорошо умеем, всю жизнь этим занимаемся. И завтра с этим все будет в порядке!
– Тогда в чем дело?
– Жить мы не умеем – вот в чем беда!
Марик напряженно слушал.
– Света замахнулась фильм снять про судьбу Ахсара и Веры – или я не так что-то понял?
– Все правильно поняли, – успокоил его Марик.
– Тогда вопрос: как вы собираетесь это сделать – Ахсар с Верой ничего вам про свою судьбу не расскажут!
– Почему?
– А что они про свою судьбу знают? Вера до сих пор не в курсе, почему совсем девчонкой отца и мать потеряла, сиротой осталась. Ахсар понятия не имеет, кто донос на отца написал, и где могила отца – не знает!
– Сегодня, мне кажется, есть возможность все выяснить, – осторожно заметил Марик.
– Вчера – «враг народа – к стенке!» Сегодня – «извините – произошла ошибка!» – Ладе скептически ухмыльнулся. – Если ты это имеешь в виду, то это мы уже проходили!
Марик не очень понимал, к чему старик клонит. Вид у него был неважный – стал уставать от размышлений. Ладе решил, что его пора взбодрить.
– Есть еще момент, о котором я хотел с тобой поговорить. Только с тобой – больше ни с кем! – многозначительно произнес он, беря в руку стакан.
Марик не очень уверенно потянулся за своим.
– Ты не унывай – сейчас мы с тобой во всем этом разберемся! – бодро и уверенно пообещал Ладе. – Только давай сначала за Ахсара и Веру бокал поднимем, а в их лице – за всех наших старших! За твоих старших – тоже!
Ладе вдруг запнулся, посмотрев внимательно на собеседника, но потому, как тот улыбался, понял, что родители журналиста живы и здоровы.
Тост неожиданно поразил Марика простотой и естественностью – родителей он обожал, редко их видел и скучал по ним, но добрые слова в их адрес от незнакомого человека слышал впервые.
– За наших старших! – Марик где-то в глубине души сам себе удивился – никогда не произносил подобных слов. Действительно, так откровенно сыновние чувства, да еще в такой экзотической обстановке, он выражал впервые. Он менялся на глазах – даже плечи расправил – и собирался, к своему удивлению, много чего еще рассказать о своей семье:
– Родители у меня молодцы, слава богу! Да и дед бегает еще, а ему сто лет в этом году стукнет!
Ладе, давно замерший неподвижно со стаканом в руке, ласково-укоризненно смотрел на Марика, давая ему выговориться.
Регламент за осетинским столом (Марик успел уже это усвоить) – дело святое. Конечно, если старший за столом (обычно и по возрасту) убедителен и не путается в правилах игры. Другими словами, достаточно ли у него самого достоинства и благородства, чтобы удержать в их координатах всех участников трапезы.
К Ладе тут претензий, понятно, быть не могло, а правила игры – Марик и сам почему-то чувствовал к ним особое расположение. Поняв, что нарушает этикет, он тут же замер с бокалом в руке, готовый внимать каждому слову старика.
Ладе произносил традиционный тост неторопливо и вдохновенно, сначала на русском языке (искренность слов и продолжительность речи свидетельствовали о большом уважении к старшим), а закончил его торжественным обращением к Небесам и Небожителям на родном языке. Марик, уловив смысл только первой половины произнесенных слов, тем не менее, воспринял тост очень эмоционально – был растроган до слез.
Звякнули стаканы. За окном уже слышалось пение ранних птиц.
Э П И Л О Г
В какой грязи ни вязнут наши ноги,
Не забывай – средь звезд лежат дороги.
Кто к Небу глаз поднять не потрудился,
Тот смотрит под ноги и видит лишь пороги.
Уже брезжил рассвет, а Марик все перелистывал ветхие странички дневника отставного генерал-лейтенанта.
С особым интересом он разбирал рубаи – эти восточные афористические четверостишия (каждое занимало в дневнике отдельный листок), которые были, судя по всему, своеобразными вехами духовной жизни отставного генерал-лейтенанта.
Листая Книгу Жизни, день за днем,
Разгадку ищем: Кто мы, и Куда идем?!
Ночами в небеса иллюзий улетаем,
А, пробудившись, – снова чуда ждем!
Неожиданные – для жителя крошечного, затерянного в горах селения – вопросы задавал себе отставной генерал-лейтенант.
Марик поразился интуиции Ладе – влияние деда Ахсара на самого Ахсара было, несомненно, очень существенным. Правда, Марик уже не сомневался, что добраться до этого «самого существенного» в характере Ахсара будет не так просто: оно тщательно оберегается непробиваемой броней юмора.
Большой грех на душу взял Ладе, когда, подчиняясь некоему интуитивному импульсу, незаметно сунул в карман (помогла суета перед ужином) главную реликвию своего друга и соседа – дневник его деда. Что бы ни происходило, он всегда, как говорится, «брал на себя слишком много» и непременно оказывался в центре событий, нередко приносивших ему хлопоты и неприятности. Но таков уж был Ладе – Истина всегда была для него дороже собственного благополучия.
«Жизнь научит», «живи, как умеют другие» –
Этих Истин не слышали только глухие!
Почему же тоска до костей пробирает?..
Мы по жизни толпою бредем, как слепые!
Марик, как в настоящем детективе, торопливо переснимал четверостишия на маленькую цифровую фотокамеру – времени разбирать и переписывать едва различимые строки философских миниатюр уже не было. Передавая Марику украденную (пусть даже на ночь) реликвию, Ладе разыграл небольшое детективное шоу-представление, строго-настрого наказав Марику, чтобы тот прочитал дневник до рассвета (утром Ладе найдет способ незаметно вернуть его на место).
Дать Марику возможность понять Ахсара через знакомство (пусть и заочное) с его дедом – такова была лишь первая часть его плана. Надо отдать Ладе должное – идея оказалась плодотворной: ему удалось заинтересовать журналиста. А Марику, несмотря на цейтнот, в котором он оказался, удалось разглядеть сквозь ветхие странички старого дневника облик отставного генерал-лейтенанта, который, принадлежа к высшей военной касте и обладая значительными материальными возможностями, не строил своих односельчан во фрунт, а заботясь об их будущем, выписывал им из Европы знаменитые сорта яблонь и груш, выдающихся по своим надоям коров и даже пчел – для ведения культурного домашнего пчеловодства.
По правде говоря, вторая часть плана волновала Ладе гораздо больше.
Дело в том, что душа его давно уже, что называется, не находила себе места – с той самой поры, как Будзи вызвал Ладе в больницу и признался ему в своем авторстве доноса на отца Ахсара.
Другими словами, Будзи в последний момент успел исповедаться и, как говорится, перед уходом облегчить свою душу, переложив этот тяжкий груз прошлого на душу Ладе, взяв с него слово никому и никогда не открывать этой тайны.
Ладе и подумать не мог, что груз окажется таким тяжелым – ему иногда мерещилось, что чужая тайна, в конце концов, его раздавит – ведь он каждый день встречался с Ахсаром и Верой.
Особенно тягостными для него были моменты, когда волей случая в одном с ним месте оказывались все, кого эта драма касалась, – одновременно. Именно таким обещал быть завтрашний день – Ладе физически уже ощущал его тяжесть и роковую неслучайность.
Все последние месяцы его не покидало тревожное ощущение: что-то неладное творится с самим Временем – ему стало казаться, что «время бежит» с гораздо большей скоростью, чем раньше. Наблюдая за собой и своими ближайшими друзьями – Верой и Ахсаром – Ладе пришел к парадоксальному выводу: у каждого из них был не только «свой Ад и свой Рай», «своя Правда», но и «свое Время», запас которого таял на глазах, как казавшиеся вечными запасы льда на полюсах Земли.
Неожиданный приезд киногруппы (Ладе вовсе не считал его случайным) только подтверждал его тревожные предчувствия, что приближается момент Истины. Ладе очень хотел бы оставить все, как есть, хотя и считал, что уже взял слишком большой грех на душу – по отношению к Истине не должно быть никаких компромиссов.
Если бы он прочитал дневник, который умыкнул (с благими намерениями) у своего друга, то узнал бы, что такого же принципа придерживался и отставной генерал:
За Истину сражайся насмерть, друг!
Средь зноя, холодов и Крестных Мук
Умей и в битве спать в седле вполглаза,
Не выпуская ни на миг меча из рук!
Время поджимало; Ладе надо было решаться – до восхода оставалась пара часов. Нетрудно догадаться, что очередной жертвой чужой тайны и его сомнений стал Марик, с которого неугомонный Ладе взял клятву: «никому (даже Свете!) этой тайны не открывать – но иметь ее в виду при съемках фильма».
От такой постановки задачи Марик, как говорят на Востоке, «положив в рот палец удивления, сел на ковер раздумья».
А Ладе, вконец обессилевший, но довольный тем, что не он один теперь несет (Аркадий с Мариком – тоже) ответственность перед Истиной, отправился прилечь перед предстоящими хлопотами – так, всего на пару часов! И, убаюканный красотой найденного компромисса, впервые за последнее время мгновенно заснул младенческим сном.
Солнце появилось из-за хребтов вовремя.
С первыми его лучами Ахсар, по обыкновению, уже возился с пчелами на пасеке. Это были лучшие, почти ритуальные минуты его жизни – время для размышлений. А события предстоящего дня (гостей ведь интересовала его жизнь и судьба) были серьезным для размышлений поводом.
Вопросы Светланы Михайловны разбередили ему душу –так что размышлял Ахсар в это утро о том, как бы могла сложиться его жизнь, если бы односельчанин и одногодок Будзи не написал на его отца донос.
Лет двадцать назад Ахсар добился, чтобы ему, наконец, дали прочитать дело отца. Читал он его больше двух часов, в здании КГБ, в отдельном кабинете, один на один с пухлой папкой (если не считать пожилой женщины, принесшей папку и безмолвно сидевшей за столиком в углу).
Странным было то, что сам донос, написанный и подписанный Будзи, показался Ахсару искренним и не лишенным своей логики. Во всяком случае, человек, его написавший, был искренне убежден, что поступает правильно.
Ахсар и сегодня не знал, как к этому относиться, правильно ли он поступил, скрыв ото всех (даже от Веры) правду.
Ахсар настолько погрузился в воспоминания, что и не заметил, как на пасеке появился Ладе.
Сосед был гладко выбрит, но выглядел неважно. Собрав силы и сосредоточившись, Ладе сказал Ахсару, чтобы тот не волновался – он сейчас с Черой и Олегом займется бараном.
– А я и не волнуюсь! – Ахсар сочувственно улыбнулся. – Как прошел ужин – ребята хоть отдохнули?
Ладе ответил не сразу – уже уходя, пробормотал что-то невразумительное, но глубокомысленное:
– Не переживай – нормально посидели! Молодежь, правда, сразу заснула. Пить можно только с евреями.
– Почему ты так решил? – не удержавшись, спросил его вслед Ахсар.
– Опыт жизни… – ответил Ладе, не оглядываясь.
Много необяснимого происходит в нашей жизни.
К примеру, наступивший день многим представлялся необычным и значительным. И тем, кто хлопотал в это утро в городе, возбужденный предстоящей поездкой в село. И тем, кто хлопотал в селе, готовясь к встрече с родными и близкими.
Ожидания – и тех, и других – в большой степени оправдались.
Как водится, был принесен в жертву баран. Гости были в восторге от пирогов, приготовленных Верой и Люкой. Сослан и его друг Батрадз (с Казбеком Мацкоевичем) приехали, конечно, тоже не с пустыми руками.
Естественно, в центре внимания была киногруппа; под руководством Светланы Михайловны все работали с огромным энтузиазмом, царила атмосфера радости и любви друг к другу.
По правде говоря, искреннее внимание хозяев, почет и уважение, которые они оказывали гостям, заставляли даже Светлану Михайловну то и дело нарушать свои незыблемые принципы.
Но особенно доставалось Валере, который со своей камерой оказывался все время в центре внимания и, не обладая должным иммунитетом против настоящего кавказского гостеприимства, подвергался большой опасности. Так что вскоре, образно говоря, «Марик подхватил выпавшую из рук оператора камеру» и вручил ее Саше, самому молодому члену группы, мечтавшему, кстати, стать оператором (Валера разрешал ему только заряжать аккумуляторы).
Хозяева были очень довольны и веселы – у них были свои представления о гостеприимстве (съемки их мало волновали).
Что касается Светланы Михайловны, пытавшейся спасти съемочный день, то она вскоре оказалась в центре внимания Сослана, Батрадза, Казбека Мацкоевича (невинно ей улыбавшегося), а так же казавшихся неразлучными друзьями Ладе и Марика. Причем, на ее умоляющий многозначительный взгляд Марик даже не отреагировал – был увлечен беседой с Ладе.
Это ее окончательно вывело из равновесия – она даже не поняла, как в ее руке оказался внушительный хрустальный бокал с очень дорогим коньяком, который привез Казбек Мацкоевич. Светлане Михайловне дружно объяснили, что это традиционный почетный бокал! Слова были внушительными, лица значительными, все смотрели на нее – деваться было некуда! Она почти спокойно констатировала, что съемки, как говорится, были уже «всем по барабану», а ей самой было очень хорошо!
Впрочем, как и остальным. Даже Марик (к ее большому удивлению) оказался в этой компании, что называется, «своим в доску». Причем, он активно участвовал в беседе (вообще-то это был поначалу чей-то тост).
Тост незаметно превратился в познавательную лекцию, в которой упоминалось (говорили все одновременно) о нартах, скифах, аланах, Индии, Китае, Франции, Италии, Испании, Африке – даже о короле Артуре! Всех подробностей она не уловила, но запомнила последнюю фразу, произнесенную Ладе и показавшуюся ей дословно Шекспировской: «лучшие времена уже миновали!»
Ладе, конечно, в этот день был очень огорчен – его сын Рустем не приехал и на этот раз (Батрадз, стараясь выехать пораньше, чтобы помочь отцу, просто забыл ему позвонить).
И Вера, кстати, тоже не дождалась в этот день внука Алана: рейс из Москвы прибывал только к ночи, так что в село Алан мог попасть уже утром.
Забегая далеко вперед, заметим, что и труды киногруппы не пропадут даром – фильм получит высокую оценку и будет (как и планировалось) показан по одному из центральных каналов.
Заканчиваться фильм будет очень дорогим для оператора Валеры кадром, который он снимет прямо от дверцы машины, в которой вся группа будет терпеливо ждать Марика, доигрывающего на крыльце дома последнюю партию с Верой. Валера даже предложит Олегу заключить пари: мол, Вера, конечно, выиграет.
Валера окажется прав: у Марика будет мало шансов выиграть уже потому, что он совсем не будет смотреть на доску –точно так же, как это происходило в юности с Ахсаром (только теперь Вера будет улыбаться, пряча скрюченные подагрой пальцы под передником).
Время безжалостно расправляется с нашими иллюзиями: все, что казалось участникам этих событий важным и значительным, прекрасным и запоминающимся, уже совсем скоро не будет иметь, по правде говоря, никакого значения.
Приехавшие из города и из других мест вернутся в свои пределы, займутся своими важными делами, лишь изредка вспоминая об этом, полном любви и радости, дне.
Тех, кто будет вспоминать об этом дне в самом селе, будет становиться все меньше и меньше – предчувствуя это, Ладе не случайно сравнивал свое село с заповедником. Но человек – не беловежский зубр, которого можно скрестить с американским бизоном, и таким образом восстановить популяцию.
Мудрым оказался Сослан, перестроивший заново отцовский дом и решивший расписать стену в своем большом хадзаре. Не меньшую мудрость проявил Ладе, придумавший сюжет для росписи этой стены и подаривший его Аркадию: жители села – давно и недавно ушедшие, хорошие и плохие, умные и глупые, правые и неправые – вместе (как бы за одним столом) с ныне живущими.
Так уж получается, что стена с запечатленными на ней образами ушедших предков, – вот кто будет еще долго и упрямо бороться с безжалостным временем.
Если, конечно, стена будет расписана. Такой замысел требует, как мы понимаем, большого вдохновения. Тут у Аркадия и возникли большие проблемы.
Так уж случилось, что именно перед самым рассветом отношения Люки и Аркадия достигли такой степени откровенности, и Аркадий успел столько рассказать девушке об искусстве (об искусстве в себе и, конечно, о себе в искусстве), что Люка уже пробовала судить о проблемах Леонардо да Винчи и Аркадия. В своей, конечно, манере – так, два-три слова в шутливом, ироничном тоне.
И тут в порыве откровения Аркадий признался ей, что плохо представляет себе, как ему удастся сгармонизировать на пространстве стены такие разные судьбы, совместить несовместимое – жертву и палача.
О том, что Люка – дочь Сослана и внучка того самого Будзи, Аркадий сообразил не сразу, а только спустя несколько мгновений, когда обратил внимание, что девушка словно окаменела и уже очень долго не может произнести ни слова. Нетрудно догадаться, что воплощение Аркадием гениального замысла Ладе оказалось в этот момент под большим вопросом.
Много позже (спустя несколько месяцев) Люка призналась Аркадию: в те мгновения ей показалось, что стройная картина мира, в котором она благополучно пребывала, вдруг распалась на уродливые фрагменты.
Не все в этой жизни можно понять и уж тем более объяснить. Почему-то так случилось, что премьера фильма была омрачена трагическим событием: в результате необъяснимого пароксизма земной коры неподалеку от тех мест, где группа Светланы Михайловны вела съемки, обрушился огромный висячий ледник. Будто утомленная его тяжестью, гора просто стряхнула его с себя, не оставив никаких следов от другой киногруппы, которую сопровождал в этот день уже знакомый нам Олег.
Кто сможет объяснить, почему Время безжалостно стирает наши следы? С этим трудно смириться, но это так. Ведь и дед Ахсара, как ни старался, так и не смог ничего узнать о своем предке – даже того, что его тоже звали Ахсар.
Как Люка не могла бы объяснить, почему она решила никогда не расставаться с Аркадием именно тогда, когда узнала от него правду о своем деде, так и Аркадий не мог бы объяснить, почему принял такое же решение – несколько месяцев спустя, уже во время похорон Веры. Судьба росписи все это время, естественно, висела на волоске.
Что касается самой композиции, то никаких сомнений у Аркадия не было только по поводу отставного генерал-лейтенанта. Он сразу же занял свое место на стене – спокойно (немного сверху, с любопытством) смотрел из окна второго этажа своего дома. Дом был окружен цветущими деревьями – была весна.
Во время съемок Аркадий делал много набросков всех, кто попадался ему на глаза. Только от Ладе он принципиально отворачивался (из суеверия: вспоминал просьбу Ладе оставить ему место на картине рядом с женой).
Проблема возникла там, где Аркадий ее совсем не ждал: он написал несколько портретов Веры, которые нравились и ему и Люке, так что можно было начать работу на стене.
У Аркадия появились сомнения, когда Вера неожиданно умерла.
Теперь он часто и подолгу стоял неподвижно перед холстами с ее портретами и пытался понять: почему на похороны старушки, три раза за всю свою жизнь покидавшей (на день) свое маленькое село, прибыло столько самого разного народу?
На поляне перед селом Аркадий насчитал в этот день (помимо легковых машин и навороченных джипов) семь огромных «Икарусов».
По правде говоря, шевельнулось тогда в его душе что-то, очень похожее даже на ревность ко всем этим людям, под моросящим дождем поднимавшимся к селу по размокшей горной дороге – некоторые женщины шли на каблуках.
Люди шли спокойно и уверенно, и Аркадию казалось, что они связаны какой-то неведомой ему тайной, которую Вера унесла с собой.
Но эту тайну Аркадию еще предстояло разгадать.
Не все в этой жизни поддается объяснению с точки зрения нашей привычной логики. Похоже, что это тоже была одна из тайн Подземной Реки, берущей свое начало из Источника Истины, а эти тайны нам просто так не открываются.
За веком век, на фоне наших гор,
Мы – ищем Истину, а Время – выметает сор.
На сцену новые выходят персонажи:
То – гордость наша , или – нам укор?!
К о н е ц
