ОЧЕРК
ЮГО-ОСЕТИЯ
С юга на север или обратно эту страну можно верхом проехать за день, с востока на запад или обратно – за три дня.
Громадные заставы ее гор в веках обросли тенистой чинарой, сосной, кизилом, яблоней, грушею. Греются на них змеи тропинок. Змеи протянули свои мудрые головы в чаще лесов к влаге источников.
Пологие места на склонах светлы и радостны – выкорчеван на них лес, колосится медный ячмень, подслеповатыми глазами смотрят сложенные из цельных бревен избы.
Мало сейчас в Юго-Осетии старых, хмурых от времени изб. Все новые, и еще пахнут лесом свежие сочащиеся бревна.
На выходах из ущелий приземистыми черепахами стоят многоглазые замки. Теперь к их стенам мирно приникли пахучие буйволятники, взбегают на камни юркие ящерицы, вьется янтарный виноград.
На севере, как многоверстный болт, замкнул ущелье безлюдный хребет. Ни деревца на нем. Чахлая трава, голые скалы и громадные каменные осыпи, похожие на ноги. Точно громадный человек тяжело перегнулся через кряж, чтобы зачерпнуть в матару живой воды из родных котловин севера.
Перегнулся и – умер он, что ли! – стоит и стоит, недвижны каменные ноги его, уперлись в медное дно ущелья.
Сторонясь недвижных осыпей, осторожно разматывается нить тропинки – ведет на перевал, за которым Осетия Северная – Нар, Зарамаг, Алагир.
Нищенствовала Юго-Осетия: даже после «освобождения» крестьян оставались князья владельцами земли – изменилась форма отношений, сущность была та же – крепостническая. Платили помещикам за разрешение выжечь лес на пологом склоне ущелья, платили и с урожая, взлелеянного на пахотном участке, сделанном кровью сердца.
Из года в год все реже и реже отыскивались незанятые пологие склоны, из года в год новые и новые партии переселенцев уходили за Куру – в Гуджаретию или в Кахетию – на Алазань, чтобы спасти свои души ценой новой, еще горшей кабалы.
Попробовало крестьянство свои силы в 1905 году. Движение с одинаковой силой охватило грузинских и осетинских крестьян, провозгласивших:
– Ертоба! – Единение! Для совместной борьбы с угнетателями.
Крестьянские цители разми (красные сотни) вступали в бои с помещичьими черными, уничтожали их и вместе господство сиятельных Мачабели, Амилахвари, Эристовых. Их изгнали из поместий – земля вернулась к единственным полноправным владельцам.
Революционную власть осуществляли атиставы и асиставы – революционные десятские и сотские…
Сколько из них сгнило в тюрьмах Тифлиса и Гори, сколько хриплой кровью легких выхаркали свою жизнь в «синей» Сибири, – плясала реакция на омертвелых пространствах империи!
1917-1920
Одежда в Юго-Осетии – лохмотья, утварь – хлам. Бревна, сложенные в жилища, свежо пахнут лесом, каплет из них ароматный сок.
В ином почерневшем нутре хижины сморщенный, почерневший в годах столб подпирает закопченный потолок. Столб тронут огнем – видно, что хозяева старались скрыть следы огня: стругали стволы, счищали обуглившиеся в пламени края. Огонь и рубанок не пожалели строгого осетинского орнамента, вырезанного на столбе дедом или прадедом хозяев, – орнамент лишен симметрии, нелепые, обезображенные куски.
Мы на высотах Юго-Осетии. Внизу растянулась уютная долина. В километре от нас долина замыкается мрачным ущельем Эгро. Крутые многоверстные склоны его густо поросли лесом, и к самой вершине хребта взлетела стройная горская башня. Никто не знает, кто построил ее в таком нелепом месте – в стороне от человеческих дорог, на крутосклонах, какие ни запахать, ни засеять. Никто не знает, какой мрачный одиночка засел в ней, что берег он там – жизнь или любовь.
Вчера мы в компании красных партизан пытались пробраться в башню, которая приютила их в 1920 году. Мы спустились на дно ущелья, в ручей, скалистые берега которого и островки по-первобытному густо заросли мощными лопухами и папоротником, каменное русло которого завалено скользкими стволами деревьев. Впустую цокали копыта наших коней на кремнистых ступенях русла – мы искали выхода на другой берег, на котором башня. Иногда мы осмеливались: принимали спускавшиеся к ручью звериные следы за человеческие, направляли по ним коней, поднимались и соскальзывали обратно.
Нет пути-дороги в башню. Что значит – не нужна она теперь.
Смеркалось. Моросил дождь. Мы вернулись в ближайший
поселок, в котором четыре дома, четырнадцать густошерстных
черномордых псов и два десятка малых и старых хозяев в возрасте от двух месяцев до 117 лет.
Молодежь взвизгивает, плачет, сплетается в дикие, катающиеся по земляному полу клубки. У молодежи выглядывают в прорехи рубах черные глазки пупков, вымазаны золой лица, влажные от носа до подбородка, до скул, до ушей.
Мудры и спокойны 117 лет. Они запахнулись в порванную по швам овчинную шубу, их библейски седые кудри прикрыты маленькой бараньей папашкой.
– Гино! Расскажи нам про старину что-нибудь.
– Что же я буду рассказывать вам – вы молодые, вы больше знаете: большевики. Вам ли меня расспрашивать?..
– Про старину рассказать просим.
– В старину мы все княжескими данниками были. Рассердился князь на моего соседа. «Я вырву из тебя душу!» – крикнул. Сосед был человек смелый. «Моя душа принадлежит богу»,– князю ответил. Князь еще больше рассердился и забрал у него быка… Вот вам и старина, вся.
Мы просим рассказать еще, но Гино молчит. Ясные голубые глаза его радостны, как у удачливого домашнего фокусника.
Ночью нашу хижину хватал за конек крыши и потрясал ветер. За стеной скромно покашливали и чавкали коровы. Дети продолжали воскрешать во сне дневную явь – начинали благой плач. Вздыхал и называл бога по имени Гино.
Потрясает избушку ветер, спросонок хмыкают псы. Задавленное пламя жестянки едва-едва освещает кусочек орнамента на столбе, обугленном, обструганном по краям. И кажется, что было бы светлее, если бы лампа не горела вовсе.
– О Хцау, слава тебе, – позевывает в темноте Гино и, вероятно, крестит свой желтозубый рот.
Было у него тринадцать соседей – осталось три. Десять развеяны ветром истории, который сильнее того, что трясет сегодня избу, хватая ее за конек крыши.
После Октября раскололся в Тифлисе Закавказский центр советов рабочих и солдатских депутатов: Шаумян ушел с армейцами в пролетарский Баку; меньшевики остались хозяевами положения – начали опыты и формировали «авторитетную» власть.
Грузия была (и остается) многонациональной, – меньшевики вынуждены были подхватить лозунг «самоопределения национальностей». Тифлис был меньшевистский – Тифлис воспринял еще одну большевистскую формулу – «вплоть до отделения». Воспринял по-своему, чтобы отделиться от большевиков… Грандиознейшая уступка, какую он сам сделал национальностям – согласился на существование национальных советов, необходимых на данном этапе для того, чтобы… заменить ими совдепы.
Когда самораспустился Закавказский сейм (Грузия, Армения, Азербайджан), власть перешла к национальным советам. Грузинский совет пополнился представителями от других национальностей – Юго-Осетии, абхазцев, аджарцев, армян, греков, татар, русских – и получился предпарламент.
Он довел Грузию до Учредительного собрания.
Близилась весна 1918 года. Пока была зима, отдыхал народ, слушая на нихасах фронтовиков, гремевших угрозами по адресу князей. Близилась весна – угрозы делались реальными: не стоял теперь народ у княжеских крылец, не гнул спину, вымаливая скидки с арендной платы.
– Сами распашем.
Угрозы шли не от одних осетинских крестьян-фронтовиков, но и от грузинских и армянских.
Цхинвальский диктатор Казишвили решил разоружить ближайшую грузинскую деревню Эредви. Фронтовики сговорились с осетинскими, ударили на Цхинвал, взяли Цхинвал.
Валико Джугели отбил его.
Мирные отношения между двумя «державными правительствами» утвердились ненадолго. Осетинский национальный совет захватывал административные функции на территории всей Юго-Осетии – Цхинвальский район, Коби с Трусовским ущельем, часть Военно-Грузинской дороги, восточную часть Рачинского уезда. «Центральная власть» не соглашалась.
Ираклий Церетели предложил Цунарскому осетинскому съезду оставить «бессмысленные мечтания»: Осетинский национальный совет – организация культурная. Мог ли этот златоуст «предать» осетинам грузинских сиятельных и несиятельных землевладельцев?
Но Осетинский национальный совет не только мечтал: собственными силами начал вести дорогу на север, но был разгромлен. Тогда в тылу Юго-Осетии, за хребтом, были белые.
За власть Советов восстала Юго-Осетия – взяты Цхинвал и Сачхери.
Валико Джугели и Вешапели отбили их; народная гвардия из конца в конец прошла Юго-Осетию.
– Помнишь, Гино?..
Кто не хотел сдавать оружие – уходил за хребет. В лесах и ущельях Осетии Северной дымились становья красных партизан. Чечня, Ингушетия, Дагестан, Осетия вгрызлись в спину Деникина.
Большевики прогнали Деникина за море, «демократическая» Грузия наводнила Юго-Осетию отрядами «народной гвардии»– сбродом шовинистических рабочих и крестьян, преторианцами демократии, опричниками меньшевизма. Они охраняли границы демократической Грузии, священное право княжеской собственности, осуществляли голодную блокаду Юго-Осетии, отгоняли революционных крестьян от пахотных участков. Никогда не обходившаяся без покупного хлеба Юго-Осетия волновалась тем более. Она голодала. Отдельные смельчаки уходили на север, в советскую Северную Осетию, – возвращались с запасами, какие могла поднять на перевал лошадь.
Наступил 1920 год.
Народная гвардия стояла в Джавах, народная гвардия намеревалась занять Роки – перевал, через который «незаконно» уходили на север осетины, не желавшие голодать. А в Рокское ущелье спускались уже большевики – группа южноосетинских товарищей. Они созвали крестьян. Решено:
– Не пускать народную гвардию на перевал. Решено еще:
– Провозгласить в Рокском районе Советскую власть.
В Роки перевалили с севера эмигранты, бывшие красные партизаны, и вот горсть людей начала наступление на «державную Грузию». Они полностью пленили отряд, стоявший в Джаве, взяли Цхинвал.
«На территории от Они до Душета, освобожденной силами восставших рабочих и трудового крестьянства, провозглашается Советская власть», – начиналась декларация Юго-Осетинского ревкома.
Отряды ревкома остановились на позициях за Цхинвалом, – не с чем было наступать, нет патронов.
– У меня всего одна обойма.
– Если ты выведешь из строя пять народногвардейцев, ты уже исполнишь свой долг перед революцией, – шуточкой ответил повстанцу Матэ Санакоев, а сам готов был плакать: ясно же, что если из-за перевала не подоспеет помощь, обречены на гибель восстание и Юго-Осетия. В лучшем случае двадцать патронов в запасе у иных бойцов.
Через три дня после взятия Цхинвала на рассвете 12 июня слышны стали пушечные выстрелы,– начала наступление народная гвардия…
Зажатая горами дорога запружена беженцами. Цепляясь, ломаются со скрипом оси подвод. Меньшевистский аэроплан обстреливает дорогу сверху. Грохоча по вершинам хребтов эхом, взрываются бомбы. Плачут дети – отстали, не находят своих родителей.
Накануне был ливень. Лиахва мутна и многоводна. А впереди мост через Пацу, обыкновенный деревянный горский мост еще не готов. Мост рухнул. Понесла река вьючных лошадей, мешки… Аэроплан торжествовал над зажатыми в теснинах людьми.
Накануне был ливень, выше Ванели обрушилась и завалила ущелье скала. Пока расчищали дорогу, остановились беженцы, отягощенные скарбом.
Девять перевалов с юга на север. Девять тропинок вознесли на хребет десятки и десятки тысяч беженцев. Их горла задыхались в проклятиях, из их ступней сочилась черная кровь, вольный ветер горных вершин вздымал лохмотья их одежд.
– Помнишь, Гино?.. Ты тоже поднялся тогда на перевал… Котлы ущелий дымились тогда адским пламенем пожаров…
…Новые карательные экспедиции направились в осетинские районы. Они разбились о волну всекрестьянского возмущения и гнева.
В феврале 1921 года Грузия стала советской.
В начале февраля правительство Ноя Жордания вкупе с Учредительным собранием само бежало из Грузии, чтобы влиться за рубежом в море белой эмиграции.
В феврале старый Гино еще раз поднялся на перевал, чтобы вернуться на испепеленную родину. На месте, на котором стояла когда-то его старая бревенчатая изба, лежали обугленные балки. Кто знает, может быть, Гино стыдно стало за тех, которые называли себя людьми. Рубанком обстругал он обожженный столб. И вот стоит столб, а черные следы пожара все же блестят на нем. Никогда, никогда сыновья и внуки Гино не забудут того, что вошло в их глаза в те жестокие дни и ночи.
В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШИХ ДОРОГ
Горные хребты отделяют Юго-Осетию от Военно-Грузинской дороги на востоке, горные хребты отделяют ее от Военно-Осетинской дороги на западе. Столица Юго-Осетии – Цхинвал – в 32 километрах от Гори, станции Закавказской железной дороги. 32 километра томишься в зное и пыли. В пыли всплывают драконьи морды буйволов, эшафоты скрипучих арб и на них обожженные солнцем крестьяне. Их головы стянуты пестрыми платками. Пыль, жара.
В столицу мы въезжаем по мосту через Лиахву. Ссаживаемся. Автомобиль вздыхает, раскачивается куда-то в переулок и – Европы нету. Узкая беспокойная улочка зажата двухэтажными домиками. Они во всю ширь опоясаны трухлявыми деревянными балконами.
Когда-то эта улица была главной: этажи поставлены на громадные арки – входы в бывшие владения торговцев. С порогов срываются стаи громкоголосых ребят. Они вырвали из моих рук чемодан, они рвут чемодан друг у друга: все они одновременно подбежали ко мне.
На них спокойно, уверенно наезжают впряженные в громоздкую арбу буйволы; возчики походя греют ребят хворостинами, в них тыкаются пинки прохожих. Мой чемодан всплывает на гребень и глухо бьется о камни мостовой.
Что с моими пластинками? Что с химикалиями?
Изо всех щелей Цхинвала глядит стародавнее. Тупы и темны торгашеские особняки, в которых теперь задыхаются народные комиссары автономной области. Ужасен еврейский квартал – дикое нагромождение балок и лестниц, придавленных деревянными крышами.
Почти около каждого дома – торговля: на лохматый кусок старого мешка положены ржавые замки, многолетние петли и крючки, вконец иссохшие воблы или почерневшие от пыли и пота снятые с чьих-то сапог подметки.
Новый Цхинвал растет на южном участке – тянется к будущему зданию железнодорожной станции. Она должна быть, она будет не позже, чем через год: прошлым летом закончились изыскания для ветки Гори – Цхинвал.
Сугубо провинциальный, сугубо местечковый Цхинвал станет
городом – центром пролетарской организованности и пролетарского влияния на молодую, брошенную в расщелины гор, в дремучие леса область.
Сегодня кажется, что до этого дня тридцать три года скачи – не доскачешь. Сегодня в Цхинвале – мизерная «фабрика» гнутой мебели и больше ничего. Подслеповатая каморка, в которой и 20 рабочим делать нечего. В ней печатается ежедневная осетинская газета «Xurzarin» и ежемесячный литературно-научный журнал «Fidiuag». Вокруг них организуется новая культурная мысль Юго-Осетии – советская.
Пока тяжелы условия жизни юго-осетинских работников. Их утра – хождение по воду к поставленным на углах кранам цхинвальского водопровода – первой очереди. Их вечера – дома или в сapae местного кинематографа. Сегодня Цхинвальский педтехникум зажат в торгашеском особняке, а учащиеся мерзнут в «ломоносовских домиках» – сбитых из досок квадратных избушках, поставленных на четыре камня. Но уже сегодня достраивается в Цхинвале «Дом культуры» Юго-Осетии – воисти ну дворец; уже сегодня выведен фундамент грандиозного здания педтехникума и военного городка, который в наших условиях– крестьянский университет…
Тихо в ущельях Юго-Осетии. На склонах гор недвижно лежат змеи тропинок… Редко-редко добираются по ним люди в медвежьи ущелья, в которых бродят еще колдуны. Совсем недавно там славословили Ленина за то, что он настоящий джигит, что разъезжал он в Москве на белом коне, а жена его не отпускала гостей, не накормив.
Там давали в руки покойнику повод от лошади, клали в могилу ячмень и монеты. Там, когда разливались реки, пекли из теста женскую фигуру (Дон-ус – водяная женщина), которая, как Праксителева Венера, прикрывала одной рукой грудь, а другою – другие знаки пола.
Там люди делились на фамилии, из которых одной запрещено (табу) было убивать медведей, другой – змей, третьей – ласок, и каждая фамилия праздновала на неделе свой день.
И там коллективизация теперь. Людям надоел извечный голодный паек, они хотят быть сытыми. Они одолевают такие помехи, как дробность земельных участков, отдаленность друг от друга не только участков, но и жилищ, и бездорожье. В Юго-Осетии на санях – летом на санях! – свозят урожаи на колхозные гумна: трение полозьев о землю замедляет и тормозит стремление груза перегнать на крутосклонах движущую силу – пару красноглазых быков – и опрокинуться.
Дорога и дороги – основа ближайшего расцвета Юго-Осетии. Беда в том, что незачем разрабатывать ее богатства: нет дорог.
А разрабатывать есть что. Из года в год обходят Юго-Осетию отряды Академии наук, призванные выявить производительные силы области.
Там и сям в непроходимых дебрях находят археологи следы древней высокой культуры, остатки древних рудных разработок – шлаки. Они собственно указывают направление для новейших разведок, результаты которых сулят Юго-Осетии быстрое промышленное развитие… Трест нерудных ископаемых ведет эксплуатацию некоторых месторождений. Им организована в Цнелиси первая в Закавказье мастерская камнерезных – мраморных – изделий, выпускающая готовый фабрикат, экспортируемый за границу.
ПЕРЕВАЛ ВТОРОЙ
В грозовую июньскую ночь 1920 года, когда шла Юго-Осетия на перевал, отстала от людских толп женщина. Впереди рассвирепел поток – не было пути людям. Собрались мужчины, рубили деревья, бросали тяжелые стволы с берега на берег – строили мост.
Девять тропинок – девять перевалов на протяжении 70 километров горного хребта, разделившего Осетию надвое – юг и север. Они – те места, по которым может пройти лошадь и человек. Горская лошадь и горский человек. Иногда лошади или человеку изменяет сноровка, и – они гибнут.
Так было.
Какое дело было царю до гибели людей? Чем больше сил тратили они на то, чтобы жить, чем труднее было для них искусство жить, тем меньше думали о том, что делается за стенами их саклей, за хребтами, сжавшими сакли: влачили груз одного дня, чтобы завтра поднять новый и донести его до следующего.
И все-таки – не стало царя – люди тотчас же прокричали свою извечную мечту:
«Принимая во внимание, что дорожный вопрос имеет для нашей горной страны наиважнейшее значение, в особенности же перевальная колесная дорога в Северную Осетию, хлебом которой питается наше население, – признать необходимым образование специального дорожного комитета и поручить ему изыскание средств и проведение в первую очередь перевальной колесной дороги, так как она имеет для всего юга жизненное значение как магистраль, соединяющая малоземельный край с северо-кавказской житницей хлеба».
Тогда морочила революцию керенщина. Люди могли надеяться только на себя: с человеческой кровью, с твердыми клочьями ногтей смешана та тысяча кубов скал, которую прорыли люди в ущелье Лиахвы и – отступили. Не было у горских людей силы одолеть скалы и взойти на Кутх-перевал.
…С фронта уходила Кавказская армия. Турции или меньшевикам оставлялись сокровища ценности неизмеримой. Пусть меньшевики и турки овладевают миллионами патронов и винтовок, десятками тысяч пушек и пулеметов, тысячами автомобилей и снабженческих баз, – Юго-Осетии нужно не это вооружение, созданное для истребления людей, а нужен перевал, нужен динамит, скальный порох, английская сталь, кирки, лопаты.
Меньшевистская Грузия захватывала пушки и пулеметы, Юго-Осетия вымаливала кирки и ломы. И вот через Цхинвал и мимо Цхинвала день и ночь скрежетали арбы:
– Да будет прямым наш путь!
– Да будет прямым наше дело!
– Куда едете – в Карелы?
– Туда едем – в Карелы… Привезли.
Привезли на станцию Карелы из Трапезунда два вагона взрывчатки, два вагона вооружения – лопаты, сталь и пр. и пр., которые были как эликсир: за перевалом громыхали Советы, под боком стервенела единая, великая, неделимая Грузия меньшевиков.
Опять скрипели арбы – везли драгоценный груз через Цхинвал, в котором сидел меньшевистский комиссар, возведенный в диктаторы (за перевалом громыхали Советы). Он вышел навстречу страшному грузу, он велел задержать его, арестовать его, разогнать возчиков. А возчики сидели на передках арб и молчали.
«Пусть де арестует, разгонит, задержит, – его дело. А потом увидим!»
Вернее будет сказать, что ничего увидеть потом не сможешь.
До вечера шел спор, до вечера приходили в Цхинвал спускавшиеся с гор осетины.
– Наши горы. Что хотим, то и делаем с ними! Подпрыгивали в руках винтовки – уступил диктатор. Скрипучая симфония арб за-звучала в ущелье Лиахвы, как песня: песней.
Груз, который дороже всех грузов, дороже хлеба, привезли в Хвце, груз сложили в помещении школы.
Казалось, что впереди только радостная борьба со скалами, которые можно и должно одолеть.
Одолимыми казались камни; неодолимыми оказались люди, меньшевики… Юго-Осетия поняла это, когда гнали ее на перевал.
В 1921 году вернулась Юго-Осетия – возродилась воистину из пепла. Четыре года надрывалась она – срубала бревна, спускала их вниз, поднимала, складывала в приземистые подслеповатые домики – восстанавливалась. Восстановилась, а дорог не было, не было путей, чтобы расти. Опять, как и встарь, уходили силы на то, чтобы одолеть перевал, в Зарамаге вьючить на коней хлеб, вьючиться самим и гибнуть.
В 1924 году опять голыми руками ломала Юго-Осетия скалы – вела шоссе из Цхинвала в Роки – и отступила. Опять останавливались на полпути, около Ванели. Динамит, который привезли когда-то в хвцевскую школу, был взорван в 1922 году неизвестными или неизвестным (в трех километрах от школы найден обуглившийся клок кожи с человеческой головы), – у людей не было сил рыть шоссе дальше. Ведь чем ближе к главному хребту, тем тверже горы.
У людей не было сил рыть дальше. Дальше – до Роки, до подножья хребта, до места, от которого вьется тропа Рокского перевала. Кое-где подрыли люди склон горы, набросали кое-где камней и земли. И к самому хребту как клятва победы, как угроза извечному могуществу скал, как восстание против извечной власти перевала, подползла – наконец – колесная дорога.
Она уходила на левый берег Лиахвы, возвращалась обратно
на правый. Она тонула в Лиахве и, мокрая, выбиралась наружу, изуродованная подводными камнями. Ворочаясь, они глухо урчат на дне, валят коней, ломают спицы колес. И все-таки она угроза, все-таки и зимой, и летом люди блаженствовали на ней, не слезая с тряских арб, отбивали свои зады от Роки до самого Гори.
И зимой, и летом.
И вот из-за перевала с севера, к перевалу с юга идут в Рокское ущелье люди: греки, армяне, русские, осетины, грузины.
У них на спинах пестрые ватные одеяла, в руках грубые, только что срезанные костыли. Это рабочие. Они соединяются по пути в разноплеменные отряды.
Впереди работа – она скует их возникшую дружбу.
Впереди работа. Километрах в двух от Ванели сделано в скале углубление – вставлена в него скромная каменная колонка. На ней простодушная надпись.
В 1924 году, когда делали дорогу, свалился камень, убил на этом месте рабочего Чехоева.
Дальше этого места не могли тогда пройти осетины. Дальше идут сейчас рабочие: строится дорога.
За ручьем, на истоптанной лужайке сбита из обрубленных веток контора прораба. В ней организуются группы, вооружаются кирками, зубилами, молотами, идут дальше на пикеты, оставленные изыскателями дощечки – 101, 102, 110, 120… Каждый пикет – новые 100 метров к победе над глухим врагом.
Кряхтят встревоженные деревья, скрежещут скалы: железо вгрызается в их твердый покой. Иногда взвивается на утесе красный флажок, и через несколько томительных мгновений один за другим толкают ущелье взрывы – с горы на гору несется взмывающая весть.
Ведь дорога – та же жизнь для Юго-Осетии и больше жизни – рождение.
Юго-Осетия может, должна быть и будет индустриальной. Дорога приблизит дни, когда рука рабочего вскроет рудные недра, когда она расчистит заросли кривых колдовских убежищ и вместо них положит на склоны гор торжественные прямоугольники социалистических заводов и фабрик.
Юго-Осетия может, должна быть и будет здравницей нашего Союза. Географ XVII века царевич Вахушти пишет: «Мы пили хорошее вино в Кошки (Ванели.– Дз. Г.), в Хвце есть источник, который лечит от всех болезней. Золото, медь и железо мы получаем из Осетии».
Вахушти называет один источник, а только в бассейне Большой Лиахвы мы насчитываем их 109. В радиусе 5 километров вокруг Эдиси, до которого пока трудно добраться даже верхом, и из которого местная молочная артель из-за бездорожья не всегда в состоянии вывозить сочащиеся жиром круги сыра, 50 источников вокруг Эдиси, известково-углекислых и, главным образом, известково-железисто-углекислых. Один из них выбрасывает в сутки 150 000 ведер, ворочает мельничные жернова.
Революция излечивает сейчас самую главную болезнь – нищету; наши источники излечат все болезни, которыми наделила людей нищета.
Главное – дорога.
Главное – дороги.
Дороги, дороги…
Шоссе 1924 года уже оживило когда-то кровавую Джаву. Там хлористый источник, дом отдыха, пансионат. Там отдыхали, и лечились в прошлом году 2000 рабочих, многие из Москвы Ленинграда, Харькова, Ростова. Их привлекала туда свежесть этого курорта, мягкая суховатость климата, защищенного Сурамским хребтом от черноморской удушливой влажности.
Дороги, дороги.
И первая из них та, которую сейчас строят. Она широко и радостно, ближе и ближе подходит к перевалу. Не для того, чтобы взобраться на его окровавленный гребень по тропинке, созданной людьми, изощрявшимися от своего бессилия и нищеты. Нет, она ударится в подножье перевала, она разроет его глухую утробу и выйдет в широкий мир, в историю, хозяин которой – пролетариат.
Она знает цену этой дороге – Юго-Осетия. Она трогательно лелеет ее – это единственное дитя.
…За ручьем, на вытоптанной лужайке, сбита из веток контора прораба. Высоко на горных кряжах желтеют полотнища хлебных полей, за которыми скрыты приземистые избы, сложенные из свежих бревен, пахнущих лесом…
Каждый день, каждый день, точно молчаливый уговор, –
там, на кряжах – спускается вниз, к конторе прораба, очередной хозяин.
– Добрый твой день, Рутэн.
– Да будет прямым твое дело!
– Вот Рутэн: мы долго ждали, мучились долго, гибли и гнили! Вот, Рутэн, я бычка привел… Если бы было что-нибудь другое, более дорогое, тоже отдал бы: пусть кушают эти добрые люди, эти наши друзья…
«Наши друзья» – рабочие, занятые на строительстве. Те самые, которые шли на работу через перевал, к перевалу с пестрыми одеялами на спинах. Рабочим – осетинам, армянам, грузинам, русским – не мешает теперь разноязычье, выковывается в работе их молодое братство…
Лелеет дорогу Юго-Осетия… Люди гнали во всякие загото вительные пункты иногда даже единственных быков или коров, привозили или несли из своего нищенского запаса килограммы драгоценного зерна.
– Для дороги…
– Для дороги…
Инженер Алфимов, начальник строительства, ехал в Юго-Осетию через перевал. Сотни пеших и конных поднялись на скалистый кряж встречать его. Они вели за узду его лошадь, они пели для него песни, в которых Алфимов понимал и слышал только одно (только ли одно?) – большую, неимоверную радость людей, рождающихся для истории в прекраснейшую из эпох.
В первый раз за все века веков звучала на перевале такая песня. Песни зазвучат теперь в развороченных перевальных недрах, и самая радостная родится тогда, когда люди, идущие в недра с севера, встретят товарищей, взрывающих недра с юга.
Тогда, когда воля пролетариата просверлит хребет, когда будет туннель, который навсегда, навсегда включит Юго-Осетию в социализм, преобразует ее, учащая удары социалистической стройки, единственной освобождающей и объединяющей трудящееся человечество…
Я не кончил рассказа о женщине. Когда в 1920 году уходили на перевал людские толпы, она отстала – укрылась в Ванели. Вероятно, спотыкалась и падала женщина – искала в темноте лесенку в саклю. И забилась в ночи.
Утром была пустынна ванельская поляна – ушли на перевал людские толпы; утром молчали сакли аула – с людскими толпами ушли на перевал жители. Была тишина. Молчала даже Лиахва – как всегда, текла она…
Когда начали рыть дорогу за ручьем, за которым истоптанная лужайка и контора прораба, нашли заваленный ветками и землей скелет женщины и разрушившиеся остатки скелета детского.
Теперь мы с открытыми глазами идем в наше сказочное будущее.
Апрель 1931 г.
