Кавказа гордые сыны
Сражались, гибли вы ужасно…
А.С. Пушкин
Судьба осетинского писателя Дзахо Гатуева сложилась драматично. Рано увлеченный революционными идеями, он сблизился с видным политическим деятелем С.М. Кировым (позже он напишет о нем очерк «Мироныч»), активно включается в борьбу, участвует в Гражданской войне. Однако, несмотря на это, он, как и многие представители творческой интеллигенции, настороженно относился к происходящим событиям, неизменно задаваясь вопросом, который волновал его больше всего: что несет революция горским народам? Примечательно, что уже в октябре 1917 года в статье под весьма показательным названием – «Большевистские опыты», появившейся на страницах газеты «Горская жизнь», Гатуев утверждал: «…Большевизм не страшен своими теоретическими предпосылками, не страшен и положениями. Гораздо страшнее оборотная сторона его, так окрылявшая фантазию анархически настроенной массы, …победа большевизма дает столько же, сколько в свое время дала победа государственных течений, т.е. не дает ничего, не дает хлеба, одежды и новых условий существования и труда…». И уже несколько позже, в другой статье: «…Киров, мастерски, с глубокой верой говоривший о сегодняшней победе социализма, для нас остался неубедителен… Нынешняя победа социализма – победа одного дня».
…В ноябре 1937 года Дзахо Гатуев, несправедливо обвиненный в «антисоветской буржуазно-националистической пропаганде», был арестован и в июле 1938 года расстрелян.
…Дзахо (Константин) Алексеевич Гатуев родился в 1892 году во Владикавказе, он был двенадцатым ребенком в семье. Окончив гимназию, Гатуев поступил на филологический факультет Московского университета. Стихи писать начал рано, еще в гимназии, хотя начало своего творчества он относит к более позднему времени. «Стихи начал писать в восемнадцать лет, – отвечает Гатуев на вопрос анкеты. – Первая вещь, посвященная Л. Толстому в связи с его смертью, напечатана в газете «Терек». Вот строфа из этого стихо-творения, адресованного автору бессмертной кавказской эпопеи «Хаджи-Мурат».
Что вы вокруг меня?! Там гибнут миллионы
Униженных, в цепях страдающих людей…
Со всех концов земли несутся плач и стоны,
И льется кровь рабов… Идите к ним скорей!..
Стихотворение «На смерть Л. Толстого», написанное в 1910 году, как и другие, датированные несколько ранее, представляют несомненный интерес: во-первых, читатель мало что знает о поэзии Гатуева, – в критике о ней почти ничего не сказано, и, во-вторых, здесь, видимо, тот самый случай, когда первые шаги писателя, по замечанию Сент-Бева, помогают глубже его понять.
Д. Гатуев по-своему интерпретировал слова великого писателя. Ближайший друг и издатель произведений Льва Толстого В.Г. Чертков, так описывает последние часы его жизни: «…За день до его смерти дочь его Татьяна Львовна вышла от него в сборную комнату, где мы отдыхали, и, вся в слезах, пораженная и взволнованная, сказала нам: «Запишите его слова: “…На свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного меня”».
Последние слова Толстого, несомненно, пронизаны христианским сознанием сострадания и любви к ближнему, и, разумеется, ни о каком призыве к борьбе за освобождение «рабов в цепях» в нем речи нет. Более того, сама идея революции и социализма бесконечно чужда Толстому, впрочем, как и Ф.М. Достоевскому (роман «Бесы»).
В своей книге «Жизнь Толстого» Ромен Роллан свидетельствует: «…Толстой не просто неприязненно относился к либерализму – он презирает либералов… Социализм он ненавидит вдвойне, так как, по его мнению, в нем сочетаются два вида лжи: ложь свободы и ложь науки. Для Толстого достаточно уже того, что социализм считает своей основой какую-то там экономическую науку, незыблемые законы которой управляют мировым прогрессом!.. Они отвергли то, что одно соединило и может соединить воедино человечество: его религиозное сознание».
Наряду со стихотворением, посвященным памяти Толстого, Гатуеву принадлежат и другие, написанные в начале века и отмеченные декадентскими, упадочными настроениями.
Моя душа – осенний сад,
От инея серебряный.
Весной в нем сказки у реки
Рассказывают феи,
Роняя яблонь лепестки
На кружево аллеи.
А вечерами о любви
Грустили в нем русалки,
Вплетая в волосы свои
Печальные фиалки… и т.д.
Весь этот реквизит – «феи», «русалки», «кружева» и т. п. – типичные атрибуты поэзии символистов. Можно вспомнить здесь же, что русалками, водяными и другими мифическими существами изобиловали повести и рассказы Александра Кондратьева, прозаика и поэта, теперь уже полузабытого.
Смешение в поэзии Гатуева двух пластов: с одной стороны, революционного, а с другой, отмеченного упадочными элегическими настроениями, обусловлено самой литературной атмосферой и фактами биографии поэта.
В 1912 году Дзахо Гатуев, студент Московского университета, принимает активное участие в работе марксистского кружка. Годы эти запомнились ему как «годы реакции, годы Шварца и Кассо». Поэт Тициан Табидзе, учившийся в университете в те же годы, что и Гатуев, подробно воссоздает политическую атмосферу тех лет, называет имена литературных кумиров молодежи: «…В это время университетская автономия была уничтожена министром просвещения, мракобесом Кассо. Лучшие либеральные профессора оставили наш университет… Уже отзвучали согретые тютчевской последней любовью речи В.О. Ключевского, которого никак не мог заменить М. Любавский, ректор-реакционер, ставленник Кассо, одноглазый циклоп… Но уже приближалась мировая империалистическая война, и в воздухе запахло порохом. Позорное дело Бейлиса особенно возбуждало студенчество. Наконец убийство австрийского эрцгерцога послужило водоразделом нашей жизни. В 1914-1915 годы литературная Москва была еще в плену у символистов, хотя кризис символизма стал уже ощутим. Только что приехавший из Швейцарии Андрей Белый принес свои туманные мистические томления, горячие споры о Гете и лекции о театре жеста; смерть и похороны Скрябина, культ скрябинской музыки, бесчисленные поэзовечера Игоря Северянина, заседания религиозно-философского общества, отход русских войск на германском фронте, приезд в Москву Маринетти и Эмиля Верхарна, заседания «Общества свободной эстетики» в литературно-художественном кружке и выступления Валерия Брюсова, атаки на символистов со стороны акмеистов, знакомство с поэзией Бальмонта, Блока и Иннокентия Анненского и, наконец, появление на московских улицах и эстрадах Владимира Маяковского, позднее – Хлебникова, и других русских поэтов».
Освобождение народа от «цепей рабства», тема, затронутая Гатуевым в стихотворении, посвященном Толстому, нашла свое продолжение, правда, в более усложненной эпической форме – поэме «Азия». Создавалась она в жаркие дни крушения старого мира и появилась на страницах газеты «Горская жизнь». Поэма не вошла ни в один из сборников писателя, хотя сам автор возлагал на нее большие надежды – она должна была «потрясти …горский мир». «Ночами я сидел над своей «Азией»… Я писал поэму народам наших гор и дальше, дальше – народам задавленной Азии. Чего было ждать от послевоенной Европы? Поэма предоставляла ей плакать над грудами развалин и кричать о новой Азии, ликующей, потому что она взяла себе все достижения Европы, культурные и технические».
В поэме, независимо от конфессиональной принадлежности («Толкуют о жизни / Конфуция, Будды / И Магомета»), народам Азии предназначено положить конец рабству. К этому горячо их призывает лирический герой:
Седлайте коней!
Звените колчанами!
Свищите! Гикайте!
Слетайтесь!
Судьбу народов Кавказа Гатуев связывает с судьбами других азиатских народов, и здесь приоритет принадлежит Азии, а не Европе.
Дагестан, Чечня, Ингушетия,
Кабарда, Осетия,
Черкесы,
Калмыки, туркмены, киргизы,
Абхазия,
Мы ступень из Европы в Азию,
Мы Европу приблизим к солнцу…
………………………………………
Все,
Лишенные хлеба,
Слетайтесь!
Поэма Гатуева «Азия» идейно перекликается с известным стихотворением Александра Блока «Скифы», эпиграфом к которому послужили строки философа Вл. Соловьева – «Панмонголизм! Хоть имя дико, Но мне ласкает слух оно».
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!
Лирический герой стихотворения призывает Европу прийти, пока не поздно, в «мирные объятия»:
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись…
А если нет, – нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века – вас будут проклинать
Больное позднее потомство!
Некая доктрина всеазиатского торжества и возрождения по сравнению с обреченной Европой звучит и в поэме Гатуева «Азия».
…В Европе
Слезами и кровью
Наполнены мертвые реки.
Плачет Европа…
Мы правнуки Солнца,
Мы – Азиаты
Восходим светом!
«Будучи в Москве, – вспоминал несколько лет спустя Гатуев, – я показал эту поэму Маяковскому, – Маяковскому она не понравилась. Но в декабре 1917-го во Владикавказе, окруженном азиатами, она прозвучала сильно».
Возможно, Маяковский нашел поэму Гатуева излишне декларативной, патетической и художественно недостаточно выразительной.
Примечательно, что в отличие от стихотворения Блока, Россия, олицетворяющая собой Азию, в поэме Гатуева не упоминается вовсе, скорее всего, как страна христианская, европейская. Вообще же, следует сказать, что само творчество, тематика произведений Гатуева не укладывается в традиционные национальные рамки: большинство его повестей и рассказов – «Зелимхан», «Гага-аул», «Ингушетия», «Стакан шейха», «Ташу-Али» и др. воссоздают жизнь, историю, быт, религиозные воззрения соседних народов – чеченцев, ингушей, дагестанцев. Лишь только во второй половине 30-х годов, незадолго до трагической развязки, Гатуев вплотную приступает к теме социалистического строительства в Осетии, создает цикл очерков, составивших книгу «Осада Найфата».
Творческие интересы Гатуева, как мы отметили, выходят за собственно национальные рамки и представляются не совсем обычными: мальчик родился и воспитывался в христианской семье – Алексей Георгиевич Гатуев, отец будущего писателя, был священником Константино-Еленинской церкви во Владикавказе, дружил с известным ученым Всеволодом Миллером, прекрасно знал историю родного края, его перу принадлежит очерк – «Христианство в Осетии».
Последний замысел, вынашиваемый Гатуевым – роман о Шамиле – он должен был стать самым значительным его произведением. «Материалы о Шамиле он собирал долго и любовно. Мощный имам увлекал его и как писателя, и как историка. Работа эта была его творческой мечтой, и он был близок к ее осуществлению», – вспоминает сын писателя Сосланбек Гатуев.
В 20-е годы, вместе с молодой супругой, Дзахо Гатуев из Ростова-на-Дону перебирается в Москву на должность научного сотрудника комитета по изучению этнических культур народов Северного Кавказа. Созданные им в эти годы научные труды – «Имамат и шейхизм в Чечне и Дагестане», «Империя» Узуна-Хаджи» и др. не утратили своего значения и сегодня.
Одновременно, увлеченный фольклором, Гатуев приступает к переводу осетинского эпоса «Амран». Работа эта была не простой. Надо было знать истоки, положенные в основу эпоса, на которые указывает В.И. Абаев: средневековую грузинскую повесть «Амиран Дареджаниани», иранские сказания о Рустеме, Зорабе и Бижене, «северо-кавказский нартовский эпос», широко известный миф о Прометее и т.д.
«Работая над «Амраном», – писал в своем предисловии к поэме Гатуев, – я добивался единственного – в полной мере передать на русском языке суровое величие и сжатость подлинника, созданного в суровом быту осетинского народа».
Редактор поэмы, выдающийся ученый Н.Я. Марр, так охарактеризовал эту работу: «…Перевод Гатуева, весьма искусно и добросовестно справившегося со своей задачей, дает все, что при существующих условиях можно требовать от переводчика с овского языка».
Вернувшись из Москвы в родной город, Гатуев возглавил первый во Владикавказе государственный театр. Время это было трудное: послевоенная разруха, голод, сыпной тиф. Несмотря на все трудности и непростые задачи, стоявшие перед театром, Гатуев, как вспоминают коллеги, руководил «спокойно, с пониманием дела, по-хорошему ладил с людьми». В театре работал в это же время и Михаил Афанасьевич Булгаков, который вспоминает о Дзахо, как о человеке смелом, «с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый свое напоенное чернилами перо вонзил с размаху в сердце недорезанных, шлявшихся по старой памяти на трек, бывшее летнее собрание. Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул:
Довольно пели вам луну и чайку!
Я вам спою чрезвычайку!
Это было эффектно!»
В 30-е годы Дзахо Гатуев выступает как драматург, создает пьесы «На камнях», «Сад», написанные на материале его же повести «Гага-аул». Другие опыты Гатуева как драматурга до нас, к сожалению, не дошли.
Литературное имя, признание Гатуев получил все-таки как прозаик, автор повестей «Зелимхан», «Гага-аул» и ряда рассказов.
Повесть «Зелимхан», задуманная в начале 20-х, появилась отдельной книгой в Ростове-на-Дону в 1929 году. Довольно неоднозначное по своему характеру, структуре, произведение это нуждается в истолковании, но об этом чуть позже.
В северокавказских литературах тема благородных разбойников тесно связана с фольклором и мифологией. Достаточно назвать такие романы, как «Шум бури» К. Фарниева (Коста Фарнион), «Родные горы» чеченского писателя М. Мамакаева, «Зелимхан» ингушской поэтессы М. Исаевой, повесть «Абрек» адыгского писателя Т. Керашева и др. В 1932 году появился роман классика грузинской литературы М. Джавахишвили «Арсен из Марабды», и последний в этом ряду роман 70-х годов «Дата Туташхия» Ч. Амиреджиби, несомненно, одно из наиболее значительных явлений литературы ХХ века.
Д. Гатуев к теме абречества обратился одним из первых писателей начала века: он поднимает ее в стихотворении «Абрекам» (1912), вошедшем в сборник «Поэзия горцев Кавказа»; в рассказе «В абреки» (1914) и, наконец, в романе «Абреческое племя» и др.
Зачин повести Дзахо Гатуева «Зелимхан», первые же ее страницы, напоминают нам некий сказ: «…Родословная Зелимхана несложна, если начать ее с Бехо.
Бехо родил двух сыновей. Сыновья родили пятерых. И четырех девушек: Хайкяху, Эзыху, Дзеди и Зазубику. И во всем селении Бехо единственный был седобородым, таким, как века, что выпирают неотесанными плитами на харачоевском кладбище»…
В повести «Зелимхан» изначально обозначен не только настрой, характер ее стиля, но и сквозные темы: социально-религиозная, историческая. «Зелимхан был горец как горец, со всеми чертами настоящего горца, настоящего мужчины. Родина его – Харачой. В дупле российского империализма родился Зелимхан. Первые впечатления детства у Зелимхана те же, что у каждого чеченца: Шамиль времен шариата…» (выделено мной – Н.Ц.).
Психология людей, свойственные им предрассудки, особенно национальные, искореняются, изживаются трудно, они весьма живучи. У обитателей Кавказа, или, как их именовали в прошлом, туземцев, отсутствует, по мнению российского обывателя, даже такое возвышенное чувство, как любовь. «Существовал взгляд, что у горцев такое чувство отсутствует вовсе. Обычай умыкания девиц или же приобретение себе жены через уплату энной суммы денег – калыма – был основанием для такого взгляда, утверждением которого добивались все той же цели: доказать худосочность для культуры и цивилизации горской породы людей. Людей с позволения сказать.
Горская любовь – это не результат сцепления встреч, разговоров и всего того, что по традиции сопровождает у европейцев «соединение» двух существ отныне и присно и вовеки…»
Зелимхан, герой повести Гатуева, наделен всеми чувствами обычного человека: «он добродушен, остроумен и разговорчив», и, как многие, вступившие на путь абречества, смел и бесстрашен.
«…Зелимхан обыкновенный человек, отец обыкновенный, ласковый, добрый. Усаживал маленькую Мэдди на колени, гладил ее, называл придуманным ласковым «Бадик», Энист называл «Эни». Смотрел и не мог оторваться от Магомета, спеленутого в зыбкой деревянной люльке. Смотрел и мечтал. Вернуться домой и зажить всем вместе. Нет, уедем в Турцию…
– В Турцию?!
– В Турцию, Турцию. Не страшись. Не навсегда. Когда царя не будет, когда царского начальства не будет – вернемся.
– Да разве может быть так, чтобы царя не было? Чтобы начальства не было?
– Может. У нас в Чечне до русских так было. Этот царь – не наш царь. Русский. Русские пришли и заставили слушаться своего царя. А французы сами себе царя выбирают»…
Тяжела была на чужбине доля не только абреков, но и простых трудовых людей, доведенных царским самодержавием до отчаяния, и вынужденных «из-под родного одеяла», с насиженных веками мест податься на чужбину – о их судьбе поведал абхазский писатель Баграт Шинкуба в романе «Последний из ушедших».
Зелимхан отстаивает не только собственную независимость и свободу, но и своего народа. «…Столкнулись два мира. Все, что делал царизм, что, по мысли его, было справедливо, противоречило харачоевским представлениям о справедливости… Лишившись земли, отнятой великодержавным государством в пользу казачества, племя вело непрестанную активную борьбу за нее как основу своего культурного развития».
Примечателен в повести диалог, который происходит между Зелимханом и офицером царской армии.
«– Я – Зелимхан, решающий народные дела. Я – абрек Зелимхан, ты – Шабадиев. Я служу народу, ты служишь царю. Я – чеченец, Шабадиев, ты – ингуш, Шабадиев, но мы оба мусульмане, горцы мы оба. Я хочу знать, кто ты больше, офицер ты больше или ингуш ты больше»…
Или: «…Полковника Курдиева убил бы еще Зелимхан. Ингуша, который за царя, за начальство. Потому что за царя он, потому что за начальство он, потому что за свой живот»…
Повесть Гатуева завершается гибелью Зелимхана, взятого многочисленными солдатами в кольцо; раненый, он отстреливался до тех пор, пока мог держать винтовку в руках. Сцена гибели абрека написана графически скупо, и за всем этим угадывается сочувствие автора к своему герою: «…Зелимхан у Юмурзы на хуторе лежал. Хутор маленький. Два дома на речке Шали-Ахк. Поляна там в лесу, и поэтому хутор там. На поляне кукуруза посеяна.
Зелимхан в комнате лежал. Один. Лампа жестяная горела, и он одетый лежал»…
Всю ночь отстреливался смертельно раненный абрек, а когда иссякли последние силы, и когда он почувствовал приближение конца, Зелимхан запел ясын (ясын (араб.) – отходная мусульманская молитва, которая читается на смертном одре и на могиле покойника для «успокоения души умершего»).
И вновь скорбный сказ финала повести: «…Уже небо бледное стало, уже дождь перестал идти. И только деревья тряслись слезами. Последними каплями»…
Повесть «Зелимхан», состоящая из отдельных эпизодов, каждый из которых мог бы восприниматься самостоятельно, полностью может быть осмыслена, как и роман грузинского писателя Ч. Амиреджиби «Дата Туташхия», в его целом. Перед нами органическое целое, смысл и значение которого опережает составляющие его эпизоды, – понимание этих частей, повторяем, как в одном, так и в другом случае, не может быть разобщено. Определяющим, глубинным кодом этих произведений являются слова: «…Вера и закон отцов наполняли любовью плоть и дух человека… И следовал его законам как законам естества».
Один из современных критиков в статье о литературе народов Северного Кавказа «От схемы к характеру», сравнивая повесть Гатуева «Зелимхан» с одноименным романом чеченского писателя М. Мамакаева, указывает на слабые, по его мнению, стороны гатуевского произведения. «…Созданная осетином Дзахо Гатуевым в 20-е годы книга «Зелимхан» о знаменитом абреке – отозвалась в 60-е годы всем строем своих сюжетных перепетий в одноименном романе чеченца М. Мамакаева». Указывая на некоторую «схематичность сюжета» «Зелимхана» критик говорит о том, что в отличие от повести Гатуева, у Мамакаева роман «обрел жизненную полноту описаний», и, кроме того, отличается большей индивидуализацией характеров1.
Согласись мы с мнением критика о схематичности повести Гатуева и «недостаточной полноте описания», то следовало бы признать, что они вполне закономерны, объяснимы: это, прежде всего, не только художественное повествование, но и повествование документальное (вовсе не случайно, что первое издание повести имело подзаголовок «Из истории национально-освободительного движения на Северном Кавказе»). Проза Гатуева – это некий симбиоз двух начал – документального и художественного, она дискурсивна* . Вот, к примеру, фрагмент такого повествования: «…Кто во всем мире мог наказать полковника? К кому мог обратиться Зелимхан, чтобы наказали полковника? К начальнику области? Но начальник области уверен, что Зелимхан сам первый отступил от закона и что поэтому хотя бы Зелимхан не может жаловаться на беззакония властей. Полковник знал, что начальник области смотрит на вещи именно так. Полковник был спокоен за стенами крепости. Что из того, что Зелимхан внутри их убил Турченко. Турченко без охраны жил у себя дома. А у полковника целый взвод»…
Что касается того, что Гатуеву не хватило «полноты жизненных описаний», то его мастерство художника проявилось в первых же рассказах, позже в повести «Гага-аул» и др.
Заметим здесь же, что роман Мамакаева был создан на несколько десятилетий позже, чем повесть Гатуева, и что чеченский писатель, несомненно, воспользовался творческим опытом своего предшественника. Вот, что в этой связи писал сам Магомет Мамакаев: «…В памяти живет светлый образ молодого, стройного, подтянутого человека, деликатного и увлекающегося, страстного путешественника и кабинетного затворника, чуткого, принципиального друга. И если в литературе допустимы понятия «учитель» и «ученик», то для многих из нас, теперь уже писателей старшего поколения Северного Кавказа, он был подлинным учителем, наставником, мастером, открывающим тайну своего ремесла».2
Говоря о зарождении абречества в Чечне, Гатуев ссылается на такую хронологическую родословную: «…Начало абречества в Чечне положил харачоевский (такова уж судьба этого аула!) Атабай – мюрид Шамиля. Атабай пережил со своим имамом всю радость войны и после сдачи Шамиля ушел в партизанщину. Счастье недолго сопровождало деятельность Атабая: он был схвачен. Но у него оказались последователи – Эски, Мехки, Осман, Аюб, Зелимхан гельдигенский, Саламбек, Солтамурад, Гушмазуко и, наконец, Зелимхан харачоевский, как самый яркий выразитель абреческой славы, озарившей закат старого века».
В конце повести, желая еще раз обратить внимание читателя на ее фактографическую основу, Гатуев в качестве приложения приводит два письма Зелимхана полковнику Галаеву, прошение в Государственную Думу, отрывок из письма к Данагуеву, записку к Муссе Куни.
В упомянутом выше романе Амиреджиби «Дата Туташхия», произведении философско-мифологическом, писатель счел необходимым ввести хронологические сведения биографии абрека Туташхия, тем самым придав ему более многоплановый и социальный характер.
Настоящее эссе затрагивает лишь отдельные факты биографии Дзахо Гатуева, его повесть «Зелимхан», но он автор нескольких сборников, которые, начиная с 20-х годов, издавались в разных городах страны. Однако, ряд повестей, очерков, статей, опубликованных на страницах периодических изданий, так и не вошли в его сборники. В архиве Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований хранятся четыре тома сочинений Гатуева, подготовленные к публикации научным сотрудником З.Н. Суменовой.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Султанов К. От схемы к характеру // Дружба народов. 1980. №1.
2 Мамакаев М. Певец Кавказа //Литературная газета. 1972, 19 апреля.
