ГЛАВА ИЗ КНИГИ «ЖИЗНЕОПИСАНИЕ САШИ ЧЕРНОГО»
ПРЕДИСЛОВИЕ СТ. НИКОНЕНКО
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О САШЕ ЧЕРНОМ И АНАТОЛИИ ИВАНОВЕ
Огромным событием в литературной жизни Советского Союза было издание в 1960 году книги Саши Черного «Стихотворения» с предисловием Корнея Чуковского.
Впервые за сорок с лишним послереволюционных лет читателям стало доступно творчество одного из ярчайших сатириков и юмористов в русской литературе начала ХХ века.
Саша Черный (это псевдоним; настоящее его имя Александр Михайлович Гликберг) родился в Одессе 1 октября 1880 года, а умер во Франции, в небольшом поселке Ла Фавьер, 5 августа 1932 года, после того как в течение нескольких часов принимал участие в тушении лесного пожара; там же он и похоронен, на сельском кладбище поселка Лаванду, неподалеку от Ла Фавьера.
Такова судьба. Еврейский мальчик, ставший замечательным русским поэтом, беззаветно любившим свою родину – Россию, умер за границей. И вместе с тем славная судьба: ведь стихи Саши Черного при его жизни знала вся страна. А сегодня, спустя почти восемь десятилетий после смерти, не только его стихи, но и прозу Саши Черного читают в России, его книги выходят большими тиражами.
Чем прозаик, поэт, художник отличается от обычного человека? Об этом много писано и говорено. И тем не менее, тайна литературного дара так и остается тайной. Обстоятельства жизни никак не объясняют появления художника.
Саша Черный родился в многодетной семье провизора, детство провел на Украине, в Белой Церкви, а затем опять в Одессе, где в возрасте десяти лет был крещен и поступил в гимназию. Учился не слишком успешно, а потому, видимо, у него происходили баталии с родителями.
Уйдя из дому, скитался по России. Год проучился в гимназии в Петербурге, из которой был отчислен за двойку по алгебре. О судьбе юноши узнает почетный мировой судья из Житомира К.К. Роше и приглашает его к себе. Здесь Александр заканчивает 5-й класс гимназии, однако уже на следующий год за столкновение с директором гимназии его исключают «без права поступления».
В 1900-1902 гг. А. Гликберг служит рядовым в Вологодском полку. После армии – случайные работы, случайные заработки. Он начинает писать стихи и даже выпускает книжку, пока еще ничем не примечательную.
Всероссийская слава приходит к нему, когда он в 1908 г. становится постоянным автором «Сатирикона», – журнала, редактор которого – молодой и энергичный Аркадий Аверченко – обладал замечательным даром находить и поддерживать талантливых писателей.
По свидетельству Корнея Чуковского, хорошо знавшего Сашу Черного в те времена, «…сатириконский период был самым счастливым периодом его писательской жизни. Никогда, ни раньше, ни потом, стихи его не имели такого успеха. Получив свежий номер журнала, читатель прежде всего искал в нем стихи Саши Черного. Не было такой курсистки, такого студента, такого врача, адвоката, учителя, инженера, которые не знали бы их наизусть».1
Едва ли не в каждом номере еженедельника появлялись сатирические стихи, подписанные именем Саши Черного. И в скором времени читатель узнавал их, даже если они появлялись без подписи. А это уже свидетельство своеобразия, самобытности, оригинальности творчества, которым может быть наделен лишь истинный талант.
Да, конечно, темы, за которые брался Саша Черный, были актуальны: бездушие и жестокость власти, интеллигент-ское равнодушие к судьбе ближнего, отсутствие идеалов у широких обывательских масс, пустота жизни, словоблудие под маской революционности и т.п. Но на подобные темы писали многие в то время. Стихи Саши Черного отличались необычной, порой неожиданной образностью, сочетанием серьезного и комичного в пределах небольшого пространства, органичным слиянием юмора и лирики.
И почти каждое стихотворение Саши Черного – это рассказ о характерах, о людях, о живой жизни, в которой есть и мерзости, и непреходящая красота…
Нет, Саша Черный – вовсе не мизантроп и ворчун, каким его почему-то считали некоторые критики, а поэт, а затем и прозаик, пропустивший сквозь свою душу муки и радости мира и выразивший свои чувства, свою боль, свою надежду, свою веру в многоликом и ярком творчестве. И если критики это не сразу поняли, то широкие читательские массы (это уже термин из советской эпохи) – почувствовали это сразу.
«…Талантливый, но еще застенчивый новичок из волын-ской газеты приобрел в несколько недель и громадную аудиторию, и широкий размах в творчестве, и благодарное признание публики, всегда руководимой своим безошибочным вкусом», – писал о Саше Черном Александр Куприн.
А вот мнение А.М. Горького, высказанное в письме М.М. Коцюбинскому 24 сентября 1912 г. Сообщив, что его на Капри посетили несколько художников, Горький продолжал: «Были и литераторы – Саша Черный, оказавшийся очень скромным, милым и умным человеком».2
Если эпитеты «скромный» и «милый» можно отнести только к личности Саши Черного, но отнюдь не к его поэзии, то характеристика «умный» вполне характеризует и его талант. Поэзия Саши Черного была умной и оставалась таковой при всех масках, которые надевал на себя поэт.
«…Такого оригинального: смелого, буйного лирико-юмориста, такой мрачно-язвительной, комически-унылой, смешно-свирепой стихотворной маски не появлялось на Российском Парнасе со времен почти что незапамятных», – отмечал писатель Александр Амфитеатров.3
Примерно в 1910 г. поэт, как бы повзрослев, начинает печататься под именем Александр Черный. Однако псевдоним Саша Черный настолько органично к тому времени был связан с ним, что для читателей Александр все равно оставался Сашей Черным, и так до наших дней. Впрочем, в жизни друзья и знакомые всегда называли его Александром Михайловичем.
Оставаясь поэтом, Саша Черный в начале 1910-х годов пробует свои силы в прозе, публикует несколько рассказов.
Но в полной мере его талант прозаика проявился в эмиграции. В различных русских газетах и журналах, издававшихся в тех странах, куда гражданская война в России забросила многие сотни тысяч своих граждан, в частности, во Франции, Германии, Латвии, Литве, Сербии с начала 20-х годов печатаются его рассказы, сказки, детские истории, статьи, заметки.
Саша Черный и в прозе очень скоро нащупывает свой путь. И его солдатские и библейские сказки, рассказы и сказки для детей отмечены и оригинальностью таланта, и душевным теплом, и добротой, и светом.
Обычно говорят, что автор только тогда может создать правдивое, убедительное, волнующее произведение, когда прекрасно знает тот предмет, о котором пишет, когда сам был участником событий, схожих с описываемыми им. Обычно вспоминают о «Войне и мире» и о том, что Лев Толстой участвовал в Крымской войне. Это, конечно, верно. Однако мы знаем, что Лев Толстой никогда не был лошадью, а Куприн пуделем, а вот такие шедевры, как «Холстомер» и «Белый пудель», они создали. Для этого было достаточно таланта, любви и доброты.
Несомненно, служба в армии в начале века, а затем и участие в первой мировой войне дали Саше Черному много материала для его «Солдатских сказок», для понимания сущности русского солдата – его души, его духа.
Но для того, чтобы написать «Дневник фокса Микки», Саше Черному не понадобилось уподобляться фоксу. Для этого было достаточно лишь таланта и доброй наблюдательности.
У Саши Черного не было своих детей. Но многие свои стихи, рассказы и сказки он написал для детей. И это, быть может, не менее значимо в его творческом наследии, чем сатирические стихи.
С сохранившихся фотографий на нас смотрит седой человек с умными, чуть грустными глазами. Это Саша Черный, автор острых сатир, веселых сказок и рассказов. Человек с внимательным взглядом и светлой душой.
При всей популярности Саши Черного, как то ни удивительно – о нем до сих пор не написано ни одной книги! Были статьи, были заметки, однако создать книгу никто не решился.
За это взялся Анатолий Сергеевич Иванов. Родился он спустя десять лет после кончины Саши Черного, и его жизненный путь никак не был связан с поэзией. Он окончил геолого-разведочный факультет и занимался строительством предприятий горной промышленности по всему огромному Советкому Союзу. У него дома висит карта, на ней кружками обозначены пункты, где он побывал: от крайнего Севера – до крайнего Юга, от Балтики – до Тихого океана. Я досчитал до ста и сбился.
Но жила с ранних лет в нем другая страсть – любовь к книге, к поэзии. Сначала он просто читал. Потом стал искать редкие книги, покупал, менялся, коллекционировал.
Анатолий Сергеевич познакомился со многими коллекционерами, причем не только в СССР, но и за рубежом. Он собрал огромную библиотеку поэзии, и в ней есть книги, которых не найти ни в одной библиотеке. Полюбившиеся ему стихи, недоступные широкому читателю, он стал публиковать в различных изданиях как в нашей стране, так и в парижской газете «Русская мысль». Анатолий Иванов был дружен с замечательным писателем Венедиктом Ерофеевым и написал о нем воспоминания (напечатаны в журнале «Знамя»). В 2001 году Ивановым выпущена книга воспоминаний о своем детстве и юности «Посмотрите на меня».
В его библиотеке находятся книги Саши Черного, изданные в Берлине, Шанхае, Стокгольме, Париже, Белграде, Мюнхене, Харбине, Данциге и, конечно же, во многих городах России.
Анатолий Иванов составил первое в мире собрание сочинений Саши Черного (в пяти томах), к которому написал вступительную статью и комментарии. Это собрание сочинений, выпущенное издательством «Эллис Лак» в Москве в 1996 году, является по сей день самым полным и компетентным изданием классика русской литературы ХХ века. Для того, чтобы его подготовить, Анатолий Иванов работал в десятках архивов России и в Париже. Результатом его исследований явилась и первая в мире полная Библиография произведений Саши Черного, изданная Институтом славянских исследований в Париже в 1994 году.
Наконец, изучение жизни и творчества Саши Черного по его произведениям, свидетельствам современников, архивным документам позволило Анатолию Иванову написать книгу «Жизнеописание Саши Черного». Главы из этой книги и предлагаются читателям журнала.
Кроме того, публикуются несколько стихотворений, впервые печатающихся по рукописи или неизвестных в России.
Станислав Никоненко
Людям свойственно наделять календарное исчисление некоей магией. Кому неизвестно такое: вот перевернем-де последний листок календаря, и нас ждет что-то новое, неизведанное… Ну, а коли предстоит смена столетий?! Во всяком случае, на излете ХIХ века многие жили ожиданием перемен. Пугали апокалиптические пророчества. И все же с прошлым человечество расставалось без сожаления, будто со старой надоевшей одеждой – ведь так хочется примерить обновку! Эти смутночаемые предчувствия слиты в выражении «fin de siecle» – конец века.
Представьте, у этого понятия был даже свой гимн или марш. Помните пьесу Чехова «Три сестры», где Чебутыкин напевает бессмысленную вроде бы песенку: «Тарара… бумбия… сижу на тумбе я»? А ведь существовало музыкальное произведение «Ta-ra-ra-bum-bia», возникшее в конце века в Англии. Оттуда оно перекочевало в Париж, а затем распространилось по всему свету. Попало и в Россию, где вскорости стало чрезвычайно популярным. Эту музыку записывали для граммофона, исполняли с эстрады, она сопровождала человека повсюду. И недаром под нее проходила первая постановка спектакля «Три сестры». Это позже словосочетание «тарарабумбия» стало синонимом какой-то неотвязчивой бессмыслицы. Но тогда это музыкальное произведение воспринималось как марш конца века.
Однако вернемся к смене столетий. Что касается ХХ века, то предчувствия и ожидания он оправдал сполна. На грани веков произошел поистине глобальный слом мира, затронувший буквально все сферы жизни. Все вокруг стремительно менялось. Это касается прежде всего науки и техники: электричество, радио, телефон, телеграф, кинематограф, летательные аппараты тяжелее воздуха, «моторы» и т.д. – то, что всегда на виду, вошло или входило в повседневный обиход. А социальные потрясения или, как сказал поэт, «неслыханные перемены, невиданные мятежи»? Впервые основательно тряхнуло в 1905 году. Но эта встряска вскоре забылась. А потом наступил 1917 год – «в терновом венке революций».
Но главное, конечно, не внешние формы, а изменения в умах, сдвиг в сознании, в мирочувствовании, в ином подходе к действительности. И, разумеется, к исскуству, творимому теми же людьми. Произошел тотальный отказ от классических ценностей и заветов. Вернее, от гражданского пафоса, от однообразной декларативности в защиту народа, которыми отмечена вторая половина ХIХ века. Новый душевный опыт потребовал иной системы нравственных и эстетических ценностей, иных изобразительных решений. В общественном сознании этот сдвиг воспринимался как кризис, упадок, и потому искания, поветрия, новации начала ХХ века назвали упадничеством или, на французский манер – декадансом. Так что кардинальные изменения в искусстве связаны вовсе не психическими отклонениями. Недаром еще Чехов заметил: «Какие они декаденты. Они здоровенные мужики. Их бы в арестанские роты отдать».
Позже этот пышный и лихорадочный расцвет искусства поименуют изысканно «серебряным веком». Тогда же, на рубеже веков, над декадентами потешались, их ниспровергали. Но никто, даже самые закоснелые реликты, не могли не принимать в расчет этого масштабного, противоречивого, разноликого явления – модернизма. Ибо оно было гласом времени, оно диктовало правила игры и заказывало музыку.
Эта преамбула необходима, чтобы понять, что вроде ничего не изменилось, кроме цифры на календаре, – однако все ожидали каких-то перемен. Неизвестно, с какими ощущениями встречал Саша Черный новый 1900 год, смену веков. Скорее всего, тоже смутно ожидал нового, ибо был сыном своей эпохи и, в этом смысле, плыл по течению.
Перемены, действительно, наступили. По крайней мере в личной судьбе будущего поэта. Чтобы было понятно, о чем речь – выписка из военного рапорта: «…рядовой из вольноопределяющихся 2-го разряда Александр Михайлович Гликберг, по послужному листу – сын провизора, православного вероисповедания, холостой, на службу принят на правах вольноопределяющихся, начало службы 1 сентября 1900 года, служил в 18 пехотном Вологодском полку, уволен в запас 25 октября 1902 года».
К прохождению военной службы Гликбергом предстоит вернуться, но прежде – чтобы разобраться в дальнейшем, надо знать, как вообще была устроена русская армия. Согласно своду военных постановлений 1874 года, призыву подлежали молодые люди, достигшие 21 года. Так как призывников было больше требуемого количества, то они тянули жребий: кому – отбывать воинскую повинность, а кто – освобождался от нее, будучи зачислен в ополчение (если не считать ряда исключений, призыву подлежали все сословия – можно вспомнить переживания Бунина, которому предстояло тянуть жребий).
Кроме того, существовало еще две категории для прохождения срочной службы: «охотники» и вольноопределяющиеся. Первые – те, кто шел в армию по доброй воле – «охотно». Вторые тоже были вольны в своем выборе (то есть не вручали судьбу жребию). Однако стать вольноопрелеляющимся можно при следующих условиях: не ранее 18 лет, кроме того, поступающие должны обладать довольно высоким образовательным цензом, и еще надо было выдержать экзаменационные испытания. И только тогда они зачислялись в вольнопределяющиеся (для 1-го разряда надо было иметь свидетельство не ниже 6-го класса гимназии). Срок прохождения службы в армии: 1-го разряда – один год, 2-го – два года (а вообще для солдат – до 5-ти лет). Вольноопределющиеся не были «благородиями» и «высокоблагородями», относились к нижним чинам, однако, по сравнению с обычными солдатами, имели некоторые преимущества и льготы.
Итак, А.Гликберг пошел в армию ранее положенного срока (ему и 20 лет еще не исполнилось). Возникает вопрос: почему. Прежде всего: через год все равно наступал год призыва. А пехотные полки 5-ой дивизии – 18-й Вологодский и 20-й Галицкий, в гарнизон которых надеялся попасть Гликберг, базировались тогда в Житомире (никуда не надо уезжать). Офицеры этих полков бывали на гимназических балах, а, кроме того, вероятно, вдохновил пример дружков-приятелей, проходивших службу в них в качестве «волонтеров»: чего там, – это, дескать, не в тягость. Наоборот, армия обещала перемену обстановки и какую-то самостоятельность, освобождала от домашней опеки, когда ты и не учащийся, и не трудовой человек – надоело околачиваться. Кто знает: может статься, Гликберга привлекала армейская форма (как было с гимназической до поступления в гимназию). На фоне пресной зажатости гражданских чинов не могли не импонировать стройность, подтянутость, корректность военных и одновременно какая-то блестящая небрежность, щеголеватое молодечество, армейское братство, закидоны и соленые шуточки, какое-то смешливое шелопутство, отважность и лихость… Словом, то, что так нравится в вояках женскому полу. Так или иначе, в армию Гликберг пошел служить сам, по доброй воле.
Во время службы в армии вольнопределяющемуся Гликбергу пришлось столкнуться с разными сторонами военщины. Прежде всего о плохом. Это муштра, шагистика на плацу, вытягивание во фрунт, артикулы, приемы рукопашного боя с прокалыванием штыком соломенного чучела. Кому это понравится? Затем «губа», где Гликберг, несомненно, сидел (например, «за сверхформенно отросшие волосья», как сказано в стихотворении «В карцере»). И, наконец, занятия по уставу (урок назывался «Словесность»), проводимые унтер-офицером. Здесь вольнопределяющийся наслушался такой «словесности», от которой вянут уши (и не только уши). Вот обращения к нижнему чину, изрыгаемые унтером: фефела, собачья морда, простокваша, идиот, чучело баранье, собачий сын… (Это из стихотвоения «Словесность», за публикацию которого, к слову заметить, был закрыт журнал). Не помог и подзаголовок «С натуры» – то есть это не придумано, имеет место в действительности. Для такой ранимой личности, как Гликберг, скотское обращение с подчинеными, бесправными, в сущности, людьми, хуже матерного сквернословия, пострашнее любых наказаний. Солдафонское отношение, стремление навести порядок так въедалось в душу, что и отслуживши свой срок и будучи уволенными из армии, унтеры не силах были изменить натуру и шли обычно в дворники, сторожа, швейцары… Страшным символом самодержавно-полицейской власти в России, приобретшим нарицательное имя, стал отставной унтер Пришибеев из рассказа Чехова, пытавшийся наводить в селе свои порядки.
Теперь о хорошем. Ведь только со стороны солдатня представляется серой, однообразной массой, при ближайшем же рассмотреннии понимаешь, что это сообщество составлено из живых людей, из личностей, каждая из которых единственна, отлична от других. Правда, впрямую о прохождении воинской службы Саша Черный почти не писал. Зато в «Солдатских сказках» – сказах и байках солдатского юмора рассыпана уйма подробностей и обыкновений, по которым можно судить, что автору ведома армейская жизнь, что ему довелось тянуть воинскую лямку (кстати сказать, не будь Лев Толстой штабс-капитаном в артиллерии, а Куприн поручиком пехоты – русская литература недосчиталась бы многих шедевров). Но «Солдатские сказки» – художественная проза. А нет ли чего-нибудь документального?
Случайно кое-что стало известно благодаря Борису Лазаревскому, беседовавшему с Сашей Черным незадолго до кончины последнего. Лазаревский воссоздал этот разговор на страницах газеты «Россия и славянство» и в журнале «Часовой». Саша Черный поведал ему о воинской службе в Житомире:
«Нет, никто из офицеров ко мне не придирался… Мне было поручено обучать грамоте солдат в учебной команде, что я и делал с большим удовольствием – целых два года. А в свободное время слушал их рассказы, часто своеобразные, а иногда будто наивные, многие из них запомнились так, что я их использовал почти через двадцать пять лет…».
Далее слово Лазаревскому:
«Однажды я, пишущий эти строки, зашел к полковнику А.Н. Васильеву-Яковлеву, которого знал с детских лет, и он меня спросил:
– Вы знакомы с Сашей Черным?
– Знаком, и давно.
– Ах, какой вы счастливый, я каждую его сказку читаю с огромным наслаждением. Передайте мой восторг и мою благодарность, ведь я сам немалое время отзвонил «вольнопером» – и уж я могу судить, насколько Саша Черный знает быт и душу былого русского солдата».
Эти слова подтверждают и дополняют вышесказанное о прохождении Гликбергом воинской службы. В «Солдатских сказках» яда почти нет, все как бы освещено добродушной улыбкой. Оно и понятно – мир прошлого канул в небытие (впрочем, об этом уже говорилось).
Но вот чудо. Имеется в виду рассказ «Случай в лагере», опубликованный еще в 1913 году. О необыкновенном происшествии, случившемся с автором летом 1902 года (сейчас бы мы подобное явление назвали «полтергейстом»). В творчестве Саши Черного этот рассказ стоит особняком, он начисто лишен каких-либо украшательств. Автор настолько был поражен произошедшим, которому никто не мог дать объяснения, что счел своим долгом зафиксировать этот случай на бумаге – пусть разбираются будущие поколения: «В памяти сохранилось все до последней подробности, хотя с тех пор прошло уже десять лет. Мне очень бы хотелось, чтобы в моей жизни не существовало этой ночи, так было бы спокойнее, потому что теперь я не знаю, что делать моему сознанию с этим острым и нелепым случаем. Ведь я-то сам не могу себе сказать, что его не было».
И когда Лазаревский, которого занимали всякие мистические темы, спросил: «Скажите, Александр Михайлович, почему есть люди, которые так упорно отрицают все, что выше их понимания?» – тот ответил (может быть, имея в виду странный случай, произошедший с ним на заре века): «А вот по тому самому, что это выше их понимания».
Кстати заметить, фантастика «Солдатских сказок», может быть, как-то связана с этим удивительным, необъяснимым происшествием? Рассказ ценен также детальным знанием обстановки летнего военного лагеря, экипировки военнослужащих – всего, что окружало Сашу Черного в армии. И еще в рассказе названо имя, которым кликали дружки Сашу Черного в те годы – «Шурка». Авось это пригодится.
Однако публикации Лазаревского не только многое разъяснили, но задали новые загадки и повели было по ложному пути. В обеих статьях Лазаревского воспроизведены слова Саши Черного: «Значит, вы отбывали воинскую повинность в 5-й дивизиий, в Галицком полку – черный околыш?» Конечно, нельзя не поверить Саше Черному. Такие подробности явно не мог знать Лазаревский. Может, Саша Черный запамятовал, «в каком полку служил»? Скорее другое: по прошествии лет он творил легенду, вышивая по угодной его сердцу канве. Отбывал он воинскую повинность в Вологодском полку (что и засвидетельствовано в послужном списке). Полное его наименование таково: Вологодский 18-й пехотный, Его Величества короля Румынии полк. Такое название он получил во время участия в турецкой кампании, когда был поручен опеке короля Румынии. Надо полагать, отсюда шутка: поди подавай рапорт румынскому королю. Шутка, которую запомнил Саша Черный, приведя ее в одной из солдатских сказок. Почему же тогда Саша Черный сказал, что якобы служил в Галицком полку? Думается, это была лишь его мечта (всегда ведь кажется лучше там, где нас нет). И вот он слегка подправил анкету по своему усмотрению.
Однако не все плохое было забыто. В частности, в одной из статей Лазаревского (в другой об этом умолчено) Саша Черный проговорился: «Солдаты меня очень любили, и офицеры все относились чудесно. Был один, который меня преследовал, но и тот после успокоился». Вот, кстати, и одно из объяснений, почему Гликберг так рвался в другой полк.
Если смотреть на армейскую службу не из эмигрантского далека, а несколько поближе, то все представляется в далеко не улыбчивом свете. К примеру, чтобы составить представление о человеке, не обязательно нужна его собственная персона. Можно и опосредованно. Достаточно, допустим, описать содержимое его шкатулки. Саша Черный называет ее владельца провинциальным кавалеристом (до того – кавалером , а потом – «cabaliero). Вот отрывок из этого стихотворения:
Пистолет, salol в облатках,
«Эсс-буке» и «Гонгруаз»,
Два листка кадрильных фраз,
Пять предметов из резинки,
Фотография от Зинки,
Шесть «варшавских cartеs postales»,
Хлястик, карты и вуаль,
Красной ленточки клочок
И потертый темлячок.
Убийственный портрет готов. Убийственно пошлое содержимое шкатулки этого провинциального ловеласа из военных говорит об убожестве духовного мира хозяина этих предметов. Именно это, в первую очередь, узрел Саша Черный в армии и перечислил «с добродушием ведьмы». Пусть вещи говорят, нет – вопиют, сами за себя.
Итак, помимо провинциальной рутины, за два года службы вольнопер А. Гликберг на собственой шкуре узнал все прелести военной машины. Естественно, стремился вырваться на волю.
Куда же после демобилизации? Об этом можно узнать из автобиографии поэта, к которой уже приходилось обращаться. Там сказано: «С 1902 года по 1905 служил в Новоселицкой таможне». Как Гликберг попал туда? В столице ему приходилось жить, в губерн-ском городе тоже. Ничего хорошего. Лучше спрятаться поглубже, в уездный городишко, чтобы там, в глуши, начать самостоятельную жизнь. Так будущий поэт оказался далеко от Житомира.
Об этом периоде жизни Саши Черного нет никаких сведений. Можно только воспользоваться краткой характеристикой энциклопедического словаря: «Новоселицы, местечко Хотинского уезда Бессарабской губернии, на р.Прут, 5891 житель. Таможня. Торговля хлебом и лесом».
При слове «таможня» возникает образ Чичикова, который, благодаря циничности и хитроумию, сделал это место источником личного обогащения. Но Саша Черный – не Павел Иванович Чичиков. Как прошли эти годы? В статье В. Александровой об этом сказано скороговоркой и весьма глухо: «в трудной борьбе за существование, скрашивающейся лишь попытками литературного творчества». Можно представить – горько-сладкое одиночество и часы, проведенные в каком-то бреду сочинительства.
Затем он вернулся в Житомир и поступил на службу в 1-е Общество подъездных путей. Беседуя на склоне лет с Андреем Седых, он сообщил, что был взят в качестве помощника начальника станции в Житомире. При этом не прекращалось писание стихов – лирических и гражданских.
С 1 июня 1904 года в Житомире начала выходить газета «Волынский вестник», сотрудником которой значился А.М. Гликберг. Весь список обещавших сотрудничество был напечатан на первой странице – это около двух десятков лиц (в том числе и К.К. Роше).
Новообразованный листок должен был составить конкуренцию «Волыни» – единственной выходившей в Житомире газете. «Волынь», несмотря на большие размеры, была мелкой и захудалой – типично провинциальным изданием. Вот что писал о ней некто Л.А. Рубинштейн, житомирский житель, Чуковскому в 1960 году в связи с выходом тома Саши Черного в «Библиотеке поэта». В поисках следов Саши Черного в этой газете он основательно изучил ее с 1896 по 1905 год. «Чуть ли не треть каждого номера занимает реклама, еще треть – царская, светская и международная хроника. Остальное – местные новости. Частенько вкрапливаются стихи. Но – Боже мой! – что это за стихи. Умильные, сладкие и слезоточивые до того, что удивительно, как это до сих пор эти «химикаты» не проели газетные подшивки насквозь» – пишет Рубинштейн. Редкие публикации Г. Мачтета, М. Коцюбинского, А. Куприна не способны были изменить общей картины. Так же и то, что с 1900 года в этой газете ведет фельетонную рубрику д’Ор. «Волынь» была официозным изданием, однако в столице ее почему-то считали чуть ли не революционной и несколько раз закрывали. Правда, тот же д’Ор высказывает предположение, что приостановки издания связаны с отсутствием средств. Так 25 апреля 1899 года вышел № 1 «Волыни» – после 9-месячного антракта. Так что монополист в области прессы был не так уж, собственно, силен, и дела его шли далеко не блестяще.
Как и положено, в начале издания помещено заявление «От редакции»: «“Волынский вестник” будет стараться по мере сил указывать на все, что идет вразрез с нормальным строем отечественной жизни. Желательно, чтобы образованный читатель, видя, как в “Волынском вестнике” отражается местная жизнь, делал бы свои замечания, добавления или возражения, словом, чтобы со временем установить тесную, дружественную связь между газетой и читателями»…
Высокие цели. Благородные задачи. Правильные слова. По всей вероятности, написал их А.М. Гликберг.
Однако же… 19 июля того же года помещено сообщение: «Контора редакции “Волынского вестника” имеет честь донести до сведения г.г. подписчиков, что вследствие возникших по изданию некоторых затруднений издание на очень короткое время с № 40 прекращается. Внесших подписные деньги покорно просят не сомневаться, а верить, что издательством будут приняты самые энергичные меры к скорейшему выпуску “Волынского вестника”, который будет отвечать всем требованиям современной лучшей газеты».
Увы, следующий номер так и не вышел. Это был бесславный конец народившейся газеты. Право, ее не следовало бы вспоминать, если бы по прошествии 25 лет Саша Черный не сообщил, что его литературный дебют состоялся именно здесь. К юбилею появилась статья К.К. Парчевского, в которой начало писательской карьеры Саши Черного написано явно со слов самого поэта. «Начинающий автор удовлетворился принятой оплатой труда сотрудников, и произведения за подписью “Сам-по-себе” все чаще стали появляться в газете». Прервем цитирование статьи.
Каждая уважающая себя газета имела фельетонную рубрику – развязно-ироничный комментарий на злобу дня. В каждой газете это «фирменное блюдо» имело свое название: «Соринки дня», «Арабески», «Эфемеры» и т.п. Жанр этот был отдан на откуп борзописцам и щелкоперам. Именно такая роль «злобиста» отводилась молодому стихописцу Александру Гликбергу. Писание в газете – сугубо прозаическое занятие: обличение пороков и исправление нравов в соответствии с нормами либерально-демократической печати. Автор «Дневника резонера» (такое название получила рубрика) в меру язвителен, в меру задирист и нравоучителен, даже – медиативен. «Неглиже с отвагой», как говаривали в старину. Но уже в этих раздраженно-публистических опусах слышен голос будущего Саши Черного. Первая напечатанная им фраза: «“Скучно жить на этом свете, господа!” – говорил Николай Васильевич Гоголь» – может служить неким камертоном многого, что вышло из-под его пера.
Но вернемся к статье Парчевского: «Очень скоро молодой автор настолько вошел в работу, что стал главным сотрудником “Вестника”, тем, что называется “швец и жнец”. Его статьи, стихи и заметки составляли главное содержание газеты, для оживления которой он даже полемизировал с собой, выступая под разными псевдонимами».
Насчет полемики с самим собой сказать что-либо затруднительно, но освещаемые события были действительно микроскопическими и скорее могли быть добычей юмористики, нежели всерьез оповещать публику о случившемся. Пример местной хроники: «К р а ж а с а м о в а р а: В ночь на 27 июня в проулке Шпельберга, из квартиры Давида Франкеля украден самовар. Вор Шабанов совершил кражу, сломав окно, и задержан с поличным приставом 2-й части. При задержании вора на Киевской рогатке найдены краденые вещи: несколько новых мешков и подушка».
В шутливой сатире «На славном посту» изображены «муки творчества» провинциального фельетониста – в изношенном халате и шляпе болеро (Саша Черный имел в виду в первую очередь себя, а, может сдаться, и собрата из газеты «Волынь»):
Живет перепечатками
Газета-инвалид,
И только опечатками
Порой развеселит.
Опечаток в «Волынском вестнике» и впрямь хватало: вместо «иеромонах Харитон» напечатано «иеромонах хиротон», вместо «приехала» – «приехалага»; иногда давались исправления опечаток, такие, например: вместо «попечители дешевой столовой» следует читать «посетители».
Какой-то скачущий, легкомысленный ритм кажется диссонансом в стихотворении «На славном посту», ибо представитель «шестой державы» отводит себе важную роль в борьбе мрака со светом, в борьбе за правое дело. Именно этот диссонанс говорит больше, чем слова.
Еще одна особенность печатания в «Волынском вестнике», сообщенная Сашей Черным. Редакторша газеты М.А. Лобановская, она же пайщица театра, нередко вместо гонорара предлагала юному сочинителю контрамарку на галерку. Имеется в виду оперный театр, снимавший помещение на Киевской улице. Там, как правило, гастролировали приезжие труппы и оркестры. После посещения одного из спектаклей родился фельетон “Аида” в Житомире». А через несколько лет Сашей Черным написано на том же материале довольно ехидное стихотворение «На галерке» – фактически калька с этого фельетона. (Обратим внимание: галерка расположена на самой верхотуре. Места там не нумерованы, поэтому стоимость билетов на галерку самая дешевая). Вообще, Саша Черный любил обрабатывать одну и ту же тему в стихах и прозе. Помните?
«В этом месте бас сфальшивил!»
«Тише… Браво! Ш-а! Еще!!»
Кто-то справа осчастливил –
Робко сел мне на плечо.
Но важнее другое – то, о чем писал много позднее Куприн, вкусивший аромат печати: «О волшебный, скипидарный резкий запах свежей печати! Что сравнится с ним в самых лучших, в самых драгоценных воспоминаниях писателя? Он пьянее вина и гашиша, он ароматнее всех цветов и духов, он сладостнее первого поцелуя…»
«Волынский вестник» примечателен также тем, что на его страницах появились траурные сообщения о смерти В.К. Плеве и А.П. Чехова. В какой-то степени это знаковые смерти, заставляющие задуматься о многом. Плеве был директором Департамента полиции и товарищем министра внутренних дел. Он неколебимо шел к своей цели, заключающейся в том, чтобы укрепить самодержавную власть и систему бюрократической централизации. Он был настоящим воплощением полицейской системы, доведенной до крайних пределов, когда полная неразборчивость в средствах принимала совершенно невероятные формы. Убийство его как бы подводило черту под былой эпохой, точнее, открывало новую страницу эпохи террора, борьбы с царизмом.
С этими лицами Саша Черный не встречался. Лишь однажды во сне ему привиделся Плеве. Убиенный разоткровенничался, что бы он мог совершить. Однако у слушателя эти откровения почему-то не вызвали сочувствия:
Я в страхе проснулся… Уж день наступал
(Три четверти пятого было),
И долго плевался, и долго шептал:
«Спаси, сохрани и помилуй!»
К Чехову придется обращаться еще не раз. Его смерть знаменательна в плане отечественной культуры: с его кончиной как бы завершался ХIХ век – с его идеалами, с его якобы медлительной манерой, с умением в мелочах увидеть трагедию. Саша Черный тогда еще не знал, что ему в новых условиях, другими методами предстояло продолжить чеховскую традицию…
Хотя Саша Черный и заявил, что в «Волынском вестнике» он печатал стихи, обнаружить таковые на страницах газеты не удалось. Все больше попадаются басни под псевдонимами. Единственное лирическое стихотворение той поры «Сонный Тетерев катится» Сам-по-себе включил в один из своих фельетонов (впоследствии оно напечатано в сборнике А.М. Гликберга «Разные мотивы»).
Конечно, у Гликберга были стихи, преимущественно проникнутые гражданскими мотивами:
На скале вдали гнездится
Каменный маяк.
Скоро весь он озарится
И разгонит мрак.
Кораблю и пароходу
Путь укажет он
И осветит ярко воду
И утесов склон.
Эти рифмованные строки сообщены в Париже Андрею Седых. Вряд ли поэт возил с собой эту муру или хранил ее в памяти. Скорее всего (он же был литератором), в данном случае сымпровизировал свою давнюю поэтику. Не стоит, однако, отрицать, что Саша Черный обладал удивительной памятливостью. А также склонностью к придумке, к мистификации. Тому же Андрею Седых он поведал, что лучшее его стихотворение, обращенное к любимому существу, с многозначительным посвящением было напечатано в газете. Начиналось оно так:
Твоей души бессмертный храм…
Однако вместо благоговейного слова «храм» житомирский наборщик набрал «хлам», и в таком оскорбительном виде стихотворение было напечатано. Можно возразить: этого стихотворения нет в «Волынском вестнике». Еще можно припомнить, что с этой злосчастной строчки начинается строфа К.К. Роше. Наверное, она засела в памяти Саши Черного, что дало ему повод, лукаво заменив одну букву, сочинить эту «ужасную» историю применительно к себе. В сущности, это одна из незаписанных новелл Саши Черного.
Не будет неверным сказать, что стихотворения совсем не публиковались в «Волынском вестнике». В номере 40 (как оказалось, последнем) от 19 июля 1904 года помещено стихотворение С. Полинского с посвящением А.М. Г-у (по-видимому, А.М. Гликбергу):
ДУМА
Посв. А.М. Г-у
Теперь лишь сознаю, что жизнь моя смешна.
В тени она прошла бесследно.
Года текли так тускло, бледно…
Кошмаром злым была моя весна.
Лучом просвета дни мои не озарялись,
И мало было дней, – я помню только ночь,
Я помню сумерки, когда они сгущались
И мучили меня… но кто мне мог помочь?
Никто. Рассудок мой мне говорил,
Что есть иная жизнь, – жизнь знания и света,
Что песнь моя еще не вовсе спета,
И верилось ему, но ту же жизнь влачил.
Любить, страдать, порой желать до боли.
Но не способен был поверить, полюбить.
И не хватало сил, – разумной, твердой воли,
Чтоб узел жизненный без страха разрубить.
Я все молчал: придет, настанет время
И принесет с собой все лучшие дары,
И, поджидая светлой той поры,
Я рабски нес накопленное бремя.
Так жизнь прошла… Без смысла, без рассудка,
Сменялся годом год, бесцветно и темно.
Вся жизнь была бессмысленная шутка,
Все было жалко в ней, все было в ней смешно.
Едва ли Саша Черный помнил это стихотворение. Но его следует привести целиком, поскольку это первое посвящение ему. Кроме того, как образчик той поэтики, которая была присуща на начальном этапе Саше Черному. Не стоит удивляться пессимизму и разочарованности автора: молодости вообще свойственно драпироваться в тоску о напрасно прожитой жизни (С.А. Полинский на два года моложе А.М. Гликберга).
Через много лет Саше Черному, вероятно, удалось свидеться с тем, кто считался другом юности. Чего требовать с молодых? Право, кто в молодые годы не служил музам (это как корь или выпиливание рамок), через это поветрие, кажется, прошли все молодые люди. «Даже у историка Иловайского, – пишет Саша Черный, – наверное, была заветная тетрадка, которую он тщательно прятал от окружающих и на старости лет, должно быть, сжег». Единицы стали профессиональными литераторами, остальные оставили писание сонетов. Только не С. Полинский: в 1913 году он выпустил книгу стихов «Песни грусти и любви». Можно полагать, что в рассказе «Друг» (1914) именно этот сборник фигурирует под названием «Искры души», а С. Полинский послужил прототипом провинциального стихотворца, разворачивающего во всей красе свои пошловатые, хамские недра.
Подобные стихотворные опусы Саша Черный с омерзением сравнивал с вываренным «суповым мясом». Правда, в молодые годы, до того, как он начал сотрудничать в печати, Гликберг, как многие его сверстники, грешил стихами, не спеша, однако, выносить их на всеобщее обозрение. Позднее он писал: «Люди были скромнее. Свои первые опыты-черновики молодые стихописцы, после настойчивых приставаний, читали разве ближним друзям и родственникам, да изредка каллиграфическим почерком переписывали их в альбом единственной гимназистке».
Поэтические опусы Саши Черного той поры нельзя оторвать от амурных похождений. Признаться, Саша был любвеобилен, красив, пользовался успехом у прекрасного пола, и не одна юная особа теряла из-за него голову, особенно в его ранние годы. И когда он писал:
Это было в провинции, в страшной глуши,
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела –
Модистку с удивительно нежной душой.
Или другое:
Потому что под сиренью
В гимназические годы
Двум житомирским Цирцеям,
Каждой порознь,
В вечер майский
С исключительною силой
Объяснялся я в любви…
Житомир… Юность… Любовь… Можно продолжить перечень стихотворений на любовную тему: «Шляпа», «В провинции», «Первая любовь», «Дурак»…
Нет, он не был однолюбом. Но и не надо представлять этакого провинциального прожженного Дон Жуана. Или великовозрастного балбеса, срывающего цветы удовольствия. В сущности, это был любовный хмель, который в определенном возрасте начинает кружить голову. Или, как сказал Саша Черный об этом:
В их сердцах ангел страсти на скрипке
В первый раз вдохновенно играл.
А стихи были только приправой к амурным похождениям, признаниям, очарованиям и разочарованиям… Самостоятельно стихотворчество не рассматривалось.
…В 1960 году, в связи с выходом тома Саши Черного в «Библиотеке поэта», некто П.С. Карбан написал Чуковскому. Он приводит по памяти некоторые строки Саши Черного, нигде с давних пор не воспроизводившиеся. Он же цитирует пять строф из стихотворения, напечатанного в 1903 году в Киеве, в сборнике «Эй цвей, веселый я еврей». Начало такое:
Ночь тиха. Вареный рак
С синей бородою
Надевает белый фрак
Левою ногою.
Это ни на кого не похоже в отечественной поэзии. Хотелось бы, чтобы эти оригинальные строки принадлежали Саше Черному. Однако, смею думать, к А. Гликбергу это произведение не имеет отношения (даже если под ним стоит подпись «Саша Черный»). Будущий поэт в ту пору только нащупывал свой путь, вовсе не помышляя о литературной стезе. Нет, не мог этот дилетант быть автором добротных абсурдистских стихов, написать которые впору разве что обериутам.
А между тем в газете были дела плохи. Главному сотруднику (то есть Гликбергу) приходилось самому вертеть колесо плоской типографской машины, на которой печаталась газета, и самому мыть шрифт после работы. Но, несмотря ни на что, конец должен был наступить. В последнем 40-м номере появился, наконец, Роше. На войну, на Дальний Восток отправлялся Волынский отряд Красного Креста. К.К. Роше прочитал свои стихи, обращенные к отъезжающим: «На путь невзгод и тяжкого труда….» Играли два оркестра. На этом мероприятии, скорее всего, присутствовал Гликберг.
Перед ним стяла дилемма: остаться в Житомире и искать приложения своим силам и знаниям или ехать в столицу – навстречу неведомому… Позади был Житомир. Не только «Шепот… Робкое дыханье… Трели соловья…», но и тополя на бульварах, Тетерев в скалах, маевки за рекой в «Зеленой роще». Или то, как :
Запивали мы в беседке
(Я и два семинариста)
Доброй старкой – польской водкой, –
Янтареющем на солнце
Горлодером огневым…
Эх, эх! Самое, пожалуй, беззаботное время минуло… Станет ясно это уже потом…
