МЕЛКОБУРЖУАЗНЫЕ ВИРШИ
Как жил в бочонке Диоген?
Ей-Богу, это неуютно:
В дуге мелькают до колен
Чужие ноги поминутно…
Какой-нибудь бродячий пес
Подымет лапу перед носом,
Взамен подушки клок волос, –
Что за охота жить барбосом?
Мещанской пошлостью томим,
Мансардный житель, парий в мире, –
Я, бесквартирный пилигрим,
Давно тоскую по квартире.
Всего две комнаты, ей-ей.
И кухня с газом и водою,
С «удобством» у входных дверей
И прочей милой ерундою.
Куплю скворца – пускай пищит
И по углам долбит бумагу…
Завью плющом балконный щит,
Усыновлю кота-бродягу…
Повешу прочно на стене
Цветной пейзаж с хохлушкой в лодке…
Не век же любоваться мне
На силуэт хозяйской тетки!
Стыжусь! Но очень хорошо б
Еще столовую с буфетом.
Так душен мой мансардный гроб
Весной и осенью, и летом!
Еще бы… полочку для шляп.
Увы, краснею, как мальчишка:
Комод, два кресла, книжный шкап,
Диван и письменный столишко…
В Берлине бросил самовар,
А в Риме книги… жизнь-могила.
Я ж не советский комиссар, –
На перевозку не хватило!
И вот опять мечта скулит:
Скорей в двухкомнатной берлоге
Сбери все то, чем тепел быт,
Все то, что бросил по дороге.
Увы, как русский человек,
Боюсь я клички «обыватель»…
Что скажет мой земляк эсдек,
Трибун суровый, мой приятель?
А впрочем, что там… ни черта!
Пусть все узнают и запомнят:
В Берлине у него, скота,
Квартира в целых восемь комнат.
1922
СОВРЕМЕННАЯ БАЛЛАДА
Ветер рвется за рубаху.
Весла гнутся и скрипят.
Заноси плечо с размаху,
Грудь закидывай назад!
Ивы гуще водопада
Никнут сизой пеленой…
Хоть одна б всплыла наяда,
Хоть один бы водяной!
В каждой лодке – пресный, местный,
Добросовестный роман:
Гретхен с шеей полновесной
И берлинский Дон-Жуан.
Лобызнутся, вытрут губы –
И опять за бутерброд.
Пожуют, оскалят зубы
И к друг другу тянут рот…
В весла яростно влезая,
Выбираюсь на простор.
Из надводного сарая
Запыхтел пузан-мотор.
Трели томных жабьих взводов
Все страстнее… ну и прыть!
Хоть у них без бутербродов
Обойдется, может быть…
Яхты плавно и любовно
Воду носом бороздят.
Вечереет. В восемь ровно
Надо к пристани назад…
Мглится влажная прохлада.
Вдруг под ивой у коряг
Пузырем всплыла наяда
И беклиновский толстяк.
Не смутился я нимало, –
Чем нас нынче удивишь?
И шипящей лодки жало
К ним направил сквозь камыш.
В час вечерний, в час бескрайний,
В час, носящий небосвод, –
Что друг другу шепчет тайно
Нежить местных пресных вод?
«Не утопленник – огарок!»
Злобно фыркнул водяной.
В кошельке – сто тысяч марок…
Тьфу, какой улов дрянной!»
А в ответ уста вздохнули:
«Ах, что сделалось с людьми!
Дед! Куда ж они девали
Все червонцы, черт возьми!»…
1923
ГОЛОС ОБЫВАТЕЛЯ
В двадцать третьем году весной
В берлинской пивной
Сошлись русские эмигранты:
«Наемники Антанты»,
«Мелкобуржуазные предатели»
И «социал-соглашатели»…
Тема беседы была бескрайна,
Как теософическая тайна.
Что такое эмиграция?
Особая ли нация?
Отбор ли лучших людей?
Или каждый эмигрант злодей?
Кто-то даже сказал на весь зал:
«Эмигранты сплошь обыватели!»
А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели».
Прокравшийся в зал из-под пола
Наканунский Лойола
Предложил надеть на шею веревку
И вернуться в советскую мышеловку, –
Сам он в силу каких-то причин
Возлюбил буржуазный спермин.
Спорящих было двенадцать,
Точек зрения – двадцать,
Моя, двадцать первая, самая простая,
Такая:
Каждый может жить совершенно свободно,
Где угодно.
В прежнее время –
Ногу в стремя,
Белье в чемодан,
Заграничный паспорт в карман,
Целовал свою Пенелопу и уезжал в Европу.
В Аракчеевской красной казарме
Не так гуманны жандармы:
Кто откупается червонцем,
Кто притворяется эстонцем,
Кто просто, сорвавшись с цепи,
Бежал сквозь леса и степи…
Тысячам тысяч не довелось, –
Кое-кому удалось…
Это и есть эмиграция,
Цыганская пестрая нация.
Как в любой человеческой груде,
В ней есть разные люди:
Получше – похуже,
Пошире – поуже,
Но судить нам друг друга нелепо,
И так живется, как в склепе…
Что же касается «завоеваний революции»,
О которых невнятно бормочут иные конституции,
То скажу, как один пожилой еврей
(что, пожалуй, всего мудрей):
Революция очень хорошая штука, –
Почему бы и нет? Но первые семьдесят лет
Не жизнь, а сплошная мука.
1923
