РАССКАЗЫ
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ
…Вечером снег повалил большими хлопьями. Он ложился на крыши опустевших домов и на черные, мертвые коробки сожженных; на замерзший асфальт, местами красный от крови; на баррикаду и мрачных ее защитников, пропитанных дымом костров, вокруг которых они стояли. Снег шел и по ту сторону баррикады, ложась на фальшивые погоны мнимых милиционеров; на их бронетранспортеры; на «Икарусы», в которых они приехали.
Завороженно смотрел я на догорающий костер. Языки огня бились в агонии, становясь все меньше и меньше, пока, задымив, не погасли совсем. Внезапно подул сильный ветер и осыпал меня искрами тлеющего костра. Я, отбежав в сторону, стал стряхивать их со своей дымящейся одежды. Куртка была мокрой и липкой. «Неужели это кровь?» – подумал я, леденея от ужаса. Но тут же отогнал от себя нелепую мысль и даже попробовал улыбнуться…
…На вершинах деревянных столбов горели электрические лампочки в круглых шляпках, освещая вечернюю улицу. Я бежал по ней вместе с остальной ребятней за желтым «Икарусом». Я хотел ухватиться за него сзади и прокатиться на стертых подошвах своих кирзовых сапог по утрамбованному шинами снегу. Поскользнувшись, я упал и, откатившись к тротуару, затаился в глубоком снегу, подобно индейцу. Я радовался, что бледнолицые дьяволы, спешившие с большими набитыми сумками в свои дома, не замечали меня.
Автобус и гнавшаяся за ним кричащая детвора вскоре исчезли за поворотом. Но я ничуть не огорчился. За что-нибудь я все же зацеплюсь. Вон, буксуя, тащится красная «шестерка». Она везет за собой орущую толпу мальчишек. То, что надо. Водитель «Жигулей», открыв дверцу машины, высунулся из салона. Угрозы и мат сердитого шофера больше веселили, нежели пугали детвору.
– Отцепитесь, отцепитесь, я вам говорю! – надрывался он. А прилипалы-пацаны только смеялись над ним. – Хорошо же, я покажу вам, вашу мать! – пригрозил водитель.
– Лучше на дорогу смотри, а то в аварию попадешь!
Владелец «шестерки» в бешенстве хлопнул дверцей и нажал на газ. В хвосте автомобиля это вызвало всеобщий восторг. Я подбежал к машине, на ходу принюхиваясь к запаху резины, валившему от визжащих шин. Кто-то протянул мне руку в мокрой лайковой перчатке, за которую я схватился. Это была рука коротышки Хряка.
– Цепляйся за мою куртку! – крикнул он. – Только не порви. Мне ее недавно отец из Москвы привез.
– Я держусь уже, не ори, – сказал я, обрадовавшись встрече. – Классные у тебя перчатки. У кого стянул?
– Девчонка одна дала потаскать! – сказал громко Хряк. – С паршивой овцы хоть шерсти клок. Слушай, а ты знаешь водилу?
– Кто ж не знает этого садиста? Он в охотничьем магазине продавцом работает. Однажды он отлупил меня за пару крючков…
А ведь я задницей своей чувствовал тогда, что неспроста эта гадина выползла из магазина, оставив меня там одного. Как глупая рыба, я клюнул на приманку: схватил с прилавка крючки и только хотел дать деру – продавец тут как тут оказался. Поймал за руку на месте преступления. Он не посмотрел, что я школьник, и бил меня кулаками и ногами, как будто дрался с ровесником. Спасибо охотникам, которые зашли туда по своим делам. Они-то и не дали ему убить меня.
– У тебя нет ничего острого? Я бы покорябал краску на его новенькой тачке.
– Да он просто сумасшедший! – воскликнул Хряк и поправил свою пушистую шапку-ушанку, которая то и дело сползала ему на глаза. – Но дочка его, Хатуна, – просто красавица. Она там внутри сидит и знает, что я здесь. Вчера мы с ней в кино пошли на какой-то заумный фильм. Зал был совершенно пустой. Даже старый очкастый билетер не стал смотреть такую муть. Для кого такие фильмы снимают, непонятно. Ни одного выстрела за две серии, никаких драк. Зато я понял: на такие фильмы, где только разговоры, надо ходить с девушкой и целовать ее. Знаешь, Хатуна классно целуется, и я обещал на ней жениться после школы, то есть после армии. Если, конечно, она дождется моего возвращения.
– Врешь ты все, – сказал я. – Никого ты не целовал, и замуж за тебя она не пойдет. Тобой родители своих маленьких детей пугают, вот что!
– Да пошел ты, – весело сказал Хряк. – Ты мне просто завидуешь.
И он был прав. Я действительно ему завидовал. В него влюблялись девчонки не только из нашего, седьмого «Б» класса, но и красавицы из параллельного «А». Однажды Хряк похвастал мне, что у него свидание с Ирой. «У нас с ней настоящая любовь», – прибавил он, вздыхая.
Ира была старшеклассницей, и я считал ее самой красивой девушкой в нашей школе. Я не поверил Хряку и тайком увязался за ним. То, что я увидел, привело меня в изумление. Ира в зеленой куртке и короткой черной юбке сидела на лавочке у озера в парке. Ее длинные каштановые волосы, обычно заплетенные в косы, теперь были распущены и красиво спадали ей на плечи. Когда она увидела моего недоношенного друга, ее милое лицо стало пунцовым, и она улыбнулась ему своими пухленькими губками. Хряк подсел к ней и начал ее о чем-то просить. Я наблюдал за ними из-за дерева, с почтительного расстояния, и слов не слышал. Но о чем мог просить мой озабоченный друг в наступивших сумерках, в парке, где кроме них не было ни души? Нетрудно было догадаться. Ай да Хряк! Молодчина. Кажется, он уломал ее, потому что они встали и, взявшись за руки, медленно побрели в глубь парка. Правда, отследить их незамеченным дальше у меня не было никакой возможности.
«Девочки от него без ума, – думал я в досаде. – А от меня шарахаются, как от чумного». Тьфу, твою мать. Плевок мой попал в придурковатую харю Гурама, с которым мне завтра предстояло драться. Давно я точил на него зубы. Плевать, что он старше и сильней. Этот краснорожий мудак вздумал ухаживать за моей сестрой, которая училась в самой элитной школе нашего города. Для меня это было страшным оскорблением. К тому же кто-то из ребят шепнул мне, что Гурам хвастался, будто бы целовал мою сестру. Сдохнуть мне, если он не пожалеет, что родился на свет. У меня и кастет имелся, если что.
Краснорожий держался за бампер с краю и посмотрел в мою сторону. Я спрятал ухмылку в горло своего шерстяного свитера. Кажется, он понял, кто в него плюнул, но стерпел. Сделал вид, что смахивает снежинки с лица. Ничего. Завтра ты будешь вытирать со своей разбитой морды кровь.
Еще бы он не стерпел: ведь я был с Хряком, а его боялись даже старшеклассники; и не только они. Малый рост моего друга нередко обманывал любителей подебоширить. Но после драки с ним они неделями не выходили на улицу из-за выбитых зубов и синяков.
Меня Хряк терпел, несмотря на мой жуткий характер. Может быть, потому, что я был такого же невысокого роста и казался ему беззащитным и ущербным? А я не раз пользовался его покровительством и нередко сам затевал ссору с ребятами намного сильней и старше меня. Хряк появлялся в самом разгаре драки и на вопрос наблюдателей, по какому праву он вмешивается в честный поединок, отвечал: «Он мой двоюродный брат!» – хотя мы были с ним всего лишь однофамильцы – и начинал крушить всех подряд.
После нескольких стычек меня стали бояться не меньше самого Хряка, у которого были не совсем обычные ребра. Они у него как будто срослись. Такие люди, как известно, необыкновенно сильны. По крайней мере, так говорили взрослые, с восхищением взиравшие на фигуру Хряка – летом, на берегу Лиахвы. Хряк не любил, когда на него глазели, и нырял в воду не раздумывая. А под водой он мог пробыть очень долго, и я нередко тревожился, думая, что он уже утонул. Однажды он нырнул и пробыл на дне Лиахвы столько, что загоравшие на каменистом берегу «серьезные» парни засуетились, гадая, в каком месте всплывет труп моего «двоюродного брата». При мысли о том, что Хряка понесут в гробу на Згудерское кладбище, у меня сдавило в груди. «Хряк, братишка, не оставляй меня одного, – шептал я, вытирая слезы. – Ну где же ты?» – Я заплакал громко, навзрыд.
– Кто он тебе? – спросил меня какой-то волосатый дядька.
– Брат мой… двоюродный…
Когда Хряк, наконец, вынырнул и с улыбкой подплыл к берегу, я бросился на него с кулаками.
– Не делай так больше, слышишь, не делай! – кричал я в исступлении. – Это совсем не смешно!
Хряк схватил меня за руки и смотрел на меня, ничего не понимая.
– Мы все думали, что ты утонул, – сказал один из «серьезных», с татуировками на теле. – Малый волновался за тебя…
Машину заносило то вправо, то влево. Некоторые срывались, но, поднявшись, догоняли нас и снова цеплялись. Мы медленно скользили вверх по Исаака, и люди, попадавшиеся нам навстречу, были веселы и беспечны. Среди них были и пьяные; на них не обращали внимания. Все радовались снегу, выпавшему как раз под новогодние праздники.
– Может, отцепимся? – сказал Хряк. – У меня ноги промокли.
– Ты как хочешь, – ответил я, – а мне еще рано домой.
– У отца сейчас запой, – грустно сказал Хряк. – Как из Москвы приехал, так и запил. Достанется мне от него, когда я заявлюсь домой в таком виде.
Я злорадно усмехнулся про себя, представив, как пьяный Мухар будет пороть ремнем голозадого Хряка, имя которого заставляло задумываться даже взрослых.
– А у нас уже елка есть, – сказал я. – Дома сейчас хвоей пахнет. Обожаю Новый год и все, что с ним связано. И фильм будут показывать новогодний… как его… ну, про баню и пьяниц. Мы этот фильм у вас дома смотрели в прошлом году. Тогда у нас еще не было своего телека. А, вспомнил: «Ирония чьей-то судьбы».
– Да отстань ты, не помню, – сказал Хряк и тоже плюнул в Гурама.
Тот отцепился от греха подальше. Мой «двоюродный брат» проводил его недобрым взглядом и крикнул:
– Я еще доберусь до тебя, твою мать!
– Сомма дахишан кубо счатта кан!1 – крикнул я оплеванному.
– Ай да хойы такка!..2
Женщина, везшая на санках зеленую елку, остановилась и посмотрела в нашу сторону.
– У нас тоже есть елка, – вздохнул Хряк. – Но она искусственная, из пластмассы. Отец говорит, что деревья тоже живые. Они просто говорить не могут.
Слова Хряка задели меня.
– Выходит, что у нас дома сейчас труп дерева?! – сказал я ему гневно.
– Выходит, что так, – сказал Хряк, осклабившись.
Мы немножко помолчали. Я думал о козе, привязанной к живому дереву у нас в саду. Родитель мой, после небольшого совещания с матерью, притащил ее на веревке со скотного базара в прошлое воскресенье. Он хочет прирезать ее на Новый год. Животные, наверно, понимают язык деревьев. Старая яблоня, которую отец собирался срубить, наверняка нашептала козе о том, что ее ожидает, потому что, когда я подходил к ней, чтоб потаскать ее за рожки, она больно бодалась. Я жалел животное, несмотря на его вражду ко мне. Но жаркое из козьего мяса я просто обожал.
– А давай не пойдем завтра в школу, – оборвал мои мысли Хряк. – Все равно скоро каникулы. К тому же Новый год на носу. Лучше пойдем в кино. В «Фидиуаге» фильм про индейцев. У меня и деньги есть. Целый червонец.
– И пива напьемся, – сказал я радостно. – У меня тоже есть деньги. Покутим, как в прошлый раз.
– Вот-вот, – сказал Хряк, – устроим настоящий праздник и подеремся как следует. Я хочу кое-с кем поквитаться. Он тоже подбивает клинья к Хатуне, и ее отец, кажется, не против, чтобы за ней ухаживал этот долговязый придурок. Но завтра я с ним такое сделаю, что при одном ее имени он будет блевать.
Хряк аж подобрел в предвкушении завтрашней разборки.
– Так уж и быть, – сказал он. – В кармане у меня мандарины. Можешь взять себе пару штук, если хочешь, но конфеты не трогай. Я их одной девчонке обещал. Может, она даст мне под новогодние праздники. Ребята говорили, что она безотказная. Но в такую чушь я не верю и скажу тебе, почему. Когда говорят, мол, такая-то чуть ли не сама бросается на парней – эта больше всех и ломается.
– А кто она? – спросил я. – Может, я ее тоже знаю.
– Ее Мадиной зовут, – сказал Хряк. – Она, кажется, в шестой школе учится, из старшеклассниц. Знаешь, какая у нее грудь? – Я отрицательно покачал головой. – Как у твоей матери, – засмеялся Хряк.
– А я заменял твоего папашу в постели, пока он прохлаждался в Москве, – сказал я. – Твоей мамочке это очень понравилось; она хочет, чтоб я стал твоим вторым папой. Я буду тебе примерным отчимом.
– Папуля, – сказал Хряк, паясничая, – разреши мне ночью переспать с твоей сексапильной мамочкой.
Я обшарил карманы Хряка и выгреб оттуда полную горсть шоколадных конфет. Мандарины я не тронул. Были бы апельсины – другое дело, а такого пахнущего добра с оранжевой кожурой у нас дома хоть задавись. Я переложил сладости в пестрых обертках в карман своего коричневого пальто.
Радостные крики и смех чуть не оглушили меня. Оказалось, что рот мой был раскрыт, и я визжал от восторга вместе с Хряком громче всех. Машина между тем повернула на улицу Сталина. На повороте нас ждало новое пополнение из беспризорных. Они тоже уцепились за нас. Это было уже слишком. «Шестерка» остановилась. Из нее выскочил разъяренный водитель с ружьем.
– Ткуени деда уатире!3 – закричал он, прицеливаясь в нас.
– Ара, мама! Рашеуби!4 – повисла на отце Хатуна.
Мы упорхнули, как стая воробьев, и рассыпались кто куда. Я бежал за смеющимся Хряком.
– Говорил тебе, что у него не все дома! – кричал Хряк на ходу. – А она молодец! Я люблю тебя, Хатуна!!!
В ту же секунду я услышал выстрелы и почувствовал страшную боль в спине…
Детское лицо Хряка вдруг обросло щетиной, как и лица мальчишек, ставших в одно мгновение взрослыми. Они смотрели на меня сверху вниз. У многих из них за спиной торчали стволы ружей и карабинов. Я продолжал слышать отдельные выстрелы и ничего не понимал.
– Держись, – сказал Хряк, капая на меня слезами. – Ребята побежали за машиной, чтоб отвезти тебя в больницу. Ты не бойся все будет хорошо.
Среди обступившей меня толпы я увидел Джубу. Он был в своем неизменном плаще и казался озабоченным.
– Слушай, – обратился он ко мне. – Ты, случайно, не помнишь место, где меня подстрелили?
– Нет, – сказал я, – не помню.
Джуба, кажется, обиделся и повернулся ко мне изрешеченной спиной. Я не знал, что покойники так обидчивы. Боль, нестерпимая жгучая боль возвращала мне память.
– Погоди, – сказал я, – кажется, я вспомнил где. Это там, за баррикадой…
– Пойдем туда со мной, – обрадовался Джуба, – я потерял там свои часы; поищем их вместе.
– Ты с кем это разговариваешь? – услышал я голос Хряка.
– С Джубой, – ответил я. – Он хочет, чтоб я показал ему одно место; для него это очень важно. Ты подожди меня здесь…
– Не уходи!!! – крикнул Хряк. – Прошу тебя, останься! Ты же не бросишь меня здесь одного! Ну где же эта гребаная машина?!
Голос моего друга, он сам и все, что было вокруг меня, начало таять, как снежинки над костром, трещавшим чуть поодаль. Мой бывший тренер ждал меня, и мне было неловко перед ним. К тому же это было минутным делом.
– Сейчас я вернусь, Хряк, – сказал я, не видя ничего, кроме одинокой фигуры Джубы, маячившей на фоне белоснежного савана зимы. – Хряк, братишка, ты не беспокойся за меня. Я пробегусь туда и обратно, согреюсь. А то мне что-то холодно…
ОТСТУПНИК
Я положил на истоптанный замерзший снег свой карабин и присел на деревянный приклад. Кости, обтянутые кожей, соприкоснулись с деревом. Слишком жестко. Тогда я размотал зеленый мохеровый шарф и подложил его под себя. Спиной я прислонился к стене баррикады из мешков с песком. Отлично. Хорошо сижу. Да и денек выдался на редкость теплым, несмотря на зиму.
Солнце, к которому тянулось все мое существо, вдруг загородил собою парень, одетый в черную кожаную куртку и белые спортивные штаны. Он был из тех, с кем лучше не связываться – себе дороже. Но я ведь сам такой и, возможно, даже круче. Ему бы обойти меня стороной – на его месте я поступил бы именно так, – но нет, он как будто искал неприятностей. Он кивнул мне, как знакомому, и, увидев то, на чем я сижу, сказал:
– Слушай, братишка, одолжи мне на пару минут свое сиденье. Дело одно наклевывается, а без оружия туда соваться никак нельзя…
– Оружие и жену, – говорю, – никому не одалживаю. А теперь можешь отвалить, ты мне солнце загораживаешь.
– Что ты сказал?! Повтори!
– Я говорю, чтоб шел своей дорогой, – сказал я, чувствуя, как в моих замерзших жилах вскипает кровь.
– Мать мою, если ты не пожалеешь об этом!
– Я много о чем жалел в этой жизни, – сказал я. – Но мне непонятно, что ты, такой крутой, прячешься во время боя. Где ты был ночью, а? Или не слышал, как стреляли?
Я заткнул его: ему нечем было крыть. Ребята вокруг слушали нашу перепалку, но никто не вмешивался. Я не осуждал их, потому что сам избегал подобных разборок.
– Пошли-пошли, не связывайся с ним, – торопил крутого его маленький, похожий на шакала приятель, который откуда-то знал меня. Тот как бы неохотно дал себя увести и все оглядывался на меня.
– Мы еще встретимся! – крикнул он.
– Не сомневаюсь в этом, – ответил я. – Я сам тебя разыщу, если ты снова спрячешься!
Кажется, я переборщил; но он меня сильно завел.
– Мародеры, – сказал кто-то.
– Житья от них нет, – вздохнул другой. – Только и слышишь, как ограбили того, покалечили этого. Расстрелять бы их всех к чертовой матери. Хорошо, что ты не дал ему свою винтовку…
* * *
Да, дорогой ценой досталась мне эта кавалерийская винтовка. Чтоб купить ее, пришлось украсть деньги у отца. Он хранил их в чемодане, с которым приехал из Душанбе. Долгие годы мой родитель вкалывал там, чтоб накопить деньжат на постройку нового дома здесь, на родине. Это была мечта всей нашей семьи. Как же я радовался, что скоро буду выглядывать из окон своего собственного двухэтажного дома! Папаша говорил, что он будет не хуже дворцов наших соседей, которым я страшно завидовал. Но война оборвала эту мечту на первом же этаже. Отец, как и все вначале, думал, что недоразумение скоро закончится, и он достроит второй этаж. Но потом понял, что это всерьез и надолго. Выходит, я теперь сижу на верхнем этаже нашего дома. Ведь деньги были отложены именно для его постройки. Но почему-то я не рад этому. Совсем наоборот.
Папашу после моего поступка чуть инфаркт не хватил. Отказался от меня. Сказал, что я для него умер. Мать, проклинавшая меня сначала, сейчас мне носит еду на баррикаду и со слезами упрашивает вернуться домой. Не поздновато ли? Ославили меня на весь мир – и все забыть? Нет, никогда. Уж лучше я замерзну здесь, чем вернусь под недостроенный кров, где мне вечно будут напоминать о моем поступке, указывая пальцем на потолок.
А с младшим братом у нас договор. Если меня убьют, винтовка переходит к нему по наследству. Теперь он следует за мной повсюду. Вон он стоит на углу, в белом плаще. Делает вид, что радуется солнечному теплу. Ха, как будто я не знаю, что у него на уме. Как и все наследники, он хочет поскорей заполучить свое наследство. Но я не тороплюсь на тот свет. Дорожу своей задницей ради той, кого я люблю больше всех на свете. Хотя, возможно, она и не подозревает о моей любви к ней.
По ночам, когда не очень сильно стреляют, я прихожу к ее дому и смотрю на окна, за которыми она сладко спит. А может, она боится и не смыкает глаз? Для этого есть основания. Во-первых, она из богатой семьи и наверняка значится в списках мародеров, рыщущих по ночному замерзшему городу. Во-вторых, она красавица и сама по себе представляет лакомый кусочек для любого отмороженного. А твари ничем не гнушаются. Могут снять кольцо вместе с пальчиком. Два дня тому назад я столкнулся с ними ночью в ее подъезде. Пришел туда по старой привычке. Мародеры собирались взломать дверь квартиры под страшные крики ее матери. Отца не было дома. Да и что бы сделал этот старый казнокрад, окажись он там? Ровным счетом ничего. Соседи тоже все попрятались. Никто не пришел на помощь. Кому нужны неприятности? Связываться с мародерами опасно для жизни. Пришлось мне самому вступить с ними в разговор на узкой темной площадке третьего этажа. Их было трое, и все в масках. Таких дерзких я еще не встречал, хотя перевидал их немало. Они посмеялись надо мной и моим оружием и сказали: «Не суйся не в свое дело». Тогда я выстрелил одному в ногу, а второму засунул ствол карабина в рот через чулок, под которым он прятал свою харю.
– Ну что, крутой! – Я упивался своим бешенством. – Попробуй, откуси то, что я засунул тебе в рот! – Но тот, кажется, язык проглотил и хрипел. – Пулю на тебя, тварь, жалко!
Сорвав с него чулок, я харкнул прямо в его гнусную рожу. Третий сбежал. За ним погнался братишка, постоянно следовавший за мной по пятам. Я застал обоих у развалин дома, куда прошлой ночью угодил снаряд. Мародер повалил брата на снег и, сидя на нем верхом, молотил чем-то тяжелым. Я вырубил отморозка, ударив прикладом винтовки по голове. Младший брат мой оказался на редкость живуч и, придя в себя, умолял одолжить ему карабин на один только выстрел.
– Ведь никого нет поблизости, – говорил он, ощупывая свое разбитое в кровь лицо. – Не бойся, никто ничего не узнает. Ты сам видел: он чуть не убил меня!
Но я не позволил ему, потому что был уверен: из окон пятиэтажек Жилмассива на нас смотрела не одна пара любопытных глаз. Тогда братишка подобрал обломок кирпича, которым ему чуть не раскроили череп, и начал крушить им лицо мародера. Око за око, зуб за зуб; такая жестокость младших меня уже не удивляла. Нет, не такой я представлял войну в самом начале. Думал, что прославлю себя в жарком бою. А на деле собачий холод, нехватка патронов и еще много такого, о чем даже говорить не хочется – до того все подло и мерзко. И один лишь бог знает, когда все это закончится.
Политикам я давно перестал верить. Да и разбежались эти болтуны, как только запахло жареным. А мы теперь расхлебывай эту кашу. «Наша сила в нашей правде!!!» Да я вот этой своей замерзшей задницей чувствовал, что правда, которая, как известно, даже в воде не тонет, без оружия бессильна. Жаль недальновидных политиков-пингвинов. Дальше своего клюва ничего не видят. Не толкают больше пламенных речей с балкона театра перед толпой правдоискателей на площади. Ее захватили грузинские милиционеры. Как и весь город. Слава богу, половину Цхинвала мы уже отбили. С оружием в руках, между прочим. А сунься к вооруженному грузину со своей никому не нужной правдой – ей-ей, даже останков твоих не нашли бы. Хоронить было бы нечего во дворе пятой школы. А на кладбище и не мечтай попасть. Там грузины сидят, поджидают. Последних твоих родственников, что за гробом пойдут, убьют и не поморщатся. И не пробуй даже. Проверено…
* * *
Ах, как хорошо на солнышке. Так бы и сидел до скончания века, греясь в его ласковых лучах. На снег даже смотреть не хочется. Противно. Он стал черным из-за ночных костров. Угли все еще дымятся и тлеют в память о ночном морозе.
Пацаны уже катят по улице покрышки, громко переговариваются, смеются. Для них война пока игра, в которую они играют без устали. Только грузином никто не хочет быть. Лучше уж фашистом. Это как-то привычней. Они уже верят, что отцы тех грузин, с которыми они сидели за одной партой в школе, хотят убить их отцов и старших братьев. Смерть уже постучалась в двери домов многих из этих ребят. Некоторые своих старших братьев видят теперь на могильных плитах во дворе школы. Никак не поверят, что их больше нет. Плачут и просят их вернуться домой. Стерпят от них любые подзатыльники, без всяких отговорок сбегают в магазин за сигаретами и не расскажут об этом родителям. Мальчишки повзрослее хотят отомстить. Они считают себя способными сражаться. Так и рыщут глазами в поисках ружья, хозяин которого заснул после ночного бдения. Живо умыкнут, попадись им такой вояка.
Вся баррикада ожила. Зашевелились цхинвальцы на перекрестке улиц Исаака – Сталина, заулыбались. А ведь враги недалеко, на следующем перекрестке. Заслонились от наших пуль красным «Икарусом», выгнав автобус на проезжую часть улицы Сталина. Нас разделяет всего триста шагов этой улицы, будь она проклята. Серошинельные, наверно, тоже рады солнцу. Как-никак люди, хоть и оккупанты.
Наши разговорились.
– Одолжи, брат, патроны, – просит один.
– Да нет у меня патронов! – с отчаянием в голосе говорит другой. – Один всего остался после ночного боя. Я его себе приберег, чтоб в плен не даться.
Третий, слушая разговор, презрительно смеется:
– Напоследок надо гранату оставлять, деревня. И сколько их учить уму-разуму, – обращается он к четвертому. Четвертый – плотного сложения, в телогрейке, с обросшей мордой – что-то мычит в ответ, копаясь в своей старой берданке.
– Ты ствол-то убери! – кричит на здоровяка щупленький паренек в синих спортивках. – Прямо на меня дуло направил, как будто мало было случаев, урод!
Здоровяк, не ожидавший от мальчишки такой дерзости, рассвирепел.
– Ты это на кого «урод» сказал, а? – рычит мордастый. – Да я тебя сейчас на мелкие клочья порву, сопляк!
И прет на паренька, чтоб исполнить свою угрозу.
– Стой на месте, твою мать! – срывающимся голосом кричит паренек и целится из пистолета. – Еще шаг – и я завалю тебя!
Он не шутит. Это всем ясно. Мордастый трусит и останавливается. Все замирают в ожидании продолжения. Но я знаю, что продолжения не будет.
– У меня же ружье не заряжено, – говорит мордастый.
– В год один раз даже швабра стреляет, – говорит парнишка. – Ну ладно, замяли. Но если еще раз увижу такое безобразие, засуну тебе его знаешь куда? Понял?
– Да, – вздыхает мордастый и, опустив голову, бредет на свое место. На него жалко смотреть. Нарвался на ровном месте, как говорится.
А тот, с гранатой, не унимается и показывает, как бы он поступил, окажись вблизи враги, когда патроны кончились.
– Вот так срываешь кольцо, – показывает он столпившимся во-круг него ребятам и вдруг как заорет: – Мать мою, сейчас рванет! Я же кольцо вытащил!
Все попрятались кто куда. Многие залезли в сточную канаву. Я за дерево спрятался. А на того, с гранатой в руке, страшно смотреть – на него столбняк нашел. Эх, жалко парня, он не первый, кого мы по кусочкам собирать будем. Паренек в спортивках и тут оказался на высоте. Он подскочил к взрывнику, вырвал у него из рук лимонку, метнул ее в какой-то заброшенный дом, самого бабахнутого повалил на снег и упал с ним рядом. Целая вечность прошла в ожидании взрыва. Наконец, кто-то высунул лохматую голову из сточной канавы и сказал:
– Граната, видно, учебная…
Вот тут-то и прогремел взрыв. Хорошо, что никого не ранило. Зато грузины на всякий пожарный открыли огонь. Правда, ненадолго. Патроны, видно, у них закончились, или просто утомились. Короче, опять все стихло, и люди, покинув свои укрытия, вновь потянулись к теплым лучам солнца.
Двое мальчишек подбежали ко мне, и один из них, с черными кудрявыми волосами, давясь от смеха, выпалил:
– Тебя какой-то парень ждет вон за теми серыми воротами. Да отстань! – отпихнул он своего веснушчатого друга, который, смеясь, что-то пытался сказать ему.
– Хорошо, я сейчас приду туда, – сказал я. Мальчишки, подпрыгивая, убежали. Я встал и побрел по заснеженному тротуару вверх по Исаака. Вот серые железные ворота направо. Я толкнул ногой дверь посередине и вошел во двор старого кирпичного дома. Там никого не было. Я решил, что мальчишки меня разыграли, и тут свет погас в моих глазах.
Очнулся я лежащим на дощатом полу в небольшой комнате, единственное окно которой было задернуто грязной занавеской. Со стен свисали отклеившиеся, в пятнах, обои зеленоватого цвета. Из мебели в этом холодильнике был всего лишь диван, напротив окна. На нем сидел тот самый парень в кожаной куртке с моим карабином в руках. Его маленький, похожий на шакала, дружок, скрипя прогнившими половицами, беспокойно кружил по каморке. Он несколько раз перешагнул через меня и каждый раз задевал мою голову своей вонючей ногой…
– Вот мы с тобой и встретились, – сказал парень в кожанке. – Два дня назад ты прострелил ногу моему родственнику. Припоминаешь?
Мне было трудно говорить, до того болела голова, и я промолчал. Разговаривать с мародерами – пустая трата времени. Они все равно сделают по-своему.
– Не хочешь говорить? Что ж, это твое дело…
– Он мне в рот ствол карабина засунул! – затявкал вдруг шакал и, подскочив ко мне, начал бить меня ногами.
– Оставь его! – прикрикнул на него мародер. – Ты что, не понял?! – Шакал, косясь на меня, отошел. – Короче так. Мы отпустим тебя отсюда живым, но с одним условием, слышишь? Моргни, если не глухой. – Я моргнул. – Ну, вот и хорошо. Условие несложное: ты просто забудешь все, как только выйдешь отсюда. Мне обрыдло здесь, – продолжал он. – Я хочу свалить в Москву. Война не по мне. Я понял это, как только приехал сюда. Да и грузин вам не одолеть. Твой карабин я продам одному дурачку, который так и рвется понюхать пороху. Половину денег отдам моему родственнику, другую часть я возьму себе. Так будет справедливо. И скажи спасибо, что не шлепнул тебя.
– А мне? – спросил шакал.
– Ну, и тебе перепадет, конечно…
Вдруг я услышал топот, и в комнату ворвался мой младший брат. Не говоря ни слова, он набросился на шакала и повалил его на пол. Следом за ним вошел Парпат1, еще двое с автоматами остались стоять у двери.
– Какая встреча! – воскликнул Парпат, не обращая внимания на дерущихся. – По-моему, ты от радости язык проглотил. – Мародер как будто застыл. В неизъяснимом ужасе он смотрел на вошедшего. – А сколько я тебя искал, – продолжал с улыбкой Парпат. – Ты даже не поверишь, твою мать…
Я вышел за ворота злополучного дома и вдохнул полной грудью свежий воздух. В ушах звенело. Ничего, до свадьбы заживет. Пошатываясь, я направился к баррикаде. Мой карабин был снова при мне, и я был несказанно рад этому. Жаль, что Парпат не дал мне пристрелить ублюдков. Но, думаю, смерть – не самое страшное, что ждет этих двоих. Я оглянулся. Брат в своем белом плаще одиноко уходил в противоположную сторону. Белый волк-одиночка. Отбился от стаи и не хочет вернуться. Поберечь его надо. Карабин мой спас. Может, даже жизнь мою…
На баррикаде никто не заметил моего исчезновения, как будто я и не уходил вовсе. Мне даже стало немного обидно. Пропадешь – никто и не вспомнит, был ли ты вообще.
– Смотрите-ка, к нам гость! – крикнул кто-то. Мы все бросились к стене из мешков с песком и бетонных глыб.
Я увидел милиционера, идущего со стороны автобуса прямиком к нам. Длинная шинель на нем была расстегнута, а лысая голова блестела на солнце. Издалека он напоминал Наполеона. Он отчаянно жестикулировал, показывая, что у него нет оружия. Какой-то парень с двустволкой крикнул ему, чтоб он поднял руки. Но милиционер, кажется, был слишком взволнован, чтобы слышать. Не переставая махать руками, он быстро приближался к нам. Никто ничего не понимал.
– Эй, ты! – снова крикнул парень с двустволкой. – Подними руки, если не хочешь смерти!
Милиционер наконец-то понял, чего от него хотят, и повиновался. С поднятыми руками он подошел к нашей баррикаде и остановился в нескольких шагах. С другой стороны пуленепробиваемого заграждения на него взирало несколько десятков пар изумленных глаз. Батоно1 милиционер был чуть выше среднего роста, довольно-таки полный, с круглым красным лицом. Растительность вокруг его лысины была рыжей, как и щетина на щеках. Большие, налитые кровью глаза с черными мешками под ними были полны слез. Он плакал, и пухлые губы его дрожали.
– Что вы делаете, а?! Вы понимаете, что делаете?! – кричал он, мешая грузинские слова с русскими. Наши ребята заволновались.
– Да пристрелить его надо! – раздалось со всех сторон. – Мы его как своего приняли, не убили, а он смотри что говорит!
– Застрелить его мы всегда успеем, – сказал высокий бородач в ковбойской шляпе. Он на самом деле был похож на героя вестерна и сейчас неплохо справлялся с этой ролью. – Мы защищаем нашу землю, – сказал ковбой, обращаясь к милиционеру. – Не мы к вам пришли с войной, а вы.
– Нет, нет! – кричал, содрогаясь в рыданиях, грузин. – Мы же люди! Неужели не понимаете? Мы стреляем друг в друга, убиваем! Ради чего, а? Это просто невыносимо! Я не могу больше этого терпеть! Не хочу стрелять в вас! Не хочу, чтоб вы стреляли в нас! Мы же не звери, а? Посмотрите на солнце, на небо, разве мы не можем просто жить и радоваться, глядя на эту красоту?
Многие из защитников расчувствовались:
– Хороший он человек, хоть и грузин. Побольше бы у них таких душевных, и войны бы не было.
– Тогда иди обратно к своим и скажи, чтоб уходили отсюда, – предложил плачущему милиционеру ковбой, взявший на себя обязанности переговорщика.
– Я говорил им, – дрожа всем телом, сказал грузин. – Они тоже не понимают. Никто ничего не понимает. Все сошли с ума. А я так больше не могу. Я не хочу больше этого…
И он опять заплакал. А рядом со мной кто-то засмеялся. Я в гневе посмотрел на человека, который мог веселиться в такую минуту, и оторопел. Мой бывший учитель рисования, которого я в школе ужасно боялся, до того он был строгий и щедрый на подзатыльники, опустив голову, не надрывался от смеха, как мне показалось, а плакал. Да не он один. Многие тайком вытирали слезы.
– К нам опять гости! – крикнул паренек в спортивках. Я посмотрел в сторону красного автобуса и увидел, как двое, подняв руки, нерешительно приближались к нам. Они были похожи на двойняшек. Рослые, светловолосые, с короткими стрижками тяжеловесы. Большое гладко выбритое белое лицо одного походило на лицо другого. Даже дубленки на них были одного, коричневого, цвета и одинаковой длины: чуть ниже колен. Один из двойняшек опустил руки и знаками показал, что хочет забрать своего сослуживца.
– Эти, наверное, из личной охраны самого Гамсахурдиа, – заметил кто-то из ребят. – Не надо упускать такого случая. Убьем их, а?
– На них, должно быть, немало осетинской крови, – подхватил другой, перезаряжая карабин.
– Вы что, с ума сошли! – возмущенно крикнул ковбой. – Они же с поднятыми руками к нам идут! Мы же не кто-нибудь, а осетины!
Милиционер оглянулся на своих и упал на колени.
– Вайме, деда!1 – закричал он так, что мои волосы стали дыбом. – Помогите мне, не отдавайте меня!
– Ну, тогда пролезай к нам сюда, – несмело предложил затравленному милиционеру один из наших и тут же осекся.
Мы все были до того изумлены происходящим, что не знали, что и предпринять. Двойняшки, между тем, приблизившись к милиционеру, схватили его под мышки и, нехорошо улыбаясь, потащили упирающегося отступника обратно к «Икарусу».
– Отпустите меня! – кричал несчастный, сопротивляясь изо всех сил. – Я больше не хочу участвовать в этом! Не могу стрелять в людей, слышите?! Да пустите же меня, говорю вам!
На минуту ему удалось вырваться. Он упал на колени и, подняв руки к безоблачному зимнему небу, воскликнул:
– Боже, разве ты не видишь, что тут творится?! Услышь меня, если не видишь, и взгляни!
Но бог, кажется, не услышал, потому что близняшки подхватили его и поволокли дальше.
– Мы что, так и отпустим их?! – возмутился один из наших. – Они же его убьют!
– Была бы у меня еще одна граната, – услышал я голос бабахнутого, – я бы взорвал их к чертовой матери.
– Опять за старое взялся! – не сдержался паренек, спасший ему жизнь. – Ты, видно, не хочешь умереть своей смертью.
– Да при чем здесь граната! – крикнул кто-то. – Хорошего человека на казнь ведут, а мы сидим тут сложа руки. И бог нам не простит этого.
– Это не наше дело, – сказал авторитетный ковбой. – Пусть они сами решают, кто из них прав, а кто виноват.
Все заволновались.
– Да пошел ты знаешь куда со своей шляпой! – кричал седой бородач, целясь из револьвера в двойняшек. – Нет, промахнусь, – сказал он, вытирая пот со лба. – Зря мы отпустили с ними парня! Надо было взять их в плен.
– Так они тебе и сдались в плен, – возразил усач с двустволкой, в свою очередь прицеливаясь из ружья в близняшек. – Убьем тех двоих, а этого спасем!
– Да, да, правильно! – орали все.
Я уловил на себе чей-то взгляд. Ну да, младший брат, кто же еще. Даже напрягаться не стоит, чтоб догадаться, чего он хочет. Я отрицательно покачал головой и посмотрел в его глаза, полные бешенства. В спину я не буду стрелять. Нет. И патронов всего одна штука после ночного боя. Я его на всякий случай себе оставил. Братишка в досаде сплюнул и исчез.
– Нет, не стреляйте! – кричала между тем одна из женщин, приносивших нам еду. – Вы можете попасть в того, хорошего! Да и поздно уже – они его за автобус затащили! Какие же вы после этого мужчины…
Наступила зловещая тишина. Все смотрели на красный, весь в пробоинах «Икарус» и чего-то ждали…
ПРИНЦЕССА
Как-то раз мы с Хряком засели в одном доме на отшибе, из окон которого виднелся ТЭК1. Снайпера грузинского поджидали. Совсем озверел, гад. Стрелял сверху во все, что двигалось. Трех старушек замочил. О тех, кто отделался тяжелыми ранениями, я уже и не говорю. Даже собаками не брезговал, вурдалак. Трупы четвероногих друзей человечества смердели на опустевших улицах Цхинвала. Сам Парпат поклялся, что собственноручно пришьет этого маньяка.
– А тому, кто опередит меня, – сказал он, – я отдам новенький складной автомат с подствольником впридачу.
Случилось так, что у Хряка накануне пропала кавказская овчарка. Огромный такой кобель. Без ушей и хвоста, побольше теленка, страшный – собака Баскервилей по сравнению с ним показалась бы невинным щенком. А уж злой был, как тысяча чертей. Но Хряк в нем души не чаял. Говорил, что у него только два друга и есть: Кавказец – так звали собаку – и я. Пса мы искали недолго. Его труп лежал на одной из самых простреливаемых улиц осажденного города. Причем, не один. Его маленькая любовница, симпатичная сучка из брюнеток, застреленная, валялась рядом, впритык. Застряли, по собачьему обыкновению, когда занимались любовью. Еще несколько трупов хвостатых любителей групповухи, облепленные отвратительными зелеными мухами, лежали чуть поодаль на солнцепеке. Морды собачек с высунутыми языками застыли в предсмертных улыбках. Так и не дождались своей очереди, бедняжки. Хряк, когда увидел эту картину, чуть не зарыдал.
– Я хотел бы, чтобы и ты помер такой же сладкой смертью, какой умер Кавказец, – искренне пожелал он мне…
Спасибо, конечно, за сладкую смерть. Хряк сказал это от чистого сердца, и я не в обиде на него. Он знает, что я девственник. От него у меня нет тайн. Как и у него от меня. Он даже признался мне, что стирает нижнее белье своей Дианы. Спьяну, конечно, брякнул. Помню, когда он сказал это, я испуганно оглянулся по сторонам. Но, слава богу, на вечерней, благоухающей сиренью улице никого не оказалось. А потом он начал рассказывать в подробностях, как они с женой ублажают друг дружку в постели. Разумеется, после того, как засыпает их маленькая крошка. От его откровенности волосы на мне стали дыбом. и не только волосы.
– Я люблю свою жену, – сказал Хряк, обдавая меня винными парами, – и то, что мы с ней делаем в постели вдвоем, никого не касается.
Я представил, как он делает это самое, и почувствовал в себе необыкновенное волнение. Деланно улыбаясь, я соглашался с ним во всем. Но оглядывался по сторонам, желая лишний раз убедиться, что на улице, по которой мы шли зигзагами, не было любопытствующих.
– Ты что по сторонам озираешься? – спросил Хряк насмешливо. – Боишься, как бы кто не подслушал моих слов, а? Попадись мне такой сплетник, разносящий слухи, как муха заразу, я бы ему уши оборвал и заставил бы сожрать их!
Я кивал головой, как китайский болванчик, лишь бы он не орал и не привлекал к нам внимания.
– Да ладно, пошли, – уговаривал я своего подгулявшего друга. – Тебя же Диана дома ждет, волнуется.
– Диана, говоришь? – сказал он, вытаращив на меня пьяные глаза. – Щас я ей букет сорву.
Вырвавшись из моих рук, Хряк, шатаясь, побрел к забору, над которым нависли ветки сирени. Он хотел сорвать сирень именно с самой верхушки куста и вскарабкался на забор.
– Ты думаешь, я пьян? – крикнул он мне. – Смотри, как я держусь наверху.
Выпрямившись, Хряк чуть постоял на гнилых досках заграждения, но, вдруг зашатавшись, потерял равновесие.
– Твою мать! – вскрикнул он, прежде чем упасть на цветущий куст и пропасть за оградой.
Через некоторое время он появился с большим букетом цветов в одной руке, в другой он держал ветку со спелой черешней. Калитку, через которую он вышел, ему пришлось выломать, так как она оказалась на замке.
– Цветы – Диане, – ухмыльнулся Хряк, – а это тебе, девственник.
И он протянул мне ветку с черешней…
А я никогда и не скрывал, что я девственник, в отличие от многих моих сверстников, застигнутых войной врасплох. Их послушать – так они в мирное время чуть ли не всех девушек города перетрахали. Хотя, вполне возможно; почему бы и нет? Не скрою, что я озабочен этим. Обладание женщиной для меня – как вершина неприступной горы в заоблачной выси. Я давно махнул на это рукой. Все равно мне не покорить ее. Но порой я безумно хочу женщину. Нет, не порой, а всегда. Пусть она будет некрасивая, хромая, косая – плевать. Ведь я могу погибнуть в любую минуту от пуль или осколков разорвавшейся мины. Неужели я умру, так и не познав женщину? Хряк говорит, что слаще этого ничего нет на свете. Боже правый, как это несправедливо!
…Хряк причитал не хуже профессиональной плакальщицы, схоронившей всю родню, и я многое узнал про Кавказца. Оказывается, пес иногда разговаривал с ним – разумеется, когда никого поблизости не было. Я пристально посмотрел в красные, сузившиеся глаза Хряка, и только тут до меня дошло, что он обкуренный в дым.
– А теперь, когда ты стал моим единственным другом, – сказал Хряк, облизывая пересохшие губы, – прикроешь мою задницу, пока я буду вытаскивать Кавказца.
Вытерев напоследок свои сопли и слезы об мою футболку, Хряк ринулся к своему мертвому питомцу.
Слава богу, все обошлось, если не считать той пули, что прошила ему руку, когда он оттаскивал за лапы любовников в укрытие.
– Вот это любовь, – сказал Хряк, тяжело дыша. – Даже смерть не расцепила их. – На рану свою он как будто и не обратил внимания. – Пустяки, – сказал он, показывая мне руку. – Рана-то пустячная, сквозная, и кость цела.
Мне показалось, что ему больно и страшно. Это было видно по его побледневшему лицу. Но этот сукин сын умел прятать страх в недрах своей темной души; в отличие от меня. Хотя, с другой стороны, он мог посереть и от вида крови. Вообще, Хряк – крепкий орешек. Не один круторылый раздробил об него свои острые зубы. Одним словом, волк в бараньей шкуре. Причем свихнувшийся волк, матерый. А с виду такой душка, даже погладить хочется.
– Чем перевязывать будем? – спросил я, глядя на его окровавленную жилистую руку и чувствуя недоброе.
– Как чем – твоей майкой, – отвечал Хряк. – Не буду же я рвать на бинты свою грязную рубашку? Так недолго и инфекцию занести. Или тебе жалко?
Когда-то он учился на медбрата и считал себя профи. Так что спорить с ним на медицинские темы было делом совершенно бессмысленным. Так я и знал. Не зря говорят, что своя рубашка ближе к телу. Но вслух я сказал, что для него готов и не на такую жертву. Для вящего эффекта я сам разорвал свою адидасовскую футболку на тряпки и перевязал его окровавленный бицепс.
Похоронили мы собачек у Хряка в саду. Я чуть не лопнул от смеха, когда этот придурок поклялся на могиле отомстить тому, кто так жестоко расправился с его Кавказцем.
…Короче, стоим мы у окна в одной из комнат, оклеенной обоями светло-коричневых тонов, и из бинокля по очереди смотрим на ТЭК. Я больше наблюдал за башней, грозно смотревшей своими бойницами на город. Мне почему-то казалось, что неприятельский стрелок именно оттуда делает свое черное дело. Я сказал об этом Хряку. Тот презрительно выслушал меня и в корне с моим мнением не согласился.
– Он может быть везде, но там его не будет точно, – сказал мой мстительный друг. – Ведь туда стреляют все, кому не лень, и только слепой не попал в эту башню.
Я еще недолго понаблюдал.
– Плевать я хотел на снайпера – так он нам и нарисовался! – сказал я Хряку. – Да он, может, в лесу Чито затаился, если уж на то пошло. Не так-то легко обнаружить профессионала. Уже две недели будет, как за ним началась охота. И что же? Его даже видеть никто не видел. Я прихожу к мысли, что это миф. Просто грузины слишком хорошо стреляют.
– А я думаю, что это не сказки, – сказал Хряк. Он остался стоять у окна, опершись локтями на подоконник, и внимательно смотрел в бинокль на враждебную нам кудряво-зеленую высоту. – Ты бы лучше пулемет на стол поставил, чем ныть.
Я посмотрел на его руку, и мне стало жаль его. Тряпки, которыми вчера была перевязана рана, побурели от просочившейся крови.
– Ладно, – говорю, – поставлю, только потом отдохну. У меня башка раскалывается после вчерашнего.
– Слушай, – взревел Хряк, – ты мне только мешаешь! Можешь вообще валить отсюда!
– Приди в себя! – огрызнулся я. – По-моему, ты меня с кем-то спутал!
– Тебя спутаешь, – усмехнулся Хряк.
На круглый ореховый стол, стоявший в центре комнаты, я установил пулемет. Затем, охая и ахая, что означало, что силы мои истощены вконец, я подошел к задрипанному красному дивану в углу комнаты и плюхнулся на него, подняв кучу пыли.
– Отдохну немного, а потом сменю тебя, – пообещал я Хряку.
– Ладно, – буркнул тот.
– Ты хоть помнишь, сколько мы вчера выпили? – спросил я после довольно долгого молчания.
– Да всего-то литров десять, не больше, – сказал Хряк, зевая. – Эх ты, слабак, корчишь из себя вояку, а пить не можешь. Весь мой сад облевал.
Я возмутился:
– Ты лжешь, но непонятно зачем. Я помню, когда мы начали пить из литровых банок за здоровье Парпата и за ребят, ты сказал, что одного штофа нам будет мало, и вынес из подвала второй. Да-да, лучше перепой, чем недопой – так ты говорил.
Хряк рассмеялся и хлопнул себя здоровой рукой по ляжке.
– А самого Парпата ты не помнишь? – спросил он.
Я только рот раскрыл от удивления.
– Он что, тоже с нами бухал вчера?
– Эй, парень, да что с тобой? – Хряк повернул ко мне свое кабанье лицо. Но я ничего не помнил и только глазами хлопал. – Ты вчера соседа моего чуть не пришил, когда тот загружал свои вещички в грузовик. Набросился на него с кулаками и кричал, что он не мужчина и на нем женское белье. Потом притащил пулемет и велел ему идти сражаться. А когда тот лег на землю от страха, ты начал стрелять в грузовик и изрешетил весь кузов машины вместе с его добром…
– На него и на подобную шваль мне наплевать, – сказал я. – Нечего с ними церемониться. Таких следовало бы расстреливать на месте по законам военного времени как предателей. Если этого не делать сейчас, то в будущем они будут опасны для нас.
– Опасны, говоришь? – засмеялся Хряк. – Видел бы ты этого опасного. Он в штаны себе наклал, когда ты стрелять начал.
– Хряк, послушай меня, это не шутки. Я давно думал над этим и вот что тебе скажу. Мы воюем, рискуем в любой момент отправиться к праотцам. А эти, что прячутся в подвалах и сбежали из города, переждут войну и выживут. А когда все закончится, они нагрянут обратно…
– Да ладно тебе, – оборвал меня Хряк, – вечно ты выдумываешь. Тем, кто сбежал отсюда, возврата нет. Мы сами не пустим этих ублюдков обратно. Да и не вернутся они туда, где на них будут смотреть с презрением. Короче, не делай из мухи слона.
Он отвернулся к окну и снова принялся наблюдать.
– Ладно, придет время, и ты вспомнишь мои слова, – сказал я.
– Такого не будет никогда! – закричал Хряк. – И хватит об этом.
– Згудеры Жуар!2 – взмолился я, упав на колени рядом с диваном. – Мы под тобой. А ты высишься над нами, над всем городом. Видишь все, что тут творится. Помоги нам! Мы простые солдаты, сражаемся, как можем, и не прячемся. Всегда в бою, на передовой. Защищаем нашу землю. Проливаем свою кровь за тех, кто родился на ней и кому еще предстоит родиться. Иногда мы тоже ошибаемся, не без того. Но ведь нас никто ничему не учил. Наши старшие попрятались, как зайцы, и нам самим пришлось взяться за оружие. Многие из нас вчерашние школьники. Даже повзрослеть не успели. Направь нас на путь истины, Згудеры Жуар. Потому что будущее наше мне видится не в радужных тонах. Но, может быть, я ошибаюсь. Как бы я хотел ошибиться на этот раз! А те подлые душонки, что нам гибели желают по злобе и трусости своей, пусть поумнеют или подохнут прежде нас!
– Аминь, да будет так!!! – рявкнул Хряк со своего места. – Эй, тамада! Как же ты молишься, если у тебя в руке нет рога с аракой, а под ним трех пирогов? Тебя твои родители совсем ничему не учили?
– Так я же от чистого сердца.
– От чистого сердца скажешь спасибо Парпату за то, что не дал тебе пристрелить моего соседа.
– Спасибо тебе, Парпат, за то, что защитил этого трусливого mecnd! Уж он-то точно не пощадит никого из нас, подвернись ему такой случай!
– Ты это о ком, о моем соседе, что ли?
– О ком же еще, мать его! Кстати, как он там вообще оказался?
– Кто, Парпат? Просто проезжал мимо.
Снова долгое молчание, и муха жужжит. Только сон мне веки смежит, она на лицо садится. Хряку тоже надоела эта тварь – отрывает его от дела, требующего особого внимания, – и он прибил муху. Подкараулил ее, стоя надо мной с кроссовкой в руке, и шлепнул, когда та уселась мне на лоб. Все начинается с малого. Вначале надоедливую муху шлепнул. Дальше собаку, вывшую в сторону твоих ворот, пристрелил. А потом, глядишь, и человека убил.
Снова сон сморил меня. На этот раз я заснул с открытыми глазами, чтоб Хряку не было обидно. Спать таким аномальным образом я научился в армии. Чему только не выучишься там, чтоб скоротать время до дембеля…
Хряк стоял у окна все в том же положении, как будто так и родился с биноклем у глаз. Иногда меня поражало его ослиное упрямство, причем, там, где не надо. Я посмотрел на круглые настенные часы напротив, как раз над книжным шкафом. Когда мы пришли сюда, они, вроде бы, стояли. Сейчас они ходили и показывали время. Три часа уже, если не врут. Значит, я спал не меньше пяти часов, а Хряк все это время любовался видами на ТЭК. Мне стало стыдно.
– Слушай, Хряк, часы вначале, как будто, не работали, а теперь – слышишь, как они тикают?
– Я их завел, когда ты спал.
– Что ты врешь, – сказал я, прикинувшись обиженным, – я даже глаз не сомкнул.
– Не пудри мне мозги, все знают, что ты можешь спать с открытыми глазами. Знаешь, мне стало не по себе, когда я смотрел на твои открытые спящие глаза.
Я и хотел в него кинуть чем-нибудь, но под рукой ничего не оказалось, кроме тяжелой гантели на полу. Я не смог ее даже приподнять, хоть и старался. Хряк, видя мои напрасные старания, только смеялся и поспорил со мной на штоф вина, что поднимет гантель зубами. И ведь поднял. Сильный, черт, хоть и низкорослый. Недаром его Хряком окрестили.
– Хрю-хрю, свинка, – поддразнил я его без особой, впрочем, злобы.
Досадно, конечно, что проспорил. Ну, да ладно. В подвале этого дома вина – хоть утопись.
Какая непривычная тишина. Хоть бы кто пострелял и разогнал ее. С некоторых пор тишина пугает меня. Я зевнул и закрыл глаза. Мне приснился сон, будто я мчался верхом на Кавказце. С бешеной скоростью носились мы по обезлюдевшему мрачному городу. Иногда он останавливался и, принюхиваясь к кровавому асфальту, вылизывал красные пятна. Потом поднимал морду к черному от туч небу, откуда пробивалась узкая полоска нестерпимо яркого солнечного света, и жутко выл. И снова мы мчались вперед против страшного ветра, срывающего клочьями с собаки шерсть. Вдруг Кавказец вырвался из города и свернул на ТЭК, откуда по нам начал бить вражеский снайпер. Вначале он не попадал, и это меня страшно радовало. Но потом стрелявший все же всадил в меня не меньше дюжины пуль. Я проснулся весь в холодном поту.
– Ну и сон мне приснился, – сказал я.
– Опять кошмары?
– Да, как будто меня убили.
– Как закончится война, – мечтательно сказал Хряк, – поедем мы с тобой на море в Абхазию, к нашим братьям. Морская вода поможет тебе смыть все твои кошмары. Да и мне невредно поплескаться в соленой водичке. А девушек там знаешь сколько?
– Сколько?
– Много, – вздохнул Хряк, – и все такие загорелые, ласковые. Одна краше другой. На какую из красавиц мне покажешь, та и будет твоей.
В голосе моего друга я уловил нотки, по которым понял: можно без особого труда уговорить его свалить отсюда. Мне не нравился дом, в котором мы находились; не нравились люди, которые жили в нем. Вся семья, в которой было трое взрослых мужчин, способных защищать с оружием в руках свое жилище, бежала в Орджо. Тьфу, мать вашу. Хотя нет. На мамочку их не тьфу. Мамочка у них что надо. Пальчики оближешь, до того сочная. Такая полненькая блондинка с зелеными глазами и белым лицом.
– Зря мы тут ошиваемся, – сказал я. – Не видать нам снайпера, как своих ушей. Это дохлое дело. Я тебе с самого начала говорил…
– Ни одной живой души на ТЭКе, – бормотал Хряк, не слушая моих слов. – Как будто они все вымерли.
– Это было бы здорово, – сказал я. – Тогда бы и война закончилась.
– Ладно, сворачиваемся, – сказал мой друг, уставший от своих бесплодных наблюдений и моего нытья. – Там, в ящике за дверью, я сложил банки с абрикосовым компотом, который ты так любишь, и какого-то варенья. Не разобрал какого. Кавказца я тоже не забыл. У них в подвале пылится куча бундесверовской помощи. Я взял для него несколько банок с сосисками. Сам я их терпеть не могу.
Я привскочил на диване, до того испугался, когда он вспомнил о собаке.
– Хряк, твою мать, не пугай меня. Кавказца уже нет!
– Ах да, бедняга, – сказал он грустно. – По привычке ему взял. Ну да ничего, не пропадут. Ты ведь тоже любишь сосиски. Слушай, давай посидим еще часок, куда нам спешить…
– Хорошо, – говорю, – только не пугай меня больше.
Я снова прилег на диван и вроде начал успокаиваться, как вдруг Хряк захихикал.
– Ты был прав, – зашептал он, брызгая слюной. – В башне кто-то есть.
Я вскочил и с бьющимся сердцем подбежал к окну. Хряк сунул мне в руки бинокль и, сорвав с карниза занавеску, отошел к пулемету. Ненавижу, когда кто-то целится у меня над ухом и хочет выстрелить. Особенно в закрытом помещении. Это подавляет меня…
– Ленты заправлены как обычно? – нечеловеческим голосом спросил Хряк. Я кивнул.
– Да, трассирующими и бронебойно-зажигательными.
Приложив к глазам бинокль, я увидел, как из бойницы башни ресторана «Ерцо» кто-то высунулся с длинной винтовкой и, слившись с оружием в одно целое, замер. Бах, бах – послышались выстрелы.
– Кого он убил на сей раз, ублюдок? – прохрипел Хряк прицеливаясь. Приглядевшись хорошенько, я увидел, что это был не снайпер, а снайперша. Длинные прямые ее волосы свисали из бойницы.
– Хряк, твою мать, не стреляй, это же девушка! – крикнул я. – Лучше подкрадемся к ней туда и оттрахаем ее!
Но было уже поздно. Комнату, залитую солнечным светом, взорвала длинная пулеметная очередь, заглушившая мои немощные крики. Грохот стрельбы слился со звоном пробитого стекла и пустым стуком об стены и паркетный пол отстрелянных дымящихся гильз. Я вдохнул дым пороха. Люблю этот запах. Помогает выделять адреналин. Я видел или мне показалось, как трассирующие пули светящимся пунктиром обозначили расстояние между стволом нашего пулемета и туловищем высунувшейся из башни русоволосой девушки, в которую они вошли и погасли.
– Ты просто мразь, – сказал я Хряку. – Убил такую красивую девушку. Она была похожа на принцессу.
– Попался бы ты этой принцессе на мушку, – отрезал Хряк.
– Да, ты прав, – сказал я, вытирая слезу на щеке. – Как же мне грустно…
– Да она просто красавица, – сказал Хряк, любуясь на дело рук своих через складную подзорную трубу, которой он пользовался в исключительных случаях. – Посмотри, как она свесилась с башни и как красиво играет ветер ее длинными волосами. Но она уже мертва. Я всадил в нее не меньше сорока пуль, и никакому королевичу не оживить ее поцелуем. – Он вдруг замолчал, как будто задумался. Наверно вспомнил Диану с дочкой. – Ей бы детей рожать да мужа любить, – продолжал Хряк…
– Мне бы хоть какую-нибудь вообще, – вздохнул я. – Только не мертвую, живую…
Мой друг обнял меня, как будто хотел утешить. А когда я заплакал в его могучих дружественных объятиях, уже не стесняясь своих слез, он ласково погладил меня по голове своей раненой рукой и сказал:
– Как ты думаешь, теперь, когда мы убили эту суку, Парпат отдаст нам обещанный автомат с подствольником?
ДРУГ ДЕТСТВА
Алан развалился на диване в углу небольшой комнаты, оклеенной розовыми обоями. Затылок его покоился на ладонях закинутых назад рук, а лицо с насмешливой улыбкой было обращено к Хряку. Последний сидел на табуретке у окна и, прильнув к оптическому прицелу своей винтовки, замер, как охотник в ожидании добычи…
– Твои глаза скоро станут зелеными, столько ты смотришь на этот лес, – говорил, смеясь Алан. – Ты, наверно, чем-то досадил Парпату, и он в отместку подарил тебе эту «СВД»1. Ты не замечаешь, что стал маньяком, а, Хряк? И взгляд у тебя стал каким-то ненормальным. Положим, ты и раньше не отличался умом, но сейчас переплюнул самого себя. Сколько насечек у тебя на прикладе?
Но Хряк сидел и молчал, как истукан.
– Слушай, может, тебя из леса грузин загипнотизировал, а? – не унимался Алан. – Подай голос, если ты и вправду не под гипнозом, а то мне страшно. Ведь я ни хрена не вижу отсюда, а они, между тем, крадутся к этому дому, будь он неладен. Который день мы тут торчим, вместо того, чтобы пойти на речку, полежать на горячих камнях… Тьфу, твою мать. На улице солнце, а здесь даже в такой жаркий день сыро и холодно. Если б не эта вонючая арака, я бы умер от холода. Но она тоже закончилась, как и все хорошее, что было в этом проклятом доме. Есть, конечно, вино, но оно такое кислое; хотя, говорят, что на халяву и уксус сладкий…
– Слушай, заткнись, пока я не вырезал насечку на своем прикладе по твою душу, – прохрипел Хряк. – Тсс. В окопе, вроде, задвигались, мать их. А ты рот свой закрой… Тише, тебе говорю…
Тут Хряк стал материться, вздрагивая при каждом выстреле своей винтовки и еще теснее прижимаясь к ее прикладу. Алан на какое то время умолк, но когда ему прямо в лицо попала горячая дымящаяся гильза, он снова заговорил:
– Вот всегда так. Хряк стреляет, а на меня гильзы сыплются.
– Дай мне нож, слышишь? Нож где? Двоих завалил! Третьего задел! Вон он, хочет выбраться из окопа!
И Хряк опять начал стрелять.
– Нет, промазал, – сказал он в досаде. – Но я ему не дам вылезти. Не хотел бы я оказаться на его месте…
– Да успеешь ты эти насечки вырезать, – пробормотал Алан. Он нехотя встал со своего скрипучего ложа, потянулся и побрел на кухню. Оттуда послышался грохот роняемой на пол посуды; через несколько минут Алан вернулся с большим ржавым ножом. Он подошел к Хряку и протянул ему нож.
– Где бинокль? – спросил Алан, зевая.
– Перед твоим носом, на подоконнике, – сказал Хряк, который переместил свою задницу с табуретки на пол и с необыкновенным усердием занялся резьбой по дереву. Алан взял бинокль и, приложив его к глазам, долго смотрел на лес Чито.
– Я вижу одного, – сказал Алан. – А где второй?
– Он на дне окопа лежит, как и третий, которого я только задел. Небось, завидует своим убитым товарищам, если, конечно, уже сам не откинул копыта.
– Он тоже в окопе?
– А где ему быть еще. Ты иногда такие странные вопросы задаешь…. Какая жалость, что у меня только девять насечек. Мне нужен еще один надрез, чтоб округлить счет до десяти. Может, он все-таки сдох, а, Алан?
– А куда ты ему попал?
– Кажись, в живот….
– Ну, тогда у него нет шансов выжить. Вырезай десятую…
– Ты думаешь?
– Уверен в этом, если, конечно, на нем не было бронежилета.
– Бронежилету не выдержать калибра и мощи моей винтовки. Сколько тебя учить, осел…
– Я сам научу тебя чему хочешь, урод. Ну что, будем караулить твою жертву или пойдем купаться?
– Жалко оставлять его недобитым. Может, подкрадемся к нему и добьем?
– Ты же знаешь, что это невозможно. Трасса простреливается, и если даже нам удастся перейти дорогу, мы подорвемся в лесу на минах.
– Ну ладно, ты меня уговорил, – сказал Хряк, вставая. Он метнул нож в деревянную дверь, и тот, завизжав лезвием, отлетел от дерева, стукнулся об стену напротив и с треском залетел под диван. Алан смерил друга презрительным взглядом и сказал:
– Ты не умеешь метать нож. Хочешь, я покажу, как это делается?
– Нет, не надо, я знаю, что ты профи.
– Ну, тогда пошли на речку. У меня и мыло есть; смоем с себя всю эту грязь…
Друзья, смеясь, ушли из заброшенного дома. Стены его хранили память о когда-то протекавшей здесь беззаботной мирной жизни бывших хозяев. Где они сейчас? Что с ними сталось в это страшное время; живы ли они вообще – один бог знает. Комната, где когда-то звучал детский смех и голоса взрослых, теперь пропахла порохом. На полу вместе с запыленными игрушками и множеством пожелтевших фотографий валялись стреляные, еще не успевшие остыть гильзы…
Прошло не больше часа, и дом вздрогнул: опять эти двое… Прощай, покой…
– Как же я раньше не подумал об этом, – сказал Хряк, падая на диван. – За трупами, конечно, придут, ты это правильно заметил… Не оставят же они их там гнить… Да и раненому нужна помощь, если он еще жив или, того хуже, смылся… – Он сладко зевнул и вытянулся на диване, затем свернулся калачиком. – Разбудишь меня, если что, – пробормотал Хряк блаженно.
– Да пошел ты, – сказал Алан. – Хочешь спать, так спи; а когда за ними придут, я сделаю все как надо. Думаешь, ты один такой меткий? Я стреляю не хуже тебя.
Теперь он сам сидел на табуретке у окна и сквозь оптический прицел винтовки смотрел на лес Чито и плохо замаскированный в нем окоп. Лес Чито. Сколько воспоминаний у него связано с этим лесом. В детстве он вместе со своим одноклассником и другом, рыжим Гиви, бегал под пахнущими хвоей соснами, стреляя из рогаток сорок. Иногда они забирались на кладбище, которое примыкало к лесу, и смотрели на могильные плиты с портретами умерших. Гиви знал много историй о мертвецах.
– По ночам они встают из своих гробов и бродят по лесу в поисках окурков, – рассказывал Гиви напуганному Алану. – Как ты думаешь, почему от них одни скелеты остаются? Потому что все время курят, хотя мой папа курит не меньше любого мертвеца. Скоро он сам будет, как скелет, и тогда мне придется носить ему сигареты сюда. Я его жалею, и чтоб он меньше курил, иногда краду у него курево, – и Гиви доставал из кармана смятые папиросы. – Хочешь покурить?
– Хочу, но не здесь, – говорил Алан, стуча зубами от страха. – Вдруг кому-то из них до смерти захочется курить, и он подойдет к нам. Брр, такая жуть.
– Успокойся, днем мертвецу ни за что не выбраться из могилы. Закон у них такой, поверь мне.
– Зачем дразнить их, когда можно спокойно покурить в лесу Чито.
– Ладно, пошли, раз ты так боишься…
Позже, когда к ним присоединился Хряк, они втроем следили за парочками, которые поднимались в лес, чтоб уединиться там в кустах…
Да, счастливые были времена. Куда все это ушло?
Алан уже клевал носом и хотел пройти в другую комнату, чтобы прилечь там на большую деревянную кровать, но вдруг заметил, как из окопа высунулась чья-то рыжая голова.
– Вот ты и попался, – подумал Алан и протер глаза. Человек, между тем, выбрался из окопа и, держась за живот, побрел к лесу.
– Не может быть, – пробормотал Алан, – это же Гиви. – Он прислонил к стене винтовку и, вскочив с табурета, крикнул:
– Гиви, слышишь меня, это я, Алан! Твою мать, не слышит. Гиви, Хряк тоже тут, слышишь!
Человек в камуфляже остановился и обернулся.
– Алан, это ты, твою мать?! – крикнул он, морщась от боли.
– Да, я! Кто ж еще!
– С кем ты так громко разговариваешь? – спросил проснувшийся Хряк.
– Да с Гиви; вон он стоит над окопом.
Хряк подскочил к окну.
– Точно, Рыжий, – сказал он радостно.
– Вот так встреча. Эй, Гиви, дуй сюда, твою мать, это я , Хряк!
– Да, да, иди к нам! – крикнул Алан. – Ничего не бойся! Мы тебя в больницу отведем!
– Хорошо, я иду! – кричал Гиви. – Только пусть кто-нибудь выйдет мне навстречу, а то я ослаб!
Он начал спускаться вниз по тропинке, и вскоре его рыжая голова исчезла в зарослях боярышника.
– Я побегу к нему, – сказал Алан и шагнул к двери, но Хряк вдруг схватил его за плечо.
– Что мы наделали! – воскликнул Хряк. – Он же на минах ondnpberq.
– Гиви, стой на месте! – крикнул Алан в отчаянии. Он схватил винтовку, чтоб выстрелами напугать Гиви, когда в лесу раздался взрыв…
Два друга сидели на диване и, опустив головы, долго молчали. Было слышно, как летала муха.
– Не надо было нам возвращаться, – сказал Хряк, вытирая слезы. – И тогда бы он ушел своей дорогой. Это все ты виноват, когда начал: пойдем обратно, за ними придут, убьем и тех…
– Какой ты умный, – сказал Алан. – А кто его подстрелил? Ты разве не видел, что это был рыжий Гиви?
– Твою мать! Ты что же думаешь, я узнал своего друга детства и все-таки стрелял в него?!
– Но я же узнал его.
– Да потому, что ты видел его одного и присмотрелся к нему. А их тогда было трое, и они спешили улизнуть оттуда. Да пошел ты! – Хряк вскочил с дивана и исчез за дверью, громко хлопнув ею.
Алан еще посидел немного. Медленно встал с дивана и, за-брав винтовку, уныло побрел к выходу. Дом снова опустел и, наверное, обрадовался наступившему покою. После того, что произошло с друзьями, они навряд ли еще побеспокоят его толстые стены.
Окно, из которого стрелял Хряк, все так же смотрело на лес и
на злополучный окоп. Спустя некоторое время оттуда вылез еще
один солдат в буром камуфляже, с обросшим черной бородой лицом.
Опираясь на автомат, бородач встал на ноги, затем, откинув
оружие в сторону, шатаясь, пошел в сторону леса.
