ПОВЕСТЬ
Окончание. Начало см. «Дарьял» 1’08
4
Рауль плотно прикрыл за собой кухонную дверь. В прихожей было темно; у Рауля закружилась голова, и он опустился на корточки, чтобы переждать вертушку.
– …нормально, замечательно даже, – услышал он Софин приглушенный голос. – Я в курсе, поздравляю. Что – заметно уже?.. Молодчина ты, Натка… А я нет… Не-а… Да перестань, какая там… Не-а… Не-а… А так: не нравится мне никто. Ты же знаешь, какая я… вредная… А?.. Нет, не приеду пока, не скоро… Ладно, привет Владику, береги себя… А?.. Передам, передам. Все, целую… оревуар.
Рауль подошел к двери, застегнулся, отбил ногтями предупредительную короткую дробь в рифленое стекло и вошел. Софа стояла посреди комнаты с веником в руке и смотрела так, словно Рауль вошел на ее зов. Это придало ему решительности, он прошел в угол и сел в старомодное креслице у низкого журнального столика. На столике стояла открытая бутылка абсента, коробка сахарного рафинада и стопочка с чайной ложкой. На другом кресле лежали давешние коробки и пакеты с провизией. В углу, чуть не до потолка, высилась гора ящиков, коробок и чемоданов, пестрящих цветными наклейками, на одном из них стоял старомодный телефончик.
– Что? – спросила Софа.
– Там воняет, – сказал Рауль.
– А, – сказала Софа понимающе и продолжала подметать.
– Это как-то не очень к тебе идет, – сказал Рауль.
– Мне все равно, что ты об этом думаешь, – ответила она.
В ее голосе прорезалась какая-то новая, незнакомая нотка, и Рауль оценил взглядом недостающую в емкости ядовито-зеленую жидкость. Не хватало граммов 100, не больше.
– Хочешь попробовать? – спросила Софа, перехватив его взгляд, но не отвлекаясь от занятия.
– Нет. Не знаю. А что это вообще за кайф такой, что ты чувствуешь? – спросил он, намекая на анекдот с Панкратом, который ее развеселил. В сердце Рауля были одновременно наркотическое вожделение и нежность к Софе, и он не знал, что сильней.
– Есть только один способ узнать, – Софа бросила веник, подошла к столику и опустилась перед ним на колени (ему показалось, что Софа обрадовалась его готовности попробовать). Сейчас Рауль не мог оторвать от нее глаз, настолько она была хороша. Она сидела, как девочка, играющая в куклы, на пятках, и Рауль подумал, что не может быть более эротичной женской позы: она скрадывает и любые недостатки фигуры (худобу легче всего), а сложена была идеально Софа. «Сногсшибательна, сногсшибательна. Непростительно обольстительна», – сказал себе Рауль.
Софа налила в стопочку жидкости на три четверти, положила на ложку кубик сахару, тоже смочив его абсентом, растопила над огоньком зажигалки и дала этому сиропу стечь по капельке в стопку. Золотые змейки, шипя, завихрились в изумрудной траве.
– Пей.
– Я не умру? – спросил Рауль и выпил. Жидкость оказалась крепче, чем он ожидал; ему перехватило дыхание, Рауль схватил кусок рафинада и кинул в рот. – На детскую микстуру от кашля похоже.
Софа повторила процедуру, взяла стопочку, посмотрела в окно мимо Рауля.
– Ты желание забыл загадать.
– Нет, у меня было желание.
– Хорошо.
Софа смотрела в окно, на небо (штор на окнах не было, что придавало комнате пустынно-декадентский вид); Рауль сосал сахарный кубик и смотрел на Софу. Она не торопилась выпить, будто сама тоже пила абсент впервые и думала, какое загадать желание. Дома она сменила голубую блузку на простенькую салатную маечку с коротким рукавом; Рауль подумал, что ей, как никому больше, идут все нежные, не слишком насыщенные цвета. Кожа у нее была белая, матовая, с тончайшим пушком, точно присыпанная легкой мучной пылью, брови широкие, вразлет, не черные, а какие-то пегие, и чуткие, длинные и густые ресницы. Губы светло-розовые, правильной формы, только верхняя была как будто несколько припухшей от давней обиды; улыбалась она (сейчас Рауль мечтал увидеть ее улыбку – настоящую, а не гримасу – хотя бы еще раз) как-то стесненно, словно ей было жалко лишний раз показать свои крепкие и блестящие, плотно посаженные зубы. Черты ее лица Рауль созерцал как внеземное послание, составленное из неизвестных ему символов и намеков.
Софа смотрела мимо, в окно, в небо, и Рауль вспомнил, как было в «Голубой Лагуне»: тогда их взгляды не встречались без того, чтобы оба не улыбнулись застенчиво, добро, даже если мелькала в их глазах хитринка, тогда они в каком-то смысле любовались друг другом. Теперь было не то: теперь она как будто избегала смотреть на Рауля, а когда взглядывала, то как-то слишком прямо, и ее глаза говорили: «Вот, я смотрю на тебя; я не боюсь и не стесняюсь смотреть на тебя; я не беру в голову, и мое сердце спокойно…» «Странно, странно, – думал Рауль, – ведь тогда мы были еще чужие, совсем чужие, но я мог бы ее поцеловать, если бы захотел, я знаю, что она далась бы; сейчас мы ближе друг другу, а что я могу?..»
– Софа, скажи мне: кто ты? Мы целый день вместе – а я не знаю.
– «Целый день»!.. Ты считаешь, этого достаточно?
– В нашем положении минута за день, а день за год канает.
– В каком это в «нашем»? Это ты в положении, а не я.
Софа выпила, смахнула ладонью капельку, сбежавшую ей на подбородок, и немного поморщилась:
– Ой, мамочки дорогие.
– Софа, скажи мне, – выдохнул Рауль, – что я здесь делаю?
Софа спустилась с пяток на пол, на сторону, достала из пакета на кресле новую пачку «Житана» без фильтра, вытащила одну сигарету, пачку бросила Раулю на колени.
– Представь себе, – сказала она, закурив, – что человек как биологический вид лишен зрения, слеп: скольких бы он лишился оснований веры в то, что существует на самом деле!..
– Ровно на 80 процентов. Орган зрения дает 80 % всей внешней информации… Ты не ответила.
– Ты пришел «подлечиться быстро-быстро, и все». Кстати, 10 минут прошли.
– Дадим ему еще пару, для люфта. Я сказал ему крикнуть, как готов будет… Можно еще глоток этого нектара?
Раулю, действительно, стало легче от выпитого; он знал, что это облегчение временное и чреватое страшными последствиями; но панацея была «под задницей», можно было пить смело. Его ударило в пот, охладило и приятно надавило на дыхалку. Рауль прислушался к себе, пытаясь определить отличие абсента от обычного алкоголя: ничего, кроме вкуса во рту.
– Ты пил когда-нибудь амброзию?
– Есть что-нибудь такое, что ты не пила? Мне рассуждать нельзя, а тебе почему можно?
– Ты не понимаешь, – сказала Софа, капая кипящим сиропом в стопку. – Вода бывает живая и мертвая, так же и напитки, в том числе алкогольные. Все, что на травах и с пузыриками – живое; водка, например, мертвая.
– И наркотики тоже бывают живые и мертвые? Амфетамин и вся химия – мертва, а мак, гашиш и кока – живое? Караул, какие глупости ты говоришь, Софа.
– Пойдем, – неожиданно сказала Софа, когда Рауль выпил; она скрестила по-восточному ноги и встала легко и без усилия, будто кто-то невидимый помог ей под мышки.
– Куда?
– Пойдем, покажу что-то.
– В спальню? – спросил Рауль и глупо улыбнулся.
– Отдыхай. Может быть, ты мне нравишься… чуть-чуть, но спальни ты не увидишь.
– Пуркуа?
– Ты с ума сошел: это невозможно. Без папина благословения. И как я буду потом смотреть на тебя?..
– А это не обязательно. И не надо пытаться меня устыдить, на бабские свои понятия сажать. Свадьба – пережиток матриархата: мужчина всегда хочет взять женщину без предварительных ласк. Воин-победитель (не я, конечно) приходит и говорит: «Отчего же?.. Я завоевал эту землю, разве я не могу оставить в ней свое семя?»
Софа задумалась о чем-то, сдвинув брови.
– Знаешь, какое самое страшное оружие женщины?
– Язык?..
– Нет: молчание.
– Тогда ты не опасна.
– Хорошо. Еще загадка. Если наглость – второе счастье, какое – первое?
– Скромность, – сказал Рауль.
Софа удовлетворенно засмеялась:
– Это верно!.. Пойдем, пойдем, это здесь, совсем-совсем рядом, – она уже стояла у двери, приглашающее склонив голову набок. Видя, что Рауль смотрит скептически, она внятно добавила: Если все будет так, как ты загадывал, мы вернемся раньше, чем Афтандил о тебе заскучает.
Рауль нехотя поднялся, отложив пачку «Житана» на стол, и вышел за ней в прихожую; тут она, к его удивлению, переобулась в свои вельветки; то же сделал, кряхтя и не смея протестовать, Рауль (впрочем, он был заинтригован).
– Может, предупредить его? – сказал Рауль, когда они вышли на лестничную клетку.
– Не стоит. Я просто запру его, чтобы он не убежал.
Она хлопнула себя по бедру, убедившись, что ключ в кармане, тихо защелкнула дверь и ловко взлетела по лестничке, ведущей на чердачный полуэтаж.
– Слабо? – усмехнулась Софа бело из пыльных потемок.
– А что там есть?
– Город родной на ладони! – засмеялась она.
Рауль поднялся за ней. Тут была еще одна лестница; они взобрались и по ней и оказались на крыше, жаркой, как сковородка. «Тише, люди, ради бога, тише: Голуби целуются на крыше»… – спел Рауль мысленно.
– Ничего особенного, – сказал он, только ощутив первые порывы ветра и заметив на востоке черную облачную полосу («Прав Афтандил: гроза будет»), – город, как город. Тот же вид, что из твоего окна.
– Ты не понимаешь.
Софа подошла к невысокому, засиженному голубями, парапету у края. Тут была пожарная лестница, и Софа взялась за ее выгнутые дугой поручни, шагнула через бордюр и встала ногами на стальную арматурную ступеньку.
Раулю стало как-то не по себе. Он испугался и осердился. Стараясь казаться равнодушным и спокойным, он сделал к ней несколько шагов и сказал:
– Софа, иди сюда.
Софа повернула к нему лицо и сказала весело:
– Нет, это ты – иди сюда.
Потом развернулась спиной к бездне и спустилась на ступеньку ниже; Рауль видел ее только до пояса.
– Знаешь, у меня был жених, – сказала она, откинувшись назад на вытянутых руках и раскачиваясь из стороны в сторону. – Я даже ездила с ним… за благословением. Я не знаю, как я поверила, что он может быть. Правда, в этом выродке была непритворная, тупая жизненная сила. Но он оказался… как бы сказать… ты не понимаешь… неделикатен, вот! Он не деликатес. Он – вареное вкрутую мясо, обильно заправленное чесноком. Он тоже был – мертвая вода. Я ударила его джип; он вместо моей руки потребовал у папы денег. Забрал – и убрался восвояси.
Рауль сделал еще несколько шагов, глядя ей в глаза и стараясь понять ее шутку.
– Ближе, ближе, ближе, – повторила несколько раз Софа голосом, каким говорил Каа, когда гипнотизировал жалких бандерлогов. – Потом был еще один… товарищ. Этот был… слишком деликатен. Однажды я попросила его расчесать мне волосы гребешком. Он расчесывал, сопел носом – и так и не решился меня поцеловать. Я спросила его, как в том фильме: «Как смел ты не поцеловать девушку?!» – и прогнала.
Рауль подошел еще.
– Ты ненормальная? Нельзя было рассказать это дома?..
– А потом еще один. Наглотался пивных пузыриков, отрыгнул – и спрашивает: «А почему у тебя такие груди маленькие?» А я ему, немного подумав: «Я же не спрашиваю, почему у тебя маленький член?» Обиделся – и убежал. Угадала, значит.
Порыв ветра ударил ей в лицо, всколыхнул ее волосы и разгладил на груди майку; она закрыла глаза, пьяно запрокинула голову и засмеялась.
У Рауля тоже зашевелились волосы на голове, но не только от ветра; сердце его билось быстро и крепко, он уже стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки, но боялся ее коснуться.
– Софа!..
– Да не грусти, Руль! – крикнула она, потому что опять ударил ветер, и уже сильней, – это любить трудно, а быть влюбленным – легко. И вожделеть – легко! Если надо, парашют раскроется; я одуванчик!.. Легко – потому что это все страсти; легко – брать, а отдавать, любить, значит, трудно, Руль!.. За что женщина любит мужчину? За презрение к смерти! За презрение к жизни! Я не знаю! Я знаю, что самое сексуальное в мужчине – это чувство юмора. Рассмеши ee – и будет твоей!
– Софа, иди ко мне…
– Знаешь, плохо, что ты не воин-победитель. Что не ты – воин-победитель. Жалко, что ты такой скромный, такой грустный! Но ты и не скромный: ты только играешь в скромность. Потому что тебе так легче, тебе так выгодно!.. У тебя «понятия»! А я… ты не понимаешь… а я могу родить царя! Чадо царское зачать – и чаять! И потом выкормить вот этой маленькой грудью и на руках выносить… целый мир, завернутый в пеленки! Потому что нельзя дать себе вымереть! Нельзя, чтобы на тебе пресеклось!
Рауль смотрел, слушал и не двигался. Он был уверен, что если он сделает движение, то она прыгнет.
– Дай руку, – сказала она вдруг спокойно, убедительно, отпустив своей правой поручень и протянув ему.
– Я не понимаю… – сказал Рауль.
– Конечно, ты не понимаешь; дай руку.
Рауль дал. Она схватила не ладонь, а запястье, как делают акробаты в цирке, – он инстинктивно сжал ее.
– Ты дал мне руку, – сказала она. – Дал – держи. Или не держи.
Прежде чем Рауль понял, что происходит, она отпустила левый поручень и сунула свободную руку в карман джинсов. Потом плавно откинулась телом назад, стоя ногами на невидимом Раулю арматурном пруте. У Рауля похолодело внутри; он схватил левой рукой железную дугу и уперся ногой в бордюр. Софа улыбнулась, как будто они катались в лодочке, и сняла со ступеньки одну ногу.
– Держишь?.. Держи. Или не держи. Я одуванчик.
Рауль был весь мокрый, ему казалось, что руки его невероятно скользкие, словно облитые маслом, он отчаянно сжал ее запястье и не понял, что она поморщилась и побледнела от боли, а не от страха, как он. Кто-то невидимый словно схватил его за горло, он не мог выдавить из себя ни слова, ни междометия, ни звука; но он и боялся тратить силы на что-либо другое, кроме как держать ее за руку.
Улыбаясь, превозмогая боль в руке, Софа постепенно согнула другую ногу, затем сняла со ступеньки и ее и повисла под карнизом. Теперь Раулю пришлось упереться коленом; ему было видно всю пожарную лестницу, уходящую в бездну головокружительной перспективой, и трассу с тротуаром, и машины, и людей внизу тоже, – но это был совсем другой вид.
– Ты чувствуешь, как натянулась нить? – сказала Софа, глядя снизу ему в глаза, уже без улыбки. – Как будто струна. Но потому она и звенит.
Внутри у Рауля что-то оборвалось. Но он не только не отпустил, а напротив, стиснул ее руку еще крепче – и теперь он знал, что нет силы, которая может заставить его отпустить ее руку: скорее, она оторвется, чем он отпустит. Ему вдруг стало легче, почти совсем легко, невидимый разжал пальцы на его горле, и он закричал звонко и весело:
– Умница, девочка! тебя надо еще умолять, чтобы ты позволила себя спасти!!!..
Софа вынула левую руку из кармана, взялась за верхнюю ступеньку и встала на лестнице ногами.
– Не отпускай сразу, – сказала она. – Болит.
Когда она перешагнула через бордюр, Рауль отвел ее от края на несколько шагов и медленно разжал свои пальцы. Она сразу опустилась на колени, села на пятки, как в комнате, на горячем битуме, взялась левой рукой за правое запястье, подула на него и сказала, посмотрев на Рауля примирительно и жалостно:
– Зато у нас теперь – что бы ни произошло – есть хотя бы своя история. Правда? – и, вдруг засмеявшись, добавила: – Ты хоть сам-то понял, что крикнул?
Рауль не помнил, что он кричал, и – промолчал.
5
Он не помнил и того, как они опять оказались в квартире; но когда он увидел бутылку на столике, он схватил ее и сделал три больших глотка из горла. Софа подала ему, как доброму зверю – в раскрытой ладони и улыбаясь – кусок рафинаду; он кинул его в рот, нервно хрустнул и упал в кресло. Она взяла сигарету, прикурила, а пачку снова бросила Раулю на пах.
– История, говоришь?.. Да, у тебя есть теперь еще одна история. Было три, теперь четыре: молодец. У тебя еще много историй будет, и анекдотов, и загадок, а чада царского так и не будет.
Софа приготовила порцию зелья, снова показательно ухмыляясь, взяла стопочку левой рукой, правую, с дымящейся сигаретой, спрятала под столик.
– Не будет, потому что ему отца нет, потому что его отец еще сам не родился. Дрочите.
– Дура ты, Софа.
– Нет, я – фея. Надо быть волшебником: обращать мысль в слово, а слово – в дело.
– Ты это старшине Ибрагимову чеши. Не говори о себе громко, не выпендривайся. И еще. К старости отпечатывается в лице человека наиболее характерное его выражение, как ты думаешь?
– Ну и что?
– А то. Представляешь, какая у тебя рожа будет, если, конечно, еще поживешь?
Софа опять поморщилась досадливо, как на комара, или от оскомины, или изжоги, опрокинула стопку в рот, проглотила, нарочито вызывающе облизнулась и почмокала, – и Рауль вдруг с ужасом ощутил приступ глубокого раздражения и почти гнева. Он хотел устоять на краю и наверняка устоял бы, но вдруг периферийным зрением заметил в самом углу комнаты маленькую золотую змейку, или червячка, который извивался, как от боли и даже, как ему показалось, кожей услышал высокий и невыносимый писк. Он посмотрел туда, в угол комнаты, в самый стык плинтусов – но червячка там не было, – теперь он был в другом углу, справа; он бросил взгляд в правый угол – змейка переметнулась на стену, теперь их было три или четыре в разных местах комнаты.
– Ты, – сказал он, проглотив все еще острый кусок сахара, – я просил тебя… не гримасничать… Ты кто такая? Ящерица мадагаскарская! Парашютистка. Космонавтка. Насекомое. Стрекоза. Коза. Овца. Мериноска бескурдючная. Сукеза. Дрянь.
– Ого! – сказала она, все еще держа в руке пустую стопку и глядя на Рауля с презрительной усмешкой.
Рауль встал, уронив на пол пачку «Житана», и вышел из комнаты, впервые в жизни хлопнув дверью.
6
Сумеречная прихожая кишмя кишела агонизирующими золотыми змейками, и Рауль поспешил в кухню. В ноздри ударил опротивевший до аллергии и в то же время сладчайший из всех запахов. Афтандил сидел на корточках между раковиной и плитой, прислонясь к кафельной стенке и уронив голову на грудь. В правой руке он держал шприц, несколько кровавых клякс блестело на полу у его ног.
– Висишь-сидишь! – крикнул Рауль зло и несправедливо. – Я же просил маячнуть, клаустрофоб!..
Афтандил не двигался, и Рауль толкнул его в плечо; шприц стукнулся об пол, голова Афтандила запрокинулась назад, левая нога скользко поехала к Раулю и уперлась в его тапок.
Кровь ударила Раулю в виски. «Ах, сука!..» – закричало его сердце. Он схватил Афтандила за ноги, выдернул его из узкого закутка на середину тесной кухни, так, что тот звонко стукнулся головой об пол, упал над телом на колени и зашипел ему в глаза: «Афтандил, сука, козел!!!» Тот не шевелился, Рауль несколько раз хлестнул его наотмашь по щекам, и они остались такими же белыми, как были. Рауль рванул на его груди рубашку и припал ухом к груди. Ему показалось, что он услышал слабый стук, и не то хрип, не то писк. Он попытался разжать Афтандилу челюсти; они были напряжены, но как-то каменно, в них не чувствовалось упругого живого тонуса. Желтые зубы были крепко сомкнуты, ухватиться было не за что, и он в отчаянии почти напрочь сорвал ему с кости нижнюю губу. Он схватил с мойки ковш с почерневшими от копоти стенками, левой рукой развел губы Афтандилу, как делают, когда проверяют зубы у лошади, и ударил торцом железной рукояти по его омерзительным зубам, потом еще и еще раз: «На, сука!.. Н-на! Н-на!..» – кричало его сердце. Когда образовалась кровавая щель, Рауль бросил ковш, воткнул в нее указательный и средний пальцы и разжал Афтандилу челюсть, – при этом получился сухой и тягучий, похожий на древесный, скрип. Глубоко в глотке Афтандила торчал среди белой и густой, как сметана, слюны, синий конец его вот только недавно такого длинного языка; достать его было невозможно, не говоря о том, чтобы ухватить. Тогда Рауль по наитию рванул ближайший ящик комода, общепитовская алюминиевая вилка будто сама прыгнула ему в руку. Одним коротким и точным нажимом он согнул крючком ее четверное острие, сунул ее Афтандилу в пасть, плотно подцепил язык и потянул. Язык пошел; густая, почти черная кровь потекла со сметаной в Афтандилову глотку. Не отпуская язык, Рауль повернул Афтандила на бок, потом на живот и, держа голову на весу, за волосы, несколько раз крепко, всей своей тяжестью надавил ему коленом в спину, против грудной клетки так, что она затрещала…
– Что это? – услышал он над собой пьяный Софин голос. – Ты убил его?
Рауль посмотрел на Софу: вокруг ее головы плясали в воздухе золотые змейки, ему показалось, что от нее исходит торжественное и грозное сияние. «Если это абсент, то почему Афтандил не сияет так?» – подумал Рауль.
Он убрал колено, перевернул Афтандила на спину, окровавленная вилка осталась на полу в разноцветной вонючей слизи. Голова Рауля стала легкой, как барабан, зато руки и ноги словно налились ртутью и дрожали мелкой звенящей дрожью. Обезображенный (если так можно было сказать об Афтандиле) лик кроваво смеялся над Раулем, показывая ему страшный язык. Рауль отсел, прислонился к чему-то затылком и снова посмотрел на Софу.
– Да. Я его убил.
– Ха! – сказала Софа. – Ты себе льстишь. Я очень, очень сомневаюсь.
– Понимаю. Только он очень, очень мертвый.
Софа склонилась над Афтандилом, трогательно повернув голову, чтобы видеть Афтандила вертикально, улыбнулась и сказала:
– Какой он… некрасивый. Мама дорогая.
– Он просто ужасен, – сказал Рауль. – Сущий дьявол.
Она перевела взгляд на Рауля:
– Я поняла: мне это снится, да?
– Я бы ущипнул тебя, – ответил Рауль со странным злорадством, – если бы было за что.
Софа отшатнулась, колени ее подкосились, и она грациозно, как могут только красотки, свалилась на пол рядом с Афтандилом, мягко стукнув головой-одуванчиком.
Глава пятая
1
Рауль поднялся и посмотрел в окно: за окном шел проливной летний дождь. Далеко внизу катились по черному блестящему асфальту автомобили, сновали в разные стороны цветные пятна раскрытых зонтиков, пьяно колыхались кроны деревьев. «Вот и все, – сказал он себе, – конец веревочке». Ударил гром. На подоконник натекло воды, и Рауль вымочил руки; он посмотрел на них (они уже не дрожали), посчитал пальцы и удивился, что их десять, как всегда. Он вытер руки о рубашку, закрыл окно, оставив форточку, поставил на место вазу с багульником и повернулся. Афтандил лежал и показывал ему красный язык, и Софа тоже не шевелилась.
Он перешагнул через Афтандила, поднял Софу на руки, осторожно толкнул ее коленками дверь, потом другую, в комнату, осмотрелся и прошел третью дверь, налево. Тут была спальня, у окна стояла кровать с разобранной постелью; он положил ее нежно, удивляясь легкости ее тела, опустился у изголовья на колени и, затаив дыхание, близко-близко посмотрел в ее лицо. «Ну и что? – подумал Рауль. – Почему я не могу?» Он погладил ее волосы, взял ее правую руку с посиневшим запястьем, неловко свесившуюся с края кровати и бережно положил ей на мягкий впалый живот. Потом взял край валявшегося здесь желтого с синим пледа и укрыл ей ноги. Ее ресницы дрогнули, губы раскрылись чуть-чуть:
– Яс… плю-у…
От нее сильно разило алкоголем, но это совсем не портило впечатления.
– Спи. Пусть тебе приснится… Пальма-де-Майорка, – шепнул Рауль и поцеловал ее бархатистую, как бочок персика, щеку, потом, едва коснувшись, верхнюю, опухшую от обиды, губу.
Он прошел в смежную комнату, тихо прикрыл за собой дверь, подошел к окну и сел в кресло. В бутылке рядом оставалось не более чем на три пальца. «Она выпила много и быстро, – сказал Рауль, – она выпила с досады; ей не все равно, что я думаю. Она выпила назло… мне и себе… Она устала, она просто спит, она в порядке, с ней все хорошо… Стоять!» – Рауля точно током ударило: он вдруг вспомнил, что так и не укололся – и хумар навалился на него мгновенно всей своей тяжестью. Он бросился, стараясь, впрочем, не шоркать ногами и не шуметь, на кухню.
Афтандил показывал язык. На столике стояла пустая склянка от ангидрида, валялось три новых одноразовых пятикубовых шприца – больше ничего. Так же на мойке и на комоде. У Рауля заболела голова и окаменела шея. Он с трудом сглотнул горькую абстинентную слюну и спросил:
– Где… ширево, Афтандил?
Афтандил молчал и показывал язык.
Рауль быстро, привычно передергал все ящики шкафа, заглянул под шкаф и плиту, осмотрелся в пустом холодильнике: ничего.
– Афтандил, где, спрашиваю, лекарство?! – крикнул Рауль, не соображая и сходя с ума.
Он схватил Афтандила и, резко дернув, повернул его на один, потом на другой бок. Ничего, кроме окровавленных шприца, вилки и бурых ватных фильтров. И тогда Рауль понял. Он поднял ковшик, лежавший верх дном в стороне и завыл над ним тихо и протяжно:
– У-у-у…
Раствор оставался здесь, в ковше; Афтандил не сливал готовую кубатуру в новую емкость. Рауль расплескал ее, схватив ковш, чтобы разбить Афтандилу зубы.
– Висишь-лежишь!.. Хорошо тебе, падла?! – крикнул Рауль, задыхаясь от зависти, бессилия и обреченности.
Афтандил показывал язык, и Рауль с трудом сдержал себя, чтобы не пнуть его ногой.
В этот момент произошло нечто новое, что Рауль был не в состоянии идентифицировать сходу. Он только замер, насторожился воровски, как лис в курятнике, почуявший неладное, а потом, когда это повторилось, понял: в дверь квартиры звонили. Звонок у Софы был какой-то истерический, похожий на гномий хохот. «Конец, конец веревочке», – шепнул Рауль. Он скинул тапочки, выскочил на цыпочках в прихожую и прислушался сначала: не проснулась ли Софа. В комнатах было тихо; Софу отделяли две плотно закрытые двери. Хорошо. Рауль мягко прыгнул ко входной двери, только сейчас с удовлетворением заметил глазок и посмотрел. За глазком в какой-то молочной мути маячил, как ему показалось, знакомый силуэт. Когда силуэт поднял один из членов и приблизился, чтобы еще раз нажать кнопку, Рауль узнал Таракана и вспомнил. Чтобы предотвратить ненужный шум, он коротко стукнул в дверь кулаком (Таракан встал смирно и снова стал неузнаваем), потом нащупал ручку замка и повернул.
– Тщ-щ-щ, – сказал Рауль, открывая дверь и приложив палец к губам.
Таракан развел, согнув в локтях, руки, смирения в знак, и сказал медленно:
– Вот вы в натуре, Рауль!..
– Зайди, не стой! – ответил нетерпеливо Рауль и помог ему за майку. – Только тихо, тихо, понял?
– А чо такое?.. – прошептал Младший Таракан, когда Рауль закрыл дверь.
– Спит, – ответил Рауль, соображая.
– Кто?..
Рауль сообразил.
– Оба.
– Чо, в натуре такое лекарство?
– В натуре.
– Ну, давай тогда, сделай мне – я поеду: мне ехать пора, пахану надо машину отогнать, убьет.
Рауль увидел зеркало, пригладил волосы, потрогал лицо и спросил:
– Стой, Таракан: а как ты узнал, где Софа… обитает?
– Только не психуй, Рауль, сколько времени прошло, я уже думал, вы поврезали все…
Рауль опустился на корточки, прислонился к стене, уперся подбородком в колено.
– Ладно, ладно; как?
– У консьержки спросил… Вернее, не спросил даже: само вышло. _ сижу, жду Афтандила: одна его секунда, вторая, третья, пятая пошла – тут, вижу через стекло, крендель какой-то с бульдогом выходит – я и зашмыгнул, а она смотрит и говорит: вы, мол, куда? Я говорю, мол, товарищи тут в гости позвали, день, мол, рождения, а домофона номер забыл спросить; она говорит: знаю, мол, с коробками-презентами, мол, на шестнадцатый поднялись, в 155-ую… Давай, Рауль, сделай: поеду я; а Афтандил здесь останется, что ли?
Рауль сцепил кисти рук хомутом на шее и спросил:
– Таракан, ты хумаришь?
– Ну вот: начинается… Так и знал!..
– Ты хумаришь, Таракан?
– Можно подумать, если «да» скажу, то уколешь!.. Конечно, откуда у меня хумару взяться! Пахан мой всю жизнь на эту тачку разбитую деньги собирал, и сам я тоже не краду, бог таланту не дал, как Таракану, козлу!..
– Какому Таракану? – спросил Рауль.
– Старшему, какому!.. Короче, поеду я…
– Давно сидит?
Таракан помолчал немного, вздохнул и сказал:
– Я тебя, Рауль, базару нет, всегда уважал; пацаны наши всегда говорили, что ты честный; зачем ты мне причесываешь? Поеду я.
– Стой.
Рауль поднялся, переждал, согнувшись у стенки, вертушку, и, заметив в глазах Таракана проблеск суетной надежды, сказал:
– Ширева нет, Таракан; иди за мной – покажу. Только не ведись.
2
Таракан, белый, смотрел на Афтандила; Афтандил показывал ему язык, но уже не так много. Один глаз Афтандила приоткрылся; Рауль присел к нему, закрыл и подержал.
– Вот так, Младший Таракан. Татаркан. Видишь, как я старался, чтобы он не слишком закайфовал… Позавидовал я его кайфу. Не завидуй никому, Таракан. Пусть тебе завидуют, что не хумаришь. Мне помощь твоя нужна, Таракан. Или кинешь меня?
Рауль говорил медленно, тихо и двигался тоже спокойно и плавно, будто боялся потревожить воздух. И на сердце у него было сейчас ровно и грустно; впервые он переживал хумар только телесно, без его, сердца, участия: почему-то оно было здорово.
Таракан молчал, все еще, видно, не веря своим глазам. Потом сказал одними губами:
– Это чо такое, а, Рауль? Это как это?.. Только что живой – и на тебе…
– Тебе когда у пахана надо быть? – спросил Рауль, на Таракана не глядя.
Таракан, наконец, засопел, задвигался и опустился на табурет.
– Да ладно, Рауль… – сказал он. – Пахан на рыбалке, с мужиками. Только завтра к вечеру будет… Скажи, что надо делать.
– Хорошо… Ты не подумай, что Афтандил сам все проколол. Афтандил – он фартовый был пацан. Никогда по-другому не думай. Может, он и пожадничал чуть, но ширево, точно, атомное было. Оно в ковшике осталось, а я расплескал, когда язык ему из глотки тащил. Моя вина, Таракан: меня рядом не было, когда он кололся. Опоздал. Вот так, Таракан. Младший.
Рауль посмотрел на Таракана и поймал себя на фантастическом желании обнять его, поцеловать и успокоить так, чтобы он никогда не знал грусти.
– Вот что мы сделаем, Таракан. Вот что мы сделаем… Здесь надо прибрать.
– А где…
– Софа? Софа спит. Она не знает. Зачем ей? Она тоже не хумарит, Таракан. Но она – баба, девочка, ребенок; она еще в куклы играет; не будем будить ее; пусть спит себе, ты не против?..
3
Таракан снял, по просьбе Рауля, туфли в прихожей, принес из ванной таз. Рауль сам вымыл страшное лицо, плечи, грудь и руки Афтандила теплой водой, смачивая в ней свою марочку. Он хотел застегнуть на нем рубашку, но пуговицы были сорваны. Три они нашли почти сразу, четвертую искали долго. Рауль сказал: «Ладно, черт с ней», – но Таракан не сдавался, и наконец обнаружил ее на комоде за перечницей. Они посадили Афтандила на чистое место, у двери, прислонив спиной к холодильнику, надели на него пиджак, и Рауль ссыпал пуговицы в его карман.
Потом они тщательно вымыли пол на кухне и в прихожей, отмыли с солью ковш и поставили его на место. Рауль простирнул в раковине свою марочку с мылом, сложил ее аккуратно вчетверо и положил, мокрую, в задний карман джинсов. В комоде нашли пустой продуктовый пакет с надписью «С праздником весны и труда!», побросали в него шприцы, ватные фильтры, желтое крошево Афтандиловых зубов, пустую ангидридную склянку, использованные ими тряпки, и Таракан на цыпочках отнес пакет в прихожую и положил у двери. Затем они аккуратно, не спеша перенесли в прихожую Афтандила, посадили на обувницу и обули. Здесь, пока Таракан завязывал Афтандилу шнурки, а Рауль держал его за плечи, прижав к стене, он вспомнил нечто важное и немного повелся.
– Таракан, – сказал он, однако, спокойно, – кто-нибудь видел или знает, что ты был сегодня с Афтандилом?
– Да нет, я рано утром машину из гаража выгонял, а он один, случайно на меня выскочил – и сразу на абордаж.
– Хорошо.
Афтандил был готов. Рауль присел на корточки и заглянул к нему в лицо. Челюсть Афтандила висела немного неестественно, но язык уже не торчал, и разбитый рот смеялся уже не так вызывающе и саркастически.
– Хорошо, – сказал Рауль, – обувайся, Таракан, я сейчас.
Он зашел в комнату и прикрыл за собой дверь. Еще не ответив себе, зачем он вошел, он постоял, огляделся, увидел на полу у кресла пачку «Житана», небольшую кучу свалявшейся в клубки комнатной пыли и мусора посреди комнаты и тут же праздно лежащий веник. Он постоял, прислушался – и вошел в дверь налево. Софа лежала в прежней позе; он запечатлел в сердце ее четкий, хоть и детский, профиль, ее прямое длинное тело, почти незаметное на кровати, и хотел уже повернуться и выйти, как вдруг его взгляд привлекло нечто на подоконнике, за легким белым тюлем. Он присмотрелся, подошел мягко к окну, дав себе слово не смотреть на спящую Софу (потому что уже попрощался), и отвел тюль в сторону. На подоконнике стояли рядом Чебурашка, Гена и Шапокляк. Раулю в лицо будто подул кто-то: он почти не сомневался, что где-то уже видел эту троицу. Ощущение подтверждалось тем, что он опять заметил, что куклы были исполнены в разных стилях (Чебурашка был даже выше Гены ростом) и из разного материала, не соответствовали друг другу по цветовой гамме и, очевидно, были приобретены в разное время, собраны в семью случайно. Он взял Чебурашку нежно, двумя руками, повернулся, вышел в первую комнату, опять прикрыв за собой дверь, подошел к столику, сел в кресло и нажал Чебурашке мягкий меховой животик с вышитым на нем золотым скрипичным ключиком. Внутри у Чебурашки щелкнуло, скрипнуло, и он запел тихим и высоким, дребезжащим голоском: «Я был когда-то странной Игрушкой безымянной, К которой в магазине Никто не подойдет»… Рауль поднял голову, оглянулся на окно, в небо: гроза прошла, и на закате снова выглянуло солнце, в доме напротив блестели празднично стекла. «Мне не везло сначала, И даже так бывало, Ко мне на день рожденья Никто не приходил; Теперь я вместе с Геной, Он необыкновенный, Он самый лучший В мире крокодил».
Рауль посидел еще с минуту, потом решительно встал, вернулся в спальню, поставил Чебурашку на место и, ни разу не взглянув на спящую, вышел. Он поднял «Житан», вынул одну сигарету, а пачку положил на столик. Потом вышел, прихватив с собой четырехгранную бутылку с остатками зеленой микстуры.
Таракан сидел рядом с Афтандилом, приобняв его, и терпеливо ждал. Увидев Рауля, он спросил:
– Она… Софа – проснулась, что ли?
– Нет.
– А кто там… вроде как бы плакал или пел?..
– Кукла. Она еще в куклы играет. Я же говорил.
Рауль слил зелень в ванной, набрал в бутылку чистой воды («Сойдет за водку»); они взяли Афтандила с двух сторон за талию, закинули ему руки на шею и, поддерживая его плечами, вышли за порог. Здесь Рауль задержался на мгновение, еще раз прислушался, коротко оглядел замок и пощупал его отверстие пальцами. Потом тихо прихлопнул дверь.
4
Таракан спустил пакет с уликами в мусоропровод, и они вошли в лифт. Афтандил был не тяжелее Софы, но трудность состояла в том, что его следовало поддерживать в вертикальном положении, чтобы он был похож на живого человека, хоть и крепко выпившего. Когда Таракан нажал кнопку и они поехали, Рауль подумал, что сделал глупость: было лучше пойти пешком (хоть и далеко), чтобы не оказаться вдруг чьим-нибудь случайным попутчиком. Но потом мысленно махнул рукой.
– Афтандил не любил лифтов, – сказал он только.
Прежде чем лифт доехал и двери открылись, Рауль прилепил пьяно сигарету к губам, разбил себе челку, взял бутылку так, чтобы было очевидно, и они вышли.
– Ты не коси, Таракан, – шепнул он, – ты за рулем.
Проходя мимо окошка консьержки, он виновато заулыбался, прижимая бутылку к груди, как бы благодаря и прощаясь. Тетенька консьержка ужинала; она задержала ложку на полдороге и снисходительно кивнула головой.
Они еще не достигли железной парадной двери, как вдруг дверь запищала, открылась, и в подъезд вскочил, натягивая повод, отвратительный бульдог с бессмысленно злыми глазами. Увидев перед носом чужих, он зарычал и залаял так, что Рауль с Тараканом на мгновение обмерли и отшатнулись, прикрываясь Афтандилом: не потому, что он был мертвый, а просто потому, что в этот момент они оба об этом забыли. Хозяин бульдога, добропорядочный гражданин фарисейского вида, и не подумал извиниться; он с трудом утащил за собой животное к лифту, просительно бормоча: «Зевс, успокойся, голубчик, ну! Ну фу, голубчик, фу, Зевс, фу, ну!.. Пойдем к мамочке, мамочка сосисочку»…
– Б-бля-агодарю вас! – крикнул Рауль, снова входя в роль, но onwrh искренне, потому что с детства побаивался и не любил псов.
5
Солнце ослепило Рауля; у него опять закружилась голова, ноги стали ватными, и он сам почти повис на Афтандиле; какое-то мгновение Таракан упирался, чтобы удержать обоих. Шестерка стояла рядом, они дошли, посадили Афтандила на заднее сиденье, в угол, сели сами.
– Ну, что теперь, Рауль? – спросил Таракан.
– Это хорошо, что у тебя стекла непроницаемые… Ты же знаешь, где «Круча» находится, на «Беломоре» которая?.. Тогда поехали, с богом.
Когда они выезжали со двора, огибая торец здания, Рауль пригнулся и посмотрел вверх. Он хотел увидеть самую вершину лестницы, на которой сегодня качалась Софа, но угол был слишком остр, и у него не получилось. Они выехали на трассу. Движение было интенсивное; Рауль удивился, посмотрел на часы: было 7 часов 34 минуты. Он вспомнил, что в последний раз, когда он на них взглянул, было 2 часа 8 минут. «Не только, значит, счастливые часов не наблюдают», – сказал себе Рауль. Их обогнал гаишник на мотоцикле, Рауль зашевелился, и Таракан сказал:
– Документы у меня в порядке, Рауль.
Рауль вспомнил про сигарету и зажег ее, чуть приоткрыв форточку. Его уже ломало, но он впервые этого стеснялся и ни за что не хотел показать Таракану.
– Знаешь анекдот? – Крокодил Гена едет на велике с Чебурашкой; Чебурашка маленький, на руле сидит. Гаишник их останавливает и говорит: «Уберите этого с руля». А Гена ему: «Это, – говорит, – не Сруль, а Чебурашка».
Таракану было неловко смеяться, и он только нерешительно улыбнулся.
– Когда-то – молодые еще были, как ты сейчас – меня Афтандил этим анекдотом, помню, доставать повадился. На погремуху мою намекал… «Мы, мол, были с Рулем»… или: «Мы, мол, спросим с Руля»… Вы с Афтандилом соседи, Таракан?
– Да, он в доме напротив…
– С кем он жил?
– С матушкой, пенсионеркой и сеструшонкой; маленькая, в шестом классе. Как они узнают, Рауль?
– Сообщат, из морга. Ты не думай. Ты вообще ничего не знаешь и не видел, Таракан.
– Рауль, а это как – правильно?..
– Правильно, Таракан. Я отвечаю.
Сигарета догорела, Рауль уже сильно томился, временами о Таракане забывая. Золотые змейки больше не появлялись, но стояла перед глазами тревожная и удручающая рябь, очертания предметов двоились и плыли, как на «отходняке» от обычного алкоголя, и Рауль вынужден был напрягать глаза до боли в висках. Он поминутно выгибал мокрую деревянную спину на неудобном сиденье, незаметно тянул ноги и выкручивал себе кисти. Таракан тоже вдруг заерзал на своем месте и сказал:
– Рауль, у меня тут пахановский пиджачок шерстяной, рыбалочный; дать?
– У тебя нет сигарет, Таракан?
– Нет; я же не курю; и пахан тоже. Невкусно мне почему-то… сигареты. Рауль, может, ты пару напасов сделаешь? У меня в бардачке косяк готовый…
– Не, Таракан; спасибо. Я, боюсь, с ума тогда сойду, анализа не вывезу. Травка, Таракан, она тоже для счастливых, для тех, кто не хумарит. С пацанами покуришь со своими. Вы где сейчас – на «Приме» или на «Памире» третесь?
– «Приму» давно директор поломал; на «Памире» теперь.
Рауль вспомнил «Приму», на которой часто бывал в гостях у «сингапурских»; вспомнил свою первую босяцкую, еще школьных времен, «биржу» – «Трубу», первую сигарету, первую папироску, первую бутылку (тогда в ходу был какой-то дешевый портвейн), первое братание (они резали себе запястья, смешивали кровь, после чего при встрече следовало целоваться); вспомнил, как он гордился своими «братьями», и что их у него так много, и что они такие красивые и смелые. Вспомнил, как он думал раньше, что не пьют и не курят только слабые и малодушные; вспомнил, как однажды они с Воробьем и Базукой, вернувшимся со службы в Афгане, избили до полусмерти одного курсанта, только за то, что он не отдал им честь по форме. Вспомнил первый шприц (еще стеклянный, советского образца), первую горсть таблеток, первую кражу, первое ограбление (они сняли кроссовки, джинсы и бейсболку с какого-то добродушного, как слоненок); вспомнил, с каким самодовольством впервые обнаружил у себя первые признаки абстиненции; вспомнил свои первые измены родному дому, похороны отца и матери. Как это все соотносилось с его понятиями? Чтобы больше не вспоминать, он спросил первое, пришедшее в голову:
– А как получилось, Таракан, что вы оба «Тараканы»?
– Я же на одиннадцать лет младше. Это кенты его, взросляки наши, меня прозвали: еще и на имя похоже; а потом и к нему прилипло. Он меня ненавидел за это: его же до того «Чумой» погоняли: ему сильно нравилось… Пятерку уже отсидел. Ты же спрашивал. Далеко, на севере. Гоп-стоп. Через год откинется.
Таракан занял правую полосу, сбавил скорость и неожиданно остановился. Рауль не успел спросить, как Таракан со словами «Две секунды, Рауль!» выскочил из машины. «Только не Афтандиловы, Тараканчик»… – подумал Рауль, беспокойно осмотревшись. Ментов и гаишников видно не было; Афтандил сидел смирно; голова его была закинута назад, на спинку, – и открытый рот не вызывал, при непредвзятом взгляде, вопросов.
– Вот, Рауль, на «Житан» не хватало, – сказал Таракан, садясь за руль и протягивая ему «Тройку».
Рауль хотел сказать «Спасибо, Таракан», но потом подумал, что в Таракановых глазах это будет неправильно; он глотнул из четырехгранной бутылки, сохранившей микстурный дух, и закурил молча и с удовольствием. «Житан» никогда не был так хорош, как эта «Тройка». Они съехали с проспекта и двигались теперь по неширокой улице. Солнце опускалось все ниже, и небо стало таким же чистым и синим, как утром.
– Рауль, я спросить хотел, – сказал Таракан и почесал правой рукой лоб. – Что это происходит вокруг, а? Ничего понять не могу. Вот ты говоришь: с пацанами со своими покуришь, для счастливых, мол, травка. А я… сказать стыдно… с этим косяком уже неделю езжу. Мне с ними как-то все меньше и меньше… понимаешь? Слушаю их – и поверить не могу, что вместе выросли, что те самые. Куканы все об одном и том же: да у кого какая баба, да у кого сколько бабла, да что круче – «Мерин» или «Бумер», да кто какую хату строит – двух– или трехэтажную, да кто блатней – таможенник или налоговый инспектор. Друг перед другом понты колотят, будто друг друга не знают, будто только сейчас познакомились, понимаешь?.. И главное, всех это устраивает. Не с кем косяк покурить; выкину его, на хер… Я несколько раз с Афтандилом и Фиксой в движение ввязывался: не потому, конечно, что хумар; а просто они, хоть наркоши конченные, и выслушать могли, и сказать, что надо, если что. Я Чуму (Таракана, то есть, Старшего) жду не дождусь, чтобы объяснил; а с другой стороны – страшно, понимаешь?..
Рауль смотрел на дома, людей, автомобили – и не знал, что ответить, а потом нашел:
– А ты его не жди, Таракан.
– Как это?.. – Таракан посмотрел на Рауля немного испуганно.
– А так. Откинется твой Чума, как срок отмотает, никуда не денется. Ты лучше дождись пахана своего с рыбалки. Это ближе. У него и спроси, что сейчас у меня спрашивал.
Таракан свернул в узкий переулок с односторонним движением, потом еще и еще раз. Потом они проехали по краю широкого пустыря, форсировали несколько канав и попали в небольшой лесочек.
– Здесь тормози, – сказал Рауль.
Наступали сумерки. Они посидели еще немного, опустив стекла и не зажигая фар. Справа из-за неплотных зарослей слышалось журчание мелкой речушки, – это был один из притоков реки, на берегу которой Рауль встретил этот день.
– Матушка умерла? – спросил Рауль.
– В прошлом году. Так тоже Чуму мечтала дождаться… Жалко ее: ничего в жизни не видела, кроме… Прикинь: как родилась в этом городе, так и прожила здесь, не выезжая ни на час. Как подумаю – с ума же можно сойти… Рауль, я еще хотел спросить… Не мое, конечно, дело, да и не время, но… Софа… она кто?.. Красивая.
Рауль улыбнулся (Таракан этого не видел) и сказал, вздохнув глубоко:
– Прикнокал я ее, Таракан. Ты можешь себе такое представить, а? Она космонавтка, Терешкова, но, как эльф, добрая: это же хорошо, как ты думаешь?..
– Не знаю, Рауль… Наверно, раз ты прикнокал…
Они помолчали, и Таракан спросил:
– И что теперь будет?.. Куда ты теперь?
– А посижу маленько; устал я. Афтандил вот тоже любил повторять: «устал»; теперь отдохнет.
– Рауль, а может быть, это… присмотреть пока… за ней… как-нибудь? Ты скажи.
Рауль посидел, подумал и сказал, закрыв глаза:
– Да, Таракан. Ты вот как присмотри. Вот как. Если вдруг хату поменяет, чтобы знал, куда переехала, ладно? Просто знай, где она… обитает; больше ничего не надо. Можно так сделать: раз в неделю или в две, например, мимо проезжай, набирай ее домофон (номер же помнишь?). Если она ответит – молчи: случайно. Нет – пошебурши, только не в хипиш. – Рауль опять улыбнулся и посмотрел на Таракана, как мог, весело: – С консьержкой же у тебя увязано, если что…
Таракан тоже улыбнулся.
– Ну, а потеряешь – тоже не беда. Ты ей тоже понравился, Таракан, Софе то есть, не консьержке. А ты кого-нибудь кнокаешь, Таракан? Есть у тебя девчонка?
– Нет. Мне Кристинка нравится, но она с Тучей «багдадским»… встречается.
– Не грусти, Таракан: откинусь – на твоей буду стороне, если что. А знаешь? – ты ее рассмеши, Кристину.
– Как, то есть?.. Зачем?
– Не знаю: эльфы советуют рассмешить девушку, чтобы твоей была. Я не знаю, а ты попробуй: вдруг прорежет; расскажешь потом… Ладно, Таракан, пора.
Они вышли, не хлопая дверями, бережно выставили Афтандила из салона и положили его на молодую траву, под деревцем.
– Теперь поезжай, Таракан. Из автомата мусорскую набери, «02» лучше, и скажи, мол, труп на «Круче». Забожись как-нибудь, чтобы поверили – и клади трубу и домой. Ты, Таракан, ничего не знаешь и не видел. Ты целый день со своими пацанами на Памире сидел, или, лучше, дома или в гараже, машину чинил.
Таракан слушал и молчал.
– Базуку и Воробья знаешь? Им завтра передай, что гружусь их последними тремя хатами и своими, а последняя на «Набережной», про которую им говорил, скажи, порожняк; потом скажи – пусть вообще не хлопочут, и Самсон тоже: никаких передач не приму. Скажи – Руль, мол, на сухую будет перехумаривать. Если помру – значит, туда и дорога.
Таракан молчал и слушал.
– Про Софу Воробью и Базуке ни слова, и вообще никому. Если спросят, откуда ты все знаешь – скажи: случайно встретились утром на набережной у «Голубой Лагуны»; Руль, скажи, не в себе был, но тверезый, как стеклышко. А вечером, скажи, как нарочно, опять его видел из машины на «Беломорском» повороте: с Рулем, мол, теперь Афтандил был. Больше, скажи, не знаю ничего. А на суд, мол, сказал, приходите, если будет желание, милости прошу, поболеете. Это все, Таракан. Сделаешь?
– Да.
Рауль снял с руки часы, посмотрел близко, разглядел с трудом стрелки – они показывали 8 часов 12 минут – и протянул часы Таракану:
– Это… фартовые котлы, Таракан. Мне их Паша подарил в свое время… Ты его не можешь помнить, а Чума, наверное, знал… Носи: мне ни к чему, теперь вместо меня другие мое время будут считать. Так оно блатней.
Таракан взял часы, надел на руку – и тоже «спасибо» не сказал.
– Давай, давай, Таракан, – ободряюще и деловито сказал Рауль и обнял его. Таракан подошел к лежащему Афтандилу, присел на корточки, подержал свою ладонь на его плече, поднялся, прыгнул в машину и тронулся, не зажигая фар.
6
Уже совсем стемнело и похолодало. Рауля било. Он закурил, обнял себя за плечи скрестив на груди руки и согнувшись, нервно заходил взад-вперед мимо деревца, под которым лежал Афтандил. Он уже не помнил, когда переживал абстиненцию в последний раз (так давно это было), но он принимал свои мучения с каким-то наслаждением, как принимали, может быть, первые христиане, когда их мучили гордые и чванливые язычники. «Конец веревочке: теперь осталось только перехумарить – или помереть; вот и все: как просто»… – сказал себе Рауль. Сквозь деревца и редкий кустарник Рауль видел, как зажигались окна в «Беломорских» корпусах. Он вспомнил синее небо в окнах без занавесок и то, как сказал еще раньше (когда?): «Не знаю, сколько пройдет времени – может быть, час, неделя, месяц… – но я знаю, что буду вспоминать это утро, как сон золотой. Как пил с тобой. Шампанское. Пирожок»… Рауль остановился, замер, вслушался в эту давно и навсегда ушедшую в прошлое минуту, схватил себя за волосы и упал на колени. «Когда, когда жить?!! – закричало в нем то, что он никогда не знал, как назвать: – когда ты жил?! Только ожидание – или воспоминание, – и ни одной настоящей минуты!.. Софа! Спаси меня, держи меня. Дала руку – держи. Обними меня крепче – и не отпускай, и не слушай, не слушай меня»… Он закрыл лицо руками – глаза были мокрые; он засмеялся и, чтобы объяснить кому-то, почему у него мокрые глаза, он сказал, задыхаясь, громко, в голос:
– Бедный, бедный Афтандил: гробовщик о нем не пожалеет!..
7
Было время. Оно было огромно, как море, – и не принадлежало Раулю. Зато он сам ему принадлежал. А у него были боль, горечь во рту (Рауль пожалел о бутылке с водой, оставшейся в машине у Таракана), Афтандил, темнота и тишина со звоном в ушах и тихим бормотанием речки. Рауль раздвинул кустарник и вышел, несколько раз увязнув в грязи по щиколотку, к ее бережку, которую «Беломорская» босота иронично назвала «Кручей». Не обошлось, конечно, и без некоторой претензии на собственную «крутость»: еще в недавнем прошлом здесь, кому не лень, жарили шашлык, пили водку, варили лекарство, курили анашу и спаривались с подружками и дешевыми проститутками (жалкий бережок был устлан уликами самого разного рода). Но дома новостроек приблизились, и «Круча» утратила комфорт и очарование. Рауль присел, зачерпнул в ладони нечистой воды, брызнул себе в лицо и утерся марочкой. Потом походил вокруг, собрал обрывки древних газет, сигаретные коробочки, веток посуше – и не без труда (потому что после ливня) развел небольшой костерок у ног Афтандила. «А то еще заплутают», – сказал себе Рауль, сел сам на траву, подобрав ближе колени, и прикурил от щепки: взросляки когда-то учили, что грех прикуривать от зажигалки или спичек, когда рядом горит костер. Он смотрел то на пламя, которое потрескивало и вонюче дымило, то на Афтандила, который как будто шевелился в его неровном свете, и старался не думать и не чувствовать, как и он. «Прости меня, братишка, – сказал Рауль и потом добавил, напрягшись изо всех сил и собрав все последнее мужество, – и все-таки – это был фартовый день».
Слева послышался невнятный гул, Рауль повернулся и увидел сквозь деревья и кусты автомобильные фары, прыгающие и раскачивающиеся на неровной скользкой колее. «Бобик» остановился, уставившись прожекторами в Рауля, и «Круча», с которой он успел срастись, опять стала чужой и непонятной, и костерок растаял в чужом, враждебном свете. Рауль поднялся навстречу черным силуэтам с автоматами, прикрывая ладонью глаза.
– Кто такой?
– Вор и наркоман, – ответил Рауль. – А это кореш мой: передоз.
– Старшина, посмотрите тут… – и на запястьях Рауля щелкнули наручники.
Грубые руки взяли его за локти и отвели к машине. Его ощупали, вывернули наружу карманы, забрали небольшой складной ножичек, сигареты, зажигалку, марочку, 100 рублей, про которые он совсем забыл, сняли с шеи тонкую серебряную цепочку.
– На левом бедре, внутри, – сказал Рауль.
Ему расстегнули и выдернули кожаный ремень, опустили, вывернув джинсы до колен, и вынули из небольшого самопального «пистона» связку тонких блестящих отмычек. Он несколько раз хотел повернуться и посмотреть, что делают с Афтандилом, но каждый раз его грубо толкали в подбородок.
– Где причиндалы? – услышал он вопрос.
– Запаниковал сначала; выбросил в речку, не помню где, ниже по течению.
– А потом – совесть, хочешь сказать?
– Устал.
– Блатной, что ли?
– Нет; но терся, если что.
– Посмотрим. Старшина, в машину и поезжайте.
Говоривший отошел, через полминуты Рауль услышал другой голос, тихий:
– Если бы я уверен был, что ты меня не узнал, я бы не говорил с тобой.
– Теперь узнал, – сказал Рауль, усмехнувшись.
Старшина Ибрагимов развернул Рауля к себе лицом, нагнулся, подтянул ему джинсы и застегнул на одну верхнюю пуговицу.
– Много работы у тебя, старшина; и когда ты только отдыхаешь?
Старшина отвел его за «бобик» и открыл дверцу.
– А где…
– Фея? – сказал Рауль, опять усмехнувшись. – Забудь, как брата прошу.
– Тогда и ты забудь.
– Я – камень, – ответил Рауль и шагнул в черное нутро.
8
На суде у Рауля было немного людей, да и те лучше бы не приходили. Некоторых ему было неприятно видеть, их солидарность – он знал это наверняка – была данью лукавому мнению блатной общественности. Был два раза – оба коротко – Самсон, мелькали деловито Маркел, Боб, Фикса, Басмач с Пистолетом, Кактус и другие. Воробей и Базука, которых Рауль любил, не пропустили ни одного заседания, но и они лепили такой умняк, будто Рауль был не Рауль, а Павел Власов или Усама бен Ладен. Один раз он заметил человека, вид которого доставил Раулю удовольствие: это был Таракан. Поймав его взгляд, Рауль прищурился и улыбнулся уголком рта, – и Таракан ответил ему так же скромно, как тогда, в «шестерке», по поводу анекдота про Чебурашку и Гену.
Рауль, как и сказал, взял на себя несколько последних хат и почему-то еще одну (свою личную) двухгодичной давности, где он снял значительный куш. На это никто не обратил внимания, поскольку «общественность» тоже была несколько заинтригована другими деталями. Расследовать, правда, было нечего: смерть Афтандила Х. в результате передозировки опиумом-сырцом подтвердилась экспертами, вспоровшими его волосатый живот; но при дознании обнаружилось несколько хоть и непринципиальных, но неувязок. Разумеется, «причиндалов» искать никто не стал: они могли и должны были сгинуть в затянутом илом русле, но вопросы вызвали, во-первых, звонок «02» (Раулю не верили, что он сам позвонил, дойдя пешком до трассы), во-вторых, степень окоченения трупа, в-третьих, пуговицы Афтандила, которые были найдены в кармане его пиджака, и, наконец, отсутствие на месте (не во рту, а на «Круче») зубов Афтандила или того, что от них осталось. Молодой и потому дотошный дознаватель утверждал, что здесь что-то «не чисто», что, как пить дать, Афтандил Х. скончался в другом месте, и что раз его оттуда увезли «на природу» уже мертвого, то это только для того, чтобы скрыть настоящий состав преступления и что пока он не узнает, где «носяра» помер, и как он оказался на «Круче» (не на горбу же его Рауль нес по городу среди бела дня), он не даст закрыть дело. Рауль начинал уже беспокоиться, кляня себя за мелкие оплошности (только одна случайность обрадовала его несказанно: что он забыл тогда бутылку из-под абсента у Таракана в машине), как вдруг все уладилось, и он так никогда и не узнал, само ли это собой, или он за это кому-то обязан.
Через месяц Рауля, который за это время благополучно, хоть и не без потерь (села печень), преодолел кризис, приговорили к двум с половиной годам тюрьмы. Когда его выводили из зала суда, в зале прощально свистнули и улюлюкнули; а он крикнул мысленно, обращаясь к кому-то, кого здесь не было: «Сияй, сумасшедший бриллиант!» – и прислушался, и услышал ответ, которого тоже не было, не могло быть: «Остановите землю, я сойду!»
Рауля отправили в «Понты» – так называлась в блатном народе старинная местная тюрьма за архитектурную тривиальность: с высоты птичьего полета она представляла собой букву «П» (до эпохи «исторического материализма» ее называли «Покоем», но прежний алфавит уже никто не помнил). Он отсидел спокойно, без приключений и не имея никаких сношений с волей. В тюрьме его уважали, но любили мало, потому что он больше молчал, а там не любят молчаливых.
За неделю до окончания срока он получил с воли первую «маляву», имевшую, видимо, цель поднять ему настроение: «Мы зарулим за Рулем, чтоб поехал королем?» Он сразу передал «почте» ответ: «Не палите. Из базук по воробьям. Цветов и музыки не надо». А за два дня до звонка ему передали вторую и последнюю: «На месте. А я с Кристинкой: работает!»
Глава Шестая
1
С неба сыпался мелкий колючий снег. Рауль посмотрел, прищурившись, на купола и кресты Свято-Успенского (они блестели свежим сусальным золотом), дососал до фильтра бычок, бросил в урну, перешел дорогу, поднялся по паперти, потянул тяжелую дверь и вошел. Утренняя служба закончилась, внутри было тихо, крестились перед иконостасом благообразные, какие-то лубочные старушки в платочках, потрескивали свечи. Пахло сладко, после мороза хотелось этот воздух кусать и есть. Рауль подошел со спины к какому-то служке в черной рясе и, не зная, как обратиться, тихо спросил:
– Прости, батюшка; отец Варсонафий сегодня исповедует?
Служка повернулся:
– Сейчас придет, – и посмотрел на Рауля длинно и заинтересованно.
У Рауля тоже не вышло отлепить от него взгляд: что-то знакомое почудилось ему.
Служка посмотрел еще, потом вздрогнул, отшатнулся, всплеснул руками и бросился Раулю на шею:
– Рауль!.. Братан! Руль! – он снова отступил на шаг, хватая и держа Рауля за руки: -Да Федос я!.. Федос! Ха! (прости, Господи!..).
Рауль узнал, рассмеялся, шагнул и сам обнял Федоса.
– Ты даешь, Федос… – сказал он, осматривая его. – Неожиданно; но как тебе, в натуре, идет!.. Ангел просто какой-то, в натуре. Алеша Карамазов! Давно ты?
– Нет, Рауль, – протянул Федос, закрывая глаза и смущенно краснея и широко раскачивая головой с рыжими кудряшками, вьющимися из-под черного колпака, – я не ангел, не я ангел!.. Слушай, пойдем во двор, пока все равно батюшка не пришел. Недолго поговорим, пойдем!
– А он…
– Да не! – крикнул весело Федос. – батюшка добрый, он меня любит знаешь как!..
Федос провел Рауля каким-то темным ходом, попутно схватив и набросив на плечи какой-то черный бушлатик, и они оказались во внутреннем дворике Свято-Успенского. Тут стояли какие-то сараи, служебные пристройки, была большая куча строительного мусора, а в стороне Рауль увидел несколько старых надгробий с каменными крестами. За мусорной кучей, напротив крестов, была скамеечка; Федос смахнул с нее полой рясы снежок, сухой, как мука, и они сели.
– Можно курить? – спросил Рауль, вынув из кармана «Тройку».
– Кури, кури, только… не в хипиш, – сказал Федос и засмеялся, любовно глядя на Рауля.
– Я могу воздержаться, если не полагается, – сказал Рауль.
– Да кури, говорю! – Федос выхватил у него зажигалку и чиркнул и поднес ему сам. – Сколько лет прошло, Рауль! Сколько зим! Слышал я про твои перипетии, про самострел, другие дела… Скажи, давно ты… откинулся?
– Только что.
– Так ты… здесь сидел, что ли?
– В «Понтах».
– И как там?
– Понтовито.
– Изменился ты, Рауль.
– Не знаю, Федос…
Федос встрепенулся:
– Оно и хорошо, Рауль, что не знаешь. Не надо знать. Верить надо!.. Я тебе сейчас скажу, Рауль, только ты пообещай, что не посмеешься надо мной, над моими словами… – Федос соскочил со скамейки, присел на корточки перед Раулем, положил ему руки на колени и произнес, глядя в Раулевы глаза, каким-то зловещим полушепотом, каким раскрывают смертельные тайны: – Бог есть, Рауль, есть бог, есть, да святится имя Его и ныне, и присно, и во веки веков! И ангелы с архангелами есть, и святые с угодниками на небеси!.. – Федос перекрестился быстро и широко, глядя в небо. – Я-то про тебя слышал («народ, как говорится, своих героев помнит»), но ты-то про меня не слышал ничего; а я тебе расскажу! Ты же не спешишь, нет?.. Тогда слушай, что было. Тебя в дисбат, а я дослужил спокойно, демобилизовался, вернулся домой… Удивительно, знаешь: тебя, как нарочно, зону охранять отправили, а меня – представь – на склад НЗ, портянки и морковь сушеную стеречь; не служба – курорт: ни одного зэка не видел, хоть и краснопогонник!.. Кому, как говорится, плов, а кому – аппетит… Ладно. Вернулся, значит, домой. Неделю погулял, попили с соседями, с пацанами, от души, что называется, во дворе под липками. Ну, думаю, пора теперь делом заняться. Каким, думаю? Посмотрел по сторонам – сам знаешь, какие времена были. Апрельский Пленум, гласность и прочая… прости, Господи. Учиться не хотелось, работать – кем без образования? На завод бы, может, и пошел, но и заводов нет! Скучно стало. Думаю, попью еще неделю – а там за дело и за ум. Попил еще. Но уже не неделю, а две. Опять остановился было, посмотрел в зеркало: что это, спрашиваю, я творю?.. Нет ответа – я опять за бутылку. Родители обижаются, ропщут, гневаются, а я с досады и злобы – снова, уже со рвением. Полтора года так, не просыхая. Родители, пенсионеры уже, квартиру продали, избушку в селе купили: мол, может, все из-за товарищей твоих, будь они прокляты; будем картошку сажать, проживем. Какая там картошка! Отец, на меня глядя, тоже запил от бессилия. Стали вместе пить. Мамка плачет без остановки, а он говорит: «Лучше уж пусть со мной пьет, чем по дорогам валяться». Однажды просыпаюсь, как всегда, к вечеру, – мамка кричит. «Что такое?» – говорю. «Отец помер». «Как это, говорю, отчего?» Оказывается, водку неправильную выпил, какую на завтра с ним припасли, а он меня не дождался. В то время сколько народу травилось!.. Когда его хоронили, представь, мамка оступилась у могилы, и в яму его упала, головой о камень торчащий ударилась – и… все. Подумали – отца отнесли обратно домой, на следующий день вместе с мамкой похоронили рядом. «Что это, думаю, такое? Что это все значит?» Нет ответа; но, думаю, ведь что-нибудь да значит же! Не может же быть, чтобы ничего не значило! Терплю, сажаю картошку неделю, другую. Вдруг из города телеграмма: приезжайте, извольте во владение наследством вступить!.. Какой-то дальний дядька по мамкиной линии помер, одинокий, профессор-геолог. Денег почти ничего, но квартира, представляешь, четыре комнаты с мебелью и люстрами и всякими украшениями. Я как увидел – ну, думаю, благодарю тебя, Господи! Наградил, значит, за страдания: теперь заживу!.. Однако, думаю, новоселье отметить надо же! Как же без новоселья-то?! Неправильно, думаю, как-то, не по… понятиям; да и «барабашка» обидится!.. Набрал номерок бывшего соседа (у профессора телефон, как полагается) и давай, значит, обновку обмывать. Три года обмывали, Рауль! Три года! Отчаянно, исступленно, одержимо! Пока от квартиры дядькиной стенки голые не остались. Потом сосед ушел; наступили такие времена, Рауль, страшные, что страшнее нет ничего. На небесах ада нет, Рауль, там его не может быть… – Федос сглотнул с трудом, потрогал сухой снежок на скамейке рядом с Раулем. – Вот. Денег нет, продать нечего, выходил и побирался, как бомж. С такими же изгоями пил, что придется; но у них я все равно, знаешь, за блатного шел, из-за квартиры этой. Несколько раз думал уже квартиру продать и опять в деревню, на картошку, пока задаром, мол, не потерял: кинут в речку (благо, речка рядом) – и прощай, красивая четырехкомнатная жизнь! Поэтому держался, старался хоть чуть на человека быть похожим; из дому выходя, если не сильно в горячке, себя в порядок приводил, брился и мылся, зубы чистил. Потом и это бросил. Однажды, уже на самом краю, Рауль, открываю глаза в горячке, помираю… Я представляю, Рауль, каково и тебе приходилось; но поверь – и знающие люди тоже говорят – что страшнее алкогольного хумара (прости, Господи!) нет никакого! Так вот: открываю глаза – и говорю сразу, не думая, не зная, откуда взялось, как бы прямо из души говорю (хоть глупо): «Господи, если ты есть, если все это действительно что-нибудь да значит, если все, что было со мной, что с отцом и матерью случилось, что-нибудь да значило, дай мне, Господи… 100 рублей!» Как услышал голос свой, будто со стороны, до того стало страшно и противно: все, думаю, хватит с меня, бросился веревку искать, а веревки нет; откуда!.. если бы и была – давно бы продал. Тут вспомнил, что в соседнем дворе этих веревок паутина целая: белье на них сушат; захлопнул двери и бросился в одних тапочках на улицу, и сам себе кричу: быстрей, скотина, быстрей!.. Утро было раннее, такое славное, синее-синее! Солнышко только подниматься хотело. Краем глаза вижу небо, а боюсь, знаешь, прямо посмотреть: страшно, страшно! Добежал, веревку сорвал – и обратно; стая собак за мной с лаем, потому домой еще быстрей добежал, хоть и тапок один потерял; а, казалось бы, чего собачек бояться, если решился на такое!.. Но решился, Рауль, точно решился, вот тебе крест! Ладно… Слушай теперь главное. Только не смейся, Рауль, над моей славной минутой. Правду смехом не убьешь, сколько ни смейся, но за тебя мне горько было бы… Прибежал; место ищу – трубу или крючок какой, и тут… Слышишь, Рауль? Тут вижу: на единственной разбитой тумбочке, поверх объедков моих свинских (прости, Господи!) – сторублевая купюра, новая, хрустящая, блестящая, как икона (прости, Господи!)… Я стою, глазам не верю, потом рукам не верю, не могу: еще страшней! Поверить – всего страшней, Рауль! Тогда я это понял. Но потом… не помню даже, что было и как. Помню только, что катался по полу, головой бился об стены, а на глазах слезы, с кровью, Рауль, с кровью!.. так сладко, так я умилительно обрыдался тогда!..
Федос закрыл ладонями лицо, – а когда убрал руки, Рауль увидел, что оно опять сплошь мокрое.
– Бегишь ды бде, Гауль? – прогундосил Федос (нос у него был красный и опухший).
– Я клянусь тебе, Федос, – сказал Рауль, – что никому никогда не верил так, как тебе сейчас.
Федос всплеснул руками, глаза его засияли, он обхватил руками колени Рауля, уткнулся в них лицом и засмеялся так восторженно и счастливо, что Рауль его немного пожалел.
– Я знал, я знал, – говорил Федос, – что ты настоящий, я всегда это знал, что ты один настоящий!.. Знаешь? – он опять поднял лицо к Раулю, – ведь мне даже батюшка Варсонафий не верит!.. Он только вид делает, что верит, потому что ему по чину полагается, а так не верит, нет!..
Понемногу Федос успокоился, смеясь и плача и утирая лицо рукавами своей рясы.
– Нет, ты не думай, отец Варсонафий очень добрый и честный, и справедливый, как… судьба, вот! Он меня очень, очень любит. Я ведь после того не пил больше, ни капли. Как поутих мой восторг первый, я схватил эту сторублевку и побежал в одном тапке сюда, в Свято-Успенский: ближе всего потому что. Прибежал и бух в колени батюшке: «Хочу, – кричу ему, рыдая и хохоча, как бесноватый, – богу служить, ничего больше не хочу, не прогоняй, говорю, батюшка!» Он меня с колен поднял, сторублевку чудесную забрал, посмотрел – и по щеке меня как двинет, наотмашь: «Это, – говорит, – за то тебе, что раньше не пришел», представляешь?.. Он славный, батюшка, хоть и называют его за глаза «язычником» (прости, Господи!). Я ему тут убираюсь, зимой снежок чищу, и на посылках, и вообще, что придется; и прислуживаю иногда; один раз даже в колокольчик бил!.. А вон он пошел, батюшка! Иди за ним, Рауль; так и скажи: здравствуйте, мол, батюшка; хочу, мол, исповедаться; иди!
Рауль повернулся, увидел широкую спину о. Варсонафия и спросил, неуверенно улыбнувшись:
– А он меня не…?
– Да не! – засмеялся Федос. – У тебя, Рауль, лицо другое!.. Иди, иди!
Рауль догнал о. Варсонафия; тот услышал его шаги, повернулся, посмотрел на Рауля, куда-то в лоб.
– Свечку поставить – или исповедаться?
– Исповедаться, батюшка.
2
Когда Рауль вышел из церкви, снег сыпался по-прежнему. Он задержался на паперти, постоял немного, посмотрел, прищурившись, в небо, и пошел. Сзади стукнула дверь, он оглянулся и увидел, как бежит к нему Федос, в одной ряске.
– Рауль, брат, прости! Надоел, может. Я что хотел сказать. Ты это… слышишь? – приходи. Приходи еще. Если ты мне поверил – приходи: нельзя иначе; хорошо? Во! придумал: ты… венчаться приходи, Рауль! Ах, как хорошо я придумал, слава тебе, Господи!.. Приходи – и венчаться, и деток приноси крестить!.. Как брата прошу, Рауль, сюда, в Свято-Успенский, приходи! Никуда больше, слышишь?!..
Рауль смотрел, улыбался и молчал.
– Ну, я пошел? – сказал Федос.
– Стой, Федос, – сказал Рауль. – А вдруг это не бог?..
Федос сделал брови домиком, и Рауль пожалел и поспешил закончить:
– Что, если это не бог был, а «барабашка»?
Лицо Федоса разгладилось, он тряхнул кудрями, рассмеялся и сказал:
– А какая разница, Рауль? Если «барабашка» есть – значит, и бог есть! Но нет, Рауль, никакой не «барабашка»; ведь я к богу тогда говорил, я же помню, что в сердце было!.. Ну, все, Рауль, полетел; батюшка поручение сделал: заругает!.. Или, чего доброго… – Федос опять рассмеялся: – С него станется!..
Федос побежал обратно в храм, но вдруг развернулся на ходу и, не останавливаясь, крикнул:
– Да, Рауль, на всякий случай: я теперь не Федос больше, я Тихон. Тихона спрашивай, если что!..
Рауль вышел к дороге, остановил такси, сел и сказал:
– Академика Шишмарева, 22.
Он ехал, курил и смотрел на дома, людей, машины – и старался не думать. «Потом, потом», – просил он себя. Мысли не отставали; он решил заговорить о чем-нибудь постороннем и дежурном с водителем и посмотрел на него украдкой. Это был пожилой уже человек, с седой щетиной и в серой кепочке.
– Зима – это хорошо, – сказал Рауль. – Зимой человек свой дом больше любит, чем летом.
Водитель помолчал, переключил скорость, перестроился и ответил:
– Давно освободился?
Рауль опешил.
– Не удивляйся, не надо, – сказал водитель ровно, – все вы, сынки, одинаковые. Серые, потому что без солнца, и глаза точно пеплом присыпаны. У меня сынок тоже сидел. Десять лет. В прошлом году вышел, пожил еще месяц дома – и помер. Человека он убил. Тот ему сказал что-то неправильное, а он взял нож и по горлу. Вот так, сынок… Так давно ты?
– Сегодня, – сказал Рауль.
– Вот и хорошо. Вот и слава богу. Живи, не грусти, не уставай: смотри, сколько работы кругом. Растет город.
Рауль выкурил еще три или четыре сигареты, и водитель сказал:
– Шишмарева.
– Следующий дом, шлагбаум направо, – ответил Рауль, и добавил, когда въехали во двор: – Угловой подъезд.
Водитель притормозил, Рауль расплатился с ним, дав сверх должного и сказал, постаравшись вложить в свои короткие два слова все, о чем молчал сейчас:
– Спасибо, отец.
– Будь здоров, сынок.
Рауль вышел из машины, постоял, проводил взглядом такси и направился к подъезду. Он увидел, что дверь подъезда распахнута настежь, широко, приглашающе, и подперта шваброй, и поймал себя на том, что никогда за все это время ни разу не задумался над тем, как он войдет в подъезд. Ведь не мог же он позволить себе, как Таракан тогда, сидеть в машине и ждать, пока какой-нибудь «крендель» не решит прогуляться со своим питомцем. Столько раз он детально представлял себе эту минуту – и ни разу не подумал об этом очевидном препятствии. Теперь, даже просто представив себе на мгновение, что дверь в подъезде закрыта, он, с досады на себя, покрылся испариной. Но дверь была открыта (наверное, консьержка решила проветрить свою «бендежку»): ему оставалось это признать как должное, и все-таки, перешагнув через швабру, он задохнулся от радости и повторил про себя несколько раз: «Фарт, фарт, фарт».
Знакомая толстая тетенька консьержка подметала ступени; дверь ee будочки тоже была распахнута, чтобы могли надышаться цветы в горшках, и маленький телевизор пел и показывал родине ее любимцев.
– Правильно! – сказал Рауль бодро и весело, проходя мимо. – Свежий воздух! Что может быть чудесней!
– Ага, – сказала она, едва взглянув и не задавая глупых и ненужных вопросов, потому что жизнь вокруг налаживалась, потому что город рос и становился краше год от года, потому что судьба ее была благополучной, и внуки у нее были отличники и любили и уважали ее, и зять делал ей подарки на восьмое марта, и муж был примерный семьянин, не пил и никогда не прятал зарплату, и в ее подъезде никогда не случалось никаких чрезвычайных происшествий.
Небесный тихоход доставил Рауля до его седьмого неба; он подошел к двери с глазком и латунной цифрой «115», постоял, прислушался, посмотрел на замок: был прежний. Было воскресенье: было тихо. Привычным, хоть и немного забытым усилием воли, он внушил сердцу спокойствие, потер и помял, чтобы разогреть, руки и сказал тихим-тихим шепотом: «Господи, не суди меня, это в последний раз: я пришел домой». Рауль вынул из обшлага тоненькую блестящую штуку, вложил в замочную скважину, потрогал внутри нежно-нежно, увидел, понял – и повернул. Замок тихо щелкнул, и Рауль вошел. В теплой сумеречной прихожей он снял ботинки, аккуратно поставил их на обувницу, снял с себя куртку, повесил на крючок, посмотрел в зеркало на свои присыпанные пеплом глаза и потрогал лицо. Потом, не надевая тапок, вошел в ванную и бросил отмычку в унитаз.
В комнате на окнах не было занавесок, в углу стояли коробки и чемоданы; на журнальном столике стояла чистая пепельница, рядом лежала пачка «Житана» и табачный пакетик «Бали Шег». Тут же стоял чайный бокал с надписью «Телец» и с созвездием, ничем по очертанию не напоминающим этого зверя. На дне было немного холодного чаю, и Рауль сделал глоток. Потом он достал из кармана изящный плексигласовый мундштук с золотистым ободком и тонкой изумрудной ящеркой и положил на столик рядом с пакетом, открыл «Житан»: там не хватало трех сигарет. Он потрогал пальцем торцы сигарет, понюхал… Одна новая деталь в комнате привлекла его внимание: на стене висела журнальная репродукция какого-то декадентского портрета, изображавшего молодую и грустную девушку – почему-то без зрачков. Рауль подошел, посмотрел на нее, тоже склонив голову набок, как она, потом тихо прошел в смежную комнату.
Здесь было прохладно: форточка была открыта настежь; снежинки летели в комнату и таяли над ее постелью. На подоконнике за тюлем угадывались три знакомых силуэта. Они не спали, и Рауль приложил палец к губам. Потом подошел и опустился на колени у ее изголовья. Ее голова была повернута к окну, а лицо до глаз укрыто теплым зимним пуховым одеялом. «Соня», – сказал Рауль себе, потрогал ее волосы, потянулся к ней и сказал тихо, прямо в ее ресницы (и они дрогнули): «Эй, там, на Пальма-де-Майорке!»
04.05.06.-23.06.06., Москва – Владикавказ.
