РАССКАЗ
ПЕРЕВОД С ОСЕТИНСКОГО З. БУТАЕВОЙ
И не припомнить, когда еще разливалась Камбилеевка так, как в нынешнем году – снесло мост в центре села.
Как стаял снег в марте, с тех пор ни капли с неба не упало. Давно засеяны и обработаны огороды, уже и посаженное взошло, а дождя все нет и нет. До закаменелой твердости высохла земля. Последние капли влаги выдул нещадный восточный – с Ногайских степей – ветер. Где-то в небе, наверное, поставлено реле: каждый день в одно и то же время, как только солнце достигает зенита, начинается унылое завывание ветра и ни на минуту не затихает до самого заката. Ветер не устает бессмысленно и бесполезно разносить высохшие стебли, прошлогодние листья, клочки бумаги, обрывки полиэтиленовых пакетов.
В последний день мая, когда никто уже и не надеялся на дождь, на то, что он вообще когда-нибудь еще возможен, и людям мерещился голодный год, со стороны Черного моря стали наползать черные тучи. Когда они достигли середины неба, ветер-ногаец ослаб и в конце концов затих. Все вокруг на какое-то время замерло, словно прислушиваясь к себе, потом, как только четко очерченный край жутковато-темной тучи коснулся раскаленного диска полуденного солнца, поднялся вихрь. Послышался стон деревьев, безжалостно отрывались их недавно распустившиеся нежные листья; испуганное мычание перепуганных телят слилось со звоном стекол, стук открывающихся и захлопывающихся дверей – с истошными криками матерей, зовущих своих детей. Пойди пойми, откуда и в какую сторону дует, рвет ветер, пылью и песком швыряет в лицо, не дает глаз открыть.
Хотя люди перестали верить, что найдется дождь, который сможет насытить землю, в считанные минуты вода, кроме вспаханных огородов, не могла уже впитываться в почву, закаменевшую и потрескавшуюся из-за проклятого ногайского ветра и обжигающих солнечных лучей начала лета. Когда трещины заполнились водой, она уже не могла пробиться дальше, и в каждой вмятине образовалась лужа. Чем сильнее лил дождь, тем больше разливалась вода, наконец вся земля оказалась под ней, а она потоками все низвергалась с неба.
Так продолжалось до полуночи, а потом тяжелый грохот стал сотрясать небо; ливень то затихал, то усиливался.
Утром взошло солнце и с любопытством стало рассматривать следы вчерашнего и ночного потопа. А еще раньше увидели их колхозные доярки. Они вышли из дому на рассвете, и им пришлось идти на ферму окольной дорогой – через подвесной пешеходный мостик в верхнем конце селения. Разбушевавшаяся во время ливня река размыла бетонные подпорки моста на правом берегу, и около трех метров настила обвалилось, по нему уже нельзя было пройти. Новость сразу же облетела селение, и все, от мала до велика, если даже и жили на другой стороне реки и дел у них по эту сторону не было никаких, поспешили взглянуть на то, что натворила вода.
Когда-то, лет сорок назад, по пальцам можно было пересчитать смельчаков, кто отваживался переплыть разлившуюся Камбилеевку, всех их мы, малышня, знали по именам, смотрели на них с восхищением и завистью. Если прыгнуть вниз головой в бурлящую воду с высокого обрыва за домом Батаговых, то пока, борясь с волнами, переплывешь на другой берег, течение снесет тебя метров на сто, аж к углу Дзарасовых. В те времена булыжная царская дорога надвое рассекала село, и за состоянием единственного моста через реку внимательно следили: регулярно меняли его деревянные сваи, подпорки, дощатый настил, плетенные из хвороста и засыпанные галькой запруды, чтобы их хватило до очередного буйного разлива. Мост в свое время был рассчитан лишь на гужевой транспорт. Когда же в войну дорога бесчисленных автомашин, шедших по лендлизу в Советский Союз из иранской Джульфы, пролегала через Зильгу, мост приходилось латать да перестилать чуть ли не каждый месяц. После войны царскую дорогу выпрямили, теперь она огибала селение, и старый мост постепенно разрушался, пока председатель сельсовета Ибрагим, мир праху его, не добился у властей бетонных свай, металлического каркаса и добротного настила. И все эти годы мост стоял, не доставляя людям никаких хлопот. Да и сама Камбилеевка с тех пор сильно обмелела: с одной стороны, ее пустили на полив обширных цалыкских полей от околицы Зильги до самого Заманкула, с другой – иссякают, уходят под землю родниковые воды истоков реки. Ни одно живое существо, ни домашнее, ни дикое, не боится воды так сильно, как кошка; нынче даже котенок, прыгая с камня на камень, не замочив лапок, перейдет на другой берег там, где когда-то лишь храбрецы отваживались переплыть Камбилеевку.
Сразу после дождя вода в разлившейся реке была чересчур мутная, но на следующий день, после обеда, я пошел искупаться. В том месте, где когда-то купали коней, вода доходит лишь до щиколоток: за долгие годы дно покрылось песком да илом. Но саженей на шестьдесят ниже, как раз позади огорода Мурзы, образовался приличный омут, в рост человека. Омут-то хорош, только и вода, и берега кишат ребятней со всего селения, а в моем возрасте неприлично появиться среди них. Я прошел дальше, добрался до места, где вода едва доходит до пояса, скинул одежду и перед тем, как войти в воду, опустился на теплый, но еще влажный внизу песок.
Поблизости слышится безумолчный визг детей. Загорелые, черные-пречерные, они бросаются с высокого берега в омут – кто вниз головой, кто свечкой, взбивают фонтаны взбаламученной воды, играют в ловилки, плавают, ныряют, ни секунды не зная покоя. Кажется, что от этого непрерывного движения вода вот-вот закипит. Глаза мои разболелись от мелькания детских тел, радужных фонтанов, яркого света. Я подставил спину лучам жгучего солнца, ут-кнулся лицом в согнутую руку. Какое-то время еще слышалось хлопанье воды, крики… и я не заметил, как задремал.
Разбудил меня чей-то зычный голос:
– Годо-годо-годо-годо-годо!
Еще не открыв глаз, я по голосу узнал, что это Мурза. Я привстал, обрадовавшись, что будет, с кем купаться, и удивленно уставился на него: Мурза, не глядя под ноги, не обращая внимания на копошащихся детей, медленно идет к самому краю высокого обрыва, откуда прыгают в воду, при этом пристально смотрит на противоположный берег, где в низине пасется несколько телят.
– Годо-годо-годо!
Странно, ну пусть в обычный день, но как при таком разливе его теленок мог попасть на другой берег?
– Годо-годо-годо, да загрызут тебя волки!
Одна нога Мурзы уже оторвалась от края обрыва, но он все равно не остановился, и как был, в ношеных брюках, расстегнутой рубашке, сандалиях, во весь свой рост свалился в омут.
От неожиданности ребята замерли, а потом истошные крики огласили воздух:
– Ха-ха-ха, смотрите, как дядька упал в воду!
– Это Мурза, Мурза!
– Наверно, с ума сошел! Как сумасшедший пастух в книге Коста!
Мурза довольно долго не показывался из воды. Вдруг раздался испуганный крик одного из мальчишек:
– Ой-ой-ой!
Оказывается, Мурза под водой поймал его ногу, и до тех пор, пока сам мог держаться под водой, заставил мальчика нырнуть несколько раз. Вода заливается в ойкающий открытый рот мальчика, он захлебывается, глаза то зажмуриваются от страха, то таращатся.
Наконец из воды показываются одинаково седые волосы, брови и усы самого Мурзы. Он крепко держит за ногу мальчика, тот барахтается, пытаясь вырваться; дети зашлись в смехе, те, кто посмелее, подплывают ближе.
– Ты кого обозвал сумасшедшим пастухом? – снова окунает Мурза мальчика, тот визжит, то ли смеясь, то ли плача.
Богом проклятый, как он только мог услышать это под водой?
– Эй, Мурза! – крикнул я.
Он выпустил мальчика и поймал другого, несколько раз окунул и его; тот же, кого он отпустил, поспешно отплыл, стал поодаль по колено в воде и залился смехом. А тем временем самый смелый вскочил на спину Мурзы, обвил его шею худыми ручонками и пытался окунуть его самого, но не смог, поскользнувшись, сам ушел под воду и вынырнул невдалеке.
– Эй, Мурза!
Не слышит он меня. Хотя в этом шуме-гаме не мудрено не услышать.
Мурза, видимо, устал от возни и, тяжело дыша, выплыл на мель, вышел из воды, наклонил голову влево, приложил ладонь к уху и несколько раз тяжеловато подпрыгнул на левой ноге, затем – правую руку на правое ухо, и опять эти тяжеловатые прыжки уже на правой ноге.
– Эй, Мурза!
– А, и ты здесь?
Он подошел ко мне в плотно прилипшей к телу одежде, оставляя на земле мокрую полосу. С каждым шагом вода выхлюпывалась из его сандалий.
– Скажи на милость, как ты услышал под водой, что тебя назвали сумасшедшим?
– Ну, как я мог услышать?! Но что они еще могли сказать, увидев, как я в одежде бултыхнулся в воду?
– А каким образом твой теленок оказался на той стороне?
– Где ты его видел? – воззрился на меня Мурза.
– Как где? Разве ты не его окликал, когда упал в воду?
– Ха-ха-ха! Тебя, оказывается, легче провести, чем малышей. Этот наряд с весны до осени, весь купальный сезон, висит на крайнем дереве моего сада, как раз у спуска к воде. Когда я иду купаться, то снимаю свою одежду и надеваю эту. Не могу же я раздетым влезать в воду при детях. А если не в омуте выкупаться, то здесь, где вода лишь до колен, что за купание? Детям же каждый раз кажется, что я нечаянно сваливаюсь в одежде с обрыва. Пусть тешатся в свое удовольствие.
Хоть и седой он весь, но никогда не состарится этот Мурза!
Он снял рубашку и стал выжимать ее.
– Если бы вода была не такая мутная после разлива, то вылезать не хочется. Иди, окунись и ты, и пойдем.
– Куда?
– А ты что, сегодня на берегу собираешься ночевать?
Я пошел к воде.
И вспомнилось мне то счастливое время, когда самым важным казалось выяснить, кто дольше пробудет за день в воде, и ничего не стоило босиком пробежать по камням. А теперь идешь осторожно, подскакивая на каждом камешке. Глядя на не вылезающих из реки купальщиков, не представляешь, какая холодная вода, пока не войдешь в нее. Холод щекочет выше щиколоток. Осторожно, ощупывая дно подошвами, дальше. До колен. Еще один шаг, другой. Вода уже щиплет выше колен. Я останавливаюсь.
– Назад не возвращайся, ты уже показал воде пупок, – смеясь напоминает мне Мурза давнее поверье.
Рядом со мной бултыхнулся увесистый камень, брызги воды окатили тело, холод сжал внутренности, и я без раздумий нырнул. Главное окунуться, а потом и вылезать не захочется. Вода только по пояс, но плыть можно. А то раскинь руки, перевернись на спину, шевели одной ногой, чтоб не тянуло вниз, и тебя потихоньку будет нести по течению.
– Ну, выходи уж! То боялся окунуться, а теперь никак не наплаваешься.
Мурза переоделся. Оделся и я. Вместе с пачкой «Астры» он достал из нагрудного кармана рубашки аккуратно сложенный клочок газеты величиной с ладонь и протянул его мне.
– Что ты думаешь об этой новости?
– Что это?
– Ты еще не читал? – посмотрел Мурза на меня с удивлением.
Оказалось, это вырезка из «Правды». Крупным шрифтом заголовок: «Ракетам – нет!» Затем обычным шрифтом: «Собственный корреспондент «Правды» В. Дробков сообщает из Гааги: «Правительство Нидерландов приняло решение запретить размещение на ее территории 48 крылатых ракет, несмотря на намерение Вашингтона и руководителей НАТО. Решение вступит в силу в начале 1988 года, когда парламент ратифицирует его»…
– Важное решение.
– А я тебе о чем толкую? Наконец-то нашелся среди правителей хоть один умный. Теперь, может, и мои заначки на черный день не понадобятся.
– Какие заначки?
– Ах да, я же о них никому не говорил.
Он убрал обратно в карман клочок газеты.
К дому мы пошли огородами. Посадки Мурзы ухожены на зависть. Не зря говорят, что он все, даже кукурузу, пропалывает руками. После недавнего ливня одинаково приветливо выглядят готовые вот-вот расцвести окученные кусты картофеля, прямые, ярко-зеленые ряды кукурузы. Половина участка, ближе к дому, отделена проволочной сеткой, за ней на фруктовых деревьях уже явно заметны плоды.
Когда мы дошли до деревьев, дышать стало легче. Здесь уже не так припекают жгучие лучи солнца, их трепещущий в листве свет лишь щекочет глаза.
– Скажи, пожалуйста, эти три пирога ты будешь выдерживать, пока они не задеревенеют? – послышался со двора голос Терезы, супруги Мурзы. – А, и ты здесь, Сафар, добрый день!
Худощавая, всегда улыбающаяся, вечно занятая, в косынке, завязанной по самые брови. Увидев нас, догадалась, что мы недавно вылезли из воды, и запричитала:
– И как вам только не стыдно, старые уже, а купаетесь вместе с мальчишками. Срам, да и только!
– Ты ничего не понимаешь в наших купаниях, лучше занимайся своими делами. За Рамазаном еще не послала?
– Как бы я за ним послала, если целый день не видела тебя? – возмутилась Тереза.
Если и связан кто-нибудь намертво, так эта пара. И упреки, и приветливость – к постороннему ли, к близкому или друг к другу с шутливыми, не злыми подковырками. То ли друг другу подражают, то ли от природы в них такое качество?
– Ты еще здесь?
Тереза скрылась во дворе, а мы остались в саду. Под старой грушей – скамья из потемневшей сосновой доски, один конец ее прикреплен к стволу дерева, другой опирается во вкопанный в землю чурбак. Я присел на скамью и прислонился к дереву. Мурза опустился на другой конец скамьи. Вместе с пачкой сигарет он опять достал клочок газеты, сунул сигарету в рот, не зажигая ее, и, еще раз прочитав заметку, спрятал бумагу. Затем зажег сигарету, встал и потянул меня за руку.
– Посторонись-ка.
Я отодвинулся от дерева. Мурза присел на корточки, из-под того места, где скамья была прикреплена к дереву, вытянул гниловатый дощатый ящик, стоящий впритык к груше, и достал оттуда пол-литровую бутылку, покрытую пылью и паутиной. Он обтер ее о густую зеленую траву под грушей. Бутылка была запечатана заметно потемневшей желтоватой пробкой. Мурза достал носовой платок, начисто вытер бутылку, деловито посмотрел через нее на свет. Бутылка была полная.
– На твоей груше стали бутылки водки расти, или ты от жены спрятал ее здесь?
Будто не слыша меня, Мурза еще раз посмотрел сквозь бутылку, потом повернулся ко мне:
– Ты что, не понял, что написано в газете, или по-русски читать разучился? – вместо ответа спросил он.
– В какой газете?
– А я думал… – тронул он карман.
– О ракетах, что ли?
– Конечно, о ракетах. О чем же еще?
Я его о бутылке спрашиваю, причем здесь решение правительства Голландии?
Со двора в сад вошел Рамазан, старший не только в нашем квартале, но один из старейшин во всем селении.
Он удивительно расторопен для своего почтенного возраста. По какому бы поводу ни пригласили его – печальному или радостному – обязательно прокричит тебе: «Ну как, идем или не идем?» – «Идем, что же еще остается, как не пойти». – «Только, пожалуйста, поживей». Обросший сивой щетиной, в рабочей одежде, в стоптанных башмаках. А через считанные пять минут он будет ждать тебя посреди улицы – свежевыбритый, в выходном костюме, в начищенных до блеска хромовых сапогах. Из нас же никто, конечно, и наполовину не готов. И слышится уже с улицы его ворчание – то ли жалуется кому-то, то ли сам себе говорит: «Ей-Богу, были бы они девушками на выданье, непременно остались бы в старых девах». Первому, кто подвернется под руки, достанется его недовольство: «В солдатах не служил, что ли?» – «Ну как же не служил, Рамазан: ты же сам провожал и встречал меня».
Рамазан подошел к нам, поздоровался, подозрительно уставился на бутылку в руках Мурзы:
– Что это у тебя?
Мурза не успел ответить, как рядом с нами возник Володька, его сосед через огород: видимо, он откуда-то наблюдал за нами и понял, что неспроста собрались мы втроем.
– Вот вы где, мои дорогуши, – сказал он таким тоном, будто искал нас по важному делу.
Володька давно живет в нашем квартале, да так и не избавился от характерного кобийского выговора. Мужик он работящий, готов помочь в любом деле, хоть и не всегда можно на него положиться. Дом его полон детьми мал-мала меньше. Вот только выпивка не идет ему: быстро пьянеет и тогда, без всякого уважения к старшим, болтает что попало, теряет контроль над своими конечностями: тело само по себе движется, руки – сами по себе, голова болтается на длинной худой шее.
– Ты тоже еще не читал? – Мурза опять достает обрывок газеты и протягивает его Рамазану.
Тот, как бы принюхиваясь, с недоумением посмотрел на газету, но в руки не взял.
– За всю свою жизнь я никакой газеты не читал, кроме «Растдзинада», да и очки оставил дома. Так что там пишут?
Я вкратце пересказал содержание корреспонденции.
– Хорошо, если бы все державы последовали этому примеру, – сказал Рамазан.
Володька промолчал: то ли не понял, о чем речь, то ли вообще не слушал: мысли его, безусловно, были прикованы к бутылке.
– Вот поэтому мне уже ни к чему заначки на черный день, – заключил Мурза.
Со двора вновь послышался голос Терезы:
– Послушай, что ты там ярмарку устроил? Неудобно перед Рамазаном. Идите, стол накрыт.
– Сейчас идем. У нас еще одно дельце, – ответил Мурза.
– Ради Бога, о каких заначках ты говоришь? – поинтересовался Рамазан.
– Вот, – поднял Мурза бутылку. – Вот одна из них, за остальными тоже дело не станет.
– Ничего не понимаю, ей-богу, – застыл в удивлении Рамазан.
– Служилый ты человек, как же не понимаешь? Почему немецкий солдат с автоматом аж до Гизели дошел?
– Да потому… – хотел что-то сказать Рамазан, но Мурза перебил его:
– Подожди, подожди, я тебе покороче разъясню: потому что Гитлер напал неожиданно, вероломно.
– Собачий сын, а сам, когда ефрейтором был, украл сапоги генерала, – вмешался в разговор и Володька.
– А ты видел?
– Видеть не видел, но за что же он тогда сидел в тюрьме, по-твоему?
– Да не слушай ты его, Мурза, не знаешь разве его глупые речи? Говори, что ты собирался сказать?
Этот Володька не так глуп, как кажется. Он не только посмотрел «Семнадцать мгновений весны», но, несомненно, и книгу Юлиана Семенова прочел, иначе откуда он знает о сапогах?
– Если Гитлер оказался таким вероломным, то Рейгану можно доверять? – спросил Мурза и поочередно оглядел всех нас.
Никто не ответил. Ждем, что он скажет дальше, только Володька опять не утерпел:
– Ну, ты уж совсем кровожадным считаешь Рейгана, думаешь, ему не достает моих латаных штанов и единственного, еще свадебного, наряда Елены?
Видимо, Володька уже выпил, будь он трезв, ни за что при старших не произнес бы имени жены.
– Постой-ка, ведь богатство России не только из нарядов твоей Елены состоит, – упрекнул его Рамазан.
– А если Рейган нажмет эту проклятую кнопку, через сколько секунд ракета долетит до нашего Тупикового переулка? – спросил меня Мурза. – Ты институт окончил, должен знать.
– Если со своей территории запустит, то минут через двенадцать, с европейской – минут через семь, – не вполне уверенно ответил я. – Но противоракетные…
– Эх, если бы против ракет можно было бороться, весь мир не дрожал бы дрожмя. Ну, мы отвлеклись, – сказал Мурза. – Рейган же не прямо на наш Тупиковый переулок нацелит ракету, мишень его – военные заводы Владикавказа. Я поэтому и припасал на черный день, – потряс бутылкой Мурза. – Как только гриб поднимется над вершиной Шана, так зубами рвани пробку и выдуй всю бутылку из горла, чтоб уже и не понять, что с тобой станет.
– Пока добежишь до груши, в пепел превратишься.
– Под грушей одна заначка, еще несколько в других местах. Теперь же, после решения правительства Голландии…
– Идете вы, наконец? – который уже раз позвала Тереза.
– Вот пристала… Идем, идем.
– Разыгрываешь нас, больше ничего, – покачал головой Рамазан.
– Клянусь этой черной землей, не разыгрываю! – Мурза низко склонился, коснувшись указательным пальцем травы. – Да увидите меня в могиле хоть завтра, если шучу.
– Упаси боже!
– Не такой я дурак, чтоб через двор да огород бежать к груше, когда уже гриб завиднеется. Одна заначка здесь – на случай, если застанет меня в саду, вторая в изголовье, под матрацем.
– Да свяжи тебя по рукам и ногам, и то не устоишь, чтоб не выдуть бутылку.
– Клянусь этой черной землей, – Мурза опять коснулся пальцами травы. – Не меньше десяти лет прошло, как я сделал эти запасы.
– Так я и поверил, если все твои клятвы землей так же верны.
По тому, как оскорбленно отвернулся Мурза, было видно: зря не станет клясться.
– Если не веришь, то… А третий припас в… – не закончив фразы, Мурза, размахивая бутылкой, словно противотанковой гранатой, направился в сторону уборной. На полпути он обернулся. – Идите, идите сюда, вы же не верите мне.
Доски внутренней стороны уборной покрыты рубероидом – чтоб зимой ветер не дул в спину сидящему в задумчивости.
– Вполне возможно, что этот проклятый гриб покажется, когда человек занят важным делом, – пояснил Мурза.
Он приподнял край рубероида и достал бутылку водки. Она была укрыта и от дождя, и от солнца, поэтому этикетка не вылиняла: «Экстра, 4 руб. 12 коп.». Мурза-таки правду говорит: припасено еще в то время, когда выпивка была дешевой.
Рамазан снял шапку и хлопнул ею об колено:
– Нет, издавна сидит в тебе дьявол! Ну как тебе в голову такое пришло?
– Поневоле, Рамазан, поневоле. То, что вас ожидает, я не пожелаю и заклятому врагу, я же отправлюсь – в рай ли, в ад ли – крепко навеселе.
Мурза, держа обе бутылки в одной руке, пошел впереди нас во двор.
– Рамазан подумает, что у нас пир горой, раз его пригласили, – засуетилась Тереза. – Дело проще: сын был шафером батакоюртца и вчера ему прислали положенные три пирога и рубашку. Может, вам приятнее в доме посидеть, но я накрыла под виноградом.
Мурза ополоснул бутылки в ведре у колодца и поставил их на стол. Оглядев его, он обратился к жене:
– И больше у нас ничего нет, Тере?
Жена с упреком посмотрела на него, мол, знаешь же, было три пирога, курица и бутыль с аракой – и вот они, что же еще ставишь меня в неловкое положение?
– Я говорю, для Рамазана…
– Совсем забыла, – хлопнула себя по лбу Тереза и устремилась к кладовке.
Не только в своем квартале, но и в соседних, известно, что Рамазан ничего не пьет, кроме красного вина, будь то магазинное или самодельное. Когда его приглашают в гости, хозяева не ленятся сбегать в магазин. Если же в доме не оказывается мужчины, а только пожилая женщина, Рамазан посылает кого-нибудь помоложе: «Сбегай-ка к нам и скажи там о графине», – имея в виду вино собственного приготовления.
Когда хозяйка направилась в кладовку, Мурза крикнул ей вслед:
– Заодно захвати и то, что припрятано под матрацем.
Еще одна «Экстра» и «Кавказ» появились на столе.
– Скажите-ка, люди добрые, на самом деле что-то приключилось? Будто крылья выросли у нашего с тех пор, как прочел газету. Бывало, в доме совсем нет выпивки, но никогда он не трогал заветное, – произнесла Тереза.
– А Рейган уже и из космоса на нас нацелился, – невпопад ответил ей Володька.
– Да уж, на тебя если не из космоса нацелишься, то ни наземные, ни подводные ракеты тебя не достанут. Налей-ка лучше в стаканы, – Рамазан встал, снял шапку, огляделся и положил ее на развилку абрикосового дерева. Затем он раздвинул три пирога так, чтоб все три были видны и Всевышнему, и ему самому, возносящему молитву, прихватил рукой край верхнего пирога, в правую руку взял стакан.
– О, Единый Великий Боже, ты создал нас по своему образу и подобию, надели же нас своими щедротами, как тех, к кому благоволишь!
– Оммен!
– Живет в этом доме семья. По обычаю принесли ей три пирога. Ниспошли же членам семьи такое благо, чтоб только на добрые дела приглашали их!
– Оммен!
– Вот юноша, чужая семья пожелала с ним побрататься, так пусть же и впредь он будет почитаем среди ровесников в добрых делах!
– Оммен!
– Не захотели хозяева сесть сами за стол с принесенными пирогами, а пригласили своих добрых соседей, так пусть их жизнь будет всегда достойной и безоблачной!
– Оммен!
– О, Уастырджи, ты заправляешь всеми делами, тебе вверяют себя как идущий верным путем, так и разбойник, и да вразуми того, у кого злые помыслы, а праведного надели таким благом, чтобы жизнь его была всегда красивой!
– Оммен!
– Мимо твоих святилищ наши ребята идут и на ратную службу, и возвращаются оттуда, так направляй же их по верному пути!
– Оммен!
– Да воцарится мир на земле и перестанут правители смотреть один на другого в прорезь прицела!
– Оммен!
– Всели в них, святой Уастырджи, мудрость, чтобы они решили: «Нам ни к чему уже войско, идите, солдаты, по домам!»
– Оммен!
Рамазан произносил тосты старательно, как молитву. Застолье затянулось. Как всегда в таких случаях, разговор перескакивал с одного на другое.
Когда все мы порядком захмелели, сидящий рядом Володька поделился со мной своей обидой:
– Слышал, что сказал Мурза: увидишь гриб – не мешкай, не жди, когда донесется грохот, а сразу срывай зубами пробку и все содержимое бутылки вылей себе в горло. – Володька глубоко вздохнул: – Всему я научился, а вот из горла пить так и не умею до сих пор.
– Не переживай, – услышал его острый на слух Мурза. – Я ведь не для тебя припасы заготовил.
Володька обиделся. Как же так? Были добрые соседи, хлебом-солью делились, как же возможно такое предательство: в последний день Мурза отправится в мир иной навеселе, а Володька, пока будет бегать за стаканом, так огонь этого проклятого гриба настигнет его, и он превратится в пепел, не промочив горла. И жалость к своему последнему, печальному дню выдавила из его глаз крупные слезы.
– Клянусь отцом, недостойно сидеть за одним столом с тобой, – рассердился на него Рамазан. – Зарекаюсь каждый раз, а ты как назло опять оказываешься рядом со мной. Видимо, ты на самом деле чокнутый, иначе как объяснить твое недостойное поведение?
– Не будь я чокнутым, с умными бы сидел.
Это уже в наш адрес.
– Чем мы тебе кажемся ненормальными? – прикрикнул на него Рамазан.
– Что же может быть глупее: одну бутылку он выпьет, а две другие – пропадай?
Мы рассмеялись: чокнутый-то чокнутый, а себе на уме.
– Я в них плохо разбираюсь. Немцев знаю – полгода еще после победы отслужил в Берлине, с американцами встречался на Одере, а эти голландцы, они из каких? – обращается ко мне Рамазан.
– Они близки к немцам, но не совсем чтобы немцы. Трудолюбивый народ, коровы их славятся на весь мир, – ответил я. Надо же, и это все, что я знаю о Голландии? «Ты же институт окончил». Рембрандт, Эразм Роттердамский, фламандский язык… Но все это ни к чему в подобном застолье. – Земли у них только мало, и издавна они устраивают дамбы на море. Запрудят – отвоевали у моря клочок земли, запрудят – еще клочок. Как наши предки, которые носили корзинами землю на скалы. Легко ли с морем воевать? Нет, они не немцы. Немцы во время войны взорвали назло их дамбы, и пять или шесть лет на низинах даже травинка не росла из-за соленой морской воды.
– Собачий сын Гитлер, генеральские сапоги спер.
– Угомонись ты со своими сапогами, не то выставлю тебя из-за стола.
– Да я ж ничего не говорю, только слушаю, – желая показать, как он внимательно слушает, Володька подпер кулаками подбородок и уставился в рот Рамазану.
– Наверное, они неплохие люди, если так трудятся из-за клочка земли. Рабочему человеку не до войны и чужие земли ему ни к чему, – как бы про себя проговорил Рамазан.
– В работе им нет равных, в этом ты прав. К тому же работа их добротная. Я уже три месяца ежедневно бреюсь одним голланд-ским лезвием.
– Ты что, всерьез или шутишь?
– Я дам тебе попробовать, сам убедишься, – пообещал я.
– Нет, лезвием я не смогу, я бреюсь только золингеном, привезенным с войны.
– До войны… – начал было Володька, но Мурза перебил его:
– Ты вместо пустой болтовни за стаканами следи.
– Так вы пока говорите, стаканы никуда не денутся.
Все же он наполнил рюмки и сел, опять подпершись руками.
– Что может быть в жизни ужаснее этого: лучшая часть молодежи погибла на войне, уничтожена на корню. Этим-то, помоложе, откуда им знать, но ты, Мурза, должен их помнить.
– А как же, а как же, – опечалился Мурза.
– Начнем с вашего Хаджимурзы – довоенный кадровый командир, а потом перечислим от начала квартала до конца. Кулов Дзенакко – хоть он и не коренной наш зильгинский, но жил в доме Елмурзы, учительствовал, и на фронт его призвали отсюда. Затем Али, сын Заурбека Аликова, тоже кадровый командир. Наш Ахболат, Бордзи Цораев, Губа Слонов…
– Интересно, почему цари не воюют сейчас, как в давние времена, один на один? – не сдержался опять Володька.
На сей раз никто не прикрикнул на него, никто не засмеялся: то ли согласились со сказанным, то ли опечалились траурным списком.
– Чем же им воевать, если и оружия подходящего не осталось, – горестно произнес, наконец, Мурза.
– Как это не осталось? На Володьку даже из космоса нацелились. Да в переводе на порох на каждого человека планеты заготовлено по семнадцать тонн взрывчатки, – вспомнил я цифру, которую вычитал несколько лет назад, с тех пор она вряд ли уменьшилась, если не стала больше.
– А это разве честное оружие?
– А что же, цари должны игрушечными пистолетами угрожать друг другу?
– Это богопротивное средство уничтожения всего живого, а не честной войны.
– Ей-богу, ты прав, Мурза. Это действительно средство уничтожения. И что только не придумали для истребления людей.
– До войны…
– Что ты заладил: «До войны, до войны?» Тебя и на свете не было до войны, так что ты знаешь о довоенных делах? – напустился на Володьку Рамазан.
– А мы разве не «до войны» живем? Мы живем сейчас до войны, а что «после войны» будет, этого вы не знаете. А себя умными считаете.
Напротив меня, за спиной у Мурзы, стала подниматься луна, подниматься оттуда, откуда ей не положено, – с севера, над Цалыком. Я заметил ее случайно и сразу даже не сообразил, в чем дело. Я остолбенел, хотел сказать остальным, но не мог вымолвить ни слова, только, как в тяжелом, кошмарном сне, беззвучно открывал и закрывал рот.
Луна начала быстро расти, округляясь, ярко сверкая, стала больше колеса телеги.
«Может, Рейган уже нажал кнопку, откуда ты знаешь»?
– Что с тобой? Что случилось? – вскочил Мурза со своего места и очутился рядом со мной.
Заговорить я не смог, но показал рукой на небо. Все повернули головы в ту сторону. Не в силах оторвать глаз от неба, я искоса глянул на них – у всех троих одинаково разинуты рты. У меня самого челюсть отвисла. А луна все расширялась и расширялась, за считанные секунды заняла часть неба, а потом – полнеба.
– Бедная Елена, что же она с детьми будет делать? – неожиданно всхлипнул Володька, вскочил со стула и, тяжело топая кирзовыми сапогами, в несколько прыжков оказался за воротами.
– Это что же такое, а?! – погрозил Рамазан двумя кулаками небу. – Разве этот мир достоин того, чтобы жить в нем?
Круг начал таять так же неожиданно, как и появился, и вскоре на небе показались звезды.
«Ракета-носитель вошла в плотные слои атмосферы и сгорела», – сообщалось на третий день в газетах.
