ПЬЕСА ДЛЯ ФЛЕЙТЫ И ЗМЕИ
И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она –
сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред
Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею.
Екклесиаст
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. «СЕНТЯБРЬ»
1
«…Можно сколько угодно ставить под сомнение свободу человеческой воли; но как жить с сознанием, что ты пришел в мир только во исполнение рока? Жизнь – это испытание свободой.
Я выбираю тебя, слышишь, строптивица?..
Впрочем, когда оглядываешься назад, все принимает вид промысла. Настоящее всегда неизбежно. Ты была суждена мне от начала времен…
Так надо было, чтобы она вошла в поле зрения, чтобы я увидел и услышал ее. Все, что я предполагал, все, в чем я подозревал благость жизни, в ней воплотилось.
Когда я захожу в контору, я всегда знаю, не поднимая глаз, тут она или нет. Я кожей, я животом чувствую ее присутствие в радиусе двадцати метров. Она стала точкой отсчета моего времени-пространства – нулевым меридианом, полюсом, моим притином; место, где она стоит, священно. Когда кто-нибудь подходит к ней близко (не говоря уже о прикосновениях и дружеских поцелуях), я переживаю это как профанацию и вандализм, я испытываю праведный, почти религиозный гнев, от такого кощунства у меня темнеет в глазах. О, я всем сердцем верю в братский поцелуй, – но много же у нее братьев!..
Она вызывает в моей душе такой комплекс эмоций, что я начинаю звучать, как флейта.
Кто эта девушка? – Ужас и прелесть. Она похожа на еще молодую, большеголовую волчицу, принюхивающуюся к жизни. И она похожа на маковый бутон, опьяненный только ему внятными соками земли. Странная девушка. Такая красивая – и такая некрасивая. Если бы смерть была девушка, ей бы нужно было это лицо…
Нет, она не притворяется: природная, законная, настоящая. Точный и ровный жест, прямой и смелый взгляд. Вот сейчас она придет и обязательно даст понять, что делает большое одолжение, что у нее мало времени и что, во всяком случае, она голодна (у нее аппетит: молодой организм; очень трогательно). Так было каждый раз (всего два), когда мы встречались, и если она не стесняется шить белыми нитками, значит, я не должен этого замечать. Не будем так мелочны; не может же быть, чтобы она хотела только обедать и ужинать за мой счет? Хорошо; принимается. Посмотрим.
О, как высокомерна… Я хочу убедиться, что она имеет на это право.
“В мой мир проникнуть очень трудно; еще трудней занять в нем прочное место; но тот, кто захочет, сможет все. И я откроюсь… Подумай сначала, зачем это тебе”. Мой мир… Почему ты решила, что у тебя есть мир? Мир был у Ковалевской и Льва Толстого. У тебя мирок, улей. Что ты видела? Что ты знаешь? Кто тебе внушил, что молодости и красоты достаточно для высокомерия?.. Посмотрим, посмотрим.
Конечно, обещание счастья дорого стоит, даже если остается обещанием. А если бы ты вдруг увидел, что эта дорога никуда не ведет, пошел бы ты по ней? Ты похож на крота, который спасается тем, что слеп: бедолага, что бы он увидел, если прозрел? Черную землю и хвосты червячные. Слепоте ты обязан спасительными иллюзиями и миражами. Иллюзии – это уже кое-что.
Вот она. Семенит. Что отличает ее от других, гораздо более красивых в современном смысле: она не хочет быть или казаться привлекательнее, чем она есть. Она никогда не надевает каблуки: она не хлопочет. Ей все равно; она как бы говорит: Не нравлюсь – не смотри; много ты понимаешь. Будешь моей. Моя прекрасная, моя строгая, умница моя, роковая моя девочка. Ведь ты хочешь быть роковой? Посмотрим. Милости прошу, полакомься мной, согласен быть десертом…»
– Привет-приве-ет!..
– Когда ты подходишь так близко, я впадаю в полуобморочное состояние.
– Да что ж такое?
– От тебя пахнет…
– Глядите, малахольный какой. От меня ничем не может пахнуть. Я не пользуюсь парфюмерией. Только мыло и шампунь.
– У тебя нет монгольской крови?..
– Тоже не пользуемся. Ну, я пришла. Что дальше?
– Какая ты суровая. Теперь я буду переживать, что тебе со мной скучно, – и этого ты уже не поправишь. Хорошо, а чего бы тебе хотелось, чтобы оно было дальше?
– Честно говоря, я хочу есть. Я не ужинала.
– Вполне законное желание. Здесь неподалеку корчма. Не помнишь ли: в прошлый раз ты не завтракала – или не обедала?
«Напрасно, напрасно: может обидеться».
– Стой.
– Что случилось, душа моя?
– Ты поцелуешь меня сегодня, или нет?
«Можно подумать, мы целуемся каждый день!.. Очень, очень непоследовательна…»
– Что ты делаешь?.. Я никогда не целовался на улице… Перестань, мне неловко, люди смотрят.
– Молчи…
«Вот, пожалуйста: целуюсь, как малолетка, у всех на виду… Что-то будет дальше?»
– «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой…» Не зря я был так долготерпелив, так верен тебе, незнакомой, далекой… Долго же мне пришлось ждать, пока ты родишься, подрастешь, закончишь школу, станешь такой умницей… В самом деле, может быть, я не так безнадежен, если Господь позволяет мне целовать такую девушку.
– О, тот, кто так самонадеян, не может быть безнадежен… А Господь здесь ни при чем. Это я позволяю.
– …оно выходит ему навстречу в образе девушки, которая красивее и лучше всех девушек в мире. И душа праведного говорит: «Кто ты, что я никогда не видел в мире девушки красивее и лучше тебя?» В ответ этот девичий образ говорит: « Я не девушка, а твои благие деяния, о юноша с благими мыслями, благими речами, благими деяниями и благой верой!..»
– Ух, ты! Что это было?
– Авеста, счастье мое, Авеста!.. Учение Духа Разума!
«Действительно, что это было? Что мне делать? Мне надо радоваться? Может быть, мне надо закричать? Или она просто любит целоваться? Умеет и любит? Хорошо; посмотрим… Что она так задумалась? Ей не надо давать задумываться».
– Итак, я решил. Я сделаю попытку.
– Попытку.
– Войти в твой мир.
– Войти в мой мир. Ни пуха, ни пера. Только подумай сначала: зачем это тебе.
– Это ты подумай. Я если в драку ввязываюсь, то меня остановить нельзя: тогда я убиваю – или меня. Поэтому я стараюсь избегать… И в любви у меня так же.
– Не-а. Не заинтересовал. Мрачновато как-то.
2
– Скажите, любезный, нет ли у вас монгольской крови?
– Коктейль? Нет, не делаем…
– Хорошо; тогда двести «Синей Бороды» и?
– Столько же глинтвейна.
«Удивительно, как на нее всегда официанты пялятся; или у них глаз на гурманов наметанный?».
– Странно, что ты не обижаешься на монгольскую кровь.
– Мозги-то русские: не обижаются.
– Допустим; но тебе это даже как-то льстит, разве нет?
«У нее неожиданная улыбка; как будто чужая ей. Когда она улыбается – у нее совсем другое лицо; которое настоящее? Надбровная кость выдает тяжелый характер, может быть, и наследственность. Однако лоб чист и безмятежен; над ним – темно-русый прибой непослушных от корня волос, собранных на затылке в незатейливый пучок. Широкие, красивой линии плечи и тонкие, сухие запястья. Темная кожа с розоватым отливом. Дальний пращур золотоордынец был, как пить дать».
– Я угадал – или нет?
– Насчет крови? Да. Я и сама не знаю, почему. Быть только русской – это неинтересно. Тебе же нравится, что ты нерусский?
– Нет, не так: я горжусь, что отчасти русский: я по-русски говорю и думаю.
– И что ты думаешь?
– Я думаю, что вы как-то странно неблагодарны своей родине, своим предкам, своему языку. Почему вам скучно русскими быть?
– Русских много.
– Татар не меньше будет, поверь мне, если вы к ним переметнетесь. Родину любить надо.
– А что это ты меня поучаешь? И кто это – «мы»?
– Вы, миловидные русские девчушки. А почему бы тебе не поучиться?
– Да я согласна учиться, только не у тебя.
– Поучиться и у камня есть чему. Чем же я не подхожу? Тра-ля-ля, жу-жу-жу.
– А что ты сделал? Чего ты достиг? Мужчина в расцвете сил. Оно и видно, что у камней учился. Спасибо, я не хочу повторять твоих ошибок; ну вот. Мне своих достаточно.
– Если тебе неинтересно, что я думаю по тому или другому поводу, зачем ты приходишь?
– Ты мне не авторитет. Я не буду тебя слушать. Одно дело быть человеком очарованной, другое – учиться у него.
«Пожалуйста: разве это можно понять? Она сказала, что очарована мной? Или мне послышалось? Что такое очарование? Это плохо или хорошо? С ней я забыл, что означают самые простые слова. Хорошо; принимается; проехали. Этого тоже лучше не замечать. Пусть решится на более прозрачные формулировки».
– Твой глинтвейн стынет.
– Не твое дело.
– Сейчас вон тот прапорщик пригласит тебя на танец; спорим?
– Предупреждаю: я люблю и умею танцевать.
– Звучит устрашающе.
– Смейся; ты просто не знаешь, над чем шутишь.
– Он идет; добрый молодец.
– Так ты не будешь возражать?
– Как я могу лишить себя удовольствия убедиться?
– Ну, смотри.
«Напрасно, напрасно ты сам не научился танцевать. Хорошо; посмотрим; у меня есть зато Синяя Борода. Роскошная Синяя Борода…
Что она делает? Это танец? Это называется танцевать? Это не танец, это самый тонкий, самый изощренный и опасный вид разврата. Она не делает акцентированных движений, она всегда несколько сбивается с правильного ритма, она отстает ровно настолько, чтобы в движении запечатлевались томление и нега, и приятное бремя собственной тяжести; она избегает большой амплитуды: она только показывает, имеет в виду, намекает, обозначает; оставаясь в рамках пристойности, она дает представление о древних языческих оргиях; ее танец пленяет воображение (красивое выражение! прекрасная Синяя Борода!..), не обязательно уметь танцевать, не надо даже вставать, чтобы танцевать с ней. Смотри – все танцуют вместе с тобой: они забыли о своих пирожных; они хотят шипящего на вертелах мяса, луны над головой, мокрой травы под босыми ногами и душных зарослей папоротника…
Твой кавалер явно смущен. Не будь так жестока, красотка. Он не знает, что с этим делать. Он сейчас убежит в уборную, чтобы плакать. О своей напрасно прожитой жизни, разумеется.
О, мне нравится это па: ты тянешься вверх, как змейка, словно хочешь проскользнуть в невидимые, опасно узкие обручи, твоя маечка простодушно задирается, открывая пупок, который ослепляет прапорщика и ползала, включая меня. Ослепительный пупок! Этакая черная дыра, в которую канет невозвратно моя гордость. Глубокая, гладкая, идеальной конической формы, обольстительная воронка; по головокружительной спирали я скольжу в самую преисподнюю. Прекрасный, широкий, как будто смеющийся, живот; по-кошачьи, без натуги крутая спинка; полноватые, немного неожиданного рисунка, но обаятельные, тугие бедра, гладкие колени, ровные и длинные икры; наконец, четкие, хорошо прорисованные пальцы ног, выдающие породу. Чудесная девушка! Отменная Синяя Борода!..
Однако, это слишком. Товарищ прапорщик, мы так не договаривались. Потряс пузом перед красавицей моей ненаглядной, – и будет; трогать не надо, не надо. Кто про вальс говорил? Я не помню. А ты, чучело, куда смотришь? Почему ты позволяешь прижимать себя к его жирному, обрюзгшему телу? Ты не видишь, что он гадок, омерзителен? Он облизывается на тебя, как на жаркое, которого здесь не подают… Отличный глинтвейн!.. Прапорщик – какое презренное слово! Все прапорщики – козлы…»
– Товарищ прапорщик! Послушайте, товарищ прапорщик!!! Ты, лоснящаяся потом морда, свинья похотливая!.. Да, да, я обращаюсь именно к вам. Вы подлец. Я вызываю вас на дуэль.
3
– Мы уже дома? Прекрасно… Которая из этих норок твоя?.. Ведь ты угостишь меня кофе с лимоном? У меня немного болит голова. А потом не сделать ли нам, как говорит Боккаччо, «зверя с двумя спинами»? Или будем «бамбук расщеплять»? Или… Хорошо. Оргазм – это Рим, к которому ведет множество дорог. Не обязательно усложнять хореографию. Можем заняться петтингом. Знаете, что такое петтинг? А тантрический секс?..
– Я не люблю пьяных мужчин.
– Трезвых ты любишь? Завтра я буду трезв.
– Посмотрим.
– Ты или святая, или стерва конченая. Или девственница, или блядь.
– Я девчушка миловидная.
– Смотри: эти альтернативы тебе льстят еще больше монгольской крови.
– Сам-то ты какой настоящий?! Писатель – не писатель, ученый – не ученый, алкоголик – не алкоголик! Ханжа, зануда, сноб! Как ты мог выпить мой глинтвейн!
– Я пью на свои деньги.
– Ах, вот оно что.
– Да. Ты добра со мной, когда хорошо поешь. Сегодня ты осталась голодна? На, отрежь мой член, зажарь его на сковородке и съешь на здоровье. Может, подобреешь.
«Кто это говорит? Это я говорю?»
– Я сказала: я не люблю пьяных мужчин.
«Ах, она это съела? Проблема только в том, что это будет член пьяного мужчины, и что, стало быть, к этому вопросу мы вернемся, когда я буду трезв? Ловлю на слове. Фу, как я пьян».
– Первого попавшегося прапорщика ты больше любишь, чем меня. Жирный хряк. Жалко, что кончились… времена бретерские. Я бы эту скотину…
– Да что ты можешь!.. Спасибо скажи, что он тебя не раздавил, как комарика. Ты знаешь, что было бы, если бы я ему нужное не шепнула?
– Что ты шепнула?
– Что нужно.
– Ты играешь мной! Я тебя ударю!
– Попробуй только. Псих. Я буду кричать. Пусти. Пусти! Пусти!!!
– Врешь, не уйдешь… Прапорщику можно – а мне нельзя?..
«Выскользнула рыбка; ушла. Дверью хлопнула».
– Слышишь, солнце мое: постой, не уходи от двери. Слышишь?.. прости. Я не так хотел… Открой на минуту, любимая! Дай хоть расстаться с тобой по-человечески…
– Идиот!.. Меньше всего на свете я хотела расставаться с тобой! Что ты наделал? Мне очень больно.
– Хорошо, хорошо, родная, милая, справедливая моя, прости меня, прости: я больше не буду! Слышишь? Мне надо знать, что ты слышишь меня! Просто: слышишь – или нет?.. Так вот: прости. Я остаюсь здесь, на этом месте, где я обидел тебя; я не сойду с этого места, пока ты не простишь меня, чтобы я мог идти дальше; слышишь?.. Знай, что когда ты откроешь дверь – ты увидишь меня. Я буду первый, кого ты увидишь, когда откроешь дверь (ведь когда-нибудь ты откроешь ее?)… Спокойной ночи тебе, любимая…
4
«Она чужая, она чужая. Она спит, спит, спит… Ведь это ужасно: спать – и быть совершенно убежденным, что бодрствуешь. Но даже сон получает некую степень реальности благодаря тому, что есть пробуждение и явь.
Проснись.
Я буду стучаться к тебе, пока ты не откроешь. Я хочу знать, что у тебя внутри, на самом дне. Я буду шептать, целуя тебя в уши, я буду кричать и топать ногами, как сумасшедший, пока ты не проснешься; я буду кроток, как голубь, и мудр, как змея: я сто раз дам перехитрить себя, чтобы ты, наконец, проснулась. Я ударю тебя, если ты не проснешься.
Очнись, воскресни: я люблю тебя.
Моя Галатея».
5
«Скоро рассвет. Спал я – или не спал?..
Приятно сидеть и ничего не делать. Для этого можно пожертвовать даже сном…
Может быть, принять зороастризм?..
Куда ведет таинственный путь? Ведет, наверно, куда-нибудь…
Где моя серпантина, где?
Говорила дочь отцу: Не готова я к венцу. Я же слишком молода и пр.
Русь! Не трусь!..
Блажен, кому даст такая недотрога. О, женщина, … которою дано, сперва измучившись, нам насладиться!..
Боже мой, боже мой! Я совсем забыл ее лицо, забыл, как пахнут ее волосы и кожа, ее прохладные и твердые губы, ее карие, величиной со сливу, глаза…
Артист человек! Какая наклонность к самоистязанию. Воистину, если бы люди так ревностно служили богу, или науке, или искусству, как своим порокам, миражам и капризам…
Она сильная, в ней пружина какая-то ненормальная… Ты понял, какая у нее грудь? – небольшая, как раз по ладони, тоже не русская, не славянская, азиатская. О какой Беранже говорит…
Было это или не было? Целовала она меня сегодня… вчера или нет? И что это значит – целовать?
Все имеет значение при условии тебя. Все ценности бытия отныне в числителе, ты одна – знаменатель. Мир, на тебя деленный.
Что она сказала тогда, в метро на Чистых прудах?.. Как это было?
(…) – Если ты любила когда-нибудь, ты должна понять, что это такое; того, кто любит, легко обидеть, но надо быть снисходительной, если ты, конечно, настоящая принцесса, а не липовая…
– А я и сейчас люблю. Но я никому ничего не должна.
– Кого ты любишь?..
– Встречаюсь с тобой – а люблю кого-то другого?.. Все. Выходи: твоя станция».
Слушаю и повинуюсь. Сучка, чревоугодница. Стоп!..
Люди! Соотечественники! Что она сказала? Вы слышали? Мне показалось – или вы тоже слышали?! Ты, сизая морда с початой банкой «девятки», ты, интеллигент в галстуке и с авоськой хлеба насущного, ты, тетка с засранцем и засранец с ранцем! Сказала она, что любит меня – или не сказала?..
Ах, нет. Она не любит: она очарована.
Настоящий фотограф никогда не нажимает кнопки прежде, чем фотография бывает готова. Не говори прежде, чем сказано.
Спать, спать. Холодно. Жестко. Плохо, плохо.
Каждое утро надо просыпаться новым человеком. Какой смысл просыпаться каждое утро тем же самым человеком?
Когда-нибудь откроется. Дверь. Любая открывается: на то и дверь, а не глухая стена…»
– Привет.
– Привет.
– Как ты?
– Озяб.
– Ты озяб, маленький? Ты зябкий? Ты зяблик? Ты Зяблик! Ура!.. Ну, ты поцелуешь меня сегодня, или нет?
– Что ты делаешь? У меня ботинки грязные…
– Молчи…
6
«Сердце всегда предвкушает наступающий праздник, и редко вкушает. И радость желания выше радости исполнения. Но сейчас сердце мое принадлежит настоящему безраздельно: то, что было раньше, и то, чему предстоит быть после, не имеет для меня никакого значения. Вот она, святая святых: спальня любимой. Хорошо; уютно, тихо, тепло. Мирная, родная летает пыль. Женщина рядом. Что еще надо человеку? Покурить бы.
Да, вот она – рядом. Она прекрасна; зачем ты обижал ее, зачем клеветал не нее? Она – ангел, и сама об этом не знает; она капризничает, может быть, потому, что смутно помнит, как это должно быть, как это бывает у ангелов…»
– Скажи, а ты сразу в меня влюбился, как увидел?
– Постепенно. Вот если бы мы в бане или на пляже нудистском познакомились, тогда бы другое дело.
– А чем я тебе понравилась? Разве можно за внешность полюбить? Ты же ничего про меня не знаешь.
– Знаю.
– Что?
– Что ты украшение рода человеческого.
– Ах!.. Какого рода – мужского или женского? Был у меня один ухажер… футболист; ну вот. Когда он мне надоел, я ему представление устроила: сделала так, чтобы он увидел, как я с подружкой в губы целуюсь. Его и след простыл.
– Я бы не спешил, поглядел. От меня так не отделаешься; придется другое представление придумать. Это футболист тебе подарил женщиной стать?
– Не-а.
– Давно?
– Не-а.
– С твоего, надеюсь, согласия?
– Слушай, чего пристал? Расскажи лучше, как ты в меня влюбился.
– Машенька – или Аленушка? – пенек засохший поливала; он и зацвел.
– Сказочно. Нет, конечно: ты мне тоже очень нравишься.
– Честно говоря, мне этого мало.
– Ну, извините; чем богаты.
– Не прячь от меня свое богатство, красавица: я могу только приумножить его.
– Знаю, знаю, как вы умножаете.
«Понимает она сама, что иногда говорит? Если не понимает – еще лучше. Это, значит, такой дар божественный. Умница моя!.. Как же я тебя люблю!.. Сейчас я умру от смеха, я задохнусь, я лопну от счастья! Счастливый человек должен смеяться, потому что только смех живет настоящим. Когда человеку хорошо – он не плачет. Когда человек счастлив – он смеется: как просто! Прости, любимая, я знаю, что некрасив, когда смеюсь (да и кто красив?), – сейчас это пройдет, сейчас…»
– Что ты смеешься?
«Я не могу говорить, солнце мое; подожди, не сердись, дай вздохнуть…»
– Я кого спрашиваю?
«А я с кем говорю, царица? Кого я умоляю подождать минуту, мою первую настоящую минуту переждать!..»
– Все: сейчас ты мне разонравишься.
– Все: прошло.
– Ну, рассказывай.
– Что?
– Что смеялся, рассказывай.
– Не помню.
– Тогда все: вставай, уходи.
– Я не для того так долго сюда шел, чтобы теперь встать и уйти. Я озяб там, под твоей дверью. Я еще не отогрелся.
– Тогда рассказывай. Ты надо мной смеялся?
– Что ты говоришь, чучело!.. Я смеялся счастью своему, я смеялся благости этого мира, в котором еще сбываются мечты и надежды, я смеялся навстречу жизни!..
– Ну, хорошо, хорошо, зяблик, не сердись…
– Когда твои пальцы прикасаются к моему лицу, я боюсь поранить тебя. Как я могу смеяться над тобой?
– Скажи что-нибудь еще.
– Обербирбахский дракон и медиаланская каракатица.
– Что это?
– Мы с тобой.
– Балда. Скажи лучше, как я вчера танцевала.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. «ОКТЯБРЬ»
1
– Слушай, чучело ненаглядное: я устал. Каждая наша встреча чревата катастрофой, разрывом, грозит стать последней. Мы балансируем на краю бездны. Вернее, я балансирую за обоих, а ты как будто нарочно все время порываешься прыгнуть. Ты как будто шантажируешь меня. Конечно, ты сама распоряжаешься собственной задницей, но проблема в том, что твоя задница – мое единственное сокровище. Не надо играть моими чувствами.
– Если я захочу прыгнуть, ты меня не удержишь. И если все так, как ты говоришь, то мы просто не подходим друг другу; ну вот. Ты думаешь, что я хочу такого, кто будет, как Кощей над златом, чахнуть над моей задницей? И потом: что еще за чучело?.. Я спрашиваю.
– Ненаглядное.
– Стоп: сейчас ты мне разонравишься.
– Молчать и не двигаться? Все, что я скажу, может быть использовано против меня?
– Дай меню.
– Боже мой! Да ведь я же люблю тебя больше жизни! – как я мог оскорбить тебя?
– Да, ты причинил мне боль. У меня снова синяки на запястьях: показать тебе? Только, прошу тебя, не надо бросаться их целовать.
– Я хочу быть с тобой. Ты не понимаешь, что это. Человека убей, родину продай, самый смертный грех соверши – и я то же сделаю, чтобы с тобой в ад пойти. И еще чтобы знать, как ты чувствуешь и что. Разве я могу отпустить тебя, когда ты уходишь, и спокойно смотреть тебе вслед? Разве тот, кто тонет один в открытом море, складывает ручки прежде, чем иссякнут его силы и умрет последняя надежда? Когда ты уходишь, ты уносишь с собой мое истекающее кровью сердце, – и ты хочешь, чтобы я не протестовал?
– Можно судака?.. Он самый дешевый.
«Все, что угодно, любимая. Теперь, пока не принесли судака, я могу быть уверен, что ты не убежишь… и тебя не придется снова хватать за руки. Вот тебе».
– Знаешь, все это белыми нитками шито: твои обиды и капризы, твой неправедный гнев можно объяснить лишь крайним пристрастием. Так истязают только любимых.
– Ты ждешь, что похвалю тебя за логичность? Ты тупой, и я сейчас встану и уйду.
– Тогда я встану, возьму свой стул и ударю им о вот это зеркало, и будет много звона и осколков.
– Посмотрим?
– Не стоит, ничего интересного: звон, осколки, и уже не один, а много тупых.
– А мне интересно, способен ли ты произвести множество блестящих звенящих осколков? Мужчина, покажите фейерверк миловидной девчушке.
«Неужели уйдет?.. Она встает целую вечность, она берет сумку – еще одна вечность, третью вечность она оправляет волосы… Никакой вечности не хватит мне, чтобы разбить чужое зеркало. Будь я проклят, если это от недостатка характера. Будь ты проклята, если ты не вернешься».
– Я вернулась, чтобы сказать тебе: ты не ударил. Ты стекло не можешь разбить: как ты надеешься разбить мое сердце?
– Ты вернулась, чтобы съесть судака.
«Теперь уйдет! Тогда и я ударю… Нет, сидит. Очень, очень непоследовательна, непредсказуема. Никогда заранее не угадаешь: обидится, рассмеется или целоваться полезет…»
– Объясни мне. Женский пол за равноправие с мужским борется, так? Почему же вас тогда бить нельзя? Почему вас надо первых спасать с тонущего корабля? Почему вам надо дарить цветы?
– Бей, не спасай, не дари.
– Странно, что ты не обиделась. Что «судака» проглотила.
– Любого судака проглотишь, когда хочешь есть; ну вот. Тебя сильно смущает, что тебе приходится платить за меня, не так ли? Не в финансовом смысле, а морально, да?.. Тебя смущает, что я это так легко принимаю? Не смущайся, пожалуйста. Я же тебе нравлюсь. Не нравлюсь – не смотри, не дружи, не ищи, не звони, не вспоминай, не думай, забудь. А нравлюсь – плати.
– Скажи, что ты любишь меня.
– Я тебе все сказала. Больше повторять не буду.
«Что ты сказала? Чего ты не повторишь? Боже мой, или я глух? Я вслушиваюсь в твои слова до звона в ушах: какое из них беременно моим счастьем? Увы, любимая, все они умерли уже на твоих устах, они подобны вороху сухих желтых листьев: ничего не слышно, кроме звона и шороха».
– Тебе хочется иметь товарища, надежного и верного, как я. Ты знаешь, что я всегда рядом. Но я не хочу быть товарищем. Скорее я буду твоим врагом, чем другом. Я не хочу тебе как-то доводиться; я не хочу даже, чтобы ты была моей; я сам тобой быть хочу, – а ты чтобы мной была. Я не рядом, а внутри хочу быть. Если эта дорога никуда не ведет, зачем я буду по ней идти?
– Трус. Повернуться и уйти любой может. А добиться кишка тонка.
– Зачем ты оскорбляешь меня?
– И влюбиться может всякий дурак; ну вот. И ходить потом, гундосить: «Я люблю, я люблю…» «Люблю»!.. Что это за глагол? Какое он означает действие? Надо действовать, а не любить.
– Как – действовать?
– Да что ж ты меня-то спрашиваешь?
– Я знал, что ты будешь презирать меня именно за то, что я считал своей главной добродетелью. Скажи: я должен проявить еще более первобытной жизненной силы и энтузиазма?
– Какое малодушие спрашивать!
– Больше всего на свете я боюсь сделать тебе больно – ты понимаешь? Если я буду – по твоему – сильней, – кто гарантирует, что я тебя не зашибу, хотя бы случайно? Что я не причиню тебе боль?
– А ты ее уже и так – слабым будучи – причинил.
– Да что я тебе сделал, в конце концов?!..
– Ну, хорошо, хорошо, зяблик; не сердись…
«Вот она тянется ко мне через стол, уперевшись в него локтями, придерживая одной рукой строптивую прядь волос, она смотрит мне в рот, она серьезна и спокойна, но как мутнеют ее глаза! – она все ближе: разве я могу не ответить на это движение? Все правильно. Губы. Сухие, прохладные, твердые».
– Напрасно я помогаю тебе. Теперь я никогда не буду знать, чему обязан, когда ты ласкова.
– Дурачок… Дай язычок.
«Чревоугодница, сучка, я люблю тебя».
– Ты просто маленькая избалованная девчонка, которая любит вкусно поесть… И целоваться…
– Молчи…
2
– Только для неги и праздника я хотел бы всегда будить тебя, любимая. Но сегодня надо быть в конторе. Я выжал тебе апельсин… Что это? Ты плачешь? Или смеешься? Милая…
– Все было так хорошо, ясно, привычно. Зачем ты, зачем?!..
– Не плачь, ничего не бойся, родная. Тебе не придется жалеть. Будь со мной – и я буду первый. Я знаю, ты скажешь: «Одни обещания. Будь первый – и я буду с тобой». Но это жестоко и несправедливо, как если бы мое достоинство пострадало в твоих глазах оттого, что я стою перед тобой на коленях. Я проклинаю этот мир, если здесь нельзя поклоняться живому, теплому телу, пахнущему шампунем и мылом. Будем вместе – и все. Какой здесь может быть торг? Не о стульях же речь? Я буду богат и знаменит. Я напишу шедевр, который перевернет представления об изяществе и красоте; пьесу для флейты и… змеи, – и мне присудят Нобелевскую премию. Торг здесь неуместен. У тебя есть причина полюбить меня, даже если я никем не стану и ничего не напишу. Слушай мою тайну: если ты будешь со мной – я буду Самый Счастливый Человек, а ты – Женщина Самого Счастливого Человека. Ведь это много, правда?
– Правда. Не знаю. Я сама хочу быть счастливой…
3
– Ты плотоядная.
– Да.
– В одном фильме герой девушке говорит: «Я думал, женщины питаются одуванчиками». Ты же крещеная. Насколько это христианке православной к лицу?
– Меня не спрашивали, когда крестили. Я не курю, не пью, наркотики не употребляю; ну вот. Ничего, если я вместо всех этих благ буду мясо есть? Мясо люблю. Христианство не люблю.
– Кто бы сомневался. Я даже знаю, за что.
– Ну?
– За ланиту?
– Точно.
– А Христа? Христа любишь?
– А за что его любить? Будто не он ланиту придумал.
– Не хочешь – не люби; но чем же тут хвалиться? И не упирайся: тебя не тащит никто. Он-то для таких и пришел, как ты: для тех, кто его не любит. Впрочем, это в тебе монгольская кровь говорит.
– Все суета сует. Круговорот дерьма в природе.
– Цинизм тебе тоже не к лицу. «Суета сует». Суетой сует возделываются Земля и Человек для новой судьбы.
– Ну да: возделывается или удобряется.
– «Все суета», «все проходит»… Я не люблю этой фанфаронской мудрости. «Все проходит»: но ведь это значит, что проходят и условия, при которых проходит все? То, что остается, когда все проходит – и есть самое главное. Все проходит для коровы, которая не знает ни вчера, ни завтра. Поэтому нет, говорит Ницше, «всемирной истории скота». Ее ведут на убой, а она жвачку жует. Если человек не может забывать все, значит, он не должен забывать. Если человек не может помнить всего, значит, он и не должен помнить. Короче: ничего нельзя забывать. Но ничего нельзя и помнить. Кто не нарушит ни одного запрета, будет счастлив.
– Замолчи; мне стало как-то тревожно, холодно… Мне страшно: мы умрем.
– Почему тебе страшно? Ведь мы уже знаем ее, Смерть. Ведь нас уже не было целую вечность. Были ацтеки, халдеи, шумеры, египтяне, греки, римляне; строились и гибли царства, открывали звезды и архипелаги, громко казнили героев и предателей, тихо убивали гениев, рожали новых, любили и ненавидели, встречались и расставались, завидовали и презирали, предавались отчаянию и обретали веру – а нас не было, – и ничего, мы не плакали, не жаловались. Не бойся: хуже не будет.
– Да? А если в ад твой Христос определит?
– А есть за что?
– Не знаю. Он же зануда: придумает, небось.
«Прости ее, Иисус. Она Твоя невеста. Я только брат ей, грешный брат… Я слышу, как бьется ее сердце. Мое любимое неведомое сердце: оно неустанно бьется там, в кромешной тьме, чтобы ты жила; я слышу его первый раз в жизни.
Не бойся, любимая, я не отдам тебя аду. Я знаю, как. Будешь в раю с Иисусом. Увидишь, какой он хороший, твой Жених. И полюбишь Его».
4
«Все-таки удивительно, какой у нее аппетит. Мало того: она им, кажется, гордится. Она его лелеет. Она любит все вкусное, здоровое, богатое витаминами и дорогое. Она ест только в кровати. Она ест сладострастно. У нее в постели крошки, ее простыни и наволочки пестры….
– Почему у тебя такие грязные окна?
– Конечно; кто видит красоту за окном, а кто пятна на стекле.
– Я постоянно голоден…
– Хочешь пиццу?
– Я не могу тобой насладиться, я не могу утолить свое желание. Я могу думать только о тебе. Ты сделалась моею душой; как это возможно?! Хочешь вить из меня веревки? – ради бога; тяни из меня жилы, – только препояшь ими свои бедра…
– А знаешь, есть такие червяки, у которых особи мужского пола у самки в матке живут.
– Я ревную тебя ко всем мужчинам земли, за исключением скопцов и импотентов. Вот ты давеча глазки в чайной строила тому сморчку в кимоно. Это что – предполагается правилами хорошего тона?.. Я ревную к президенту, министрам, военным, актерам, неграм, футболистам, дворникам, ментам, грузинским ворам и узбекам, торгующим дынями. Ко всем, кто физически мог бы тобой владеть, – пусть даже без твоего согласия. Скажи, ты никогда не подвергалась насилию? Мне кажется, что к тебе бы это очень пошло. Вернее сказать, есть в твоем облике нечто, заставляющее допустить, что тебя насиловали трое взрослых мужчин. Какая-то высокомерная обида, что ли. Ты не можешь себе представить, какие изощренно-пошлые картины, какие гнусные химеры рисует воображение, помраченное ревностью. Хорошо, ты дала мне, допустим; ты сказала: «На». Но только теперь я по-настоящему требую удовлетворения. Теперь ты, если на то пошло, должна на мне жениться. Пока твоя душа остается недоступной, я не узнаю покоя.
– Очень пикантно. Только не надо драматизировать.
«Она привлекательна сверх меры, ей не нужно мыться и краситься, чтобы будить вожделение. Я хочу ее, когда она ест, я хочу ее, когда она спит, я хочу ее, когда она принимает ванную, я хочу ее, когда она сидит на унитазе».
– А сама-то умеет готовить нимфетка?
– То, что я приготовлю, никто есть не станет.
– Предположим; давай убедимся в этом.
– Придется поверить на слово. Хочешь пиццу?..
«Нет, любимая, не хочу, кушай сама. Молодой организм, крепкие зубки, отличное, жизнеутверждающее пищеварение…»
– Бунина люблю «Легкое дыхание».
– Простите?
– Тебе же интересно знать, что я люблю кроме поесть; ну вот.
«Сейчас она методично и внимательно оближет кокетливо растопыренные пальчики от самого основания (нарочно меня дразня) и, грустно и устало вздохнув, скажет»:
– Ну вот; поели – теперь можно поспать.
«Теперь она опрокинется навзничь; вот так…
Она лежит, раскинув руки, по-детски зажав в кулачки большие пальцы (это чтобы не запачкать постель), подогнув колени; потом поворачивается набок, от меня. Линия ее бедра притягивает взор, как горизонт обетованной земли, от которой пахнет вкусно и сытно, пахнет хлебом, садами и парным молоком; она облизывается, чмокает губами, бормочет что-то невнятное и делает вид, что засыпает. Допустим. И вдруг говорит с задором, обидой и упреком»:
– Почему люди не летают? Не как птицы, конечно: слишком суетно, крыльями надо махать; а так – медленно, как воздушные шарики, плавно, как облака и призраки.
– И куда бы ты полетела? На море? В Египет? На Луну?
– В туалет.
– Хочешь, я буду волшебным нежным облаком, которое отнесет тебя в сортир?
– А потом волшебное облако нежно принесет меня обратно?.. Какая прелесть! Хочу.
5
– Знаешь, какая между нами разница, почему мы не можем друг друга понять? Ты любима, а я нет. Я люблю, а ты нет. Мы нигде не пересекаемся.
– Мы квиты: ты меня не хочешь любить, а любишь. А я тебя хочу любить, а не люблю.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. «НОЯБРЬ»
1
«Ты не проснулась, Галатея. Ты не проснулась, ты не ожила. Любить тебя – это некрофилия. Разве мало плакал я над твоим прекрасным мертвым телом? Мало ли я молил бога? И потом, когда он не услышал меня, не готов ли я был продать душу дьяволу, лишь бы увидеть твое пробуждение? Но даже дьявол не захотел моей души, так она проклята бесплодной, безотрадной, безысходной страстью.
Боль чресл моих.
Ты говорила: Тот, кто действительно захочет, сможет все… И я откроюсь». Я говорил: Воистину, только смерть непоправима; все остальное может человек. Но чтобы дверь открылась, нужен не только стучащий, ведь правда? И каково будет ему в минуту, когда ему скажут с той стороны: уходи; ты недостаточно хотел, – ему, который единственно знает, как он старался? Я говорил: Ты сошла с ума; как я буду жить с сознанием, что ты откроешь кому-то другому, и он – а не я! – исторгнет из твоей глотки вздох изумления и восторга? Как я соглашусь, что он хотел больше, чем я? Никто не поручится, что он не будет ничтожеством, и ты не откроешь ему со скуки (или назло своей совести), а он к тебе не со скуки войдет. Сможет ли он понять тебя, услышать твой мотив, проследить твою линию? Я говорил: Моя любовь к тебе сейчас – слоненок, родившийся в Берлине иль Париже, и топающий ватными ступнями по комнатам хозяина зверинца… Он может съесть лишь дольку мандарина, кусочек сахара или конфету; но берегись, говорил я: он обещает стать большим своенравным слоном. Он побежит по улицам, и будет, как автобус, давить людей вопящих. Я говорил: Я буду сражаться за тебя, даже если весь мир будет против, и есть только один человек, против которого я не пойду даже за тебя. Кто же этот грозный противник? – спросила ты.
Что это с твоей головой, любимая, касатка, нерпочка моя?
Как я мог так ошибиться? Как ты могла так ушибиться? Ходи осторожней, ласочка, росомаха моя.
Как странно. Обычная кровь, обычные мозги; что они думали? Кровь соленая, мозги горькие. Горько! Горько!
Такие не умирают своей смертью. Не должны умирать. За красоту и характер следует платить ранней и прекрасной, как ранняя весна, смертью. Красотки, как коровы, не должны доживать до старости: их тоже нужно приносить в жертву. Красоткам смерть дарить нужно, подобно цветам, драгоценностям и удовольствиям.
Я всегда знал, что ты плохо кончишь. Говорил я тебе: Крест надо рисовать на просыпавшейся соли; а ты – Нет, надо смеяться; вот так: Ха-ха-ха, ха-ха-ха. Смейся теперь. Почему же ты не смеешься? Ну, покажи зубки!.. А зубки-то у нас кривые были чуть, – а, красавица? Прямо по центру у нас приходится не зазор, как полагается у всех нормальных людей, а передний правый.
Рыбка выскользнула, ушла.
Только смерть непоправима; все остальное может человек. Кто это сказал: ты – или я?
Как красиво ты лежишь, кошечка! Как выгибается твоя спинка!
Смотри, я мог бы сейчас взять тебя еще раз, напоследок; но я не буду этого делать: я поступаю хорошо. И поцелуем не потревожу красавицу спящую.
Легкое дыхание, говоришь? Где теперь твое легкое дыхание, Оленька моя Мещерская?
Крик девушек, визжащих от щекотки…
О, как они высокомерны и горды! Как будто у них между ног панацея или чаша Грааля. Они как будто все время намекают на то, какое счастье несут в себе, какой клад наслаждений хранят для неведомого счастливца. Что о нем известно? Вероятно, он статен, как мустанг, и у него большие яйца. Главное, эти яйца не дают мне покоя».
2
«Сначала – способность к одиночеству, потом – возможность одиночества. Необходимо полнейшее одиночество. Только одиночеством создается характер. Все остальное создается характером. Не образованием, не умом, не талантом, не красотой. Характером определяется судьба, неизбежность; а неизбежность – критерий подлинного искусства. Чтобы писать – нужен характер. Потому что писание предполагает сосредоточенность на мельчайшей точке, которую указывает перо, – и в то же время полный периферийный контроль. Разве может понять читатель, как звучит пространство текста, когда находишься не снаружи, а внутри, когда только громоздится с грохотом новый мир? Писать – значит быть внутри барабана. Писатель убивает – читатель только смотрит. Они нигде не встречаются: писатель живет до того, как сказано; читатель – только после.
Итак, необходимо одиночество; если у тебя нет характера, – запрись в своей комнате и выбрось ключ в окошко. Так делали многие. Еще лучше – сподобиться остракизма или темницы. Эшафот – пустое: нет времени сполна удовлетвориться тщеславию. Пусть твое изгнание будет самой высокой башней, твоя обида – самой неприступной крепостью.
Не изменяй своим вещам, своим привычкам.
Все равно ты будешь моей. Не в этой жизни – так в следующей. Такое тебе мое проклятье.
А надо будет – снова убью…
Или я сошел с ума?.. Ведь была же ты иногда так просто скромна, так красиво задумчива, так тихо заботлива… Что, если я ударил святую? Нет, нет. Не может быть. Впрочем, это теперь не важно…
Другие телом, а ты душой была недотрога!..
О, недоступная душа! Заблудшая душа! Потерянная душа! Пропавшая жизнь! Обманутые надежды! Преданные мечты! Обидная судьба!.. Бедная девочка! Сиротка! Дитя незаконное!
Сколько же вас, сильных, молодых и здоровых – без корней, без родства – одиноких, безотцовщин! Бедные девочки! Чем вам помочь? Как от вас спастись?..»
3
«Кстати, вот она, монгольская кровь твоя. Знаешь ли, что бы ты сейчас сказала, если бы могла? Ты бы сейчас села, заплакала и сказала: Эх, ты!.. Я только начинала любить тебя. Что ты наделал?! Ты все испортил!.. Мне очень больно. Вот видишь, видишь, какая ты мразь? Тебе ведь уже все равно, должно быть все равно – но ты хочешь, чтобы я с ума сошел от сомнения… Нет, я не верю тебе. Что я испортил? Главное, пьесу не испортить; ну вот.
Интересно, тем не менее, что было бы, если бы я не ударил? Что было бы, например, вот в эту самую минуту?.. Тоже знаю. Я бы смотрел в потолок, а ты ела суши.
Так-так; интересно. Ты ела бы суши, а я на тебя смотрел. Ты бы кушала, облизывая пальчики (нарочно для меня; дразнить ты умела, ты могла сделать стриптиз, даже не расстегнув пальто), потом, наевшись, грустно и устало вздохнув, сказала бы: Вот; поели – теперь можно поспать. Врешь, Морфей подождал бы для смертного, не впервой: сейчас моя очередь. Я снова восстал бы на тебя, и шел бы священной войной на тебя, я трижды нарушил бы твои границы; я попирал бы землю твою, я опалил бы смрадным дыханием похоти твое небо… Ты открылась бы трижды в течение часа: я трижды проникал бы, как это ни трудно, в твой мир, я трижды занимал бы в нем прочное место…
Нет – я хорошо сделал, что ударил. Я ударил, любимая. Я разбил твое сердце. Я сделал фейерверк для девчушки миловидной.
И еще: сама идиотка. Не правда ли, какая мелочность?»
4
«А вдруг? А если? Все-таки?.. Как же тогда? Нет, тогда я здесь не останусь. Но и уйти тоже нельзя: тогда разминемся – я же ее в рай отправил. Что мне делать?
Я напрягаюсь до боли в висках, чтобы вспомнить иногда какой-нибудь совершеннейший пустяк. Например, уже третий день я мучаюсь вопросом, какого цвета была на ней футболка (их у нее было три: черная, лиловая и горчичная) в тот день, когда я угощал ее мороженым «Баскин Роббинс». Конечно, я мог ее спросить (еще каких-нибудь четыре часа назад мог), – но боялся угадать ее ответ: Не сомневалась, что твоя голова набита хламом. Может быть, займешься делом? Миловидные девчушки серьезных любят мужчин. А на прошлой неделе я чуть не рехнулся от бессилия восстановить…
Короче. Время стало медленным, почти остановилось. Сам я тоже медленный, большой и тяжелый. Сначала я был крот, помните? Маленький, слепой, отважный. Потом зяблик. Затем Самый Счастливый Человек. Это длилось три минуты; я смеялся от счастья, я был не в силах сдержать счастливого, самодовольного, полного смыслом и слезами смеха, который ты тоже переврала и не простила. Теперь я – бегемот, бегущий по дну озера. Тишина. Водоросли, стайки рыб, белый солнечный луч на моей спине…»
Вск., 27.11.05.
