При поиске необходимой мне справки в Большом российском энциклопедическом словаре меня заинтересовало одно сообщение: «Гааз Федор Петрович (1780-1853), врач-филантроп Выходец из Германии. С начала XIX века в России. Как главный врач московских тюрем (с. 1828 г.) добился улучшения содержания заключенных, организации тюремной больницы, школ для детей арестантов. Прозван “святым доктором”. Умер в бедности».
Спустя некоторое время на одной из страниц Интернет-сайта «Ossetia.ru» я нашел материал, озаглавленный «Памятные места города Владикавказа», в котором приведен список исторических лиц, связанных с упомянутым городом. Последним, сто двадцать вторым (в алфавитном порядке) назван Шанаев Элкан Тасолтанович – врач-терапевт (1920-1950 – годы его работы во Владикавказе).
Подумалось: справедливо ли не предать гласности дошедшие до нас по различным каналам деяния упомянутого выше нашего земляка – врача, скромного труженика, который сделал столько добра несчастным людям, помогая им в восстановлении их физического и нравственного здоровья.
Все, о чем повествуется далее, мне известно из рассказов представителей старшего поколения – современников и родственников доктора Шанаева.
Мои же личные владикавказские впечатления относятся к 1932-1938 годам.
Время близится к полуночи. Дождь, начавшийся еще днем, не прекращается. Слышно, как из проржавевшей на уровне второго этажа водосточной трубы гулко хлещет вода, вливаясь в мощный несущийся по улице поток.
Лежа в жесткой кровати с провисшей металлической сеткой, старый доктор силится прикрыть непослушные веки, пытаясь заснуть. Он почти погружается в дрему, но сильный приступ кашля заставляет вновь открыть глаза. С трудом ему удается сесть в кровати. Откинувшись на подушку, он пытается натянуть на грудь ватное одеялом. Он уже привык к тому, что только такая поза сможет, в конце концов, избавить его от удушливого кашля. Со временем приступ кашля утихает, и наступает долгожданное успокоение. Не то в полузабытьи, не то во сне в памяти доктора появляются обрывки чего-то светлого, радостного. Он не может понять, что это, но ему становится непривычно легко, приятное тепло разливается по телу. Калейдоскопическое мелькание начинает обретать определенные формы, и он, наконец, ощущает себя в великолепном парадном зале Санкт-Петербургской императорской медицинской академии, озаренном ярким светом огромных хрустальных люстр. Под высокими сводами зала замирает последний аккорд вальса. Доктор понимает, что это его бал в ознаменование выпуска военных врачей – гордости российской медицины. Разгоряченные танцем дамы в сопровождении галантных кавалеров направляются к своим местам. А вот и он среди молодых, жизнерадостных людей, облаченных в темные парадные офицерские мундиры, резко выделяющиеся на фоне белоснежных платьев юных курсисток. Глаза юных дев, то восторженно вспыхивающие, то растерянные, отражают их душевные порывы, объяснение которым нужно искать в произносимых жарким шепотом словах сопровождающих их кавалеров. До кресел, установленных вдоль стен, остается всего несколько шагов. А сколько еще нужно сказать друг другу! Шум в зале усиливается, неожиданно раздается грохот.
Доктор вздрагивает и открывает глаза. Сильный порыв ветра, с грохотом захлопнув ставни окна, безжалостно прерывает мир грез. Перед доктором предстает во мраке его унылое одинокое жилище. И вновь разные мысли начинают бродить в его голове, не давая ему заснуть. Тогда он хочет воспользоваться бессонницей, чтобы вспомнить о неотложном деле, которое предстоит ему решить с наступлением дня. Но усилия его тщетны: он давно понял, что воскресить события далекого прошлого для него почти не представляет труда. А вот то, чтобы было вчера… Сейчас, совершенно не к месту, ему вдруг вспоминается в малейших деталях эпизод из счастливой поры его академической юности. И снова в его памяти воскрешаются в деталях те давние события.
Петербург конца девятнадцатого века. Императорская военно-медицинская академия. На одной из веселых вечеринок, когда было немало выпито, рассказано, когда иссякли и наскучили присущие молодости дурачества и розыгрыши, затихли споры, одним словом, когда все шло к завершению, кто-то неожиданно вспомнил о покойном товарище. Оказалось, что в эти дни исполнялась годовщина со дня его кончины. Наступила естественная для такого момента тишина, и один из присутствующих тихо произнес: «Давайте докажем, что мы остались ему верными друзьями. Кто возьмет на себя смелость и ровно в час ночи на субботу отнесет цветы на его могилу в знак нашей о нем памяти?» Все молча переглянулись. Несколько пар глаз остановились на Элкане, воспринявшим этот выбор как само собой разумеющееся: он считался самым смелым из всех его товарищей. Не раздумывая, Элкан кивком головы дает понять, что он согласен и просит уточнить детали предстоящего визита.
В назначенное время одетый в черкеску, с кинжалом и револьвером, подвешенными на наборном серебряном поясе, с букетом цветов Элкан стоял у могилы товарища. Низко плывущие облака затянули небо, скрыв луну и ввергнув все вокруг в непроглядный мрак. Элкан раздвигает полы черкески, становится на одно колено, кладет цветы на могильный холмик и проникновенно обращается к покойному: «Видишь, Юра, мы не забываем тебя. Спи, дорогой, спокойно!» Сказав, он хочет подняться, но вдруг чувствует, что не может сделать этого. Наконец, он с силой, резко выпрямляется, слышит треск разорванной сзади полы черкески… Широко раскрыв глаза, он видит в нескольких шагах от себя нечто белое, напоминающее привидение, которое медленно приближается к нему. Тело Элкана покрывается холодным потом. Он громко кричит: «Остановись! Я буду стрелять!» Но белая фигура продолжает свое плавное, медленное движение. Тогда Элкан выхватывает револьвер и стреляет. К своему ужасу, он видит, что привидение, как ни в чем не бывало, приближается к нему. Мало того, во время выстрела оно совершает круговое движение рукой, словно ловит пулю и бросает ее обратно. Элкан явно ощущает, как что-то ударяется в его грудь. В ужасе, почти в упор он повторяет выстрел. Но результат тот же, что и после первой попытки. Тогда он выхватывает кинжал и бросается вперед. Он видит, как привидение отпрянуло назад, и слышит громкие крики: «Элкан! Это мы! Успокойся!» Перед ним со всех сторон из темноты возникают фигуры его друзей, освещаемые светом выходящей из облаков луны. Обессиленный Элкан опускается на скамью возле могилы и, обхватив голову руками, долгое время сидит в оцепенении. Он начинает осознавать, что это был очередной розыгрыш, правда, слишком уж жестокий. Это поняли и заговорщики: почувствовав раскаяние в необдуманности своего поступка, они принялись извиняться перед Элканом. Через некоторое время в молчании они покидают кладбище и, усевшись в ожидающую их пролетку, велят извозчику ехать в один из ночных трактиров. По дороге друзья рассказывают Элкану, как они готовили свою, оцененную ими теперь как недостойную, провокационную акцию. Зная о наличии у Элкана револьвера, они первым делом, заменили его патроны на холостые. Затем заранее заготовленным колышком один из них прибил к земле фалду черкески опустившегося на колено Элкана. Остальное, как видим, не представляло особого труда, а возвращаемые пули были ничем иным, как пробками от шампанского.
Эти воспоминания вызвали на лице старого доктора грустную улыбку. Он незаметно погрузился в сон.
Слушатель Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, осетин Элкан Шанаев по завершении учебы в 1901 году был аттестован как «окончивший полный академический курс и проявивший полное познание сути и тонкостей военной медицины» и получил назначение во вторую пехотную дивизию, базирующуюся в Брест-Литовске.
На первых порах армейские будни протекали довольно уныло: вечером, завершив свою работу в госпитале, Элкан направлялся в офицерский клуб, где в кругу однополчан проводил время за стаканом вина и игрой в карты. Правда, скромное жалованье не позволяло ему, в отличие от его молодых друзей, поддерживаемых солидным родительским капиталом, с азартом отдаваться этому пагубному пристрастию. Постепенно его интерес к подобным компаниям иссяк. Элкан отдалился от своих бесшабашных друзей, оказавшись в непривычной для себя ситуации – в одиночестве. Теперь все свое свободное время он уделял занятиям поэзией, страстным любителем которой он был с юных лет.
Однажды молодые офицеры, в том числе и Элкан, оказались приглашенными к участию в светской жизни гарнизона: командир полка отмечал окончание его дочерью гимназии. По этому случаю устраивался большой бал. Молодые люди, освоившие за время учебы в военных заведениях столицы светский этикет, оказались сразу в центре внимания собравшегося провинциального общества Брест-Литовска. Среди гостей белыми лилиями выделялись гибкие юные девы – подруги виновницы торжества. Молодежь быстро перезнакомилась. То тут, то там завязывались непринужденные беседы, прерываемые звуками мазурки или вальса, заставляющими юных дев бросаться в раскрытые объятия кавалеров и кружиться в вихре танца. А их старшие предпочитали спокойные беседы, сидя на диванах или в креслах, расставленных в большой гостиной под сенью фикусов и пальм в кадках. На этом празднике провинция изо всех сил старалась воссоздать атмосферу столичного бала, чему в немалой степени способствовало присутствие молодых офицеров. Неплохой танцор, интересный собеседник, автор экспромтов и эпиграмм Элкан вновь блеснул своими незаурядными качествами, чем привлек к себе внимание общества. Дамы были от него в восторге.
Последующие торжества, проводимые в гарнизоне, не обходились без участия Элкана.
Прошло несколько месяцев. Окруженный всеобщим вниманием, Элкан не заметил, как оказался жертвой интриг: подполковник из штаба приревновал его к своей жене. История получила нежелательную огласку. В результате скандала подполковник вызвал Элкана на дуэль.
Здесь нужно отметить, что в 1894 году, в конце своего правления, Александр III официально разрешил дуэли. Согласно высочайшему Указу в воинских частях были созданы Суды общества офицеров, переименованные в 1912 году в Суды офицерской чести. В компетенцию суда входило примирение противников, условия ведения поединка, определение оскорбленного. На вопрос председателя суда, готов ли Элкан к примирению, последовал высокопарный ответ:
– Сожалею, что слова эти мною заимствованы, но я весь в них: «Душа – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому».
Право первого выстрела было предоставлено подполковнику как оскорбленному. В январе 1904 года дуэль состоялась. По команде распорядителя, выбранного из секундантов, дуэлянты начали сходиться к барьеру. Затем по команде раздался выстрел, раскатившийся громким эхом по окрестностям и замолкнувший в синеющем вдали заснеженном лесу. Судьба была благосклонна к Элкану: пуля задела мягкую ткань у левого плеча. Мгновенно рукав начал наполняться кровью. Секунданты бросились к Элкану, но он остановил их: «Я использую свое право!» Громкий выстрел, усиленный эхом, разорвал наступившую тишину. Элкан выстрелил в воздух (такое продолжение дуэли разрешалось вызванному на дуэль). От повторного выстрела подполковник отказался.
Тема дуэли обсуждалась долгое время гарнизонным обществом, обрастая все новыми подробностями и сплетнями. Неизвестно, чем бы закончилась эта острая дискуссия, если бы гарнизон Брест-Литовска, как и вся Россия, не был потрясен трагической вестью: в ночь на 27 января 1904 года японский флот внезапно напал на русскую эскадру в Порт-Артуре. Началась русско-японская война. Одним из первых офицеров гарнизона, подавших рапорт о направлении в действующую армию, был военный врач Элкан Шанаев. Уже в апреле месяце Элкан прибыл в казачью дивизию генерала Ренненкампфа, в составе которой и принял боевое крещение. Сначала дивизия вела бои в Южной Маньчжурии, а позже участвовала в кровопролитном Мукденском сражении. Без сна и отдыха Элкан помогал сотням искалеченных людей, в глазах которых стоял немой ужас витавшей над ними смерти, сохранить жизнь и возможность остаться на этой обагренной кровью выгоревшей земле, именуемой, вопреки здравому смыслу, белым светом.
Здесь Элкан впервые почувствовал смысл сказанной им с бравадой перед дуэлью фразы: «Долг – Отечеству!» Он понял, что вырвать этих людей из цепких объятий смерти и есть его долг Отечеству. С болью в сердце он вспомнил, что из четырех условий, озвученных им в ту пору перед дуэлью, осталось несбывшимися два. Он не отдал своего сердца женщине и не вручил Богу свою душу, к чему, не кривя душой, род людской особых стремлений не проявлял никогда, стараясь отдалить, по возможности, этот роковой час.
23 августа 1905 года подписанием Портсмутского мирного договора Россия признала свое поражение, потеряв Квантунский полуостров с Порт-Артуром и южную часть Сахалина. В конце 1905 года военный врач Элкан Шанаев был переведен в распоряжение 2-го кавалерийского корпуса, базирующегося в Варшаве.
Учтя прошлый опыт, Элкан вел довольно скромный образ жизни: светским развлечениям он предпочитал чтение книг познавательного и философского характера. Как-то он встретился со своим столичным другом, посетившим проездом Варшаву. Встреча была теплой, полной воспоминаний о безмятежных годах молодости. Друг познакомил Элкана со служащим канцелярии варшавского Генерал-губернатора паном Вацлавом, который был большим любителем светской литературы, особенно поэзии. Пан был намного старше Элкана и, невзирая на принадлежность к канцелярии губернатора, был преданным сторонником идей вождя польского национально-освободительного восстания 1794 года Тадеуша Костюшко. Вацлав прочел Элкану посвященную этим событиям поэму, над которой он трудился несколько лет. Поэма произвела на Элкана сильное впечатление. Но труд пана Вацлава так и не увидел света, так как цензура запретила его печатание, признав крамольным.
Видя, с каким упорством пан Вацлав отдает поэзии все свободное время, Элкан решает возобновить свои прежние литературные занятия. По примеру поэмы о Костюшко, Элкан пробует изложить языком стиха деяния борца за свободу горцев Кавказа имама Шамиля, воевавшего три десятилетия за независимость горских народов. С большим желанием он приступает к работе над поэмой, рассчитывая опубликовать свое произведение у себя на родине во время очередного отпуска.
И вновь этим планам не суждено было свершиться. Началась первая мировая война. 15 июня 1914 года по Европе прокатилось эхо выстрела: был убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд. Спустя месяц, 19 июля, Германия объявила войну России. Естественно, что первыми вступили в бой русские войска, базирующиеся на западе России. Для Элкана это была уже вторая война. На сей раз расставание с поэзией окажется долгим.
В сентябре 1914 года русские войска успешно завершили операцию по разгрому австро-венгерской армии в Галиции. Кавалерий-ский корпус Элкана был задействован осенью этого же года в Варшавско-Ивангородской операции, в ходе которой войска противника были разбиты, и русская армия продвинулась на сто двадцать километров на Запад. Однако в следующем году русские были вынуждены оставить Галицию, Польшу, часть Прибалтики. Февральская революция положила начало развалу армии. Не дожидаясь сепаратного Брестского мира, часть офицерства, в том числе Элкан, покинула свои части. Элкан, как и многие его товарищи по полку, считал эту войну откровенной бойней, подтверждая свою оценку количеством втянутых в нее стран и понесенными жертвами. Впоследствии он никогда не вспоминал о ней. На вопросы об этом периоде его жизни, он коротко отвечал: «Истинно человеческая трагедия». Как и многие представители интеллигенции того периода, наблюдая энтузиазм широких масс, Элкан вначале воспринял апологетически революционные события семнадцатого года, расценив их как стремление к восстановлению социальной справедливости масс. Со временем эта его оценка была изменена на противоположную. Однако он никогда не рискнул признаться в этом.
К сожалению, автору мало известно о жизни доктора в последующем, вплоть до конца двадцатых годов прошлого столетия. Объясняется такой пробел, видимо, тем, что источники информации – представители того поколения, на чьих рассказах построено предыдущее повествование, в эти сумбурные, полные трагизма годы волею различных обстоятельств, а в основном, в целях сохранения собственных жизней, предпочли исчезнуть из родных мест, раствориться по всей стране, потеряв друг друга из вида. Людская молва приписывала Элкану участие в гражданской войне. Позже он рассказывал о борьбе, в которой он участвовал в то время: то были сражения с эпидемией сыпного тифа. О его непринадлежности в годы гражданской войны ни к одной из противоборствующих сторон свидетельствует тот факт, что тотальная послереволюционная проверка на верность новой власти не смогла применить по отношению к доктору ни одну из роковых формулировок: «был замечен», «участвовал», «сотрудничал» и т.п. Его вызывали несколько раз в ГПУ, но даже при всей виртуозности этой способной на фантастические выдумки по «пришиванию дел» могучей организации, чекисты так и не смогли обвинить его в чем-либо. Но об «авторитете» этой грозной организации осторожный Элкан как-то рассказал с горькой усмешкой своему близкому: один из его знакомых, из которого всеми средствами выбивали признание в его вражеской деятельности против молодого социалистического государства, в отчаянии «признался», что действительно заложил три мощных теодолита (геодезический инструмент для измерения углов) под здание штаба одной из частей красной армии. Полуграмотный следователь торжествовал: вот как надо разоблачать вражескую нечисть! Правда, об этом случае стало известно гораздо позже, после кончины доктора.
Всю дальнейшую жизнь Элкан посвятил бескорыстному служению людям, излечивая болезни, следуя при этом заветам Гиппократа.
Прежде чем перейти к тридцатым годам двадцатого столетия, необходимо вспомнить об одном важном событии в жизни доктора Шанаева, не вошедшем в рамки описанного выше. В 1895 году, как обычно, двадцатишестилетний Элкан проводил свои летние каникулы на родине, в селе Брут. Естественно, что молодого человека, знакомого не понаслышке со столичным обществом, влекло к городскому образу жизни. Во Владикавказе у него были родственники, и он немало времени проводил в их гостеприимном доме. В то время Владикавказ вел размеренно-ленивую провинциальную жизнь. С утра по направлению к базару тянулись подводы, арбы и брички, грохоча колесами по булыжной мостовой. Изредка под цоканье копыт проезжал фаэтон, запряженный парой лошадей. По центральным улицам, дребезжа, проезжали полупустые маленькие трамвайчики акционерного бельгийского общества, тоненьким звоном оповещая мир о своем приближении. Разносчики фруктов с большими деревянными блюдами, чудом держащимися на головах, молочницы, старьевщики, точильщики, оповещающие о своем существовании громкими криками: «Точим ножи-ножницы!», греки-пильщики с козлами на плечах – вся эта колоритная братия заставляла горожан просыпаться и, зевая, потягиваясь, открывать ставни окон, впуская в свое жилище яркие лучи утреннего солнца. Для городского люда наступивший день был полон всяческих мирских забот. А что касается городской элиты, то представители ее уже с полудня начинали готовиться к различным мероприятиям светского толка. Нужно было нанести визит, побывать в театре, посетить дворянское собрание и т.п. Словом, недостатка в местах живого общения этой категории горожан между собой не было. Поэтому и молодой врач, приехавший с войны, естественно не мог остаться вне поля зрения общества и приглашался обычно на все развлекательные мероприятия. Вскоре на одной из вечеринок его познакомили с женой богатого влиятельного азербайджанца по фамилии Мухтаров, построившего на берегу Терека во Владикавказе прекрасную копию знаменитой Суннитской мечети в Египте. Это был подарок молодой жене-осетинке, дочери генерала Асланбека Туганова Лизе, известной впоследствии как Лиза-ханум, активная руководительница женского общественного движения Востока. На одном из званых вечеров Лиза появилась в сопровождении своей младшей сестры – девятнадцатилетней Фатки. Юная красавица с первого взгляда покорила сердце Элкана. Ответом на вспыхнувшее в нем пылкое чувство был мимолетно брошенный холодный взгляд серых глаз и легкий небрежный кивок головы. С этого дня Элкан потерял покой: узнав, что в каком-либо из домов будут присутствовать сестры Тугановы, Элкан устраивал так, что приглашение посылалось и ему. При его положении среди городской знати подобная хитрость не представляла для него особого труда. Шли дни, пламя страсти обуяло молодого доктора. Он никак не мог улучить момент, чтобы остаться хоть на миг наедине со своей пассией. Она не удостаивала его вниманием, доводя Элкана до исступления. Он посвящает ей один стих за другим. Но как вручить ей эти полные неразделенной любви послания? Тогда он решается на такой шаг: конверт со стихами он вручает своей племяннице Тамаре, десятилетней гимназистке. Та по окончании уроков, дрожа от страха, приблизилась к двухэтажному кирпичному особняку на Мещанской улице, где жила Фатка. Сжимая двумя пальцами конверт, Тамара стремглав подбежала к парадному. Оглянувшись еще раз и убедившись, что за ней никто не следит, зажмурив глаза, она подпрыгнула, чтобы вбросить конверт в щель металлической пластинки парадного с объемными буквами «Для писем». Раздался резкий металлический щелчок, показавшийся напуганной девочке грохотом горного обвала. Через мгновение она оказалась за углом, остановилась и, отдышавшись, выглянула, чтобы оценить плоды своего труда. На это ушло немного времени. Заветное парадное резко распахнулось, и белый конверт, производя в воздухе по длинной траектории вращательные движения, оказался посреди булыжной мостовой. Благо, в это время дня улица была пустынной. Прождав немного, Тамара бегом пустилась в обратный путь и на ходу, подобно джигитующему на коне всаднику, подхватила с земли злополучный конверт.
По окончании отпуска, так и не добившись определенности в отношениях, но с верой на счастливое будущее, Элкан покидает родной Владикавказ и отбывает в столицу.
Кирпичный особняк на Мещанской улице к концу двадцатых годов, как и большинство частных владений, был передан в распоряжение советов, но власть милостиво оставила бывшей владелице одну из комнат на втором этаже. В грохоте и кровавых событиях гражданской войны сестры Лиза и Фатка потеряли друг друга: старшая с мужем-миллионером, находясь в это смутное время где-то вдали от родины, сумела эмигрировать в Турцию. Фатка, изнеженное дитя своего времени, совершенно не приспособленная к самостоятельному существованию, осталась в этом большом владикавказском доме одна. Известный богатый особняк не избежал общей судьбы подобных домов и был разграблен. До сих остается неизвестным, каким образом комната, соседствующая через проходную с комнатой Фатки, была закреплена через горздравотдел за врачом-терапевтом Шанаевым Э.Т. Был ли этот случай капризом судьбы? Многие считают, что определенную роль в этом все же сыграл сам Элкан.
Можно было предположить, что кардинально изменившаяся обстановка вынудит, в конце концов, этих двух одиноких людей соединиться. Один из них был когда-то безумно влюблен, а вторая напрочь отвергала даже малейшее с ним общение. По логике вещей, оказавшись на обочине непонятной жестокой жизни, никому не нужная Фатка не должна была отталкивать протянутую ей Элканом руку помощи. Казалось, их союз был предопределен самой судьбою. К этому времени в худой сгорбившейся старушке, близорукой жиличке второго этажа бывшего барского особняка на улице Революции вряд ли можно было узнать некогда гордую, непреклонную красавицу. Утверждать, что, оставшись в одиночестве, не приспособленная к самостоятельной жизни Фатка осталась совершенно без средств к существованию, было бы ошибочным. Однако, понимая свое положение члена семьи бежавшего миллионера, она успела спрятать кое-что ценное, но, боясь привлечь внимание окружающих, была вынуждена вести нищенское существование.
Фатка пережила Элкана. После ее смерти «доброжелатели», жаждущие так долго ее кончины, оказывается, не ошиблись в своих расчетах: в ее комнате были обнаружены золотые монеты цар-ской чеканки и другие ценности. Не сговариваясь, под покровом ночи заговорщики дружно бросились делить между собой вожделенное богатство. Но судьба распорядилась иначе. Один из мародеров, посчитав себя обделенным, вовремя успел шепнуть куда следует о происходящем. Сигнал незамедлительно был принят к действию. Выросшие, как из под земли, товарищи в синих фуражках с красными околышами оперативно собрали все расхватанное мародерами, забыв «поблагодарить» в спешке, вопреки своим инструкциям, участников «добровольной» передачи ценностей миллионера Мухтарова в фонд родного государства. А перепуганные соискатели сокровищ надолго лишились сна и покоя: каждый из них с ужасом ждал вызова в старинное кирпичное здание на углу теперешних улиц Бутырина и Ленина, построенное еще до революции купцом Воробьевым. На радость наследникам-чекистам Воробьев предусмотрел под всем домом для своих купеческих нужд крепкие подвалы. Новые хозяева еще более укрепили их и использовали для воспитания своих граждан в духе почтения к своему социалистическому отечеству.
До описанных выше событий Фатку ежедневно можно было видеть на городской толкучке Шалдона (район кинотеатра «Дружба»). Она раскладывала для продажи на старой, расстеленной на земле тряпице различные видавшие виды предметы из канувшего в небытие дорогого ей прошлого. Здесь можно было увидеть старые, в пятнах тончайшие нитяные перчатки, дамские подвязки, бронзовый свечной канделябр, поломанный лорнет, гипсовую скульптурку Амура с отбитым крылом и уйму подобной всячины, никому не нужных свидетелей ушедшего века. Иногда она пыталась разнообразить ассортимент. Тогда перед ней появлялись старые журналы. Годовая подшивка журнала «Нива» соседствовала с истрепанными номерами «Вестника Европы» или других дореволюционных изданий. Особое внимание любопытных мальчишек, шныряющих по рядам толкучки, привлекали названия журналов с диковинными, по их мнению, названиями: «Бодрое слово» и «Спасение на водах». Они считали, что журнал о спасении мог раскрыть им секреты непотопляемости в бурных водах Терека, в которых они проводили все лето, вылезая изредка, чтобы отдышаться и погреться на солнце. Отсюда и неподдельный интерес, проявляемый юной частью населения к этому изданию. Однако любая попытка мальчишек прикоснуться к этому «водному чуду» неизменно натыкалась на категорический контрмарш владелицы: она мигом прикрывала своей плетеной старой корзинкой выставленный товар и, не поднимая головы, угрожающе произносила: «Молодой человек, отойдите, в противном случае я позову милиционера!» Случалось, что кто-нибудь из ее бывших знакомых, чувствующих себя в этом новом мире ненамного увереннее Фатки, покупал что-либо из лежащих перед ней ненужных предметов, оставаясь при этом неузнанным по причине ее крайней близорукости. При этом одними покупателями руководило чувство сострадания к несчастной женщине, другие же считали такой поступок своим долгом.
Элкан видел, какие мучения испытывает дорогой для него человек, неумело борющийся за свое существование в этом непонятном мире. Прежнее яркое чувство Элкана к этой оставшейся в одиночестве старой больной женщине уступило место постоянному беспокойству за ее судьбу, чувству жалости и вины перед ней за его, как он считал, бесхребетность. Эти переживания имели бы право на существование, если бы Элкан дважды не пытался облегчить участь несчастной женщины. Первый раз, вскоре после революционных событий, он предложил ей руку и сердце, но был почти грубо отвергнут. Позднее, оказавшись ее соседом, он попытался уверить Фатку в том, что все, связанное с их отношениями в прошлом, ушло безвозвратно, и что, как человек одного с ней круга, друг их семьи, он хочет оказать ей посильную помощь. Чтобы исключить неприятное для нее общение с ним, Элкан просил назвать имя посредника, дабы лишний раз не огорчать ее своим присутствием.
К сожалению, результат оказался таким же, как и прежде: она категорически отказалась даже разговаривать с ним и попросила в резкой форме прекратить подобные попытки и оставить ее в покое.
Бездумная, ничем не оправданная гордость заставляла эту женщину подниматься рано утром, чтобы успеть занять свое место на толкучке. Наскоро проглотив скудный завтрак, пошатываясь, она долго спускалась по лестнице, держась дрожащей рукой за массивные перила. Выйдя на улицу, невзирая на время года, она раскрывала поблекший от времени старенький провисший зонтик и, перекладывая из руки в руку дырявую плетеную корзину со своим добром, беспрерывно щуря близорукие слезящиеся глаза, начинала медленное движение в сторону базара. К счастью, ее рабочее место находилось неподалеку от дома, но на пути нужно было преодолеть мучительный подъем, отнимавший много сил и времени.
В этот осенний вечер, воспользовавшись отсутствием пациентов, которым, наверное, помешал проливной дождь, доктор Шанаев решил пораньше лечь спать. Он подбросил немного дров в печь-голландку, на которой местами еще сохранились изразцовые плитки с ярким орнаментом, и прикрыл немного заслонку. Грузно опустившись на свою железную кровать с продавленной чуть не до пола металлической сеткой, он повернул к себе старинную настольную лампу с надтреснутым стеклянным абажуром зеленого цвета, стоящую на деревянной тумбочке, дверца которой висела на одной петле. Затем, опустив голову на подушку, он нащупал протянутой рукой лежащую на тумбочке книгу и приступил к чтению. Обрамляющие нижний ободок абажура поредевшие бисерные нити отбрасывали на противоположную стену причудливые тени, напоминающие разоренный заборный частокол. В печи тихо потрескивали дрова, отбрасывая пляшущие блики на черный потолок. Прошло минут десять. Книга выскользнула из рук Элкана, и он забылся тяжелым сном.
Громкий стук в парадное разбудил его. Он ничуть не удивился, ибо привык к подобным визитам: какому-то несчастному, видимо, потребовалась его помощь. Заныла поясница, ломило ногу, но он, превозмогая боль, поднялся, накинул на себя замусоленный стеганый халат и с зажженной свечой стал медленно спускаться вниз по лестнице, бормоча себе под нос: «Иду, иду!». Ему было неудобно перед жильцами, стук будил их. Можно было подумать, что подобные ночные визиты несли ему несметные блага. Открыв дверь, доктор видит средних лет женщину с накинутым на голову толстым, промокшим насквозь платком, с бахромы которого стекает на пол вода. Рядом, прильнув к ней всем своим продрогшим телом, стоит мальчик лет семи с наброшенным на голову рогожным мешком. «Входите! Что за несчастье заставило вас покинуть свой дом в такую непогоду?» – спрашивает по-осетински Элкан. Он знаком показывает поздним гостям следовать за ним, а сам торопится вперед, чтобы прикрыть одеялом оставленную им постель. Войдя в комнату, доктор слышит, как поднимающаяся по лестнице женщина начинает причитать, переходя тут же на извинения за нарушенный ею покой доктора. Элкан предлагает им снять верхнюю одежду, чтобы хоть как-то просушить ее. Он ставит на плиту чайник, чтобы напоить их горячим чаем. В ответ женщина в сильном волнении сбивчиво начинает рассказывать о причине своего визита: ее сорокалетний брат, никогда в жизни не болевший, неожиданно потерял сознание и сейчас умирает. Поняв, что последующие вопросы все-равно не прояснят ситуации, доктор просит посетителей выйти в проходную комнату. Одеваясь, через открытую дверь он интересуется, где они живут. Ответ неутешительный – на Владимирской слободке. В кромешной тьме под проливным дождем надо миновать полгорода, перейти по деревянному мосту на «ту сторону» (Терека), миновать тюрьму и добраться до одного из частных домиков на окраине Владикавказа, увязая в непролазной грязи.
Но старый доктор ни минуты не колеблется в своем решении осмотреть больного. Появившаяся тень озабоченности на его лице – досада на себя за то, что он вовремя не пришил вчера пуговицу, оторвавшуюся от его стеганой душегрейки. Ему не привыкать к подобным вызовам. Вот и третьего дня под вечер он был вызван на Молоканскую слободку к больному мальчику. В тот раз ему наполовину повезло: большую часть пути он проехал на трамвае. Однако возвращаться домой пришлось на своих двоих, ибо уставший за день трамвай счел необходимым с наступлением сумерек отправиться на покой. Так будет и завтра, и послезавтра, пока сохранятся силы.
Пациентами доктора были, в основном, люди малоимущие, наслышанные о «Душе-докторе», проживающем в центре Владикавказа на улице Революции. Целый день он принимал больных в поликлинике, а зачастую, вечером или в выходной день, при экстренных случаях ему приходилось пускаться и в неблизкие вояжи. Людей привлекала в нем его доброжелательность, граничащая зачастую с самопожертвованием. Владикавказ не был обделен хорошими врачами всех специальностей, доступными, правда, по большей части лишь для определенной категории небедных горожан.
Обычно предварительный визит к врачу с целью приглашения на дом к больному определял день посещения и время подачи транспорта – фаэтона. Экипаж отвозил доктора по названному им адресу, ожидал окончания всех процедур и отвозил доктора обратно. Войдя в дом, доктор тщательно мыл руки, после чего осматривал больного, выписывал рецепт, затем повторялся обряд мытья рук, занимающий по сравнению с первым намного больше времени. Наступал самый деликатный и, надо полагать, приятный для доктора момент: в то время, как он завершал процесс вытирания насухо рук белоснежным накрахмаленным полотенцем, приготовленным специально для него, в его карман «незаметно» опускалась ассигнация. Затем следовал обряд прощания с обязательным взаимным расшаркиванием. И только стук колес отъезжающего экипажа снимал напряжение, возникшее среди домочадцев с начала визита.
Пациентами этой категории врачей была старая интеллигенция, пытающаяся, невзирая на свое бедственное материальное положение, соблюдать традиции безвозвратно ушедшего прошлого. Другим пользователем медицинских услуг этих врачей стала нарождающаяся каста ответработников, желающих таким образом показать обыкновенным смертным приобщение их (как они сами считали) к высотам мировой культуры. Справедливости ради, надо признать, что при желании последние могли намного упростить в свою пользу процесс врачевания, т. е. используя служебное положение сделать его бесплатным. Однако поступать таким образом позволяли себе лишь отдельные представители руководства, принадлежащие отдельным ведомствам.
В конечном итоге остальная часть населения, надо думать, была негласно перепоручена двум-трем городским врачам, выполняющим свой врачебный долг за очень скромное вознаграждение, а то и без оного.
В отличие от них старый доктор Шанаев не допускал даже мысли о том, что можно отказать в безвозмездной помощи бедному, страдающему от недуга и лишений человеку. Летом и зимой, в любое время суток в разных частях города можно было видеть его грузную фигуру, медленно направляющуюся к очередному больному. Его потрепанное пальто и длинный шерстяной шарф, с которыми он не расставался в холодное время, сменялись летом на широкую блузу-толстовку, а в качестве обуви – всесезонные, надеваемые при морозе и дожде глубокие резиновые калоши. Видавший виды старый зонтик с торчащими спицами венчал его грузную фигуру.
В каждом доме при посещении доктором больного хозяева обязательно готовили для него скромный стол, приглашая его от всей души отведать «что Бог послал». А он, понимая, что это непритязательное угощение, возможно, последнее, что смогли наскрести в своем доме эти люди, вежливо отказывался, стараясь при этом никак не обидеть хозяев. Но в душе он был рад, что его доброе отношение не остается незамеченным, и ему пытаются ответить добром. Но даже испытывая иногда голод, он, тем не менее, с благодарностью отказывался от угощения, ссылаясь каждый раз на «еще один срочный визит к тяжелобольному, где очень, очень ждут его».
Я помню старого доктора с начала тридцатых годов. Два десятилетия назад по случаю окончания Ольгинской гимназии он подарил моей матери томик стихов Надсона со своим стихотворением, посвященным этой дате, а с отцом, инженером-путейцем был в давних дружеских отношениях. Он часто бывал у нас дома, а что касается отмечаемых семейных дат, то ни одна из них не обходилась без его участия. Его место было во главе стола, и как тамада он произносил поэтически-красивые тосты, от которых все присутствующие и мы, младшие, приходили в восторг. Я помню, как галантно, истинно по-рыцарски он ухаживал за приглашенной старой учительницей, постоянно подкладывая в ее тарелку яства, почтительно наклоняясь к ней при желании что-то сказать. И каждый раз лицо его собеседницы озаряла счастливая улыбка. Это был некий отзвук давно минувших лет. Отвечая, видимо, на заданный ею вопрос – женат ли он, Элкан гордо выпрямился и громко произнес своим сиплым голосом: «Я один, как рекрут на часах!». Это фраза привела нас, мальчишек, в восторг, и мы часто потом повторяли ее. В нашем воображении возникала городская окраина, бескрайнее заснеженное поле, полосатая сторожевая будка, шлагбаум и одиноко стоящий, запорошенный снегом молодой рекрут с еле пробивающимися усиками.
Навещая доктора в его жилище на улице Революции, отец обычно брал нас, сыновей, с собой, зная, какой неподдельный интерес мы питаем ко всему тому, что ожидало нас в комнате дяди Элкана.
Его огромная, пустая, с высоченными потолками комната на улице Революции становилась для нас самым желанным и интересным местом в мире. Пока старшие беседовали, мы копались в огромной, сваленной на полу посреди комнаты большущей куче старых дореволюционных журналов, различных литографий времен покорения Кавказа Ермоловым, эпизодов войны 14-го года. Тут можно было найти описания пленения Шамиля, подробности его пребывания в России, увидеть литографию, изображающую подвиг казака Кузьмы Крючкова в русско-германской войне, расправившегося пикой с семью немецкими кавалеристами. Множество фотографий, больших и малых, на плотном картоне, прекрасно сохранившихся, были перемешаны в общей куче с пожелтевшими от времени листками, заполненными мелким каллиграфическим почерком. Это были труды, созданные талантливым владельцем этой огромной пустой комнаты: стихотворения, поэмы, монографии, так и не ставшие, к сожалению, достоянием людей. На его письменном столе стояла чугунная статуэтка Лансере, запечатлевшая казака верхом на лошади с зачехленным ружьем за спиной. Прекрасно выполненная скульптура очень нравилась мне, и я подолгу завороженно рассматривал ее со всех сторон. Наконец, мое долгое созерцание привлекло внимание старого доктора, и он, притянув меня к себе одной рукой, сказал: «Я знаю, хитрец, что тебе очень хочется потрогать статуэтку. Возьми, поиграй ею». Большей награды я не желал!
Мне запомнилась большая, переломленная пополам фотография: по крутому горному спуску горец, идущий впереди лошади, запряженной в арбу, с трудом удерживает ее под уздцы. В арбе лежит прикрытый простыней полуголый труп со свисающими вниз ногами. Множество вооруженных людей сопровождают этот необычный груз. На вопрос брата, что за человека везут в арбе, доктор, задумавшись, проговорил: «Это знаменитый абрек Зелимхан, за которым долго охотились и, наконец, убили его. Одни называли его бандитом, другие – защитником бедноты». И, как бы предваряя вопрос о его оценке действий убитого, тихо добавил: «А я, затрудняясь присоединиться к одной из оценок, склонен, все же, принять вторую». Вообще, в этот страшный период в жизни страны – тридцатые годы – доктор не позволял себе никаких политических высказываний. И лишь однажды, отстаивая интересы своих больных, старый доктор нарушил это правило.
В конце сорок третьего года горздравотдел назначил доктора Шанаева главным врачом поликлиники, что находилась на улице Кесаева. Холодной зимой 1944 года, как и весь город, поликлиника замерзала из-за отсутствия топлива. Шанаев пишет письма во все инстанции с просьбой о выделении дров. Но тщетно. Тогда он решает обратиться к первому секретарю северо-осетинского обкома Кубади Кулову. Несмотря на свою занятость, Кулов принимает его. На вопрос, что привело старого доктора в областной комитет партии, Элкан Тасолтанович рассказывает о критическом положении с топливом в здравпункте: «Можете себе представить, – обратился он к секретарю обкома, – в таком адском холоде больным людям с температурой приходится раздеваться для врачебного осмотра. Какое же может быть лечение?» От возмущения сиплый голос доктора перешел в еле слышный шепот. Внимавший его высказываниям Кубади Дмитриевич видит, что этот плохо одетый, изможденный старый человек полностью лишен корысти, пришел из чисто гуманных побуждений. Он проникся к нему уважением и попытался объяснить создавшееся бедственное положение острой нехваткой транспорта. Но доктор, не дослушав до конца, забыв о том, где он находится, перебивает руководителя и, потеряв над собой контроль, бросает в лицо опешившему собеседнику: «О чем вы говорите?! А выселить несколько республик в течение суток у вас хватило транспорта?!» После такого заявления любой другой на месте Шанаева мог бы посчитать себя, если не покойником, то, во всяком случае, личностью, надолго изолированной от общества. Но врожденное благородство руководителя и культ старшего в Осетии оказались выше чиновничьего долга перед страной. Выслушав, не перебивая, гневную тираду доктора, секретарь спокойно заверил его: «Вы можете идти, товарищ Шанаев. Я помогу вам». Не ожидая такого поворота событий, врач растерялся, ему стало стыдно за свою горячность, и он принялся извиняться. В ответ он неожиданно услышал: «Я понимаю ваше беспокойство, Элкан Тасолтанович».
Назавтра во дворе здравпункта разгружалась полуторка с дровами.
О визите к высокому начальству по прошествии нескольких лет Элкан рассказал своей племяннице. Той самой Тамаре, которая полвека назад, дрожа от страха, бросала в щелку парадного барского дома на Мещанской улице написанные им полные страсти послания. Идущие от сердца строки, адресованные объятой гордыней красавице, ни разу не были прочитаны ею. Бог знает, прояви Фатка хотя бы единожды интерес к запечатанному конверту, как бы сложилась ее дальнейшая жизнь? Судьба изменчива. Но вряд ли кто-либо мог даже отдаленно предположить, что фортуна окажется столь неблагосклонной к этой некогда счастливой, полной радужных надежд на будущее девушке. Волею рока вот уже много лет они существовали рядом друг с другом в узком ограниченном пространстве, разделенные, как ни банально это звучит, проходной комнатой. Их взаимоотношения, несмотря на все старания Элкана, оставались прежними.
Одному Богу известно, как коротала время за огромной старинной массивной дверью своей комнаты Фатка. Что касается доктора, то дома его можно было застать сидящим за стареньким письменным столом, одну отломанную ножку которого заменял небольшой фанерный ящичек. Благодаря зеленому абажуру, лицо его оставалось в тени, а на освещенной части стола были разбросаны исписанные листы бумаги. Он был верен себе и никогда не бросал занятия поэзией, используя для этой цели каждую свободную минуту. Его оригинальный экслибрис, изображающий китайского богдыхана в остроконечной шапке с широкой лентой через плечо с надписью «Шанаев Э.Т.», можно было увидеть на книгах во многих домах. Близким и знакомым он дарил поэтические сборники русских поэтов, прикладывая к ним свои стихи, посвященные знаменательным семейным датам. Внизу вместо подписи – хитро улыбающийся, круглый, как колобок, китайский богдыхан. Элкану особенно близка была скорбная лирика Надсона, стихи которого он любил декламировать. Казалось, что он знал наизусть все творения поэта.
Поэтическая деятельность Элкана не ограничивалась стихотворениями: долгое время он работал над поэмой «Беслан». В девятнадцатом столетии этот бунтарь-осетин по имени Беслан сражался на Кавказе за свободу горцев под многими знаменами. В одном из сражений он был пленен и отправлен по царскому велению на каторгу в Сибирь. Наряду с ярко изображенными в ратными подвигами Беслана большое место в поэме было уделено трогательно описанному эпизоду – встрече закованного в кандалы каторжника с служившим в Иркутске генералом-осетином Муссой Кундуховым. Узнав, что среди этапников есть его земляк, Кундухов вышел к нему навстречу, обнял его и, сняв со своего плеча дорогую шубу, накинул ее на дрожащего от холода каторжника. Он строго наказал конвою бережно с ним обращаться. Увы! Это было все, что мог сделать боевой заслуженный генерал для своего врага-земляка.
Забегая вперед, скажу, что после кончины доктора Шанаева все его рукописи, содержащие поэтические произведения, исторические исследования и другие материалы были просто-напросто выброшены на свалку. Уважаемый всеми профессор-лингвист Борис Андреевич Алборов, известный своей бескомпромиссностью, вернувшись после реабилитации, приложил много усилий, чтобы найти и восстановить хотя бы часть наследия Элкана Тасолтановича. Ценою больших усилий ему удалось-таки собрать поэму, обработать ее, но действующая власть наложила категорический запрет на ее печатание, сочтя содержание поэмы национал-шовинистическим.
Шли послевоенные годы. Несмотря на свои семьдесят лет, доктор продолжал работать. Как и прежде, не щадя своих сил, он старался помогать обращающимся к нему за помощью больным. И в стужу, и в зной старого доктора все еще можно было встретить в разных концах города: опираясь на сучковатую палку, он медленно брел к очередному больному. Правда, в последнее время его зачастую сопровождали родственники заболевшего.
Несмотря на то, что альтруизм его воспринимался частью коллег с определенной долей корпоративного недовольства, тем не менее специалисты признавали в нем прекрасного диагноста. Больные же просто не чаяли в нем души, наперебой предлагая ему какие-то свои услуги. Кто-то хотел вскопать ему огород, кто помочь по плотницкому делу, кто сшить что-то из одежды и т.п. С виноватой улыбкой и со словами благодарности он отвергал эти предложения, а чтобы не обидеть людей своим отказом, говорил: «Я, мой дом, моя семья – все в одном лице, все перед вами. Спасибо вам». Он садился у кровати больного, долго расспрашивал как самого хворающего, так и всех его окружающих, казалось бы, о совершенно не относящихся к болезни подробностях. Затем с помощью стетоскопа он внимательно осматривал больного, устанавливая диагноз.
Летом тридцать четвертого года я и старший брат неожиданно заболели. Болезнь приняла нешуточный характер. Элкан в это время был в горах: он иногда позволял себе непродолжительный отдых. Приглашенные врачи, не сговариваясь, рекомендовали усиленное питание. Однако болезнь прогрессировала. Вернувшийся вскоре после отдыха Элкан, осмотрев нас, с возмущением констатировал: «Немедленно прекратите кормить детей, если не хотите потерять их! У них брюшной тиф! Кишечник их тонок, как папиросная бумага!» С этого дня он ежедневно посещал нас. А со временем, разрешив нам кушать, доктор, появляясь в дверях, нарочито громко восклицал, имея ввиду наш волчий аппетит: «Волкодавы! Как успехи?!» Выздоровлению нашему он посвятил четверостишье, которое я запомнил на всю жизнь. В нем он в шутливой форме воздал должное всем, кто принимал в той или иной степени участие в нашем выздоровлении:
Поправились два волкодава, вконец погиб микроб-урод,
Дуди, Наташе, папе слава за их заботы и уход.
Болел душой и Вася-дядя, метался Николай-педант,
На Залика сурово глядя, чихая на мой лечь-талант.
Я думаю, что это единственное приведенное мною четверостишие читатель никоим образом не сочтет за подтверждение приведенных ранее высоких оценок творчества Э.Т. Шанаева. Я записал этот маленький экспромт, полный юмора и теплоты, сказанный за обеденным столом, и запомнил эти строчки на всю жизнь.
К сожалению, мне ничего больше не известно о судьбе его произведений, кроме рассказов очевидцев о том, что в день его скромных похорон двор на улице Революции был усеян исписанными листками бумаги, к сожалению, так и не заинтересовавшими никого из присутствующих.
Я вернулся в Осетию в 1956 году после восемнадцатилетнего отсутствия, спустя шесть лет после того, как старый доктор покинул этот бренный мир. Мне рассказали, что умер он в крайней бедности. Комнату, в которой он жил, захватили соседи, ждущие теперь кончины Фатки для обретения полного коммунального комфорта – большущей трехкомнатной квартиры в барском особняке.
Поколения сменяют друг друга, время отодвигает в прошлое имена и события, окутывая их дымкой забвения. Какое-либо явление, не заслуживающее внимания не только потомков, но и современников того периода, благодаря умело преподнесенным свидетельствам отдельных личностей превращается чуть ли не в легенду. А сколько имен достойных, скромных личностей, отдавших себя без остатка служению людям, остаются безвестными?
Из четырех жизненных условий, некогда озвученных доктором перед дуэлью: «Долг – Отечеству», «Честь – никому», «Сердце – женщине», «Богу – душу», невыполненным осталось лишь одно, но, видит Бог, не по вине доктора: женщина не захотела принять этот бесценный дар.
Единственное, что не вошло в орбиту добрых дел доктора Шанаева в отличие от немецкого доктора – помощь узникам тюрем. Основная масса арестантов, содержавшихся в бытность доктора Шанаева в местах не столь отдаленных, носила клеймо «врагов народа», и каждому здравомыслящему человеку было известно, что любая попытка общения с этими обреченными людьми граничила с безумием, ибо заподозренного в малейшем сочувствии к ним неминуемо ждала тюремная камера.
Может быть, эта небольшая история о докторе Элкане Тасолтановиче Шанаеве поможет живущим сейчас проявить интерес и оценить достойно деяния представителей ушедших поколений, испытать чувство благодарности к ним, гордость за их благородство, а, может быть, и предпринять попытку в чем-то повторить их.
Примечательно, что двух врачей, так схожих в своем стремлении помогать страждущим и бедным – немца Фридриха Иозефа Гааза и осетина Элкана Шанаева разъединял ровно век.
