I
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
Михаил Лермонтов
Давно известно, что на нашей маленькой планете человек, путешествуя между жизнью и смертью, может оказаться в любой точке земли.
Вот и юный корнет, стоявший на берегу реки Клязьмы, смотрел, как на склоне подмосковного неба догорала багряная заря, и думал о том, что в его жизни что-то остается непонятным для него и, быть может, останется таким навсегда.
Однако очень часто он ощущал себя не в той местности, где находился в данный момент, о чем не мог не написать: «Я здесь был рожден, но нездешний душой».
Тем временем на смену вечерней заре выплыл яркий месяц, и теперь корнет наблюдал его купание в серебряных волнах.
Наконец, он услышал стук копыт коня и долго ждал, но никто не появился. И так всякий раз – слышится стук копыт, он ждет, но никто не появляется.
Вместо этого промелькнуло и исчезло странное видение. Уже не в первый раз с ним происходило такое, и он отчего-то знал, что видение это из его далекого прошлого, которое находилось за рамками его нынешней жизни. Вот и в этот раз оно пронеслось, оставив в сердце странное волнение, и он прошептал:
Я видел юношу: он был верхом
На серой борзой лошади – и мчался
Вдоль берега крутого Клязьмы. Вечер
Погас уж на багряном небосклоне,
И месяц в облаках блистал и в волнах…
Образ его видения показался ему столь же глубоко несчастным, сколь глубоко несчастным было его собственное чувство от неразделенной любви к девушке, портрет которой он писал по памяти, изображая ее то светской дамой в декольте, то испанкой в глубоком темном капюшоне.
Но было и нечто иное: странным образом ему показалось, что он и есть тот юноша. Пораженный, он пытался разглядеть видение, но не мог.
Обладай юный корнет волшебным даром ясновидения, он увидел бы, как ровно семь веков назад его видение в образе живого человека приходит к подножью Эрсилдунских холмов и взбирается на них.
Жил этот человек в деревне Эрсилдун в Шотландии.
В лесах, окружавших деревню, играл он на свирели, и так же, как к греческому богу Аполлону, сбегались все птицы и звери, чтобы послушать его игру. Перебирая струны совсем не деревенскими, а тонкими музыкальными пальцами, он ощущал, как душа возносилась к небесам, а когда возвращалась, то была уже наполнена чем-то не земного свойства.
Он пел, и слова его сами собой складывались в песни. Это была удивительная игра – он складывал слова, чередовал рифму и получал звонкий и мелодичный стих, поражающий, как алмаз, чистотой граней. И тогда он бывал счастлив.
Если бы его окружал кровавый воюющий мир, он мог быть вооруженным до зубов воином или бандитом, в зависимости от того, какую идею вложил ему в душу и кто – Бог или дьявол.
Но когда человека окружает чистота и красота, он тоже бывает красив, Томас был красив совершенной мужской красотой: высок и строен, глаза, огромные и черные, излучали свет, идущий из глубины души. Он очень дорожил своим чаще всего безлюдным окружением – только звезды, небо, деревья, травы, птицы да сверчки.
Такая первозданная гармония природы и человека, конечно же, предполагала появление рядом с мужчиной женщины. По скрытому в Томасе желанию, она должна была иметь бледное лицо, а совсем не смуглое, как у испанки или цыганки, не веснушчатое, как у крестьянки, день-деньской пропадающей в поле под знойным солнцем. Она должна была иметь лицо, как бы слепленное из алебастра или вырезанное из слоновой кости – с точеными чертами и нежными красками, словом, самое красивое на земле лицо.
Поэтому, когда оно предстало перед ним, и Томас увидел, как соответствовало оно его идеалу, он был несказанно удивлен и обрадован.
Вряд ли она была королевой Шотландской, потому что тогда она была бы женой короля. Но жена шотландского короля без свиты – простая пастушка.
В старой Шотландии, еще не завоеванной англами, германцами, датчанами и всеми другими, тьмой нашедшими на острова, люди запросто общались с друидами, гномами и эльфами, которые были законными жителями лесов.
Возможно, что поначалу образ столь прекрасной женщины был лишь предположением самого Томаса, основанным на его мечтаниях о неземном совершенстве. Но нет, она была так же материальна, как свирель в его руках, и пока Томас приходил в себя, она предложила ему сесть за ее спиной на серого коня и скорее покинуть Эрсилдун.
Причем, покинуть родные места на долгие семь лет! И все это за один поцелуй, что было принято им без всяких колебаний как законное желание, ибо таково было поклонение в Шотландии семь веков назад перед прекрасной женщиной.
Томас захотел поцеловать ее, даже если это королева, хотя зачастую это сомнительная истина: иногда простая женщина может быть настоящей королевой, и далеко не всякая королева может быть настоящей женщиной.
Однако вопрос заключался в том, что она не могла быть доступной для простого парня из Эрсилдуна. Чтобы получить власть над такой женщиной, даже в таком малом, как поцелуй, мужчина просто обязан пройти большие испытания.
И вторая вечная истина, связанная с желаниями мужчины – всегда, во все века и времена поцелуй доступной женщины не лучше, чем простое прикосновение губ к чашке, из которой в старой доброй Шотландии каждое утро пьют ячменный или желудевый кофе. Чем труднее добывается поцелуй гордой женщины, тем больше он запоминается, порой он бывает единственным в жизни поцелуем, который несет в своем сердце мужчина. И порой ради него он способен умереть или совершить самые труднодостижимые дела!
Именно такое желание – поцеловать прекрасную Даму, а потом пусть даже и умереть, заставило Томаса сесть за ее спиной.
Сидела она, как сидят аристократки, а не простолюдинки – спустив ноги по одну сторону седла. Он запрыгнул на горячий круп коня, а чтобы ноги не болтались без стремян, крепко сжал ими бока животного. Серый конь понес их через лес.
Сидя позади узкой женской спины, Томас не замечал, что ветви хлестали его по лицу.
Мысленно он возвращался к поцелую, за который отдал цену, если честно признаться, непомерно высокую. Постепенно им овладевало отчаяние, холодившее сердце.
При всей своей неопытности юноша стал рассуждать, что мужчине порой приходится расплачиваться за свое желание, вопрос лишь в том, не приносит ли это горькое разочарование, которое может сломать его душу.
Дорога тем временем спускалась все ниже и ниже в узкое ущелье, и казалось, что она может привести в самые недра земли, где будет тесно, душно и совсем темно.
Такие мысли рождал полумрак, царивший в ущелье. Воздух был холодный и тяжелый. А где-то совсем рядом оглушительно гремел и извергался бурный поток.
II
Женщина, кем бы она ни была – королевой или прекрасной самозванкой, между тем молча продолжала свой путь. И длилось это бесконечно долго, пока неожиданно ее серый конь не вырвался в пространство, залитое ослепительным солнцем!
Тогда всадница затрубила громко в рог, возвещая о своем прибытии, и на ее зов вышло множество народа, среди которого особенно выделялся своей благородной внешностью мужчина, предположительно, король, как решил про себя Томас.
Томас не ошибся, его Прекрасную Даму встречал царственный супруг со всем своим окружением, среди которого было много музыкантов и менестрелей, готовых с первой же музыкальной ноты начать слагать стихи и песни.
Из-за предосторожности Томас смешался с толпой простолюдинов, боясь попасть под взгляд супруга, который мог оказаться буйным ревнивцем.
Но все случилось выше обычной семейной обыденности: король глубоко чтил королеву, и Томас, увлекаемый своей неразделенной страстью, остался свободным невольником в этом королевстве, к которому навсегда привязал его несбывшийся Поцелуй Королевы.
Королева, однажды утром посадившая юношу за своей спиной на серого коня, никогда за семь лет не покинула его, а, наоборот, посвящала ему почти все свое время. Она вновь и вновь поощряла в нем личность, открытую высоким чувствам и наделенную высочайшим даром поэта. Весь срок она пестовала талант своего ученика, желая направить его в нужное русло, и для этого нисколько не жалела своих королевских сил.
Из всего, чему учила она Томаса, он стал понимать, что божественный дар поэзии сопровождается непременным даром мудрости и прорицания. Это высший язык мира, который создан для общения с Богом.
Но недостаточно быть наделенным таким даром, нужно еще иметь сердце, достойное этой щедрости и умеющее страдать. Ибо умение страдать, не озлобляясь, а облагораживая свои чувства высокими понятиями, дается лишь людям избранным.
Однако щедрая Королева не рассчитала своих сил и преподала Томасу так много, что впоследствии, наблюдая за объектом своих трудов, она осознала, что превзошла саму себя.
Вне всяких сомнений, Королева, увлекшись своим занятием, просчиталась и дала Томасу то, на что требовалась не одна жизнь, отмеренная для простого смертного. Вследствие этого Томас должен был жить несколько жизней, чтобы вычерпать свою душу до конца.
Томас жил и всякий раз торопился писать, выплескивая все скопившееся в душе – печаль одиночества и чувство любви к своему идеалу, к женщине, скорее всего к той, которая однажды и навсегда увезла его сердце из Эрсилдуна.
А поэтический дар Томаса все не иссякал и, казалось, никогда не иссякнет.
Только поначалу был он столь прост, что известен лишь жителям лесов и полей. Однако со временем вся Шотландия уже говорила о нем и поклонялась ему как мудрому Поэту, наделенному божьим даром провидения.
Прозывался он теперь Лермонт-стихотворец. Умирая, он снова рождался. Он писал стихи и поэмы, чтобы успеть сказать все то, что хотел сказать. Но всякий раз не успевал…
III
А юный корнет, стоявший тем вечером на реке Клязьме, снова печалился и углублялся в то, что чувствовал, но чему не было ни объяснения, ни подтверждения в окружающей жизни. Он и сам не понимал двойственности своей натуры. То был он легок и победителен во всем, остроумен и везуч в любви, то мог впасть в тоску, был мрачен и неистов в своих несбывшихся надеждах, оттого дерзок и насмешлив с другими людьми. Он страдал сам и приносил страдания всем тем, кого любил и кто любил его, хотя таких было не очень много. И это тоже заставляло его страдать.
Матери он лишился с первого момента своей жизни, она умерла, давая жизнь ему. Но его бабушка в своей любви к нему была столь самоотверженна, что мальчик испытывал всегда боль и тревогу за ее любящую душу. Эта душа была единственной в подлунном мире, которая была предана ему без остатка.
И еще одна двойственность жила в нем. Он очень любил свою страну, ее сказки, былины, историю. Все дворянские дети его возраста изучали множество языков; европейские – французский, немецкий, английский – они знали от родителей и гувернеров, а древние языки – старославянский, греческий и латынь – учили в лицее.
Он вслушивался в древний язык славян, который певуче звучал в церковных молитвах, он любил Русь и чувствовал себя глубоко русским.
Но из непостижимой глубины какая-то другая земля стучалась в сердце к нему, он слышал зов какой-то иной страны. И искал ее через своих предков, зная, что русский люд легко смешивается со всем миром, и человек, имеющий персидские или испанские корни, чувствует, как что-то спасает его от березовой ностальгии и, наоборот, звук кастаньет или сааза всегда волнует его кровь.
Так он искал самого себя в себе и в мире, чаще всего погруженный в таинственную печаль, задумываясь то о восточных, то об испанских своих корнях.
Не верьте, что только сиротство заставляло мальчика грустить, ведь бабушка, его любимая бабушка, всегда рядом, она заполняла своей лаской все вокруг.
Однако, если не было знакомой печали, он мог неожиданно для себя дерзко затронуть кого-то, а мог впасть в такую тоску одиночества, что впору было принять его за странного человека. Такова была его натура, данная ему свыше.
Наконец, он нащупал нечто искомое в туманной островной стране, о чем с неизбежной грустью и тоской написал:
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробужден,
Как раздался, так смолкнул бы он.
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.
Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рожден, но нездешний душой…
О, зачем я не ворон степной?..
Так мальчик нашел в себе глубоко спрятанную древнюю страну Шотландию, и не по географической карте, по которой любил блуждать пытливый царскосельский лицеист, а теми чувствами, которые открывают нам большие тайны мироздания. Словно Бог на мгновение приподнимает завесу над ними. И стал он избранным. И стал он мудрым, а мудрость чаще всего печалит.
Одного только не было у мальчика – ясного представления о том, что содержится на земле, ибо все есть на земле, вопрос лишь в том, как скоро мы добираемся до истины, чтобы найти самую важную для нас весть – о нас самих, кто мы на этой земле, откуда и куда идем.
Видно, в одном из своих рождений Лермонт-стихотворец заблудился, оказавшись в огромной заснеженной России, куда привели его шотландские предки по имени Лерма.
И стал он корнетом Царскосельского лейб-гусарского полка. Но более всего был он уже Поэтом!
IV
Всем – и современникам, и потомкам – всегда казалось, что pnqqhiqjhi Лермонт-стихотворец был слишком одинок в этой жизни. Пожалуй, в этом заключалась самая большая загадка великого поэта.
Никто не мог постичь тайн души его, а бабушка – оградить любимого внука от бед было самой большой ее заботой!
Может, было неуютно шотландскому Лермонту-стихотворцу в заснеженной России?
Но Бог ничего не совершает бесцельно. Не потому ли Он прислал его в Россию, что здесь живет так много грусти и есть столь необъятный простор для ее воспевания? И не для того ли так рано Бог взял к себе юную женщину, давшую ему жизнь, чтобы научить его истинной боли?
И муза поэта стала всепоглощающе печальной. А стихи его стали мудры тысячелетней мудростью.
И был этот человек порой так отстранен, так неприкаян, так не боялся утратить свою жизнь. То рвался он на Кавказ, пылающий войной, то принимал все вызовы на дуэли, на которых неизменно стрелял в воздух, ибо, в отличие от своей, он ценил чужую жизнь.
Он умел зло смеяться над чьей-то натурой, но умел и сострадать. Он бывал всяким, и мир тоже был к нему неодинаков.
Имей он с детства полное счастье… да нет же, не мог он иметь счастливого очага, ибо судьба у него была другой. Он должен был грустить о своей бесприютности в мире и воспевать ее.
И в отчаянии некой безысходности своего существования, взявши в себя библейский грех, пел он Демону. Но Бог прощал его страдающую душу, вложив ему в уста чудесную молитву.
Метался Томас в теле последнего Лермонта-стихотворца, чувствуя, что нет у него времени дожить до глубокой старости, мечтая, как счастливец Пушкин или мистический Гоголь, уйти под конец жизни в монастырь. К слову сказать, никому из этих гениев не довелось сделать этого. Как видно, Богу бывает нужен весь опыт страстей, любви и одиночества избранных. А более других он испытывал душу Лермонта, самого юного мудреца печали.
Но что же за страна Россия, за которую всегда так бьются иноземцы, чтобы завоевать ее, а те, кто попадают в нее неведомыми путями, остаются в ней навсегда и уже совсем с иной душой, российской, рвутся служить ей изо всех сил, дерутся за нее на всех фронтах и за честь свою легко идут на смерть?!
И что же страна такая Россия, которая не защищает своих сынов, а всегда отдает их на растерзание нечестивым?
Едва успел пасть от руки нечестивого Дантеса, приемыша нечестивого Геккерена, великий сын России Александр, семя жизни которого вызревало от Мстислава Храброго – рода-племени Владимира Красно Солнышко, крестившего Русь, Александра Невского, бояр Всеволожских, князей Холмских, петровских флотоводцев Головиных и прочего великого и простого люда, строившего Россию…
А рука с пистолетом уже ищет новое драгоценное для России сердце – Лермонта-стихотворца!
А тот, играя своим единственным оружием – смехом, не думая об опасности, назвал графа Несельроде, сына беглого австрийского солдата, который лестью, а значит, нечестивостью, подобрался к самым верхам власти, «безотечественным иноземцем, дурно говорящим по-русски». И клеймил всех подобных ему в защиту чести великого своего собрата – Поэта. И сам имел честь быть печальным гением России.
Русский – это всегда тот, кто не онемечен, не офранцужен и не обамериканен, а принимает свою страну и свой язык как божественный дар! Пусть пришел он из глубин африканского материка, Пальмиры или Рима, но тот есть русский, кто благодарен за свою страну Богу, кто живота не жалеет за нее. И живет Россия их чистотою, верностью и славой, и могуча она сынами своими, трудом их и крепостью духа.
Было в мире множество великих поэтов: Пушкин был королем русских, Шиллер – немецких, Байрон – английских.
А Лермонтов стал всемирным поэтом печали, последним Лермонтом–стихотворцем, которым Бог вознаградил Россию за ее страдания от тех иноземцев, которые губили и мучили ее.
Творец не дал ему прекрасной внешности Томаса, а дал, как сочувственно сказала дама из высшего общества, протанцевав с ним на балу контраданс и насладившись долгою беседою – «душу поэта, которая плохо чувствует себя в небольшой коренастой фигуре карлика».
«И скучно, и грустно и некому руку подать в минуты душевной тревоги», – грустно говорит он людям и Богу, и черные, как маслины, глаза горят огнем, а завитые дамочки и щеголи большого света видят в нем некрасивого, с мрачным взглядом, язвительной улыбкой и совсем не видят этого огня.
Бежит он на Кавказ, где ищет со страстью воина боя или со страстью художника уединения, с жадностью оглядывая холмы и горы, рисуя их, мечтая и говоря со своими героями, которых исторгает из глубин кавказских.
Тоскует по любви своей, спешит назад, в столицу. Но еще хуже душе в императорском подворье, в котором Судьба уже нащупывает руку для прицела в сердце.
Ближе, еще ближе!
Судьбой подвигается он к последнему своему приюту, вернувшись к горам и холмам Кавказа, где бьют из глубины земли горячие источники и напоминают они вечному стихотворцу другую родину и ту страну, в которую увезла его когда-то Прекрасная дама.
Однажды вечером он, как и его герой, хлещет коня, чтобы до-гнать ее карету, но тщетно, это не его судьба! Над ним высокое кавказское небо с мириадами звезд, одинокая луна, и он посреди мира опять один.
VI
Одна гроза разразилась на две стороны – Шотландию и Кавказ, одна страшная гроза!
Над Эрсилдунскими холмами грохотал гром, потоки ливня омывали вершины холмов и неслись вниз, к подножью, образовывая бурлящие реки.
То же самое и над горой Машук в Пятигорье, под которой стоял поэт, спокойно ожидая ответного выстрела. Свой он сделал в воздух, высоко подняв руку с пистолетом, чтобы видел противник, который стоял не по законам дуэли, а по попустительству секундантов, всего в нескольких шагах, откуда промахнуться было невозможно.
Отчего-то Поэт знал, потому выстрелил в воздух, возвещая Вселенной, что сейчас он уйдет, вот только подождет, пока наведет враг на его сердце дуло пистолета.
Еще одна человеческая душа, посланная Богом для того, чтобы мы говорили с ним на Его языке, завершала свой путь познания счастья и печали земного бытия.
Выстрел прозвучал. Лермонтов упал. Его тело сорвалось со скалы…
И в тот же миг с Эрсилдунского холма сорвался огромный камень. Он долго катился вниз и звук его падения заглушал раскаты грома, разрывавшего ушные перепонки зверей и птиц.
Лермонтову казалось, что он несется на том самом коне, который вез его много веков назад.
Он мчался на сером борзом коне, и только Ангелы видели, куда направил он его бег – в милую сердцу Шотландию. Вот долина, вот река, пока еще темно, но скоро ослепительный свет вырвет его из сырого и мрачного ущелья!
Еще миг, и он у цели, где на пути к Творцу ждет его древняя шотландская Фея с прощальным поцелуем – так заканчивал свое существование на земле Лермонт-стихотворец.
Великая гроза возвестила на оба мира, что уходил тот самый Томас, которого теперь считали величайшим российским стихотворцем, а любили больше всего, как в древней Шотландии, на Кавказе…
На том Кавказе, где вместо колыбельной песни пела мне мама своим нежным голосом о звезде в высоком ночном небе, которая говорит с другой звездой, а из глубокой теснины родного Дарьяла к нам спешил бурный Терек, под шум которого я засыпала.
И снились мне вечно юный Томас, прекрасный, как полубог, и его Королева. Он больше не страдал, весело играя на свирели, и глаза его, огромные и лучистые, сияли безмерной радостью.
Был ли это последний дар Королевы своему поэту – венец всех его прожитых жизней и инкарнаций – Поэзия, достигшая совершенства, и последний уход без старости и болезней, в сиянии вечной юности?
Об этом знают только звезды, передавая эту историю одна другой. И так будут идти тысячелетия…
2005 г.
