Окончание. Начало см. “Дарьял” 2`2007, 3`2007
После изгнания белых с территории Осетии многие беженцы, укрывавшиеся в Гизели, стали возвращаться в город. Однако многие белые офицеры еще скрывались в казенных лесах. Туда же подались и бывшие участники карательного отряда полковника Расщупкина и Сосланбека Бигаева: Вано Голиев, Александр Дадьянов, Караби Торчинов, Елбиздико Мамсуров, бывший командир Осетинского дивизиона Каллер, два брата-офицера из князей Казбек и некоторые другие, чьи фамилии я уже теперь не помню.
Общество почетных гизельских стариков по требованию властей Терской республики начало упорно выселять из села приезжих.
По настоянию общества оставшееся от самообороны оружие: одна пушка без снарядов, четыре пулемета без лент и патронов и т.д. – было передано представителю Владикавказа товарищу Фриеву, активному участнику гражданской войны. Таким образом, Гизель освободилась от белой банды, орудовавшей там довольно долгое время.
А теперь вернусь к событиям 1918 года. Случилось так, что некоторые жители селений Дзуарикау, Магометановского и некоторых других отбили у грузин и жителей Южной Осетии несколько тысяч овец. Случилось это во время перегона баранты с плоскостных пастбищ в Грузию.
Правительство Терской республики поручило Чермену Баеву и мне вести переговоры о возвращении баранты по принадлежности. Мы с Черменом Баевым выехали в горы. Но как раз в эти дни белые банды двигались на Владикавказ. Я успел вернуться в город. Чермен Баев задержался в Ардонском районе и был схвачен беляками.
Участь его сложилась трагически. Белобандиты погнали его босым в селение Гизель. Там его подвергли жестоким пыткам, а затем убили среди кустарников в южной части селения. Труп его не выдавали родственникам в течение нескольких дней. Но в Гизели нашлись добрые люди, которые ночью перевезли останки Баева к его родственникам в селение Ольгинское.
Группа наших товарищей не успела скрыться из Владикавказа, когда он был со всех сторон окружен белыми. Нам пришлось скрываться в подвале дома Муратандовых на Александровском проспекте, в том доме, где сейчас расположен магазин головных уборов.
Константин Муратандов, Евгений Рамонов и Дзампаев – врачи по специальности – возглавляли Владикавказский окружной отдел здравоохранения. И вот в эти тяжкие, тревожные дни в доме Муратандова несколько дней пришлось скрываться группе наших товарищей, таких как Миша Калагов, Алихан Токаев, Хусина Уртаев, Георгий Цаголов, Тарас Созаев, Данел Тогоев, Андрей Гостиев, Дебола Гибизов, Умар Кубатиев.
Все попытки вырваться из окруженного белыми города поначалу не имели успеха. Затем каким-то образом Евгений Рамонов и Дзампаев ухитрились уйти из города в селение Даргкох. Муратандов с матерью при помощи полковника Голиева укрылись в селении Гизель у брата матери Тебола Томаева.
Труднее пришлось нам. Миша Калагов, Алихан Токаев, Данел Тогоев, Георгий Цаголов, Тарас Созаев, Умар Кубатиев, Хусина Уртаев, Андрей Гостиев, Дебола Гибизов и я при помощи ингушей – товарищей Гойгова, Зязикова и Горчханова – были переправлены с проводниками-ингушами в горную Ингушетию, а оттуда – в Хевсуретию. Перед самым уходом в Ингушетию мы проходили по Александровскому проспекту и Георгий Цаголов забежал в шляпную мастерскую, находившуюся в доме Муратандовых (сейчас в этом помещении тоже находится магазин головных уборов). Георгий долго не выходил из мастерской, и тогда я тоже зашел туда, чтобы поторопить товарища, ведь кругом уже слышалась пальба из винтовок и пулеметов.
Я застал Георгия в горячем споре с мастерицей шляпной мастерской Валентиной Александровой. Она говорила:
– Георгий Александрович! Что вы связались с этими босяками? Вы такой культурный, интеллигентный человек, вам не к лицу быть в такой среде!
Георгий очень горячился:
– Валя! Ты меня прости за резкое замечание, но ты ничего не понимаешь в политике! Ведь это идет борьба между двумя классами – буржуазией и пролетариатом. Идет борьба с эксплуататорами, буржуазией, помещиками, капиталистами. Давай не будем спорить сейчас, но ты убедишься в моей правоте, когда воочию увидишь, что это верная и справедливая борьба. А сейчас эта пальба, которую ты слышишь, – последняя для золотопогонников. Это их предсмертная агония. На этом они закончат свое существование. Ты будешь жива и убедишься в справедливости моих слов, когда увидишь все своими глазами. Тогда ты вспомни, как я говорил тебе, что мы боролись за счастливую и справедливую жизнь всего человечества на земном шаре.
Так простился Георгий Цаголов со своей знакомой девушкой, покидая Владикавказ и направляясь в горную Ингушетию, чтобы не попасть в руки белых, наступавших на Осетию. Двое суток мы пробыли у одного доброго старика-хевсура. В обширном помещении вместе с его семьей мы отдыхали на соломе, прямо на полу. У старика было пятеро женатых сыновей, у всех дети. Так что скопилось нас в этой комнате, скорее даже можно сказать, сарае с низким потолком и плоской крышей, слишком много. Мучила духота, спертый воздух, дышать было нечем. Этот огромный сарай имел множество опорных столбов, они наводили на нас страх: казалось, что крыша вот-вот рухнет и задавит нас.
Днем к нам тихонько подошел мальчик-хевсур и сказал, что люди, которые сидят у башни, говорили между собой, что – мы большевики, и нас нужно убить. Мальчик этот хорошо говорил по-русски потому, что жил до этого в учениках в магазине Годжумовых.
Те хевсуры, о которых он говорил, сидели возле башни на огромных валунах и стругали палки, как у нас в Осетии на ныхасе.
Наша группа разделилась на две части, одни решили перебраться в Грузию, а другие собрались вернуться в Осетию.
В Грузию ушли пять человек: Андрей Гостиев, Дебола Гибизов, Умар Кубатиев и еще двое товарищей, фамилий которых я уже не помню. Здесь я немного отступлю и расскажу об Умаре Кубатиеве. Он был из баделят. Но я сам видел у него удостоверение, выданное Советом Народных Комиссаров за подписью В.И. Ленина. Кубатиев был направлен в Осетию, а Уллуби Буйнарский – в Дагестан для укрепления Советской власти среди горцев. Приехав в 1918 году во Владикавказ, Кубатиев обосновался в доме Тапа Чермоева на Гимназической улице (сейчас там расположен Северо-Осетинский научно-исследовательский институт истории, экономики, языка и литературы). Секретарем у Кубатиева был Бимболат Додтоев, уроженец селения Гизель, который впоследствии был представителем Осетии в Москве, там он и умер. Интересно отметить, что Георгий Цаголов возмущался Кубатиевым и говорил, что тот баделят, а Москва его начальником назначила.
Когда небольшая группа во главе с Гостиевым, Гибизовым и Кубатиевым ушла в Грузию, стали собираться в дорогу и мы, те, кто решил вернуться в Осетию. Дороги мы не знали и очень долго плутали. Шли мы с южной стороны Столовой горы, по долине реки Армхи. Добрались до Чми, а оттуда поднялись в селение Саниба. По дороге пастухи хотели раздеть нас. Но Миша Калагов уговорил их, заявив, что он – уроженец здешних мест, родом из селения Джимара, и пастухам будет позор, если люди узнают, что они ограбили своих.
Добравшись до Даргавса, мы распределили людей по домам. Миша Калагов, Данел Тогоев, Тарас Созаев и георгий Цаголов отправились в селение Джимара.
Недели две мы скрывались, опасаясь доносчиков, прятались то у пастухов, то у других товарищей. Пытались перебраться в Грузию, но тропа, ведущая туда, была завалена снегом, и нам пришлось вернуться с обмороженными пальцами ног. Да к тому же проводник наш заблудился, и мы вернулись полуживыми.
За нами была установлена постоянная слежка агентов контрразведки. Раза два ночью приезжала сотня верховых во главе с офицером Дзгоевым. Но нас заранее предупреждали, и мы перебирались к пастухам в горы.
Несколько раз ночью и днем местные сторонники белых производили обыски в доме Алихана Токаева. Но в эти дни ни Алихана Токаева, ни меня в селении не было. Мы ездили в Гизель на похороны моего отца.
За нами, большевиками, все время охотились бандиты Кудзигуса Дзампаева и Маира Худиева, у которых было до 25 всадников, в основном это были жители селений Даргавского ущелья и Кобани. Однажды в стычке с ними мы убили троих белых всадников.
Холод, голод, лишения и скитания привели к тому, что Георгий Цаголов заболел сыпным тифом в тяжелой форме. Несколько дней он был без сознания, не принимал пищу. Мы спрятали его в доме благородного и храброго человека Сандро Дзанагова. Человек этот согласился принять нашего больного товарища, кермениста, несмотря на то, что в те дни за керменистами буквально охотились белогвардейцы и их прихвостни, да и просто сочувствовавшие белым. В керменистов они стреляли в упор только за то, что те керменисты.
Но вот настали такие дни, что Сандро Дзанагов уже не мог обеспечить безопасность больного Георгия Цаголова. Я очень просил Сандро, зная его как гостеприимного хлебосольного человека, сочувствовавшего нам, чтобы он помог нашим товарищам доставить больного Георгия к отцу, в селение Христиановское.
Сандро согласился помочь, но сказал, что ему понадобится сто пятьдесят рублей николаевскими или керменскими деньгами.
– Сандро, – говорил я, – у меня есть сто тридцать рублей николаевских, я тебе их отдам, хотя это мои последние деньги. Ты человек надежный, отвези, пожалуйста, нашего товарища в Христиановское.
Сандро согласился, и я вручил ему деньги.
Теперь встал вопрос, как везти больного на одноконной арбе. Решили сколотить ящик арбы очень плотным – спереди и сзади подогнали доски одна к другой, чтобы не было ничего видно, а сбоку оставили отверстие, чтобы проходил воздух. Внутри ящика прибили доски, застлали их сеном, чтобы больному было удобно лежать, и можно было даже менять положение. К этому времени Георгий уже пришел в себя и наша задача несколько облегчилась. Мы снабдили его в дорогу чуреком, сыром, водой. Поверх ящика наложили копну мелкого горского сена и обвязали ее веревкой. Получилось полное впечатление, что человек везет сено для продажи.
Но Сандро волновался:
– А если кто-нибудь и вправду захочет купить сено?
– Сандро, – успокаивали мы своего надежного связного, не раз помогавшего нам передать какие-либо сведения в Гизельскую подпольную организацию или во Владикавказ, – ты же знаешь стоимость горского сена. Чтобы отбить возможного непрошенного покупателя, заломи цену в три-четыре раза больше.
Вот таким образом Сандро Дзаганов благополучно проделал путь от Джимары до селения Христиановского и привез больного Георгия Цаголова к его родителям.
Но нашлись подлые люди, которые выдали место пребывания Георгия Цаголова, и беляки, эти дикие варвары, закололи отважного юношу штыками.
Надвигались все более трудные и тревожные времена, годы тяжелых испытаний. Под натиском деникинских банд с тяжелыми боями отступала с территории Северного Кавказа, с территории Северной Осетии XI Красная Армия. И вот в эти тревожные дни из селения Ольгинского в Терский Ревком и в Реввоенсовет поступили жалобы на коменданта этого селения товарища Гусинского в связи с тем, что он, якобы, бесчинствует: отбирает у граждан лошадей и передает их XI-й Армии, а также отбирает оружие у бывших офицеров. Так, сообщалось, что у бывшего офицера Тибилова были отобраны следующие вещи: маузер с золотой насечкой, серебряная с позолотой шашка, серебряный кинжал, бинокли Цейса, маузер в деревянной кобуре, а также постельные принадлежности. Помимо Тибилова, указывалось в жалобах, комендант произвел обыски у М.Кочисова, У.Бициева и других. В связи с этими жалобами председатель Ревкома Терской республики Саханджери Мамсуров вызвал к себе несколько бывших инструкторов-агитаторов: Алихана Токаева, Гудза Кокоева и меня.
Саханджери Мамсуров сказал нам, что мы направляемся в селение Ольгинское для разбора жалоб, поступивших от жителей.
Приехав на место, мы тщательно ознакомились со всеми претензиями крестьян к коменданту Гусинскому. Сельчане жаловались, что комендант и его подчиненные (тридцать верховых всадников) реквизировали двести отборных лошадей, принадлежавших гражданам села. У населения незаконно отбиралось холодное оружие в драгоценной оправе, без разрешения хозяев солдаты брали зерно, сено для лошадей, причем акты не составлялись.
По рекомендации Мамсурова уже в самом селе мы включили в состав нашей комиссии самых авторитетных лиц – членов партии из ольгинцев: Габолу Дзуцева, Петю Караева и Даде Тарханова. К разбору жалоб мы подходили осторожно, избегая каких-либо конфликтов с потерпевшими.
Комендант Гусинский утверждал, что 200 голов лошадей ольгинцы дали для армии добровольно. А ольгинцы утверждали, что лошадей взяли у них принудительно.
Тщательно разобравшись в деле, мы составили акт, в котором отметили, сколько всего взято у ольгинцев лошадей и у кого именно. Упомянули, как отбирали лошадей: с согласия крестьян или нет. Уточнили, у кого производились обыски и что было отобрано, где находится реквизированное имущество, отметили и другие подробности, касавшиеся жалоб граждан. Акт подписали все члены комиссии.
По окончании обследования все материалы мы передали комиссару Юга России товарищу Серго Орджоникидзе и председателю Ревкома Саханджери Мамсурову.
Товарищ Орджоникидзе в своем письме в штаб XI армии распорядился о том, чтобы все отобранные лошади были возвращены их владельцам.
Мы высказали мнение, что лучше было бы оплатить ольгинцам стоимость лошадей деньгами, но товарищ Орджоникидзе возразил, что делать этого нельзя, что нужно во что бы то ни стало возвратить лошадей, чтобы не компрометировать Красную Армию в глазах трудящихся масс. Серго Орджоникидзе написал командующему ХI-й Армией письмо, в котором указывалось, что необходимо возвратить крестьянам незаконно отобранных у них лошадей.
В тот же день мы снова выехали в селение Ольгинское.
Комиссия, в которую мы в самом начале ввели троих наиболее авторитетных местных жителей – ольгинцев, начала работать в помещении Ольгинского сельсовета.
Коменданта Гусинского в селении в этот момент не было. Председатель Ревкома сообщил нам, что при обысках в доме бывшего офицера Тибилова и других акты не составлялись, заместитель Гусинского, старшина, со всеми подробностями рассказал нам, как происходило дело. И председатель Ревкома, и старшина, по существу, подтвердили те факты, которые были изложены в жалобе жителей Ольгинского.
Возвратившийся к этому времени из Владикавказа комендант Ольгинского Гусинский признал свои действия незаконными. Но он сослался на то, что ему было необходимо снабдить своих солдат постельными принадлежностями, оружием и прочим.
– Все отобранные у жителей винтовки, шашки, кинжалы, седла находятся у меня, кроме маузера и шашки в серебряной оправе, которые я подарил товарищу Тасую, – сказал Гусинский.
Он вынужден был также признать, что лошади отбирались без согласия граждан и акты об этом не оформлялись. Обо всех этих незаконных действиях мы составили акт. Его подписали все члены комиссии и комендант Гусинский. Этот акт мы передали товарищам Орджоникидзе и Мамсурову.
На следующий день члены комиссии выехали в Грозный и передали в штаб ХI-й Армии письмо товарища Орджоникидзе. После этого все лошади были возвращены хозяевам.
Уже после нашего отъезда из селения Ольгинского там произошло столкновение сельчан с комендантом. Член нашей комиссии по разбору жалоб Даде Тарханов (инвалид, без одной руки) перехватил Гусинского на улице и, схватив его единственной рукой за грудь, избивал его головой. Лицо коменданта распухло, стало все в синяках и кроповодтеках.
Нам, конечно, это происшествие было крайне неприятно, так как драка случилась сразу же после нашего отъезда. В конце концов Гусинский был снят с поста коменданта села.
В самом начале 1919 года части XI-й Красной Армии, ослабленные беспрерывными боями и тифом, косившим людей, с боями отходили в сторону Астрахани.
Белогвардейцы заняли всю территорию Северной Осетии. Для трудящихся Северной Осетии и всего Северного Кавказа настал один из самых мрачных периодов в их истории – период кровавого режима деникинской контрреволюции.
Но трудящиеся не сложили оружия. По всей Осетии, особенно в селах Дигорского района, действовали партизанские отряды, которые возглавляли керменисты, действовали и подпольные группы большевиков.
В марте 1920 года части XI-й Красной Армии и партизаны навсегда выбили деникинцев с территории Северной Осетии, из пределов всего Северного Кавказа.
После изгнания белой армии с территории Осетии жизнь народов в Терской области была крайне тяжелой. Все рабочие фабрик, заводов, беднейшее и среднее крестьянство были изнурены голодом, холодом, всяческими обложениями, которые накладывал «правитель» Хабаев и его шайка, гревшаяся возле народного добра. Среднее и бедное крестьянство, опасаясь, что хлеб будут отбирать, свело посевы до минимума. Коммерсанты и кулаки под покровительством белых жирели и обогащались, наживая крупные капиталы.
Но вот XI-я Армия разделалась с контрреволюционными бандами деникинцев и терского казачества на всей территории Терской области.
Органы Советской власти, восстановленные в 1920 году в Терской области, получили после белых тяжелое наследие. Скопление частей Красной Армии, множество беженцев из Южной Осетии, выселенных из Грузии меньшевиками, варварское разорение населения белыми бандитами в период их хозяйничания в Северной Осетии – все это привело к тому, что население буквально голодало. И руководителям Терской области пришлось принимать решительные меры, чтобы спасти части Красной Армии, местное население, а также семьи беженцев из Южной Осетии.
В этот тяжелый момент во всех населенных пунктах Терской области были организованы Ревкомы – революционные комитеты и продкомы.
Однажды летом 1920 года Гизельдонский районный продком, в котором я тогда работал, получил задание в трехдневный срок заготовить тринадцать вагонов картофеля и доставить его на станцию Беслан. Признаться, такое приказание меня немало озадачило, я был в недоумении.
Дело в том, что Гизельдонский район не картофельный. В то время в район входили станица Архонская, селения Дзуарикау, Фиагдон, горные села, расположенные в ущельях: Нижняя Саниба, Чми, Ларс, Кобань, Даргавс, Джимара, Ламардон, Старая Саниба, Тменикау, Кани. Все эти села (кроме Архонки) были малоземельными и разводили картофель только для нужд своих семей, в ограниченном количестве, в основном, на приусадебных участках. Товарный картофель производила только станица Архонская.
И вот, получив такое предписание, я понял, что нужно принимать срочные и решительные меры. А людей у меня в продкоме не было никого, кроме секретаря продкома Касполата Дзугутова.
Для выполнения срочного задания уже на следующее утро мы с районным военкомом Дзодца Джикаевым и Касполатом Дзугутовым на беговых дрожках выехали из Гизели в станицу Архонскую. Думали, что там мы быстро закончим дело и отправимся в Фийагдон.
Но получилось совсем по-другому. В Архонке председатель Стансовета собрал около двадцати членов Стансовета только часам к четырем дня.
Мы зачитали им приказ Ревкома и продкомиссара Терской области о том, что жителям Архонки надлежит в срочном порядке заготовить десять вагонов картофеля и вывезти его на станцию Беслан. Но члены Стансовета, в недавнем прошлом солдаты и унтер-офицеры царской армии, оказались настроенными контрреволюционно. Они наотрез отказывались заготавливать десять вагонов картофеля, ссылаясь на то, что картофель еще мелкий и не годен к выкопке.
Мы им терпеливо разъясняли, что Красная Армия и население Владикавказа голодает и срочно нуждается в продовольствии и что никак нельзя ждать созревания картофеля, тем более, что оплата будет произведена по высоким ценам – как за молодой картофель. И, таким образом, станичники не будут ущемлены материально.
Но члены стансовета (заседание происходило в доме Иванниковых) не обращали никакого внимания на наши обращения и увещевания, расхаживали по дому, по саду, перемаргивались друг с другом. По всему было видно, что в состав Стансовета входили кулаки, бывшие офицеры и вахмистры, некоторые из них имели по два Георгиевских креста, и им было по крайней мере все равно, голодает или нет Красная Армия.
В такой обстановке до самой темноты не было принято никакого решения.
Было уже поздно, и мы побоялись возвращаться в Гизель ночью, да еще не имея оружия. Мы попросили, чтобы нам дали возможность переночевать в станице. Председатель Стансовета вызвал дежурного, им оказался некто Ларюк (из иногородних), и приказал ему отвести нас к Николаю Химуле (уполномоченному Стансовета по продовольствию). Ларюк привел нас к особняку, расположенному возле церкви, и довольно громко постучался в ворота. На стук вышел сам хозяин – Николай Химуля. Ларюк решительно, в приказном порядке сказал Химуле:
– Смотри, чтобы была постель и ужин! И лошадей покорми!
С этими словами Ларюк простился и вышел из квартиры. Я пошел за ним и сказал, что, мне кажется, приказывать Химуле неудобно, он не обязан нас кормить.
– От него не убудет, – ответил Ларюк, – у него всего хватит. Когда в царские времена на станичный сход приезжал пристав, Химуля всегда приглашал его на обед. Бывало, как кончится сход, Химуля выпячивал грудь и подходил к приставу: «Господин пристав, Вы пойдете ко мне обедать?» И каждый раз пристав обедал у него, пусть теперь наших кормит! – закончил Ларюк и отправился домой.
Хозяин принял нас очень радушно, дружелюбно. Зарезали кур и накормили нас вкусным ужином, напоили чаем.
На ночь двоих из нас уложили на двуспальной кровати, а одному постелили на полу. Мои товарищи спали очень крепко, а я почти не спал, не мог отделаться от мыслей о заготовке картофеля для голодающей армии, да вдобавок храп моих товарищей не давал мне заснуть.
На рассвете я поднялся и вышел во двор. Нигде во дворе я не нашел туалета, заглянул в конюшню, а рядом находился курятник. Через щель я увидел, что на полу курятника валяются дохлые куры. Вероятно, погибли от куриной чумы. Гляжу, в курятник вошла старуха – жена Николая Химули, подобрала двух дохлых кур, отнесла их в сарай и топором отрубила им на полене головы, внесла их на кухню, ошпарила кипятком и начала ощипывать.
Все, что я видел своими глазами, я рассказал своим товарищам, тут же разбудив их. Как только они услышали, что вчера нас накормили дохлыми чумными курами и сегодня нам готовят завтрак из них же – товарищи мои вскочили, оделись, поблагодарили хозяев за гостеприимство и собрались уходить. Хозяева очень упрашивали нас остаться завтракать:
– Мы ведь вам кур зарезали, оставайтесь завтракать!
Поблагодарив хозяев, мы сказали:
– Спасибо, ешьте сами на здоровье!
Было еще только часов шесть утра, а в Стансовет люди собираются часов в 8-9. К этому времени явился писарь, за ним и председатель Стансовета. Мы решили оставить им под расписку распоряжение о заготовке картофеля и сдаче его в трехдневный срок на станцию Беслан.
Председатель и секретарь Стансовета категорически отказались принять под расписку наше распоряжение. Тогда мы предложили собрать всех членов Совета.
Часам к двум еле собралось человек десять. Мы, приезжие, все молодые; станичники и слушать нас не хотят, ведут посторонние разговоры, снова перемаргиваются между собой. Так они и не приняли наше распоряжение. Они послали рассыльного за продовольственным уполномоченным Стансовета Николаем Химулей, у которого мы ночевали. Председатель совета задает вопрос:
– Николай, скажи, можно сейчас копать картофель?
– Никак нет, сейчас она только такая, – и показал палец.
Так члены Стансовета снова дотянули часов до семи вечера, но так и отказались принять наше распоряжение.
Тогда я сказал своим товарищам, что мы едем домой, а станичникам снова подтвердил наше распоряжение: в трехдневный срок сдать десять вагонов картофеля на станцию Беслан, а накладные привезти мне в Гизель.
Мы сели на свои беговые дрожки и поехали по Гизельской дороге. Не доезжая до конца Архонских садов, я увидел, что навстречу нам, перепрыгивая через заборы садов, приближаются четверо вооруженных винтовками станичников.
Я обратился к своим товарищам, указав им на этих вооруженных людей, и предложил не останавливаться и гнать лошадь как можно быстрей. В упряжи у нас была хорошая скаковая лошадь. И она понесла нас с такой силой, что казалось, будто колеса летят. Сзади послышалась частая стрельба.
Когда мы отъехали уже километра на три, остановились, чтобы усесться поудобнее, поправить коврик, на котором сидели. Я располагался позади всех. И тут увидел, что прямо рядом со мной спицы задних колес прострелены в нескольких местах, буквально в четырех-пяти сантиметрах от меня.
Когда мы приехали, наконец, в Гизель, я, не распрягая лошади, двинулся во Владикавказ.
В продкоме никого из начальства не застал. Пришлось обратиться в Ревком Терской республики. Там я встретил товарищей Серго Орджоникидзе и Саханджери Мамсурова – чрезвычайного комиссара Реввоенсовета Кавказского фронта и председателя Ревкома Терской республики. Им я и рассказал обо всем том, что произошло с нами в станице Архонской. Они поставили в известность ЧК.
Был принят такой план: силами воинского подразделения окружить станицу и предъявить архонцам ультиматум – сдать все оружие и боеприпасы и выдать всех контрреволюционеров и белогвардейцев.
На следующую ночь станица Архонская была окружена нашими войсками. Двенадцать человек, которые были названы самими станичниками, были арестованы.
Два дня свозили оружие в Стансовет, а оттуда подводами доставляли во Владикавказ. Однако не все станичники сдавали свое оружие, некоторые кулаки и бывшие офицеры припрятывали его. Тут нам на помощь пришли казаки-бедняки, они указывали, у кого припрятано оружие.
Через сутки после окружения станицы я приехал в Архонку. Она выглядела мрачно. Люди разговаривали с нами неохотно, но держались без вызова и излишней гордости.
Наконец, явились председатель и несколько членов Стансовета. Они, конечно, меня помнили, но держали себя так, как будто видят меня в первый раз, еле-еле отозвались на мои приветствия, занялись посторонними разговорами, не обращая на меня никакого внимания. Я стоял, они даже не предложили мне сесть. Когда мне показалось, что они уже наговорились, и образовалась какая-то пауза, я обратился к ним с вопросом:
– Как выполнено распоряжение Гизельдонского продкома о доставке десяти вагонов картофеля на станцию Беслан?
Станичники сразу, как по команде, посмотрели на меня с удивлением:
– Да разве вы не знаете? Как раз после вашего отъезда станица была окружена войсками и ни выехать из станицы, ни въехать в нее было нельзя. Как же мы могли заготовить десять вагонов картофеля, да еще доставить его в Беслан?
Тут я повысил голос:
– Какое мне дело, что станица была окружена? Распоряжение было дано, и его надо было выполнить. Вы знаете, что Красная Армия находится на голодном пайке. У вас же картофель даром не берут, стоимость его будет вам оплачена.
Я вижу, что станица – контрреволюционная, многие станичники против Советской власти. Беднота и иногородние попали под влияние кулаков и офицерства. А те, которые были членами Стансовета, не могли говорить, так как боялись преследования тех, кто верховодил в станице.
Поняв это, я решил написать архонцам напоминание о предыдущих своих распоряжениях: «На основании распоряжения Ревкома Терской Республики приказываю завтра в однодневный срок доставить на станцию Беслан десять вагонов картофеля и сдать их на приемный пункт по накладным. По сдаче картофеля копии накладных представить нарочным в Гизельдонский продком. Продкомиссар Гизельдонского района Цаллагов».
В тот же день, часов в шесть вечера, нарочный доставил мне в Гизель квитанции о сдаче десяти вагонов картофеля первого сорта. Оплата была произведена сразу же по установленным ценам.
Так как задание Гизельдонскому продкомитету было дано на сбор тринадцати вагонов картофеля, то остальные три вагона были сданы в таком соотношении: Гизель – два вагона, и по полвагона сдали селения Фиагдон и Дзуарикау. Но эти три вагона картофеля были сданы несколько позже.
В этот период помощь Красной Армии питанием имела огромное значение, так как это было время тяжелой разрухи и голода, вдобавок ко всему свирепствовал тиф. Из-за всех этих обстоятельств приходилось принимать самые решительные меры, чтобы помочь голодающим и больным людям, чтобы обеспечить выполнение распоряжений властей.
Гизельский продком занимался еще и снабжением продуктами питания беженцев из Южной Осетии, выселенных оттуда меньшевиками. То зерно, которое государство имело возможность отпускать для них, не могло полностью обеспечить голодающих людей, оказавшихся в Гизельдонском районе. Приходилось изыскивать недостающие продукты питания, отбирая их у кулаков. На этой почве кулаки мстили нам, представителям власти. Были случаи убийства и ранения людей, которые занимались продовольственным снабжением Красной Армии и мирного населения.
А архонцам, принявшим активное участие в заготовке и доставке десяти вагонов картофеля в Беслан, мы, Гизельдонский продком, послали письмо с благодарностью за помощь Красной Армии продовольствием в тот ответственный период, когда она вела решительную борьбу с контрреволюционными белыми бандами и интервентами.
* * *
В конце 1920 года, во время перегона овец из бурунов в Грузию и Южную Осетию, бандиты из жителей селений Магометановского, Фиагдона, Дзуарикау и некоторых других отбили у пастухов около восьми тысяч баранты. Представители властей Грузии обратились к Терской республике с просьбой о содействии в возврате баранты законным владельцам, но ничего дельного сделано по этой просьбе не было, напротив, местные бандиты варварски уничтожали овец.
В связи с тем, что баранта была отобрана у законных владельцев на гизельской земле, гизельцы заступились за пастухов: часть овец гизельцы отобрали у бандитов и вернули пастухам, а самих похитителей задержали. Но задержанные не только не соглашались добровольно следовать во Владикавказ, но еще и пытались гнать овец дальше – в Дзуарикау.
Однако гизельцы заявили угонщикам в категорической форме, что в силу того, что баранта задержана на гизельской земле, гизельцы несут за это материальную ответственность и настаивают на возврате баранты хозяевам.
Другая банда, засевшая под мостом через Черную речку, открыла стрельбу по милиционерам, пытаясь отбить арестованных. В результате перестрелки было убито четверо бандитов и один милиционер.
В эти дни меня вызвал к себе председатель Ревкома товарищ Саханджери Мамсуров и предложил мне поехать в составе комиссии по селам Гизельдонского и Ардонского районов, чтобы обеспечить возвращение похищенной баранты в Грузию и Южную Осетию. Комиссию возглавил Серго Орджоникидзе. В нее вошли также видные большевики Гегечкори, Толохадзе. Меня взяли с собой в качестве местного жителя, хорошо знающего окрестные села и многих жителей.
Поначалу мы побывали в станицах Архонской, Ардонской, в селении Ардон. Выяснилось, что баранта была угнана, в основном, бандитствующими элементами из селения Магометановское. Приехав туда на машине, мы остановились в доме Ахмета Цаликова, который до Октябрьской революции возглавлял Всероссийский мусульманский совет в Петрограде.
Мы вызвали к себе многих жителей села, допрашивали их, но ничего существенного нам установить не удалось: бандиты поделили угнанную баранту между собой, большое количество овец уже вообще уничтожили.
Целый день мы выясняли обстоятельства дела, беседовали с людьми. А в конце дня у ворот дома Цаликовых остановились семь всадников во главе с бывшим полковником царской армии Угалыком Цаликовым, родным братом Ахмета Цаликова.
– Что за всадники? – поинтересовался Серго Орджоникидзе у Ахмета Цаликова.
– Сейчас все урегулируем, – заверил хозяин дома.
Затем Угалык подошел к Орджоникидзе и начал оправдываться:
– Никакого отряда у меня нет, а эти всадники не имеют никакого отношения к похищению баранты, – уверял Угалык Цаликов.
– Уберите их, не то я открою по ним огонь! – предупредил Орджоникидзе.
Угалык Цаликов повиновался и обещал как-нибудь побывать у Орджоникидзе во Владикавказе.
Когда вечером мы возвращались из Магометановского во Владикавказ, на одной из улиц Ардона мы увидели танцующих. Они были в белых шапках и черкесках с офицерскими погонами. Один из них был Алихан Алдаков. Он никак не хотел расставаться со своими погонами.
Трудно было некоторым людям расставаться со старыми порядками и привычками.
* * *
Личная моя судьба складывалась так: в 1919, 1920 и 1921 годах мне довелось работать не только председателем Гизельского продкома, но и секретарем Гизельдонского райкома партии.
Когда же наша Терская (а затем она называлась Горской) республика перешла к мирному строительству, около восьми лет – с 1922 года по 1930 год мне довелось учительствовать. Работу с детьми я очень любил, с удовольствием и полной отдачей сил занимался просвещением и обучением сельских детишек. Работал учителем в родной Гизели, был директором Санибанской школы, два года преподавал в начальных классах школы №27.
Но у меня было горячее стремление получить высшее образование. И эту свою мечту я решил осуществить в 1930 году: поступил на агрономический факультет Владикавказского сельскохозяйственного института.
Через два года, не оставляя учебы в институте, я поступил в одну строительную организацию прорабом по разборке церквей во Владикавказе. Приходилось участвовать и в закрытии некоторых старых городских кладбищ.
Все это делалось для того, чтобы расчистить площади для нового строительства во Владикавказе.
Здесь мне хочется несколько подробнее рассказать о самом городе Владикавказе. Он был основан в царствование Екатерины Второй, в 1784 году. Расположен на высоте 600 метров над уровнем моря. Возник Владикавказ как крепость и получил статус города лишь в 1860 году. А еще через несколько лет Владикавказ стал центром обширной Терской области.
В годы, предшествовавшие Октябрьской революции, во Владикавказе было 904 точки торговых заведения и двадцать церквей – десять из них были довольно крупными. И это в то время, когда население города не достигало даже 44-х тысяч человек. В старом Владикавказе большинство населения составляли отставные военные, чиновники, а также ссыльные. Город раскинулся на площади одиннадцать с половиной квадратных километров.Мне хочется коротко рассказать о владикавказских церквях. Одной из самых крупных была Тенгинская церковь, раскинувшаяся на площади в две десятины. Это была церковь исключительно красивая, с богатой архитектурой. Находилась она между улицами Тифлисской (ныне ул. Ноя Буачидзе), Кизлярской, Михайловской и Огородной.
2. Харламовская церковь – большая, красивой архитектуры, располагалась между улицами Вознесенской, Водовозной, Михайловской (ныне ул. К.Маркса) и ул. Дзержинского.
3. Воздвиженская церковь находилась на Курской слободке, между теперешними улицами Чкалова и Августовских событий.
4. Госпитальная церковь располагалась на так называемых Мещанских кладбищах – в районе завода «Электроцинк», за вокзалом.
5. Линейная церковь – красивая, хорошей архитектуры, занимала площадь в два гектара между улицами: Московской (ныне улица Кирова), Красивой, Маркуса и Тимирязевской. Сейчас на этом месте находится Детский парк имени Жуковского.
6. Братская церковь располагалась между улицами Московской, Гимназической и Августовских событий. На этом же участке находилось общежитие монашек. Впоследствии это здание занимало медицинское училище, а в настоящее время там – Художественное училище.
7. Старый собор находился в Пушкинском сквере и на месте теперешнего Дома Советов.
8. Новый собор, кафедральный, занимал площадь до трех гектаров и располагался на красивом возвышенном месте между улицами Стрелковой, Бутырина и Музейным переулком. Собор был очень красив и снаружи и внутри, но во многом уступал знаменитым московским соборам.
Осетинская церковь и сейчас расположена на высоком холме между улицами Коста Хетагурова, Войкова и Кривого переулка. Это самое старое здание Владикавказа, построенное в 1823 году. Его, вероятно, видели великие русские поэты А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, гениальный писатель Лев Николаевич Толстой, сосланные на Кавказ декабристы, многие знаменитые люди прошлого. В 1906 году в ограде этой церкви был похоронен великий сын осетинского народа Коста Леванович Хетагуров. Ныне в помещении этой церкви функционирует музей поэта, а также филиал художественного музея. В ограде этой бывшей церкви, давно ставшей замечательным памятником истории и культуры, похоронены также многие видные представители осетинской интеллигенции, Герои Советского Союза, генералы, высшие офицеры, крупные партийные работники, писатели.
10. Церковь старых городских кладбищ располагалась между улицами Пушкинской и Шмулевича. Сейчас там раскинулся Комсомольский парк.
11. Церковь ныне уже закрытого Мещанского кладбища и сейчас находится на его территории – в самом конце улицы Дзержинского.
12. Армянская церковь занимает небольшую площадь между улицами Чермена Баева и Армянской. Взята под охрану закона как историческая и архитектурная ценность.
13. Церковь при дворце епископа Владикавказского располагалась рядом с дворцом наместника Кавказа – между улицами Мордовцева и Церетели. Сейчас там находится филиал клинической больницы.
14. Церковь женского монастыря находилась между улицами Червленной и Форштатской.
15. Немецкая лютеранская церковь располагалась на углу улиц Льва Толстого и гимназической (ныне ул. Советов). Здание это сохранилось, и в нем ныне помещается Северо-Осетинская государственная филармония.
16. Польский костел находился на углу улиц Максима Горького и Тамаева. Здание отреставрировано министерством связи.
17. Церковь-часовня находилась на углу улиц Сергиевской (ныне Джанаева) и Базарной (ныне ул. Тамаева).
18. Персидская мечеть помещалась на углу улиц Московской (ныне ул. Кирова) и Огнева. Здание сохранилось – там уже много лет помещается Планетарий.
19. Суннитская мечеть – находится на улице Коцоева, на левом берегу Терека. Отличается исключительной красотой не только архитектуры, но и внутренней отделки и росписи. Ныне в отлично отреставрированном здании расположен музей краеведения. Ежегодно его посещают десятки тысяч туристов из-за рубежа.
20. Молитвенный дом баптистов находился на Тифлисской улице. Ныне там работает Дом культуры.
21. Грузинская церковь помещалась на Стрелковой улице. Сейчас там расположена школа №19.
В период с 1932 по 1934 годы были разобраны тринадцать церквей. При этом кирпич и другие строительные материалы использовались для ремонта старого жилищного фонда и для строительства нового.
Из старых церквей было решено не сносить те, которые имели историческую или архитектурную ценность или могли быть приспособлены для новых практических целей: Осетинская церковь, армянская и немецкая, две мечети – персидская и суннитская, польский костел, молитвенный дом баптистов и церковь на Мещанском кладбище.
Кроме того, примерно в те же годы были закрыты городское кладбище, занимавшее площадь между улицами Пушкинской и Шмулевича (там теперь раскинулся Комсомольский парк), госпитальное кладбище – между полотном железной дороги и заводом «Электроцинк», Тенгинское кладбище – по улице Огородной (ныне улица Барбашова), Осетинское – по улице Коста Хетагурова, Мещанское – в конце улицы Дзержинского, и кладбище иноверцев – около бывшего порохового склада.
Одновременно с этими мероприятиями в старом Владикавказе развернулось невиданное до той поры строительство. Так, в те годы во Владикавказе были возведены Дом специалистов в конце улицы Маяковского – на правом берегу Терека, дом №25 по проспекту Мира, в котором сейчас помещаются Городской комитет партии, редакции республиканских газет и некоторые другие учреждения. Был надстроен жилой дом на углу проспекта и улицы Джанаева. Были также реконструированы здания русского драматического театра и бани-пропускника возле железнодорожного вокзала. В эти же годы в городе были построены здания для четырех новых школ: №13 – на улице Коста Хетагурова, №27 – на улице Советов, №30 – на улице Ноя Буачидзе и №18 – на улице Тамаева. Из материалов, полученных при разборке церквей, были возведены также два дома отдыха для трудящихся. При строительстве использовались также бесхозные мраморные памятники с закрытых кладбищ. Из этого мрамора делали крошку и использовали ее для изготовления панелей и лестничных клеток в новых домах, а некоторые бесхозные памятники использовались для закладки фундамента.
В те годы строительство во Владикавказе вела в основном одна ремонтно-строительная контора – «Ремонтнадстрой» при Город-ском Совете. Она и построила один из домов отдыха, а второй строил союз РГУ – работников государственных учреждений. Контору «Ремонтнадстрой» (впоследствии переименованную в трест «Севосетинстрой») возглавлял Туган Кулаев, а главным инженером был Дзапка Епхиев. Прорабами работали Евгений Хурумов, Арсентий Баев, Моргоев, техниками-мастерами Артамонов, Дексинс и другие. Эта контора просуществовала до 1934 года.
В 1934 году, когда краевой центр был переведен во Владикавказ, строительные работы в городе значительно расширились. Во Владикавказ переехало несколько строительных организаций, оснащенных механизмами. Темпы строительства, естественно, значительно возросли.
Первым делом началось строительство Дома Советов на площади Пушкинского сквера. Одновременно строилось и здание пограничного училища (ныне училище МВД). Началось строительство большого жилого дома в квартале улиц Джанаева, Маркуса, Куйбышева и Тамаева. В те же годы были заложены и большой жилой дом по улице Бутырина – Музейному переулку – улице Церетели, а также дом «Севкавказэнерго» по улице Тамаева, напротив министерства связи.
Кроме того, два небольших дома из ракушечного камня были построены – один для конторы «Крайкустпромсоюза» по Ростовской улице (впоследствии там помещался Промышленный райком комсомола). Второй дом был построен на углу улиц Тимирязева и Льва Толстого. Там разместился «Групком №8», профсоюз работников всех коммунально-жилищных строительных организаций Северо-Кавказского края.
А бывшая немецкая церковь (где ныне помещается Северо-Осетинская госфиламония) была отдана «Групкому №8» под клуб. Старую церковь перестроили, расширили зрительный зал, соорудили сцену. Со стороны двора в здании построили в два этажа комнаты для работы различных кружков. В зале демонстрировались кинокартины, проводились различные культурно-массовые мероприятия. Начала работать библиотека с фондом технической, общественно-политической и художественной литературы, выписывалось большое количество журналов и газет. Крест на здании церкви спилил рабочий Кантария, который несколько лет спустя водрузил флаг на поверженном рейхстаге в Берлине.
Примерно в это же время во вновь построенной школе №13 на улице Коста Хетагурова открылась вечерняя школа-курсы по подготовке специалистов строительных профилей: плотников-столяров, слесарей-водопроводчиков, бетонщиков, штукатуров, маляров, электромонтеров и т. д. Курсы были рассчитаны на шесть месяцев и заведовать ими поручили мне; завучем был инженер Опекаловский.
По всем профилям строительства на курсах преподавали инженеры с высшим образованием и большим практическим опытом.
Квалифицированные рабочие, подготовленные на наших курсах, впоследствии работали во всех четырех крупных строительных организациях, функционировавших в нашем краевом центре: Севкавтяжстрое, Сетевом строительном тресте, Осетинском строительном тресте и Мостостроительном тресте.
Но вот в 1934 году я закончил Сельскохозяйственный институт и начал работать сначала агрономом, а затем директором Дома отдыха жилищно-коммунальной строительной организации на Сапицкой будке.
В мае 1940 года этот Дом отдыха был закрыт и отдан воинским частям под столовую. В связи с этим директор Управления домов отдыха и санаториев Центрального комитета жилищно-коммунального союза Георгий Петрович Малахов вызвал меня в Москву и предложил мне должность директора дома отдыха в семидесяти пяти километрах от Москвы. Но я отказался, так как по приказам Управления знал, что там что-то неблагополучно, и в течение одного года сменилось пять директоров.
На предложение Малахова поехать директором Дома отдыха в Пятигорск я согласился. Мне было сказано, что пятигорский директор, некто Костин, буквально развалил всю работу Дома отдыха и превратил его в какой-то кабак.
Этого Костина я немного знал, и совсем не с хорошей стороны: при закрытии дома отдыха «Осетия» он по указанию ВДСПС получал у меня мягкий инвентарь, и был уличен мною в элементарном воровстве: самым бессовестным образом он украл у нашего заведующего складом 30 простыней и 20 одеял и спрятал их в машине, на которую грузил инвентарь, полученный законным путем.
Обнаружив это, я предложил Костину снова пересчитать весь мягкий инвентарь, но он не соглашался, говорил, что там все в порядке, никого не подпускал к машине, уверяя, что ему нужно срочно возвращаться в Пятигорск, а его тут держат три дня. Это еще больше укрепило мои подозрения и уверенность в воровстве. Я сам залез в машину, скинул оттуда все вещи, погруженные Костиным, и велел своему завхозу и еще двоим своим представителям в присутствии Костина и его бухгалтера проверить по документам и фактически весь мягкий инвентарь, полученный в нашем доме отдыха «Осетия».
Мы дважды все проверяли и обнаружили на машине Костина украденные в нашем Доме отдыха 30 простыней, 20 одеял, четыре пары дверных гардин, пять вылинявших скатертей.
Гневу моему не было предела:
– Уезжайте, ничего я вам не дам!
Но Костин стал оправдываться и просить меня, чтобы я не делал этого, так как ему неудобно в такую даль ехать порожняком.
– Наш завхоз, – говорил я Костину, – честный и порядочный человек, у него семья, дети, а вы у него воруете. Чем он должен расплачиваться? Хотите, чтобы его судили?
Вот об этой некрасивой истории я и рассказал Малахову в ответ на его предложение ехать директором в Пятигорск.
Я дал согласие принять Пятигорский Дом отдыха. Георгий Петрович начал писать проект приказа о моем назначении. И тут в кабинет вошел секретарь и вручил ему внушительный пакет с сургучными печатями.
Георгий Петрович тут же, при мне, вскрыл его и начал читать вслух:
– Постановлением Совнаркома СССР Пятигорский Дом отдыха передается Бальнелогическому институту под детскую клинику.
Председателем ликвидационной комиссии согласно постановления СНК СССР был назначен я. В комиссию вошли также главный бухгалтер «УДОС»-а и бухгалтер Пятигорского Дома отдыха. Все имущество Пятигорского Дома отдыха было распределено между другими Домами отдыха – в Гудаутах, Мацесте, Адлере.
Приехал я в Пятигорск с соответствующими документами, вызываю Костина к себе, он не является, сообщая, что лежит больной. Предложил заведующему хозяйством привести в порядок все имущество и приготовить его к сдаче.
Прошла неделя, директор все лежит, предъявляет больничные листы. На второй неделе я с тов. Чаплыгиным пошел на квартиру к Костину, поздоровался, объяснил суть дела. Костин стал меня уверять, что ликвидировать Дом отдыха никто не имеет права без санкции местных властей.
– Никакой санкции не требуется, – объяснил я Костину, – ведь есть постановление СНК СССР, а имущество принадлежит ВПСРС, и он по своему усмотрению уже распределил его между другими домами отдыха и санаториями.
Пока сидел у Костина, я разглядывал обстановку квартиры: на всех окнах висели занавеси со следами штампа дома отдыха «Осетия». Я вынул блокнот и записал, что вижу в наличии из нашего имущества: две скатерти, шесть комплектов оконных занавесей, три комплекта бархатных гардин. Это только в двух комнатах, а что было в других – я не видел.
Костин вскочил и закричал:
– Ты что, описывать мое имущество пришел?
– Нет, я только записываю то, что мне знакомо из нашего Дома отдыха.
Вот такой визит состоялся у меня к Костину.
Но он все продолжал болеть, времени свободного у меня было достаточно, и я подробно знакомился со зданием и обстановкой Дома отдыха.
Дом отдыха этот – бывшая дача секретаря Северо-Кавказского крайкома партии Евдокимова. Расположена она в живописной местности у подножия горы Машук, недалеко от места дуэли Лермонтова и памятника великому поэту. Дача состоит из 12 комнат, с хозяйственными постройками. Дом огорожен со всех сторон.
В четырех углах двора, – как рассказывали бывшие рабочие этой дачи, – были сторожевые будки с пулеметами. В каждой будке круглосуточно дежурили по четыре человека.
Кроме охраны, на даче работали четыре дворника, которые поддерживали чистоту и порядок в подъездах и во дворе. К даче на протяжении восьми километров тянулась высоковольтная линия. Для подачи воды из родников во дворе дачи было выстроено капитальное здание с мощными насосами. Обслуживали его шесть человек. На территории дачи были оборудованы общежития для обслуживающего персонала и охраны, склады, подвалы и всевозможные хранилища. Вся территория ярко освещалась электричеством. К даче вела восьмикилометровая гравийно-грейдерная дорога и специальная телефонная линия.
Двухэтажный дом дачи имел двенадцать комнат. Все стены покрывали дорогие обои. Из большого зала в другие комнаты вели двери, замаскированные под мебель – шкафы, этажерки, трюмо.
Открываешь книжный шкаф – попадаешь в туалет, открываешь зеркальную этажерку – попадаешь в спальню. Все было скрыто от взора посторонних. Имелись даже потайные входы и выходы. Все выключатели, звонковая и другая кнопочная сигнализация – все было спрятано под обоями, чтобы было непонятно постороннему.
На даче были также отлично оборудованные многочисленные подвалы и ледники для хранения мяса, овощей, фруктов и прочих припасов.
За те два года, в течение которых на бывшей даче Евдокимова работал Дом отдыха, здание пришло в страшное запустение. Директор Костин ничем не интересовался, кроме своих шкурных интересов.
С приездом из Москвы главного бухгалтера Управления домами отдыха и санаториями («УДОС»-а) нам, членам ликвидационной комиссии, пришлось снять под контору номер в гостинице «Бристоль» в Пятигорске. И там мне довелось прожить полгода, так как Костин всячески задерживал сдачу имущества, симулируя болезнь.
Кроме того, не очень спешили и представители Домов отдыха из Гудаут, Мацесты и Осетии, которым передавалось имущество из Пятигорска.
Бухгалтер, который приезжал когда-то с Костиным к нам, в «Осетию», и многие сотрудники Дома отдыха подавали в комиссию заявления о многочисленных махинациях Костина. На все недочеты, растраты и нарушения закона наша ликвидационная комиссия составила акт и вынесла решение: передать дело в прокуратуру для привлечения Костина к уголовной ответственности. Этот акт в прокуратуру отнес я сам и застал там своего старого знакомого из Ардона – Бекмурзу Адырхаева. Я подробно изложил ему все нарушения, которые обнаружила комиссия во время ликвидации Пятигорского Дома отдыха.
Адырхаев рассказал мне, что этот Костин раньше работал начальником милиции и проявил себя плохо, он способен на махинации. Мой земляк заверил меня, что выводы комиссии будут внимательно проверены и о принятых мерах нам будет сообщено.
Следствие тянулось несколько месяцев, Костин не явился на вызовы следственных органов. Оно так и не было закончено, когда началась война. Костина мобилизовали и отправили на фронт. На этом и закончилось уголовное дело по обвинению бывшего директора Пятигорского Дома отдыха.
* * *
В годы войны и несколько послевоенных лет мне довелось работать начальником Главпромснаба Центрального Совета Осоавиахима Северо-Осетинской АССР. У нас в Северной Осетии была организована база для снабжения всеми видами учебно-наглядных пособий Осоавиахимовских организаций четырех республик Северного Кавказа: Дагестанской, Чечено-Ингушской, Кабардино-балкарской и Северо-Осетинской АССР.
База называлась: Северо-Осетинский республиканский отдел Главного управления производства и снабжения Центрального Совета союза Осоавиахим СССР.
Во всех республиках в те годы работали школы противовоздушной химической обороны; связистов; радистов-операторов; командиров-hmqrpsjrnpnb; начальников орготделов Осоавиахима; работали и школы обучения летному делу.
Помимо этого, во всех районных комитетах Осоавиахима велась подготовка инструкторов, которые обучали основам военного дела колхозников, старшеклассников, студентов вузов, учащихся профессионально-технических училищ и других.
Военным дисциплинам в то время обучалось практически все население призывного возраста. Организации Осоавиахима вели колоссальную и очень нужную для Красной Армии, для фронта, работу.
Особенно большую тягу молодежь имела к стрельбе. И вот наша база снабжала организации Осоавиахима всем необходимым для такой подготовки. Боевые, учебные и мелкокалиберные винтовки база имела в достаточном количестве. Обилие учебно-наглядных пособий, литературы по военным дисциплинам привлекало молодежь к изучению военного дела.
После того, как фашистские изверги были полностью изгнаны из районов Северного Кавказа, временно оккупированных врагом, Государственный Комитет Обороны возложил на Центральный Совет Осоавиахима и его органы на освобожденных территориях новые задачи. Нужно было разминировать и очистить от мин и взрывоопасных предметов всю территорию, на которой проходили бои, и которая была временно оккупирована врагом.
Для тех республик, которые обслуживала наша база, Центральный Совет Осоавиахима подготовил 56 инструкторов и команды минеров-саперов для двадцати районов.
Эти команды были снабжены обмундированием, миноискателями и всеми необходимыми видами инструментов, организовано было для них и питание.
Специальная комиссия, составленная из сведущих лиц, обследовала всю территорию тринадцати районов республики, в которых побывали оккупанты, и выявила возможные места минирования.
В нашей республике было зарегистрировано 710 несчастных случаев, связанных с оставленными врагом минами. 239 из этих случаев окончились смертельно, в том числе погибло 18 человек, занимавшихся разминированием. 471 человек был ранен взорвавшимися минами во время полевых работ и при других обстоятельствах.
Дело в том, что работа с миноискателями шла успешно, но враги, оказалось, оставили немало мин, упрятанных в деревянные ящики. И это усложняло их поиск. Пришлось послать в Москву по три человека из каждой автономной республики, чтобы их обучили поиску таких замаскированных мин. После трехмесячного обучения эти минеры вернулись домой с собаками, специально обученными поискам сложных и замаскированных мин.
В тринадцати районах Северной Осетии, подвергшихся нашествию врага, на площади 108 тысяч 730 гектаров было извлечено и обезврежено более 80 тысяч мин – 81455 штук.
По плану Государственного Комитета Обороны мы должны были полностью закончить разминирование всей территории к 1 ноября 1945 года, а мы закончили всю работу досрочно – к 15 августа.
Минеры работали совершенно самоотверженно. Кончая работу на своем участке, они охотно шли на соседние, помогая товарищам, зачастую еще и еще рискуя жизнью.
Так, благодаря самоотверженности наших людей, было успешно и досрочно выполнено важнейшее государственное задание – разминирована и очищена от взрывоопасных предметов большая территория республики, подвергшаяся временной оккупации врагом.
Центральный Совет Осоавиахима Северной Осетии объявил благодарность, наградил Почетными грамотами Осоавиахима и вручил денежные подарки наиболее отличившимся минерам, работникам Осоавихима всех рангов – всего более 160 тысяч человек. В число отмеченных попал и я – бывший начальник Главпромснаба Центрального Совета Осоавиахима.
* * *
Мне хочется поделиться воспоминаниями о моем замечательном земляке – выдающемся осетинском писателе, общественном деятеле – Арсене (Габоци) Борисовиче (Бицоевиче) Коцоеве.
Гизельский крестьянин Бицо Коцоев (отец будущего писателя) жил очень бедно. Дом его находился в Гизели рядом со школой, поэтому дети его с самых малых лет постоянно играли во дворе школы. Юный Габоци был наделен живым умом и наблюдательностью, его охотно принимали в свои игры ребята-школьники. Уже в пятилетнем возрасте Габоци знал всю азбуку и охотно читал по слогам букварь.
Отец обратил внимание на способности мальчика, и когда тот подрос, отдал его в Гизельскую церковно-приходскую школу. Успешно окончив ее, Габоци поступил в Ардонскую духовную семинарию. Там он начал пробовать свои силы в литературе, участвовал в студенческих волнениях и получил репутацию «неблагонадежного».
Из-за этой репутации Коцоев вынужден был оставить семинарию после пятого класса. Года два он не мог найти себе работы, но времени даром не терял. Писал повести на русском и осетинском языках, а также публицистические статьи, направленные против старых, реакционных обычаев, против религиозных культов. Свои статьи Арсен Коцоев отправлял в «Терские ведомости», в «Казбек» и другие издания.
Наконец, Арсен Борисович устроился учителем начальных классов и несколько лет преподавал в школах Владикавказского округа – на плоскости и в горных селениях.
Арсен Борисович безразлично относился к религиозным культам, никогда, даже в самые большие религиозные праздники, не ходил в церковь, не постился. Это вызывало раздражение не только представителей духовенства, но и некоторых учителей и уж, конечно, школьного начальства. Ему постоянно делали замечания за пренебрежение к религии. Но Коцоев упорно отвечал, что посещать церковь и молиться – дело добровольное.
Священники и некоторые учителя доносили начальству, что Коцоев не только не выполняет религиозных обрядов, но и с учениками «закон божий» проходит бегло, чисто формально, по утрам не требует, чтобы дети читали «отче наш».
В те годы инспектором церковно-приходских школ был Саукудз Кодзаев, человек реакционно-монархических взглядов, старательно проводивший русификаторскую политику. Своей основной задачей Кодзаев считал выявление и изгнание из школ в осетинских селениях «учителей-крамольников».
И вот по доносу священника Кодзаев установил наблюдение за Габоци (Арсеном Борисовичем) Коцоевым. К этому негласному наблюдению Кодзаев не стеснялся привлекать и учителей, и других односельчан.
Однажды, проверяя знания учеников Коцоева, Кодзаев в этакой ласковой форме сказал:
– Ученики твои слабо знают «закон божий». Нужно тебе обратить внимание на это.
И Коцоев понял, что Кодзаев не оставит его на работе. К тому же, инспектору было хорошо известно, что Габоци Коцоев участвовал в совещании прогрессивно настроенных учителей, требовавших openap`gnb`mh церковно-приходских школ и удаления инспектора Кодзаева с его поста.
Так и получилось: после повторной ревизии Габоци Коцоев был отстранен от должности учителя. Из Гизельской школы были также удалены учителя-«крамольники» Харитон Уруймагов и Налык (Алексей) Цаллагов.
Попав в такое положение, Коцоев покинул Северную Осетию и решил попытать счастья в Южной Осетии. Там он проработал учителем сельской школы целых четыре года. И все это время накапливал наблюдения за жизнью горцев, изучал местные условия и все обиды, которые приходилось терпеть беднякам-осетинам под гнетом местных богатеев.
После революции 1905-1907 годов Арсен Коцоев некоторое время жил в Тифлисе, где редактировал журнал «Афсир» («Колос»). Живя в Петербурге в те годы, я выписывал этот журнал. Мне очень нравились критические материалы Габоци Коцоева, в которых он бичевал дедовские обычаи: бесчисленные поминки, продажу девушек замуж за калым, кровную месть, жадность и стяжательство священнослужителей. Коцоев писал: родился человек – попу доход от крестин, женился человек – опять попу доход, умер – снова попу прибыль. Все свои статьи Коцоев сопровождал остроумными карикатурами.
Вот уже больше семидесяти лет с тех пор прошло, а в памяти у меня до сих пор хранится (я уверен, что не только у меня) замечательный рассказ Арсена Коцоева и остроумные карикатуры «Пасха Гиго». Там как раз бичевалось тунеядство, алчность и стяжательство духовенства. Доставалось в журнале и пьяницам, лодырям, любителям угощаться в чужом доме.
Арсен Коцоев был очень умным, тонким и внимательным человеком, писателем и публицистом.
Габоци Коцоева я знал хорошо. Он был близким человеком в нашем доме. В церковно-приходской школе он учился с моим дядей Джена, они были названными братьями. Мать Джена – Дарез всегда так обращалась к Арсену:
– Габоци, ты мой сын, не будь ты у нас в доме гостем, веди себя, как в своем доме!
Арсен Борисович прожил очень тяжелую жизнь, перенес массу трудностей, никогда не имел семейного уюта.
Уже после Октябрьской революции он жил во Владикавказе, на улице Гибизова, в доме №29, на котором в 1947 году, через три года после смерти писателя, была установлена мемориальная доска.
Мне нередко доводилось бывать дома у Арсена Борисовича. Жил он очень и очень скромно. Вся обстановка его комнаты состояла из кровати, стола, двух стульев и небольшого шкафчика для посуды. Но это не мешало Коцоеву активно заниматься литературной и общественной деятельностью: переводить на осетинский язык произведения русских классиков, участвовать в работе периодической печати на осетинском языке в Южной Осетии, заботливо растить кадры молодых осетинских литераторов.
В предвоенные годы Арсен Борисович (Габоци Бицоевич) Коцоев был награжден орденом «Знак Почета». Так Родина оценила его заслуги перед своим народом, перед советской литературой.
Мне хотелось бы подробнее рассказать о Габоци Коцоеве – человеке, о его нелегкой жизни, о его последних днях.
Перед войной я жил в собственном доме по улице Льва Толстого, там у меня был и небольшой сад. Я часто приглашал к себе своего земляка. Мне всегда хотелось окружить его заботой и вниманием. Беда его была в том еще, что он очень плохо ел, но любил выпивать.
Однажды он пригласил меня к себе, сказав, что к нему придет его друг, некто Хадарцев, плановик винзавода, и принесет с собою коньяк. Пришли мы вместе. Габоци разложил на столе свои припасы: три селедки, тарелку картошки в мундире, хлеб, маленькую бутылочку водки. Вскоре появился и Хадарцев с коньяком.
Еще раз подчеркиваю, жил Коцоев очень скромно, питался скудно. Получал он пенсию 500 рублей, старыми, еще довоенными деньгами. Других заработков у него не было. Написано им было много, но Арсен Борисович так и не нашел времени, чтобы обработать свои произведения и подготовить их к изданию.
В самом трудном положении оказался Арсен Борисович во время войны. Он эвакуировался в Тбилиси. Прожил там три года. Одежда его износилась. Когда он вернулся во Владикавказ, комната его оказалась занятой. Хозяин дома не желал его впускать обратно, хотя и вселился туда самовольно. Горсовет помог Коцоеву вселиться в свою комнату. Но вещи его – кровать, стол, стулья, а самое главное – два ящика с рукописями произведений – исчезли бесследно.
Арсен Борисович рассказывал, что, уезжая в эвакуацию, он упаковал свои рукописи в ящике, надеясь, что они сохранятся. Со слезами на глазах говорил писатель о том, что пропал его многолетний труд. Дело в том, что хозяева дома возненавидели его, все время требовали, чтобы он освободил комнату. Его комната была лучшей в доме, с парадным ходом, с галереей. Арсен Борисович говорил, что никак не мог найти себе более подходящее помещение, это и сыграло роковую роль в судьбе его произведений, он очень сожалел, что своевременно не успел просмотреть свои рукописи, привести их в порядок, подготовить к печати.
И тут выяснилось, что дочь хозяина квартиры Коцоева – Ермакова – училась со мною в сельскохозяйственном институте. Я решил поговорить с ней об этих ящиках с рукописями. Она сказала, что никто из ее семьи этих ящиков не видел, что неизвестные люди разбили стекла в окнах и унесли эти ящики. На этом разговор и кончился.
После возвращения из эвакуации Арсену Коцоеву жилось особенно тяжело. Спал он на полу, на соломе, отгородившись двухметровым кругляком, чтобы солома не расползалась по всему полу. В первый раз, как я увидел это, я предложил ему жить у меня. Но он наотрез отказался, заявив, что кто-нибудь увидит, что комната пустует, и займет ее, да и сами хозяева могут захватить ее.
Придя домой, я рассказал своей семье, в каком бедственном положении находится Арсен Коцоев: спит на полу, без постельных принадлежностей, укрывается чем попало. И мы решили помочь ему.
На следующий день по моей просьбе ко мне домой подъехал на подводе заведующий сортоучастком Беликов, который жил неподалеку от Коцоева. Мы с ним уложили на подводу кровать, матрац, одеяло, подушку, две смены постельного белья. Все это Беликов отвез на квартиру к Коцоеву.
Беликов, ходивший на протезе, рассказывал мне потом, как выгружали все это у Арсена Борисовича и как устанавливали кровать, ища ей наиболее удобное место.
Еще шла война, и я был очень занят работой в Осоавиахиме, но все же изредка забегал к Арсену Борисовичу, каждый раз прихватывая для него что-либо съестное, так как он не обращал никакого внимания на питание и очень увлекался выпивкой.
И вдруг наш старый Габоци исчез куда-то. Говорили, что он поехал в Тифлис по делам. Оказалось, что где-то на какой-то станции он уснул, и все, что у него было в карманах, у него украли: деньги, документы, орден.
Милиция задержала его, заподозрив что-то неладное. Под арестом он находился около трех месяцев – без документов, в грязном, изношенном костюме, пока не установили его личность.
Большой благодарности заслуживает Иван Васильевич Джанаев (Нигер), который не оставил Коцоева в беде: он послал ему в Тбилиси свой новый костюм и деньги, чтобы Арсен Борисович смог вернуться домой.
Вернулся он в Орджоникидзе совсем больной, еле держался на ногах. Лежал один, некому было кружку воды подать. Однажды вечером я пришел к нему, принес ему яблоки, конфеты, печенье. Он лежал и грустно глядел в потолок. Я тепло поздоровался с ним, а Арсен Борисович грустно сказал:
– Если чем-либо хочешь помочь мне, то прошу: принеси мне водки!
Я пошел, принес, налил ему немного, граммов пятьдесят.
– Нет, ты налей мне полный стакан!
Кушать он ничего не захотел, попросил одну конфетку.
А 4-го февраля 1944 года я узнал, что Арсен Борисович Коцоев умер. Гроб с его телом был установлен в Доме пионеров. Народу пришло очень много. Писатели, артисты, городская интеллигенция шли группами и поодиночке. Люди, пришедшие проводить писателя в последний путь, не могли вместиться во дворе Музея Коста Хетагурова, стояли на лестнице, запрудили всю прилегающую улицу. Мне было больно, что из родного селения Арсена Борисовича (и моего) приехали только три человека. Очевидно, плохо оповестили сельчан.
Нужно еще сказать, что у Коцоева в Гизели жил родной брат – Мальсаг. Но братья жили не дружно, друг у друга не бывали. Мальсаг, якобы, обижался на то, что Габоци не оказывал ему никакой материальной помощи. А о какой материальной помощи со стороны Арсена Борисовича можно было говорить, когда он все годы бедствовал, с трудом зарабатывал себе на пропитание.
К тому же я хорошо знал Мальсага и его сына. Жили они в Гизели довольно крепким хозяйством, имели хороший дом, ни в какой помощи не нуждались. Наоборот, с успехом могли бы помогать своему талантливому брату и дяде, попавшему в трудное положение. Но ничего подобного не было. Сын Мальсага – Заурбек Коцоев повел себя позорно: когда в день смерти Арсена Борисовича ему сказали об этом трагическом событии, Заурбек Коцоев ответил: «Я его не знаю».
Но в памяти всех, кто знал Арсена Борисовича (Габоци Бицоевича), он остался как исключительно культурный, высоко эрудированный, талантливый и добрый, мягкий, беззащитный человек, всеми уважаемый и глубоко почитаемый.
Выдающегося осетинского писателя, замечательного мастера слова, активного общественного деятеля знают и чтут и его современники и последующие поколения, современная молодежь.
* * *
В заключение своих воспоминаний мне хочется рассказать еще об одном моем замечательном земляке: Михаиле (Цомак) Юрьевиче Гадиеве.
Наши семьи – семья Цаллаговых и семья Гадиевых переселились когда-то в Гизель из горных селений. И очень дружили между собой.
Отец Цомака – Сека Гадиев – был известным осетинским писателем, но это не приносило ему средств к существованию. А семья состояла из восьми человек: у Сека с женой Битти было четыре сына и две дочери.
И Сека стал дьяконом в Гизельской церкви. Он был очень умным, развитым и грамотным человеком. Его перу принадлежало немало рассказов, повестей, стихотворений, он с любовью собирал осетинские пословицы и поговорки.
На старости лет Сека Гадиев решил переехать на жительство в город Владикавказ. На Тифлисской улице он купил небольшой домик рядом с домом своего друга – священника Тита Моргоева. Купил и лошадь с арбой.
Сека решил сам обучать лошадь ходить в упряжи. Лошадь оказалась слишком норовистой и вдобавок еще пугливой. Пока он приучал ее к арбе, совсем измучился. И вот однажды во время таких занятий лошадь испугалась шума машины и бешено поскакала по Тифлисской улице, наскочила на груду камней, перевернула арбу. И Сека погиб. Это случилось на углу улиц Тифлисской и Караван-Сарайной. По случайному совпадению Караван-Сарайная улица носит теперь имя сына Сека – Цомака Гадиева.
Всем своим детям Сека решил дать хорошее образование. В частности, Цомак учился во Владикавказском духовном училище, а затем в Ставропольской духовной семинарии, затем поступил на историко-филологический факультет в Дерптском университете. Юноша активно включился в политическую деятельность. В 1908 году Цомак Гадиев был арестован, три года просидел в тюрьме, а затем был сослан в Восточную Сибирь на вечное поселение.
К этому времени он был уже известным поэтом, прозаиком, публицистом, активным борцом за счастье своего народа.
После Февральской революции Цомак Гадиев вернулся из нынешнего Новосибирска, из ссылки, в родную Осетию. Стал заместителем народного комиссара просвещения Терской республики.
Когда деникинские войска заняли территорию Северной Осетии, Цомаку Гадиеву пришлось скрываться сначала в горах, а затем в меньшевистской Грузии. Характерно, что в это время Михаил Юрьевич Гадиев вступил в ряды Большевистской партии, навсегда связав с ней свою судьбу.
Как только белые банды были изгнаны из Осетии, Цомак Гадиев вернулся на родину, занимал ведущие посты в органах просвещения, преподавал в Горском педагогическом институте, был его доцентом. Много времени отдавал Цомак литературной и газетной работе, напечатал сборник стихотворений, несколько драм, являющихся гордостью осетинской литературы.
В середине двадцатых годов возникло предложение назначить Цомака Гадиева директором Северо-Осетинского педагогического института. Но против этого усиленно возражал первый секретарь обкома партии Симон Такоев.
Все же, по настоянию второго секретаря обкома партии Александра Кулаева, считавшего, что лучшей кандидатуры не найти, Цомак Гадиев был утвержден директором педагогического института. Он внес немалый вклад в подготовку национальных кадров учителей для школ Северной Осетии.
В годы работы Михаила Юрьевича Гадиева в институте мне посчастливилось нередко с ним встречаться. Дело в том, что он и мой бывший преподаватель, а затем и директор Осетинского педагогического техникума Георгий Михайлович Кесаев жили на улице Гоголя, совсем недалеко от меня, жившего в ту пору в собственном доме с садом по улице Льва Толстого. В саду у меня были и ульи. А нужно сказать, что и Михаил Юрьевич и Георгий Михайлович страстно увлекались садоводством и пчеловодством. Возвращаясь домой после работы, они почти никогда не проходили мимо моего сада, могли часами следить за летом пчел. Советовались также, как на маленьком садовом участке развести и фруктовые деревья, и ягодники, и разнообразные цветы, разбить беседки, расставить скамейки, шезлонги, повесить гамаки. Помимо всего этого, у меня над крышей кухни и ванной был устроен солярий, где можно было загорать. Все это очень нравилось Михаилу Юрьевичу и Георгию Михайловичу, они говорили, что у меня во дворе – как в раю, зайдешь – и уходить не хочется. За немудреным угощением фруктами, медом, виноградом было так приятно вести неторопливую беседу с этими умными, образованными людьми.
