РАССКАЗЫ
СВАДЬБА
Так уж случилось, что первым из нашей компании женился я и, согласно нашим обычаям, получил право быть шафером у своих друзей. Нельзя сказать, что это меня сильно радовало. Выросший в городе, я всегда чувствовал себя несколько неуверенно в публичных обрядовых действах, часто не понимая их смысла и, уж тем более, никогда не зная всей отлаженной веками последовательности ритуалов. Но отказать тете Замире, которая терпеливо выносила нашу компанию, коротавшую долгие зимние вечера студенческой юности в их маленькой квартире за нескончаемыми партиями покера, я не мог. Тем более, что она всегда выделяла меня из круга друзей своего сына, чем, сама того не желая, часто ставила в неловкое положение, когда, например, в моем же присутствии просила Казбека не горбиться, указывая на мою, как она выражалась, благородную осанку. Даже получить ее благословение на то, чтобы задержаться попозже где-нибудь на вечеринке, Казбеку было несравненно легче, когда тетя Замира была уверена, что я тоже туда приглашен. Ей казалось, что одно мое присутствие оградит ее, как она считала, слабовольного и несобранного мальчика от всех возможных проблем и неприятностей, в первую очередь, со стороны многочисленных поклонниц утонченно-красивой внешности и мягкой обходительности Казбека. Эта сторона жизни сына вообще вызывала ее наибольшую обеспокоенность, она почему-то была уверена, что Казбек непременно падет жертвой какой-нибудь вертихвостки, которая в конце концов окрутит его и испортит жизнь их семье. Поэтому она с нетерпением ждала, когда же он сделает свой выбор и все ее страхи окажутся позади. При этом тетя Замира категорически отвергала доводы Казбека о том, что он еще слишком молод и вполне может себе позволить еще несколько лет беззаботной жизни под опекой мамы. Она всегда говорила, что, наоборот, женитьба настолько серьезный, ответственный для каждого мужчины шаг, что требует от него определенной неискушенности, даже некоторой безответственности. Впоследствии я многократно убеждался в обоснованности ее утверждения, замечая, как мои друзья и сверстники, разменивая вхолостую третий, а затем и четвертый десяток, по мере того, как неизбежно все глубже и глубже осознавали всю меру серьезности семейных обязательств, все меньше решались взвалить эту ношу на себя. Именно этот рубеж во взрослении своего сына тетя Замира боялась пропустить. И когда выяснилось, что ее сын созрел-таки, наконец, для женитьбы, я не мог отказать ей в том, чтобы разделить ее радость и, конечно же, принял предложение выступить в роли шафера.
Первый блин вышел не таким уж комом. Впрочем, я и не думаю считать это собственной заслугой. Просто мне повезло с Русланом, главным шафером, двоюродным братом Казбека, который оказался опытным «турнирным бойцом» и буквально очаровал всю родню невесты, рассыпаясь в цветистых тостах с традиционными пожеланиями здоровья, благополучия, семерых сыновей и одной красавицы-дочки. Так что первая часть нашего пребывания в доме невесты во главе двух десятков молодых людей прошла для меня достаточно просто и без особых хлопот. Перспектива выйти из тени Руслана, когда он с основной частью нашей группы увезет невесту, и начнется следующий ритуал – знакомство родни невесты с женихом, которого я должен сопровождать, не очень меня пугала. Как я и предполагал, оказавшись в узком кругу, все – и хозяева, и гости – отбросили напускную церемонность и торжественность, и мы нескучно провели полтора-два часа за обычным застольем с традиционной чередой тостов, шуток и анекдотов. Правда, меня все больше и больше раздражал незнакомый тип со странным прозвищем Сундук, который присоединился к нам в последнюю минуту, когда мы выезжали из дома Казбека за невестой. И дело было не в том, что я ощущал какую-то ревность, видя, как он постепенно завоевывает всеобщее внимание. Занятый до этого своими обязанностями, которые заставляли меня быть постоянно в движении, я не замечал его и только теперь поневоле обратил внимание на его тучную фигуру, губастое, лоснящееся от пота лицо. Анекдоты, которыми он сыпал, были такими же сальными, как его руки и губы. При этом манера одновременно набивать рот едой и говорить, перемежая эти процедуры вливанием очередной стопки водки, была настолько отталкивающей, что я старался как можно реже смотреть в его сторону. Я видел, что Казбек тоже был не в восторге от его поведения, временами он бросал на нас виноватые взгляды, как бы прося извинить его за неприятную компанию. Я не удержался и спросил, зачем он вообще пригласил его. Казбек вполголоса начал мне нервно объяснять, что и сам не рад появлению Сундука, с которым он, оказывается, когда-то служил вместе в армии. Каким-то образом узнав о свадьбе, тот сам явился с огромным букетом роз и дорогим подарком. «Сундук, он и есть Сундук», – угрюмо добавил он. «Откуда такое странное прозвище?», – поинтересовался я. Казбек рассказал мне, что вообще-то однополчанина зовут Костей, а Сундуком его прозвали за нездоровую страсть к деньгам. Как выяснилось, служили они в одном полку, но в разных подразделениях – Казбек в разведроте, а Костя в тыловом обеспечении. При этом весь полк знал, что лучше всего он обеспечивал самого себя, приторговывая казенным имуществом. Поговаривали даже, что он промышлял продажей оружия духам, хотя поймать его за руку ни разу не удалось. Все свое богатство он хранил в огромном кованом сундуке, который приволок неизвестно откуда и, повесив на него несколько замков, пристроил в своей каптерке. Из-за него-то он и получил свое прозвище. Казбеку рассказывали, что содержимое этого сундука, каким-то образом переправленное домой, позволило ему после демобилизации начать свой бизнес, достаточно раскрутившийся впоследствии. Количество перечисленных Казбеком магазинов в нашем городе, принадлежавших, как выяснилось, Сундуку, действительно впечатляло.
Было уже часов одиннадцать, когда мне удалось уговорить наших гостеприимных хозяев отпустить нас восвояси, и после несколько минут шумного прощания мы сели в машину и направились в противоположную часть города, где все еще должна была греметь на всю округу свадебная музыка в доме Казбека. Проезжая по ночным улицам родного города, освободившимся до утра от тысяч автомобилей и толп людей, и с жадностью вдохнувшим, наконец, полной грудью холодную волну девственного воздуха, спускающегося в темноте летней ночи со склонов ближайших гор, я испытывал почти позабытое чувство удовольствия. Странно, но мне наш город всегда нравился именно таким – ночным, пустынным, когда его жители заползают в свои каменные муравейники, унося с собой всю сутолоку и шум. Только в это время я замечаю, как хорошеет наш город, как много за последние годы на его улицах появилось красивых зданий, как старые, полуразрушенные от времени и отсутствия хозяйского глаза купеческие дома позапрошлого века, пройдя косметическое лечение новомодными средствами евроремонта, превращаются в респектабельного вида особняки, претендующие на бальзаковский возраст. Яркое освещение, многоцветье рекламных вывесок – все это придает ночному городу перманентно праздничный вид. Люди, шум, суета – днем все это выдвигается на передний план и лишает город малейшего ощущения радости даже в самый праздничный день. Более того, я заметил, – чем больше хорошеет внешне наш город, чем праздничнее становится он по ночам, тем меньше покоя и счастья в глазах его жителей. А может, я просто старею и неизбежно иду по пути, давно протоптанному моими многочисленными предшественниками, которые тоже, перевалив через определенный возрастной барьер, начинали утверждать, что раньше и небо было голубее, и снег белее, а люди – честнее?
Ответить себе на этот вопрос я не успел, поскольку угомонившаяся было веселая компания моих спутников вновь разошлась, не в силах сопротивляться, не скрою, поистине артистическому таланту Сундука, который после некоторого невольного воздержания в доме у невесты теперь обрушил на нас весь свой запас скабрезных, но действительно смешных историй. Хохот в машине стоял такой, что редкие пешеходы, встречавшиеся нам по пути, невольно провожали ее взглядом. Так мы довольно быстро и незаметно доехали до нашего района и минут через пять должны были присоединиться к общему веселью. Вдруг Сундук резко повернулся к Казбеку и что-то негромко ему сказал. После некоторого колебания тот согласно кивнул головой, и Сундук громко объявил, что мы на несколько минут заедем в один дом. Водитель свернул и, следуя указаниям Сундука, вскоре вывез нас на небольшую улицу, о существовании которой я узнал всего лишь пару месяцев назад, когда переехал в новый высотный дом, расположенный в самом конце этой улицы. Машина так уверенно неслась именно к моему дому, что я уже практически уверился в том, что здесь какой-то розыгрыш, и вся компания действительно направляется ко мне, хотя и не понимал, для чего. Я стал лихорадочно вспоминать, есть ли в холодильнике что-то, чем принять гостей, но в последний момент, прямо перед нашим домом машина свернула с ярко освещенной улицы в переулок и через несколько метров остановилась перед небольшим домиком с покосившимися деревянными воротами. Я хорошо знал этот дом, поскольку он находился прямо напротив моего балкона. Выкуривая вечернюю сигарету, я часто обозревал с высоты своего пятого этажа весь соседний квартал, застроенный старыми домишками, за которыми на маленьких клочках земли хозяева устроили небольшие огородики с грядками и плодовыми деревьями, среди которых сновала мелкая домашняя живность. Но я никогда не видел, чтобы в этом доме горел свет, не замечал, чтобы кто-то работал в огороде, и был уверен, что там никто не живет. Поэтому, когда машина остановилась у ворот именно этого дома, практически под моим балконом, я подумал, что произошла какая-то ошибка. Однако Сундук уверенно направился к воротам и, подобрав с земли какую-то палку, постучал в калитку. Звук оказался неожиданно громким и я, невольно вздрогнув, оглянулся по сторонам. Кругом была непривычно густая темнота, которую почти не рассеивал приглушенный занавесями свет, падавший из окон нашей многоэтажки. На самой же улице только через пару кварталов вдалеке раскачивался на вечернем ветру одинокий фонарь. Шум города тоже как-то резко обрывался за поворотом, натолкнувшись на кирпичный волнорез нашего дома. В липкой тишине этого темного островка старых, вросших в землю домов, за глухими окнами которых не было видно ни малейшего проблеска света, слышался только стук неотрегулированных клапанов мотора нашей машины, да лай нескольких собак, отозвавшихся в соседних дворах на стук Сундука. В самом доме никто не откликнулся, и Сундук вновь, еще громче, постучал. Подождав немного, он неожиданно окликнул хозяев, называя их как-то по-свойски: «Дед! Вадик!». На этот раз, то ли уже разбуженные предыдущим шумом, то ли удостоверившись, что стучат именно к ним, в доме включили свет, и через несколько мгновений скрипнула входная дверь. Я услышал медленные шаркающие шаги, и вскоре калитка распахнулась. В проеме появился пожилой мужчина, который, поеживаясь от ночной прохлады, видимо, сразу добравшейся до его старых костей, несмотря на накинутый на майку пиджак, пытался в свете слепящих его фар машины разглядеть лица нежданных гостей.
– Не узнаешь, дед? – громко и нарочито удивленно спросил Сундук.
Старик повернулся к нему, пригляделся, а, скорее всего, прислушался к звуку его голоса и неуверенно вымолвил:
– Ты, что ли, Сундук?
– Я, а кто же еще? Узнал, старый!, – не сдержал удовольствия Сундук. – А посмотри, кого я к тебе привез, – и он подтолкнул вперед Казбека.
– Здравствуй, дед. Это я, Казбек, – негромко произнес тот и, подойдя к старику, обнял его.
Хозяин, оправившись от растерянности, стал приглашать нас в дом, и мы, не совсем понимая, зачем, собственно, нас сюда занесло, последовали за ним через заросший высокой травой двор к крыльцу, по которому с опаской поднялись на жалобно заскрипевшую под нашей тяжестью старую деревянную веранду. Войдя в комнату, в тусклом свете одиноко висевшей на потолке лампы без абажура я разглядел обшарпанные стены с грязными, полуотклеившимися обоями, давно немытый дощатый пол, стол с горой грязной посуды и остатками нехитрой еды. В противоположных углах комнаты стояли две кровати, застланные бледно-розовыми замызганными одеялами, видимо, давно забывшими о существовании пододеяльников. На одной из кроватей кто-то пошевелился, и, щурясь от света, на нас взглянуло красивое усатое молодое лицо. Некоторое время парень пытался разобрать спросонья, что за людей привел отец, затем, рассмотрев Казбека и Сундука, он радостно улыбнулся и, вскочив с постели, стал поспешно натягивать штаны. Одевшись, он бросился к ним, сгреб обоих в охапку и закружил. Мои спутники пытались освободиться от его дружеских объятий, но особых усилий не прилагали, зная, видимо, по опыту всю бесполезность сопротивления. Действительно, фигура Вадима, голова которого почти упиралась в потолок, с тонкой талией, широкими плечами и выпуклыми мышцами, напрягшимися под тяжестью приветствуемых таким необычным образом гостей, производила очень мощное впечатление. Когда он, наконец, опустил их на землю, отец пригласил нас за стол. Старик извинился, что не может принять дорогих гостей, как они того заслуживают, и принялся доставать из буфета какую-то снедь. Видимо, уже угадывая ответ на свой вопрос, Казбек осторожно предположил, что тетя Валя, вероятно, гостит у своей сестры. Продолжая неторопливо накрывать на стол, старик глухо ответил, что Вали не стало через полгода после похорон Давида. Наступило неловкое молчание, затем Сундук выскочил обратно к машине. Через несколько мгновений на столе появилось настоящее изобилие всяческих деликатесов и отборных напитков, которых в этом доме не видели, скорее всего, никогда. Наши хозяева спокойно восприняли происходящее, и вскоре старик, провозгласив первые два главных тоста, подойдя к третьему, предложил выпить за нас, дорогих гостей, осчастлививших его дом своим посещением. Однако тут его перебил Сундук и сообщил, что, в действительности, есть другой, более важный повод для тоста. И он торжественно объявил, что сегодня наш друг Казбек благополучно распрощался с холостяцкой жизнью. Сообщение это вызвало неподдельную радость наших хозяев, и старик произнес длинную и красивую речь, в которой славил жениха и заочно восхищался невестой, желал им любви, здоровья, благополучия, здорового потомства и много еще чего хорошего. После этого застолье приняло более свободный характер, и я начал опасаться, смогу ли довести своих спутников до дома жениха в приличном виде. При этом я обратил внимание, что наши хозяева, и до этого только пригубившие свои стаканы, вовсе перешли на минеральную воду. Заметил это и Сундук, и с присущей ему настырностью он попытался заменить содержимое их стаканов, но безуспешно. Мягко, но категорично старик отказался, объяснив, что ему водка уже не по силам, сыну же завтра рано на стройку, а физическая работа похмелья не терпит.
Тем временем я немного осмотрелся в комнате и заметил несколько фотографий, висевших на стене. На одной из них я обнаружил Казбека и Сундука в военной форме вместе с еще одним парнем с сержантскими лычками на погонах. Однако, как ни странно, с Вадимом он не имел ничего общего, и я подумал, что наш молодой хозяин, возможно, был просто автором этой фотографии. Второе фото было семейным. На переднем плане чинно сидел солидный мужчина, в котором все еще можно было узнать хозяина дома, и миловидная женщина средних лет. За ними, обнявшись, стояли два мальчика, в одном из которых, очень похожем на отца, я сразу же узнал Вадима. Другой, наоборот, был разительно похож на мать. Переведя взгляд вновь на фотографию с бравыми солдатами, я с удивлением обнаружил, что третий, неизвестный парень и есть этот юноша с застенчивой улыбкой своей матери на семейной фотографии. В этот момент Казбек перехватил мой взгляд и вполголоса сказал, что это Давид, с которым он и Сундук служили вместе. Помолчав, Казбек добавил, что через три месяца после своей демобилизации он узнал, что Давид с Сундуком попали в засаду. Сундуку каким-то чудом удалось уйти, а вот Давид…
Тем временем моя компания, вконец разомлевшая от многочасовых возлияний, притихла, слушая тихий рассказ старика о том, что после похорон Давида Валя сразу слегла, и никакие лекарства и врачи не смогли ее больше поставить на ноги. Через полгода она тихо ушла во сне. Вадим, бросивший учебу, чтобы ухаживать за больной матерью, так и не смог восстановиться в институт: слишком неподъемную сумму заломили. Пошел работать на стройку, но работа сезонная, платят негусто. Жениться тоже не хочет, хотя столько девиц сохнет по нему! «Да кто же сюда пойдет?», – виновато перебил его Вадим, тоскливо оглядываясь вокруг. Старик помолчал, затем наполнил стакан водкой и махом опустошил его.
В наступившей тишине я вдруг услышал какие-то странные звуки за своей спиной и, оглянувшись, увидел мокрое от слез лицо Сундука, который, как-то по-бабьи всхлипывая, бормотал что-то под нос. Единственное, что можно было разобрать в этом бессвязном потоке – это имя Давида. Я взглянул на наших хозяев и поразился той странной смеси растерянности и даже какой-то вины, с которой они смотрели на плачущего Сундука. Казбек принялся успокаивать своего сослуживца, и через минуту тот вскочил и потребовал, чтобы все наполнили стаканы и помянули их погибшего друга. Мы молча подчинились, а потом внимательно слушали, кто впервые, а кто в очередной раз, рассказ Сундука о том, как их машина, когда они с Давидом возвращались из штаба, подорвалась на мине, а потом они больше часа держали оборону, отстреливаясь от духов, пока не стали подходить к концу патроны. Он долго и в лицах вспоминал о том, каких трудов ему стоило уговорить Давида уйти, оставив его, Сундука, прикрывать отход, что только напоминание о маме, ждущей его дома, убедило Давида, и в наступавших сумерках он скользнул в темноту. А затем произошло чудо, и просидевший в страшном напряжении всю ночь Сундук утром обнаружил, что духи ушли. Увы, радость его была недолгой: вернувшись в часть, он узнал, что этой же ночью Давид, видимо, напоровшийся на другой вражеский кордон, геройски погиб в неравной схватке. Рассказывал все это Сундук несколько монотонно, без особых деталей. В какой-то момент у меня возникло ощущение некоторой заученности, какой-то настораживающей стройности этой истории, но я тут же легко себе это объяснил как следствие многократности ее изложения. Я посмотрел на хозяев, которые, опустив головы, видимо, в десятый раз слушали этот рассказ. Потом мой взгляд случайно упал на Казбека и … я не узнал его, настолько его лицо изменило незнакомое мне выражение ненависти в устремленных на Сундука глазах. Я был совершенно ошарашен своим открытием и пытался понять, что же произошло с Казбеком, но не находил никакого объяснения для такой разительной перемены в моем друге. Я вновь пристально вгляделся в неожиданно ставшее чужим лицо Казбека, затем оглянулся на монотонно бормотавшего Сундука, теперь рассказывавшего о том, сколько стараний он приложил, добиваясь права сопровождать домой цинковый гроб с телом Давида, чтобы по дороге не пропало ничего из его нехитрого скарба. И в следующий миг, когда я перевел взгляд на фронтовую фотографию, вновь увидел застенчивые серые глаза парня, которого я никогда не знал при жизни, разглядел на его груди затерявшуюся в складках камуфляжной куртки одинокую медаль, я, кажется, все понял.
В этот же момент Казбек, резко прервав воспоминания Сундука и извинившись перед дедом и Вадиком и за поздний визит и за то, что так долго не навещал, и за то, что не пригласил на свадьбу и вообще за все, попросил отпустить нас. Мы вышли на веранду и, немного подождав, пока отставший Сундук засовывал в карманы старика какие-то деньги, попрощались с хозяевами и уехали.
Минут через десять, когда мы подъехали к дому Казбека, стало ясно, что гости уже разошлись. За столами оставались только самые близкие родственники и несколько соседей. Тетя Замира выскочила навстречу с расспросами, где мы так задержались. Сказав что-то про забарахливший мотор машины, я перевел разговор на другую тему, и через час с чувством исполненного долга покинул дом Казбека, счастливо избежав необходимости прощаться с Сундуком.
Вернувшись домой, я по многолетней привычке принял перед сном душ и вышел на балкон. Закурив и невольно полюбовавшись нависшей над городом телевышкой, недавно обретшей красивый неоновый наряд и от этого ставшей очень похожей на стартующую межгалактическую ракету, я перегнулся через перила и, вглядываясь в толщу темноты, попытался разглядеть дом, в котором был пару часов назад. Свет в окнах не горел, и только на веранде виднелись два маленьких светлячка, то разгоравшихся, то затухавших в окружающей темноте. Лишь через какое-то время я понял, что это были огоньки сигарет. Я прислушался и в предутренней тишине впервые за многие годы вновь услышал приглушенный расстоянием шум нашей реки. Иногда где-то со стороны центра города возникал, постепенно набирая пронзительную громкость, а затем плавно затихал рев мотора запоздалого лихача. В доме напротив было абсолютно тихо, и только время от времени на веранде вновь загоралась пара огоньков.
МАДОННА
Почему-то долго не подавали автобус, и холодный ветер с искорками снега, время от времени обжигавшими лицо, все сильнее раздражал меня. Жена укрыла полами своего плаща дочку, которая настойчиво пыталась выяснить у нее, когда же мы, наконец, сядем в самолет, – до тех пор, пока ее старший брат, всегда пытавшийся восполнить недостаточную жесткость в воспитании своей сестры со стороны родителей, не одернул ее. Он и сам, наверняка, замерз в своей легкой курточке, но не подавал вида и только постоянно хмурился от холода и раздражения по поводу неуемной сестры. Наконец, один из сновавших по летному полю автобусов подкатил к нам, и через несколько минут путешествия толпа вконец окоченевших пассажиров ввалилась в теплое нутро самолета. Естественно, оказалось, что четвертое наше место в другом ряду и, оставив детей с женой, перешагивая через чьи-то коробки и сумки, которым, как всегда, почему-то не нашлось места в багаже, я протиснулся к своему ряду. Оглянувшись и убедившись, что мои уже устроились, я, наконец, блаженно расслабился в своем кресле у иллюминатора и почти сразу задремал…
Очнулся я от звука детского плача и первым делом обернулся в хвост салона. Нет, слава Богу, все нормально – дочь, укутанная в аэрофлотовское одеяло, мирно посапывает на коленях своей матери. Впрочем, я тут же смог установить источник звука, вернувшего меня в реальность летящей на высоте десяти тысяч метров алюминиевой колбы. Тихое всхлипывание вновь раздалось совсем рядом, из голубенького одеяла, комочком лежавшего на коленях сидевшей в соседнем кресле молодой женщины. Она медленно развернула покрывало и подняла на руки маленького ребенка. Как опытный отец я сразу определил, что мальчику должно было быть около двух лет. Мать начала что-то говорить ребенку, привычным движением проверяя содержимое его штанишек. Результат осмотра успокоил ее, и она достала из сумки бутылочку с соской и принялась кормить малыша. Это немного меня озадачило, и я подумал, что ребенок, видимо, значительно младше, чем я предполагал, просто слишком крупный для своего возраста. Через несколько минут, отяжелевший от обретенной сытости, мальчуган откинулся от бутылочки и неподвижно застыл на коленях своей мамы, которая, поглаживая его курчавую головку, продолжала что-то нежно ворковать. Я посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что проспал всего минут тридцать, и впереди еще целых полтора часа полета. Как назло, в утренней спешке, со всеми этими чемоданами, коробками, пакетами и другой кладью, которой постепенно обрастаешь, когда путешествуешь с семьей, я не успел ни купить газет, ни запастись кроссвордами – лучшими убийцами лишнего времени. Панорама за бортом тоже была не самой увлекательной – сплошной грязно-серый ковер облаков. Я начал было вновь погружаться в дремоту, но какое-то странное чувство не давало мне расслабиться, я не мог избавиться от ощущения чего-то необычного в том, что меня окружало в этот момент. Я медленно обвел взглядом салон, еще раз убедился в том, что у моих все в порядке (жена пыталась убедить проснувшуюся дочку не надоедать брату своими вопросами о том, почему самолет не машет крыльями, а все равно летит). Я снова закрыл глаза и внезапно понял, что это беспокойное ощущение, как ни странно, вызывает во мне нежное воркование моей соседки, которая все так же, не меняя позы, продолжала убаюкивать своего малыша. Я вдруг осознал, что временами эта колыбельная без слов становится похожей скорее на тихие причитания, различимые только тогда, когда я погружался в темноту своего сознания. Осторожно повернув голову, я искоса взглянул на нее. Ей было лет тридцать, ее довольно миловидное лицо с тонкими чертами окаймляла модная короткая стрижка. Продолжая тихонько напевать, она смотрела куда-то прямо перед собой, нежно поглаживая волосы ребенка. Бросив взгляд на малыша, я с удивлением обнаружил, что тот не спит, а лежит с открытыми глазами, устремленными неподвижно в какую-то точку на потолке. В течение нескольких минут я наблюдал за этой парой, пока что-то не обеспокоило ребенка, и тогда я снова услышал его плач. И вновь я поразился тому несоответствию, которое было между возрастом ребенка и этими беспричинными всхлипываниями, более привычными для грудных детей. Мать сразу вышла из оцепенения, подняла ребенка и стала его успокаивать. Однако ни нежность ее слов, ни ласковые объятия, в которые она заключила малыша, не давали эффекта. Мальчик продолжал капризничать, и постепенно его младенческие всхлипывания перешли в истошный крик, на который срываются двух-трехмесячные дети, когда они очень голодны или у них что-то болит. Продолжая сохранять удивительное спокойствие, женщина старалась его успокоить, то качая на руках, то пытаясь сунуть ему в рот соску. Наконец, видимо, устав от собственного беспокойства, мальчик затих и вскоре уснул. Я облегченно вздохнул и вновь было собрался вздремнуть. Но тут уже сама мать заставила меня отложить это намерение. Повернувшись ко мне, она принялась извиняться за беспокойство, причиненное ее сыном. Постаравшись убедить ее в том, что все нормально, я, в свою очередь, поинтересовался, сколько же лет ребенку. К моему удивлению, женщина подтвердила, что мальчику действительно скоро будет два года. Заодно она рассказала о том, что у него проблемы со слухом, которые не могут решить в нашем городе, и она вынуждена регулярно возить его в столицу, где врачи обещают помочь ее малышу. Я хотел было спросить, слышит ли вообще ее малыш, но в этот момент тот зашевелился и вновь тихонько заплакал. Мать подняла его, поставила ножками себе на колени, и я впервые увидел вблизи лицо мальчика. Очень похожий на мать – черные как смоль курчавые волосы, такие же черные глубокие глаза на красивом белом лице – он мог бы вызвать умиление у самого сдержанного человека. И в то же время, вглядываясь в это ангельское личико, я вновь ощутил чувство непонятного беспокойства, даже какого-то беспричинного страха, Но в следующий момент, когда женщина, поправляя аккуратный костюмчик малыша, повернула его ко мне, и я заглянул в его глаза, мне все стало ясно. Это были не просто бездонные, а абсолютно бездумные, бессмысленные глаза, в которых не проглядывало ни тени сознания. Мальчик не был ни слепым, ни глухим. Просто за два года своей жизни он так и не нашел дорогу в светлый мир своей матери, одиноко блуждая в холодных потемках своего космоса, не слыша ни ласковых слов матери, не видя ее нежного взгляда, не чувствуя ее теплых рук …
Оставшийся час полета был, наверно, самым долгим в моей жизни. Я делал вид, что ничего не понял и, стараясь не смотреть в глаза ребенка, терпеливо слушал рассказ его матери о том, как малыша обожает вся родня, с каким нетерпением их все ждут дома, особенно отец ребенка, который в этот раз не смог с ними поехать и сейчас, наверно, уже ждет с охапкой роз в аэропорту.
Когда самолет, наконец, подрулил к зданию аэропорта, я почувствовал безмерное облегчение. Соседка одела ребенка и принялась собирать вещи. Одна из стоявших уже в проходе женщин предложила подержать малыша. Взяв его на руки, она затеяла с ним обычную в таких ситуациях игру с сюсюканьем, вызвавшую умильные улыбки других пассажиров. Со всех сторон потянулись руки с конфетами, откуда-то появился маленький плюшевый медвежонок. Все это время, пока я с напряжением ожидал, что кто-то повторит мое горькое открытие, мать мальчика оживленно болтала с соседками, собирая подарки и ласково успокаивая вновь начавшего всхлипывать малыша.
Выйдя из самолета, я долго провожал взглядом свою попутчицу, которая, прижимая к груди сына, в сгущавшихся сумерках медленно направилась на площадь перед аэровокзалом. Уже получив багаж и выйдя в темноту площади, в освещенном окне проезжавшего мимо автобуса я в последний раз увидел знакомый силуэт, одиноко пристроившийся в конце полупустого салона.
БЕСОВСКИЕ УТЕХИ
Весь двор был заполнен рыдающими женщинами, обступившими гроб. Казихан, который никогда не отказывался помочь соседям достойно проводить в последний путь умершего домочадца, привычно командным голосом просил женщин встать с одной стороны гроба, чтобы освободить пространство для похоронных процессий, ровными рядами застывших перед воротами в ожидании своей очереди. На некоторое время ему это удавалось, и очередная группа только что угрюмо молчавших мужчин, резко взвывая, продвигалась к покойному, обходя гроб и возлагая по очереди руки на тело. Асланбек все пытался разглядеть лицо усопшего, но ему это никак не удавалось, и он, как ни старался, не мог понять, чей дом постигло страшное горе. Но по мере того, как он узнавал сурово насупленные лица застывших в траурном молчании людей, все чаще обнаруживая среди них собственных родственников по отцовской и материнской линии, братьев жены и других близких, в нем стало все больше и больше расти ужасное подозрение. Когда же очередная траурная группа, подошедшая к старшим выразить соболезнования, особо подчеркнуто преклонила головы перед братом отца, Канаматом, у Асланбека перехватило дыхание, и он… проснулся.
Оглянувшись по сторонам, в рассветном полумраке он разглядел темное нутро шалаша, спящую фигуру соседского мальчика Бало, который последнюю неделю делил с ним все тяготы пастушеской жизни. Асланбек с облегчением перевел дух, поняв, что ночной кошмар закончился, и только что пережитый ужас присутствия на похоронах в собственном доме оказался лишь сном. Он начал было успокаиваться, пытаясь снова заснуть, но стоило ему закрыть глаза, как тревожные мысли вновь возвращались. Внезапно он почувствовал, что где-то в груди у него все похолодело и застыло от мысли, что это мог быть вещий сон, и что-то непопровимое произошло в его доме. Стоило раз появиться этой мысли в голове, как она стала все навязчивее и навязчивее всплывать в его затуманенном ночным кошмаром сознании. Попытки отогнать ее были безуспешными. Асланбек пытался думать о том, что вчера две овцы упали с обрыва и поранились, и надо бы их осмотреть с утра. Но тут же он вспомнил, что, отправляясь неделю назад на пастбище, он поцеловал в лоб спящую дочку и обнаружил у нее жар. Жена успокоила его, сказав, что это, скорее всего, легкая простуда, и она сразу же даст Фаризе лекарство, как только та проснется. Давно забыв об этом, Асланбек вновь ощутил острую тревогу. А вдруг это было что-то другое, какая-нибудь опасная скоротечная болезнь? Вдруг за эту неделю его радость, его маленькая Фариза могла истаять от болезни и… не дай Бог! Он вновь постарался отогнать гнетущие мысли, пытаясь думать о том, куда сегодня перегнать стадо с вытоптанного пастбища. Но тут он вспомнил, что жена в последние дни жаловалась на боли внизу живота и высказывала опасение, что их мальчик может не дождаться положенного срока и пораньше выйти в этот мир. А если это произошло, и что-то получилось не так? Асланбек зажмурился и, с силой обхватив голову руками, попытался выдавить из нее страшные думы. Увы! Чувствуя, что не в силах остановить поток черных мыслей, Асланбек резко вскочил с постели и выбежал наружу. Холодный утренний ветерок несколько охладил его, и он, посидев несколько минут на пороге, принялся готовить завтрак. Но все те же мысли о ночном сновидении снова и все навязчивее стали возвращаться, и он понял, что если сегодня не попадет домой и не удостоверится, что там все в порядке, то просто сойдет с ума. Само принятие этого решения уже немного успокоило Асланбека, он почувствовал некоторое облегчение от самой мысли о том, что пройдет несколько часов, и он вновь обретет душевное спокойствие. Он разбудил подпаска, который спросонья понял только то, что Асланбек уезжает домой, вернется завтра, и на предстоящие день и ночь ему придется остаться одному. Пока мальчик осознавал эту малорадостную перспективу, Асланбек вскочил на коня и галопом поскакал в сторону родного села.
Солнце уже поднялось над зубчатым горизонтом, осветив все предгорье. Асланбек гнал коня во весь опор, стараясь выбирать кратчайший путь, надеясь засветло попасть домой. На какое-то время он впал в оцепенение, которое принесло некоторое облегчение, избавив от остроты выжигавших душу мыслей и оставляя только тупую боль в затылке. Но, казалось, даже природа стремилась продлить его кошмары, и, когда при его приближении огромная стая черных ворон с хриплым карканьем взлетела с недавно открывшегося от стаявшего снега поля, Асланбек ни на миг не усомнился в том, что получил очередной знак грядущей беды. Пришпорив коня, он поскакал еще быстрее, уже не разбирая дороги, слыша только, как топот копыт Буяна не поспевает за стуком его сердца. Выбравшись в степь, он внезапно услышал какой-то визг под ногами своего коня и, оглянувшись на ходу, успел увидеть, как возле перепачканного алой кровью пушистого комочка суетится белая зайчиха. Сердце Асланбека бешено заколотилось от недобрых предчувствий, и, поднявшись в стременах, он несколько раз ударил кнутом по мокрым, уже покрывшимся кусками пены бокам слабеющего коня. Буян из последних сил прибавил ходу и проскакал еще несколько минут, но, перепрыгивая через небольшую канаву, над которой еще утром бы перелетел птицей, зацепился задними копытами за ее край и тяжело рухнул на землю. Раздался хруст сломанных костей, и над полем разнеслось мучительное ржание несчастного животного. С трудом высвободив правую ногу из-под бьющегося в конвульсиях Буяна, чувствуя острую боль в колене, Асланбек встал, осмотрел коня и с каким-то неожиданным для себя спокойствием снял с седла карабин, прицелился, стараясь не смотреть в глаза Буяна и, отвернувшись, выстрелил. Не оглядываясь больше на затихшее животное, Асланбек заковылял в сторону села, уже видневшегося вдалеке. Он знал, что эта близость обманчива, что даже со здоровой ногой он бы не преодолел это расстояние быстрее, чем за три часа, а сейчас, с этим коленом, боль в котором давала о себе знать все сильнее и сильнее, идти ему придется раза в два дольше…
Когда Асланбек ступил на улицу родного села, была уже ночь и, судя по тому, что нигде в окнах не было видно проблесков света, большинство односельчан уже улеглись спать. Чем ближе подходил Асланбек к своему дому, тем яростнее колотилось его сердце, вдруг переставшее помещаться в груди. Наконец, дойдя до последнего поворота, он свернул к своему дому и резко остановился. Во всех окнах ярко горел свет, во дворе были слышны гулкие голоса мужчин, а в доме гомонили женщины. Асланбек попытался разобрать, о чем они говорят, но был уже не в состоянии что-либо здраво воспринимать. Тихое конское ржание привлекло его внимание, и, оглянувшись на звук, он увидел у коновязи иноходца дяди Канамата, который из-за несправедливого, по его мнению, раздела имущества после смерти их отца, приходил в дом своего брата только дважды – на свадьбу Асланбека и на похороны брата. Все сомнения и надежды Асланбека окончательно и безвозвратно исчезли, и он медленно двинулся к дому. Нерешительно остановившись на мгновение перед воротами, он открыл калитку и обреченно ступил на каменные плиты двора.
Пока он, прищурившись, привыкая в свету, рассматривал двор, его уже заметили, и он услышал, как кто-то воскликнул «Асланбек приехал!». В доме раздался чей-то вскрик, и через мгновение на веранду выскочила Фариза и с радостным криком «Мальчик, мальчик!» бросилась к отцу. Мальчик… Внял-таки всевышний его мольбам!
«Слава Богу, сон-то был не вещий», – успел подумать Асланбек, и в этот миг тысячи огромных ос вонзили свои жала ему в сердце и со страшной болью вырвали его из груди. Асланбек медленно упал навзничь и застыл, неестественно подогнув правую ногу. В его спокойных, мгновенно остекленевших глазах ярко отражались холодные весенние звезды.
