ЛЕТОПИСЬ СОДРУЖЕСТВА КУЛЬТУР
К 20-м годам прошлого столетия сближение и освоение
национальных культур стало делом первостепенной важности. М. Горький, один из инициаторов этого почина, писал редактору азербайджанской газеты: «…Идеально было бы, если бы каждое произведение каждой народности, входящей в Союз, переводилось на язык всех других народностей. В этом случае мы все быстрее научились бы понимать национально-культурные свойства и особенности друг друга».
Развернулась невиданная по размаху работа: достаточно сказать, что переводами национальных литератур занимались такие маститые поэты, как П. Антокольский, А. Ахматова, Н. Заболоцкий, Б. Пастернак, М. Лозинский, С. Спасский, Н. Тихонов, Б. Лившиц, М. Светлов, А. Тарковский, Вл. Державин, Дм. Кедрин и многие др.
Следует признать, что ни одна из великих европейских литератур не овладевала чужим богатством с такой настойчивостью, такой спокойной уверенностью в собственной силе, как русская.
Успехи «советской» школы художественного перевода были признаны во всем мире. Известный французский ученый Э. Кари в своем фундаментальном исследовании «Перевод в современном мире», вышедшем в Париже, подчеркивал, что только с учетом достижений, накопленных в СССР, можно говорить о нынешнем состоянии теории и практики художественного перевода.
Как же складывались основные принципы, сам метод художественного перевода? Проблема эта сама по себе достаточно обширная, и понятно, что настоящая статья позволяет коснуться лишь наиболее ярких страниц эволюции художественного перевода.
В 70-е годы на страницах журнала «Вопросы литературы» была опубликована чрезвычайно интересная переписка Бориса Пастернака с известным поэтом и переводчиком Сергеем Спасским. Разбирая переводы из национальных литератур, и, в частности, остановившись на переводе стихотворения грузинского поэта Симона Чиковани «Под дождем», выполненном Спасским, Пастернак отметил: главное достоинство перевода – «…это настоящая близость к тексту, та пережитая и точная близость, тот тип близости, то ее понимание, которое, не сговариваясь, мы в количестве 3-4 человек (Вы, я, Тихонов, отчасти Антокольский) невольно и естественно установили. А сколько горячей, драматической, взаимороднящей правды в том, что четыре поэта, не уславливаясь, под действием одного и того же закона, формировавшего их жизнь этих лет, так хватаются и так пишут русские стихи…».
Но что следует понимать под «настоящей близостью к тексту», роднящей, по мнению Пастернака, совершенно разных по своему темпераменту, характеру, особенностям дарования переводчиков?
Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо хотя бы в общих чертах сказать о воззрениях самого Б. Пастернака на искусство художественного перевода.
Пастернак одно время придерживался взгляда, получившего широкое хождение на Западе – «переводы неосуществимы, потому что главная прелесть художественного произведения в его неповторимости. Как же может повторить ее перевод?» Затем он склоняется к мысли, что «подражания» и «заимствования» дают гораздо более полное представление о подлиннике, чем «прямые переложения». В 30-е годы Б. Пастернак уже твердо стоит на позициях реалистического перевода. «В своих работах, – свидетельствует поэт, – мы пошли по стопам старых переводчиков, но стараемся уйти еще дальше в преследовании живости, естественности и того, что называется реализмом».
Стихотворение С. Чиковани «Под дождем» (1926), которое привлекло к себе внимание Б. Пастернака, вобрало в себя реальный мир природы, по образному выражению одного из поэтов, «увиденный, ощупанный глазами».
Мы двигались к югу от гор.
Черный ворох
Туч с запада вырвался.
Неба простор
Обрушен.
Он в стон превратился и в шорох.
И гулы дождя разбрелись между гор.
Мы замерли.
Мы напряглись, будто стебли.
Мы – стрелы травы на полях.
Далеки
От крова дерев.
Струны бурки окрепли
Под ветром.
Звон капель, как песня тоски…
(перев. Б. Спасского)
Глубокое внутренне созвучие с оригиналом, естественность и непринужденность поэтической интонации – вот, прежде всего, те качества, которые пленили Б. Пастернака в переводе С. Спасского. Переводчик и сам должен был окунуться в стихию природы, отчетливо услышать звон дождевых капель, шум ветра, дыханье ненастья, чтобы воссоздать все это с такой достоверностью!
Однако не всегда поэту-переводчику удается единственно верным путем войти в образный мир переводимого им автора, нащупать живой, движущий нерв стиха – разные поэты не в равной степени оказываются ему близкими.
Разбирая рукописи архива Н.А. Заболоцкого, мы случайно наткнулись на перевод стихотворения «Под дождем», выполненный ранее С. Спасским. Перевод этого стихотворения не удовлетворил, видимо, Заболоцкого и не вошел ни в один сборник стихотворений С. Чиковани.
Мы спускались с Мтацминды по тропе в Окроканы,
Запад вдруг обложили темнокожие тучи,
Хлынул ливень, и горы, завернувшись в туманы,
Подхватили, как песню, рокот ливня певучий.
Рощу мы миновали, и в поле пустынном
Только два наших тела колыхались, как стрелы,
Ветер в струны ненастья бил и гнал по долинам
Песнь согласную капель, обжигающих тело…1
Стихотворение С. Чиковани написано белым стихом, Заболоцкий же перевел его стихами рифмованными, что в корне изменило звучание стиха, лишило его раскованности, естественности и интонационного многообразия. Это тот редкий случай, когда Заболоцкому, крайне требовательному к себе, изменило чутье – сравнения, калькирующие подлинник, – «темнокожие тучи», «дождь расплел свои косы» и т.д. звучат в русском переводе нарочито и неестественно.
Русские переводы лирики Николоза Бараташвили (1817-1845) – замечательного грузинского романтика, восходят к концу XIX столетия.
В 1889 году в Санкт-Петербурге вышел сборник «Грузинские поэты в образах» в переводе Ивана Тхоржевского, куда, наряду с другими поэтами, вошли и стихотворения Бараташвили, которого в последующие годы переводили многие – существует более ста разных переводов его знаменитого стихотворения «Мерани»! Но в русскую литературу, сознание читателя Бараташвили вошел благодаря переводам Бориса Пастернака – это золотой фонд русской переводной поэзии. Журналистам, посетившим М.А. Шолохова в станице Вешенской, писатель, на память, от первой до последней строки прочел свое любимое стихотворение Бараташвили «Цвет небесный, синий цвет…»
Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве мне он означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой…
(перев. Б. Пастернака)
Другой поэт, переводы которого блестяще удались Пастернаку – его современник, – Тициан Табидзе (1895-1937). Русский поэт глубоко вжился в поэзию Табидзе, проникся ее существом. В своем автобиографическом очерке «Люди и положения» он писал: «…Главное в его поэзии – чувство неисчерпанности лирической потенции, стоящей за каждым его стихотворением, перевес несказанного и того, что он еще скажет, над сказанным. Это присутствие незатронутых душевных запасов создает фон и второй план его стихов и придает им то особое настроение, которым они пронизаны и которое составляет их главную и горькую прелесть. Души в его стихах столько же, сколько ее было в нем самом, души сложной, затаенной, целиком направленной к добру, способной к ясновидению и самопожертвованию».
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих…
(«Не я пишу стихи…», перев. Б. Пастернака)
Такую творческую удачу, созвучие и близость к оригиналу следует, прежде всего, объяснить общностью миросозерцания обоих поэтов. «Тициан для меня, – признавался Пастернак, – лучший образец моей собственной жизни, это мое отношение к земле и поэзии».
Стихотворение «Восходит солнце, светает» в переводе Пастернака сразу же при первом прочтении покоряет своей живописностью. В размытых световых контрастах изображает русский поэт картины величественной природы Кавказа, и, конечно, это «не слепок, не бездушный лик!».
Солнце первыми лучами метит
Склоны гор, очнувшись ото сна,
Из-за тучи светит и не светит
В ней заночевавшая луна…
(«Восходит солнце, светает», перев. Б. Пастернака)
В переводе покоряет, прежде всего, точность поэтического рисунка, чеканность, завершенность каждой строки, где без всякого нажима, естественно и просто разворачивается метафорический ряд.
Переводчику, помимо смысловой точности, важно, чтобы стихи жили, светились своим собственным светом. Эти качества переводных стихов как нельзя более отвечают сущности адекватного перевода, тем требованиям, которые ставит перед художником метод реалистического искусства. В письме Тициану Табидзе Б. Пастернак так выразил свое понимание меры этой точности: «…Есть у Анненского перевод гейневского «Ich grolle nicht»* . Может быть, Гейне переводили и точнее, но на мой слух живет только этот перевод и кажется мне точным, потому что… как живой организм, он бывает разным в разное время, как и гейневский подлинник, в чем главное их сходство…». Глубоко верное и плодотворное понимание точности в самом высоком значении этого слова! Печатью этой точности отмечены лучшие переводы самого Б. Пастернака.
Самым взыскательным критиком собственных переводов был, пожалуй, сам Борис Леонидович, который был доволен не всеми своими переводами из грузинской поэзии. Незнание языка оставалось здесь главным препятствием: «…Я рассказал только их образы, метафоры и мысли, но можете себе представить, какова эта поэзия, если даже при таком ограниченном показе и то уже что-то получается. А если бы я, кроме того, мог передать какую-то внутреннюю сущность быта, которая в языке передается, а без знания языка ее никогда не уловить, потому что никакой подстрочник не может ее дать, если бы я мог передать какие-то постижения языка, его полутени, какие-то резкие лучи, по нему пробегающие! Ничего этого я передать не мог, но это – идеал, и это остается идеалом для тех, которые пойдут дальше».
Другой момент, возникающий при переводе, на который Б. Пастернак обратил внимание Т. Табидзе – это индивидуальность поэта, сказывающаяся в переводных произведениях: «Правда ли нравятся Вам переводы? – спрашивал он Табидзе. – позвольте в этом усомниться… у каждого художника в ходе его работы складывается своя собственная идея устойчивости слова, и моя очень груба: в ней много дилетантского, не по-хорошему перемешанного с жизнью».
Однако эта «не по-хорошему перемешанная с жизнью… идея устойчивости слова», которая составляет стилистическую основу многих произведений Б. Пастернака, за редким исключением приходит в противоречие с подлинником, как это наблюдается в стихотворении «Окрокана».
Если впрямь ты поэт, а не рохля,
Будь как день в окроканской глуши.
Пусть и руки б, чесавшись, отсохли,
Воздержись и стихов не пиши…
(«Окрохана»)
Сочетание в переводе стихотворения «Окрокана» слов просторечных, стилистически разнородных – «рохля», «шляпа», «состряпай» и т.п., присуща скорей поэтике самого Бориса Пастернака, но не Табидзе.
В 20-е и последующие десятилетия теория и практика художественного перевода так далеко шагнула вперед, что едва ли кто-нибудь станет оспаривать права сопоставительной стилистики, соединяющей области языкового и художественного соответствия.
Среди тех переводчиков, чье высокое искусство, по мнению Пастернака, отмечено признаками конгениальности, он называет и Николая Тихонова. И, видимо, не случайно. Тихонов многократно бывал, хорошо знал Осетию и Грузию, и это нашло отражение в его собственном творчестве.
Помимо стихотворного цикла Тициана Табидзе «В Армении», к несомненным удачам Тихонова следует отнести такие его переводы, как «В Кахетии», «Осенний день в Окроханах», «Апрель в Орпири», «Дагестанская весна» и другие.
Возвращался я в Грузию, передо мной
Дагестан шел горами калеными,
Не чужим я увиделся с этой страной,
Точно вскормлен я горными склонами.
Позолота небес так была высока,
А долина с лугами открытыми,
Как чаны для араки, стоят облака
Над костром, притворившись джигитами…
(«Дагестанская весна»)
Н. Тихонов предельно внимателен к каждой строке оригинала, к каждому слову – ведь за ними многое стоит для Н. Тихонова, – поэт с полным правом мог сказать о себе: «мне в этом крае все знакомо, как будто я родился здесь». И он так развивает эту свою мысль: «…Переводчик должен хорошо знать страну, о которой идет речь в переводимом им произведении. Должен знать, какого цвета там реки. Если он будет говорить: «голубая Нева» или «Аму-Дарья» – ничего хорошего из его работы не получится. Между тем очень часто такого представления о красках у переводчика нет, и он меняет цвета как хочет».2
К середине 20-х годов Тихонов познакомился с поэзией Георгия Леонидзе.
…Мы прекрасным только то зовем,
Что созревшей силой отмечено:
Виноград стеной, иль река весной,
Или нив налив, или женщина.
Все, что дышит сейчас на путях земли,
Все, что жизни живой присуще:
Облаков ли мыс, человек и лист –
Ждут улыбки стихов цветущей.
И в стихи твои просится рев, грозя –
Десять тысяч рек в ожидании.
Стих и юность – их разделить нельзя,
Их одним чеканом чеканили.
(«Поэту», перев. Н. Тихонова)
«Чуть только в России появилось это стихотворение, – писал Корней Чуковский Леонидзе, – я сразу же запомнил его наизусть – оно пленило меня и своим удивительным ритмом, и своей полновесной мудростью. Жаль, что я не знаю Ваших стихов в подлиннике… Любящий и благодарный Корней Чуковский».
В Москве, в Центральном архиве литературы и искусства хранятся черновые рукописи переводов Н. Тихонова из Г. Леонидзе – «Поэту», «Кипчакская ночь», «Журавлиный снег», «Цесарка» и др., которые свидетельствуют о тщательной работе поэта над каждой строкой, словом. «Если некоторые переводы мне особенно удались, – отмечал Н. Тихонов, – то это лишь потому, что я имел не только хорошие подстрочники, но и транскрипцию стиха – стих, изложенный русскими и латинскими буквами, что давало мне возможность усваивать его ритмику и звучание».3
В орде кипчакской ночью степь бела,
Луной моздокской вся озарена,
Я буду петь, пускай истлел дотла,
Дождинкою, крупинкою зерна…
(«Кипчакская ночь»)
Николай Алексеевич Заболоцкий – не только выдающийся русский поэт, но и блестящий переводчик. Прежде всего, поражает колоссальный объем его работы – переводы немецких поэтов – Гете, Шиллера, Рюккерта, едва ли не лучший перевод «Слова о полку Игореве», и, наконец, почти все лучшие творения грузинской классики, начиная от поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», и кончая поэтами ХХ века – Т. Табидзе, Г. Леонидзе, С. Чиковани и др.
Н. Заболоцкий, несомненно, принадлежит к числу лучших переводчиков поэзии Тициана Табидзе, которому писал: «…У Вас есть какая-то пленительная чистота лирического голоса, душевность его и очень широкий диапазон: конечно, Вы – один из самых крупнейших поэтов нашего Союза, и я очень горжусь Вашей дружбой; она побуждает меня к постоянной и упорной работе. Ваше малейшее одобрение и сочувствие значат для меня очень много, ибо они исходят от человека с непогрешимым вкусом и истинно поэтической душой».
В превосходных переводах Н. Заболоцкого известны такие стихотворения Табидзе, как «Праздник Алаверды», «Тапараванское сказание», «Заздравный тост», «Шарманщик», «Иду со стороны черкесской» и другие.
Иду со стороны черкесской
По обмелевшему ущелью.
Неистовей морского плеска
Сухого Терека веселье.
Перевернувшееся небо
Подперто льдами на Казбеке,
И рев во весь отвес расщепа,
И скал слезящиеся веки…
(«Иду со стороны черкесской»)
Знакомство с рукописями Заболоцкого представляет ценный лабораторный материал, дающий возможность для постановки ряда вопросов, касающихся поэтического стиля.
Перевод стихотворения «Рождение стиха» не удовлетворил Н. Заболоцкого, так как он его, говоря его же словами, «слишком свободно перевел».
С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус – великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.
Тополь высокий, стройный и резкий
Дал на примерку ты деве черкесской.
Трудно сарматского князя сыскать,
Бурку его нелегко разорвать…
(«Рождение стиха»)
Превосходные стихи. И все-таки, первая строфа не удовлетворила Заболоцкого, – в подлиннике стихи отмечены большей выразительностью. Первая строка меняется в такой последовательности: «Землю с небесною твердью связав», «Землю и твердь воедино связав», «Небо и землю связуя собой», «Небо и землю связуя в одно». Мучительный труд! Переводчику так и не удалось найти единственно точного и нужного сочетания. Н. Заболоцкий настойчиво добивается равноценности в передаче подлинника, лишь в редких случаях подвергая его интерпретации для легкости, естественности звучания русского стиха.
В стихотворении «Праздник Алаверды» переводчик воссоздал не только содержание, он отвоевал почти все образы подлинника, сохранил собственные имена, реалии быта, а для творчества Т. Табидзе это очень показательно, так как сегодняшний день в его поэзии освещен живым светом истории прошлого. Стихотворение «Праздник Алаверды» тесно связано с жизнью народа, его историей, духовной культурой, национальным бытом. Сохранение национальных реалий сопряжено для переводчика с дополнительными трудностями. Разумеется, проще воссоздать общий характер произведения, опустив или заменив отдельные образы более привычными для русского читателя, но тогда это повлекло бы за собой утрату национального своеобразия оригинального произведения, и поэтому Заболоцкий неохотно идет на такого рода компромиссы. Достаточно здесь сказать, что пятая строфа стихотворения «Праздник Алаверды», тесно связанная с бытом – тут упоминание о наиболее популярной и любимой в народе песни о белом кабане и гусе, – имеет в беловике пять вариантов правки:
Первый вариант
А что ж не споют нам о белом гусе,
О белом кабане зачем не расскажут?
И новых Леванов здесь слушают все,
И с старым Леваном сказания свяжут…
Третий вариант
А что не споют нам о белом гусе,
О белом кабане зачем не споют нам?
И новый Леван, чтобы слышали все,
Поет здесь у храма опять свои песни…
Пятый вариант
А что ж не споют нам о белом гусе,
И белый кабан не вспомянут доселе?
И новым Леваном любуются все,
И песни его умножают веселье…
Так, от строки к строке, достигается смысловая близость, но это, конечно, не только близость в передаче содержания, но и поэтическая – лучшие переводы Заболоцкого – это и прекрасные русские стихи, отмеченные большой ясностью и звучностью. «Потратив на свой труд всю жизнь, – писал Николай Чуковский, – он перевел великолепными стихами все классическое наследие великой грузинской поэзии… Н. Заболоцкий своими переводами навсегда включил грузинскую поэзию в состав русской поэзии, а это величайшая похвала, которой можно оценить труд переводчика».
Однако не только русские поэты-переводчики осваивали богатства национальных культур: большинство писателей национальных республик ориентировались, обращались к литературе русской.
Осетинский поэт и драматург Нигер – Иван Васильевич Джанаев (1896-1947) – перевел на осетинский язык произведения А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Кольцова и др., он внес существенный вклад в теорию и практику художественного перевода. В архиве Нигера сохранилась статья, поднимающая наиболее существенные стороны искусства художественного перевода. Разбирая, наряду с другими переводами, лермонтовский перевод стихотворения Цейдлица «Воздушный корабль», он сформулировал положение, предопределившее теорию перевода на несколько десятилетий вперед: главное в переводе – функциональная конгениальность с подлинником.
Несомненный интерес представляют и анализ комедии А. Грибоедова «Горе от ума», повестей Н. Гоголя и романов Н. Гончарова, штудии сочинений В. Белинского и Д. Писарева – они занесены Нигером в специальную тетрадь – “Русская литература XIX века”.4
В конце XIX – начале ХХ веков в русской литературе возникли различные декадентские течения, и наиболее значительное из них – символизм, получивший свое отражение, правда, хронологически позднее в осетинской и грузинской литературах.
Жизнь талантливого поэта Алихана Токаева (1893-1929) оборвалась рано, – скончался он от тифа в возрасте 27 лет. Токаев вписал яркую страницу в развитие осетинской поэзии ХХ века.
Окончив Даргавскую церковно-приходскую школу, он продолжил учебу в Бакинском мореходном училище, где горячо увлекся поэтами серебряного века.
Токаев первым в осетинской литературе утвердил такую форму стиха как сонет, к которому охотно обращались В. Брюсов, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, А. Блок, М. Волошин и др.
Стихотворения Алихана Токаева «Я видел ангела», «Мрачная дорога», «Белые вороны», сонет «Бусина желаний», несомненно, написаны под влиянием русских символистов.
Отныне каждый мой сбывается каприз,
Желаний бусина мной правит, мысли зная.
Она – от солнца вся, в ней сила неземная,
Она целит недуг, который сердце грыз…
(«Бусина желаний», перев. М. Синельникова)
В сонете «Бусина желаний» нетрудно уловить интонации К. Бальмонта, пользовавшегося, пожалуй, самой громкой славой среди русских символистов.5 М. Синельников, переводчик этого сонета Токаева, резонно замечает: «…Поэзия Токаева свидетельствует уже о дальнейшем развитии стиховой культуры, об изощренности ее форм, о близости ее поисков всем исканиям ХХ века».
Дзахо Гатуев (1892-1938), самобытный осетинский писатель, автор романа «Гага-аул» и повести «Зелимхан», начинал как поэт. Литературная критика, к сожалению, уделила его творчеству мало внимания, а с его поэзией читатель познакомился и вовсе недавно – стихотворения Гатуева включены в сборник «Стакан шейха», вышедший в 1981 году.
В 1910 году в газете «Терек» появилось одно из первых стихо-творений Гатуева «На смерть Л.Н. Толстого», которое во многом показательно для настроений самого поэта, его устремлений.
Что вы вокруг меня?! Там гибнут миллионы
Униженных, в цепях страдающих людей…
Со всех концов земли несутся плач и стоны,
И льется кровь рабов… Идите к ним скорей!..
Здесь, видимо, тот самый случай, когда первые шаги писателя, по утверждению Сент-Бева, помогают нам глубже понять его творчество.
Д. Гатуев по-своему интерпретировал слова великого писателя. В.Г. Чертков, ближайший друг и издатель Льва Толстого, так описывает последние часы его жизни: «…За день до его смерти дочь его Татьяна Львовна вышла от него к нам, в сборную комнату, где мы отдыхали, и, вся в слезах, пораженная и взволнованная, сказала нам: «Запишите его слова: «…На свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного меня».
Последние слова Толстого, несомненно, пронизаны христиан-ским сознанием сострадания и любви к ближнему, и, разумеется, ни о каком призыве к борьбе за освобождение «рабов в цепях» в нем речи не идет. Более того, сама идея революции и социализма бесконечно чужда Толстому, впрочем, как и Ф.М. Достоевскому (роман «Бесы»).
В своей книге «Жизнь Толстого» Ромен Роллан пишет: «…Толстой не просто неприязненно относился к либерализму – он презирает либералов… Социализм он ненавидит вдвойне, так как, по его мнению, в нем сочетаются два вида лжи: ложь свободы и ложь науки. Для Толстого достаточно уже того, что социализм считает своей основой какую-то там экономическую науку, незыблемые законы которой управляют мировым прогрессом!.. Они отвергли то, что одно соединило и может соединить воедино человечество: его религиозное сознание».
Однако, в отличие от стихотворения, посвященного памяти Толстого, другие стихотворения Гатуева этих лет пронизаны упадническими, пессимистическими настроениями.
Моя душа – осенний сад,
От инея серебряный.
Весной в нем сказки у реки
Рассказывали феи,
Роняя яблонь лепестки
На кружево аллеи.
А вечерами о любви
Грустили в нем русалки,
Вплетая в волосы свои
Печальные фиалки… и т.д.
Весь этот реквизит – «феи», «русалки», «кружева» и т.п. – типичные атрибуты поэзии символистов.
Смешение этих двух пластов – революционного, с одной стороны, и декадентского, с другой, в стихотворении Гатуева обусловлено самой биографией поэта.
В 1912 году Дзахо Гатуев поступает на историко-филологический факультет Московского университета. Он участвует в работе студенческого марксистского кружка. Годы эти запомнились ему как «годы реакции, годы Шварца и Кассо». Тициан Табидзе, учившийся в те же годы и на том же факультете, подробно воссоздает атмосферу тех лет, называет имена тогдашних кумиров молодежи. «…В это время университетская автономия была уничтожена министром просвещения мракобесом Кассо. Лучшие либеральные профессора оставили наш университет…Уже отзвучали согретые тютчевской последней любовью речи В.О. Ключевского, которого никак не мог заменить М. Любавский, ректор-реакционер, ставленник Кассо, одноглазый циклоп… Но уже приближалась мировая империалистическая война, и в воздухе запахло порохом. Позорное дело Бейлиса особенно возбуждало студенчество. Наконец, убийство австрийского эрцгерцога послужило водоразделом нашей жизни. В 1914-1915 годы литературная Москва была еще в плену у символистов, хотя кризис символизма стал уже ощутим. Только что приехавший из Швейцарии Андрей Белый принес свои туманные мистические томления, горячие споры о Гете и лекции о театре жеста; смерть и похороны Скрябина, культ скрябинской музыки, бесчисленные поэзвечера Игоря Северянина, заседания религиозно-философского общества, отход русских войск на герман-ском фронте, приезд в Москву Маринетти и Эмиля Верхарна, заседания «Общества свободной эстетики» в литературно-художественном кружке и выступления Валерия Брюсова, атаки на символистов со стороны акмеистов, знакомство с поэзией Бальмонта, Блока и Иннокентия Анненского и, наконец, появления на московских улицах и эстрадах Владимира Маяковского, позднее – Хлебникова и других русских поэтов».
В 1915 году, в Кутаиси, Тициан Табидзе с группой грузин-ских поэтов объединились вокруг журнала «Циспери канцеби» («Голубые роги») – органе символистов. Идеологом этого направления был получивший образование в Германии доктор философии, автор широко известного романа «Змеиная кожа» (1926, русский перевод 1988), писатель Григол Робакидзе, писавший свои произведения, помимо грузинского, на русском и немецком языках. Робакидзе во многом предопределил сам характер этого литературного направления, изначально истолковывая его как акт национального самовыражения. Мысль эта широко была подхвачена «голубороговцами» и, в частности, Табидзе, который в манифесте, опубликованном в первом же номере журнала «Голубые роги», писал: «Отчего красится грузинская женщина? Обстоятельство это имеет давнюю историю. Причина здесь одна: дух актерства и театрализация жизни… Грузинский народ любит маску, символизм – философия этой маски, поэтому он неизбежен в Грузии – у нас для этого благодатная почва».*
Стремление обосновать почвенничество грузинского символизма – это лишь одна его сторона, протекал он исключительно под знаком русского, отчасти французского символизма, как об этом свидетельствует и признание самого Т. Табидзе: «…Имена русских символистов – Брюсова, Блока, Бальмонта, Кузмина были связаны с нами, и мы чувствовали на себе их влияние. Конечно, у нас была перекличка и с французскими поэтами – Верленом, Малларме, Рембо и др.».
В год выхода журнала «Голубые роги» Тициан Табидзе создает стихотворный цикл «Города Халдеи», отмеченный, пожалуй, наиболее яркой печатью символизма. В его стихотворении «Халдейское солнце» и ряде других чувствуется влияние К. Бальмонта.
Далекий путь и беспредельность
Влекущие вперед,
И солнца яд, и песнопенья
О, солнце – к солнцу взлет.
Во мне рыдает предков голос –
О, прадеды-волхвы,
Я к солнцу лестницу дострою,
Приду, куда и вы…
(«Халдейское солнце», перев. Б. Лившица)
Читая это стихотворение Тициана, нельзя не вспомнить бальмонтовские «Я мечтаю ловить уходящие тени», «Будем как солнце», «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце» и др.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
и синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
и выси гор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
а если день погас,
Я буду петь… я буду петь о Солнце
в предсмертный час.
(«Будем как солнце»)
К 20-м годам относится сближение, а затем и дружба Т. Табидзе с Андреем Белым (Борис Бугаев), автором знаменитого романа «Петербург». В статье «Андрей Белый», написанной уже в 30-е годы, он провозглашает себя учеником русского писателя.6
Тициан с нетерпением поджидает и буквально поглощает каждое новое, едва появившееся произведение Белого. Так, зимой 1929 года Андрей Белый сообщает ему из Кучино: «Дорогой, милый Тициан… на днях выходит моя книга «На рубеже», и на днях получаю книжки уже вышедшего «Пепла». Вышлю Вам непременно сразу две книги, ибо посылки из Кучина – целая процедура… Все это время был занят «Москвой». Ох, и трудно же мне, но, кажется, – написанное не слишком плохо». Тициан, в свою очередь, сообщает А. Белому: «Получил Ваши книги «Пепел» и «На рубеже двух столетий». Большое спасибо, что за-ставили пережить мою московскую юность. При чтении книг я был в Москве и мысленно переживал свои университетские годы и собственный «пепел» чувств. Очень интересует нас судьба Ваших новых книг». Спустя два года, Тициан – Белому: «…Ионов в Тифлисе говорил, что в «Академии» или «Заре» выходит Ваша книга «Начало века», – каждый раз справляюсь в объявлениях газет, а «Москвы» так и не дождемся. Если у Вас будет лишний корректурный оттиск, – пошлите через Паоло» (П. Яшвили – грузинский поэт – Н.Ц.).
Впрочем, прозой Андрея Белого «одержим» был не только Табидзе. С. Есенин считал ее самым значительным явлением русской литературы после Гоголя. Он высоко ценил роман Белого «Серебряный голубь», другие его произведения. О романе «Котик Летаев» Есенин писал: «В «Котике Летаеве» – гениальнейшем произведении нашего времени – он зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост из приснившегося ему во сне голубя и ясно вырисовал скрытые в нас возможности отделиться от тела, как от чешуи».
В 1928 году в Москве вышла книга А. Белого «Ветер с Кавказа». К сожалению, она так и не была переиздана, а между тем, это удивительная по своей психологической проницательности, толерантности, глубокой заинтересованности национальными культурами книга.
В своей книге «Ветер с Кавказа» А. Белый так характеризует поэзию Тициана: «…У Табидзе в стихах поражают воздушно-звучащие, широко-вольные гласные волны; кричит он на гласных; не земли, а воздухи рвутся, когда декламирует он сибиллическим голосом: сущий «восток», но прекрасный «восток», у которого надо учиться».
В конце 20-х годов Тициан Табидзе пишет Андрею Белому: «…Рад, что наступают благоприятные ауспиции для Вашей жизни на Кавказе… С Вашим приездом нас осеняет величие русской поэзии, трепет которой мы осознали, как только осознали жизнь…Вы помните, как И. Анненский в своих «Книгах отражения» писал, что его поколение «прошло сквозь Гоголя и Достоевского»; мучительно приятно, что и дальше мы проходим сквозь А. Блока и А. Белого и еще больше гордимся, что мы непосредственно в личном общении с Вами проходим этот путь. Как будто после Вас мы во второй раз родились для поэзии. А до этого пребывали в восточной лени и в омархаямизме; если в этом и есть поэзия, все же она не одухотворена страданием мысли, чему и мы и весь мир обязаны русской поэзии».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Личный архив Н. Заболоцкого. Материалы архива любезно предоставлены нам Екатериной Васильевной Заболоцкой, вдовой поэта.
* «Я не сержусь» (нем.)
2 ЦГАЛИ, ф. 1172, ед. хр. 119, оп. 1.
3 «На рубеже Востока», 1934, 5 ноября.
4 Архив СОИГСИ, ф. 28, оп.I, ед. хр. 96.
5 Подробнее об этом см.: Хетагурова Дзерасса. Алихан Токаев и эстетика русского символизма. Автореферат канд. диссертации. Владикавказ, 2004
* перевод мой – Н.Ц.
6 Табидзе Т. Собр. соч. в 3-х томах. т. II. Тбилиси, 1966 г. (на грузин. яз.)
