ЭМИЛИЯ
Когда-то в Италии чуть ли ни в каждом маленьком городке был свой, пусть и небольшой, но оперный театр. Каждый год для импресарио выпускались реестры (справочники), в которых перечислялись певцы по категориям – сопрано, тенора, басы, баритоны и т. д. И исчислялись они сотнями, так что хватало на каждый город и городок.
Времена проходят и меняются, маленькие города становились большими, но не всегда их маленькие театры росли вместе с ними. Чаще всего они исчезали, потому что количество певцов, способных петь Верди, Беллини, Доницетти, Россини неуклонно сокращалось. Нет, итальянцы продолжали любить оперу, но все больше по пластинкам, потому что расстояние до ближайшего оперного театра скорее увеличивалось, чем сокращалось.
В России опера также не ходила в падчерицах, хотя назвать ее истинным народным развлечением для россиян можно, лишь обладая очень специфическим чувством юмора.
Разумеется, к прекрасному всегда тянет, если, конечно, воспринимать его прекрасным, а не наоборот. Именно поэтому я весьма скептически отношусь к утверждению, что чем больше у человека бытовых и социальных проблем, тем больше его тянет в оперу.
Живя здесь, в конкретном городе и среди конкретных людей, я не могу не знать их истинных предпочтений и вкусов. Увы, оперы среди них нет даже в первой десятке. Хотя, странным образом из года в год появляется немалое количество молодых людей, желающих получить именно классическое певческое образование, поступающих в престижные учебные заведения Москвы и Петербурга. Только вернутся ли они обратно сюда, в родную Осетию, как вернулись когда-то их предшественники?!Именно этот их поступок и сделал возможным рождение того, что долгие годы называлось Музыкальным театром, а сегодня гордо величается Театром Оперы и Балета.
Их имена знала вся Осетия, ими восхищались и гордились. Они ездили с концертами и спектаклями по городам Советского Союза и мира и неизменно возвращались домой, потому что чувствовали, что их ждут и любят. Эти имена и сегодня звучат полновесно и значительно, потому что в музыкальной культуре своей маленькой родины они остались недосягаемыми вершинами, которым суждено еще долго оставаться примерами высочайшего мастерства и профессионализма. Виктор Дзуцев, Таисия Тогоева, Елкан Кулаев, Мария Котолиева, Петр Мукагов, Юрий Бацазов, Долорес Билаонова, Эмилия Цаллагова…
Каждый из них заслуживает того, чтобы его знали и помнили, потому что знать и помнить – и есть историческая и культурная память целого народа и отдельного его представителя, образующая тот самый интеллектуальный и культурный уровень.
Наверно, каждый должен заниматься своим делом – певец петь, пианист играть, но разве возможно жить только в узких рамках профильного диплома, который очень часто лишь мало что значащая и еще меньше дающая корочка! Может быть, поэтому вопреки окрикам и одергиваниям, ясно и недвусмысленно высказанным рекомендациям, меня тянет писать и говорить о театре и, конечно, о людях в нем и им живущих и, собственно, его создающих. Они разные и сложные, добрые и капризные, и уж точно не пушистые, потому что в прямом смысле работают на нервах – своих и чужих. Писать о них одновременно трудно и приятно: приятно потому, что искренне уважаешь их, а трудно потому, что хочется понять нечто главное и неповторимое в каждом из них, чтобы получилась не лубочная картинка, а живой образ и характер, в котором бывают и нежные лепестки, и острые шипы.
Эта статья – попытка понять и объяснить одно из самых ярких явлений нашей культуры – Эмилию Цаллагову.
Она всегда стояла особняком, яркая и красивая женщина, обладавшая кроме прекрасной внешности столь же прекрасным голосом. И то, и другое были одновременно и даром, и мукой. Дар восхищал, но он же вызывал яростные всплески закулисных сплетен и кривотолков. Закулисье может простить красоту, но успешность раздражает его сильнее всех иных достоинств.
Кому-то казалось, что у нее незаслуженно легко все получается, что она заносчива и высокомерна, что не талант стал причиной ее карьерного роста, а нечто совсем иного свойства – ну, например, удачное замужество. Но когда уж слишком настойчиво отрицают талант, то, скорее всего, именно потому, что он присутствует.
Эмилия Цаллагова на самом деле была примой, которая выходила на сцену с высоко поднятой головой, с достоинством, в котором просматривался аристократизм положения и породы. На лице всегда открытая улыбка, в которой никогда не было нарочитости и фальши. И потрясающее платье, предмет восторгов и комментариев, создающее законченный образ певицы и женщины, самой себе определившей планку высоты,каждый раз стремящейся поднять ее выше.
Был ли в этом вызов? Наверно, да. Потому что в каждом публичном действии есть иногда даже подсознательный подтекст – а ты так сможешь?! Для кого-то это становится стимулом для собственного роста, а кому-то этот вызов определяет пределы его возможностей, и тогда рядом с поклонниками появляются странные люди, вооруженные черной краской и грязью.
Нет, дар никогда не дается бесплатно. За сценической красотой и кажущейся легкостью театрального действия –годы и годы тяжелейшего труда, когда многое получается не благодаря, а вопреки. И выход на сцену – лишь крохотный миг по отношению к часам и дням постоянной черновой работы, которую можно переносить лишь любя профессию. Удивительное трудолюбие и огромная любовь к сцене – это то главное, что помогает Эмилии преодолевать – нет, не все, но очень многое, чтобы после каждого ее выхода на сцену зритель понимал, что она и сегодня лучшая.
Она стоит на этом своем пьедестале, который порой становится для артиста эшафотом, на котором чаще казнят, чем милуют, состоявшаяся и признанная, узнаваемая и любимая, разумеется, зрителем –и название этому пьедесталу целая жизнь.
Родилась Эмилия в Нальчике, чему можно бы и не удивляться, учитывая, что в этом городе всегда жила многочисленная осетинская диаспора. Но из пятерых детей ее отца и матери трое старших родились в Унале, а две младшие – Сима и Эмилия – уже в Нальчике. Как такое могло случиться?! Да очень просто в нашей необъятной и удивительной стране. Максим Цаллагов был человеком не бедным, а в молодом советском государстве это было скорее пороком, чем доблестью. Порок наказуем во все времена, хотя не у всех времен понятия о нем одинаковы. Вот и отсидел раскулаченный горец пять лет в тюрьме, а потом, от греха подальше, по совету друзей уехал в Нальчик. Но до этого эти же пять лет его жена, хрупкая, небольшого роста осетинская женщина не дала умереть с голоду трем оставшимся с ней детям. Ее звали Ольгой, хрупкая и все же сильная, дождавшись мужа оттуда, откуда в те времена не очень то и ждали, она подарит жизнь еще двум дочерям. Спустя годы Эмилия назовет единственную свою дочь Ольгой. Наверно, в благодарность. Наверно, в память. И, несомненно, как дань любви матери.
Эмилия была последним, то есть, пятым ребенком в семье. Но она стала первой, кто вернулся в Осетию. После школы она поступила в училище искусств в Орджоникидзе. Ее педагогом была легенда всех местных вокалистов, знаменитая Фрида Нусинова. Она вела ее как меццо-сопрано, хотя и говорила, что со временем голос может пойти вверх. В московском институте имени Гнесиных она училась у не менее известного педагога Галины Мальцевой, которая согласилась с мнением первого педагога о меццо-сопрановом характере голоса Эмилии. В этом качестве она и вернулась в Орджоникидзе, который стал ей домом, потому что туда из Нальчика перебралась и вся ее семья.
Эмилия стала работать в театре на Набережной, молодом, но уже сильном Музыкальном театре. Она не очень хорошо знала родной язык, а в те далекие теперь уже времена много ставили произведений осетинских композиторов. Понятно, что поначалу ее произношение вызывало улыбки, но Эмилия довольно быстро лишила любителей посмеяться этого повода для насмешек. Преодолевать и добиваться – этому ей пришлось учиться тоже, хотя стервозность оперной примы она так и не приобрела. Позже сама Ирина Архипова ей скажет, что без этого в театре не выживают. Судя по состоявшейся блестящей карьере – знала, о чем говорила.
Эмилия и не выживет в нем, но это будет позже, а пока все только начиналось. Она перепела все меццо-сопрановые партии текущего репертуара, среди которых были Амнерис из «Аиды» Верди, Кармен из «Кармен» Бизе, Кошер из «Оланны» Габараева, плакальщица из «Коста» Плиева, Судзуки из «Мадам Баттерфляй» Пуччини.
В середине семидесятых музыкальный театр был на гастролях в Москве. Они были успешными. После них целая группа певцов получила свои первые звания. Эмилия стала Заслуженной артисткой Северной Осетии.
Но молодой певице нужно было больше. Нет, не в смысле званий, тем более что тогда звание «Заслуженный Осетии» было повесомее аналогичного нынешнего. Эмилия чувствовала острую необходимость дальнейшего профессионального роста, а для этого нужно было ехать в Москву. Ей пришлось дойти до самого Кабалоева, чтобы добиться стажировки в Большом Театре.
Руководил стажерской группой Большого знаменитый в те годы баритон Большаков. Однажды на урок к Эмилии зашел дирижер Фуат Мансуров. Послушав, спросил: «А кто вам сказал, что вы меццо?». И отвел ее к Шумской Елизавете Владимировне, известнейшей в свое время певице и замечательному педагогу. Прослушав Эмилию, Шумская сказала: «У вас сопрано с лирико-колоратурным уклоном. Я жду вас на урок». «А чем я буду платить?» – спросила оказавшаяся в шоковом состоянии молодая певица. «Я за это денег не беру», – ответила ей Шумская, ставшая для Эмилии педагогом, а потом и другом, к которому она приезжала, когда возникали сомнения, когда нужно было вокально «подлечиться», когда необходима была просто моральная поддержка.
Уже через три месяца упорных занятий Эмилию прослушивали в новом качестве в Бетховенском зале Большого театра. Она пела арии Марфы из «Царской невесты», Татьяны из «Евгения Онегина» и Микаэлы из «Кармен». Комиссия отметила, что у Эмилии копия голоса Шумской, на что та ответила, что двойников нет, но в ней она слышит себя.
Прошло еще немного времени, и Эмилии доверили спеть Микаэлу в «Кармен» на основной сцене. Кармен пела Тамара Синявская. А потом были Кэт в «Мадам Баттерфляй» и сложнейшая партия Половецкой девушки в «Князе Игоре».
Эмилии повезло. Она попала в Большой театр в один из лучших его периодов. В нем пели Атлантов, Пьявко, Мазурок, Архипова, Милашкина, Образцова, Синявская – все в расцвете сил и на пике славы. Соседство с такими мастерами подавляет слабых – сильных оно подстегивает, и растут они быстрее.
Еще быстрей пролетели три года стажировки. Ну кто бы сегодня вернулся из Большого театра на малую родину?! А Эмилия вернулась. Тут свою роль вновь сыграл Кабалоев, который в московских инстанциях убеждал, что молодой музыкальный театр Осетии испытывает острейшую необходимость в национальных кадрах высокого уровня.
Он и сегодня испытывает эту острейшую необходимость, и, как и вчера, решить проблему можно лишь на таком же высоком уровне.
А тогда, в 1979-м, вернувшись из Большого в свой небольшой, но так остро в ней нуждающийся театр, Эмилия просидела два года вообще без работы. Без работы – значит, без ролей, без выходов на сцену, на которую настоящего артиста тянет магнитом огромной силы, и с которой ему невероятно трудно уйти даже тогда, когда эта очевидность понятна многим. Этой силой театр держится, эта сила спасла его в тяжелейшие девяностые годы прошлого столетия. Эта сила помогла Эмилии выстоять тогда, когда выстоять, казалось, невозможно.
И было еще одно обстоятельство, которое не просто изменило ее жизнь, но наполнило ее новым смыслом – у Эмилии появилась настоящая семья. Настоящая она ведь тогда, когда женщина чувствует себя счастливой. Любовь может согреть, а может и сжечь. Ревность тоже очень похожа на любовь. Скоро Эмилия споет Дездемону в опере Верди «Отелло». Ревность влюбленного Отелло возвышенно трагична и даже романтична, но она убила Дездемону. В обыденной жизни ревность ординарного человека, пусть и отягченного титулами и званиями, уничтожает без всякой возвышенности и романтичности.
Она и уничтожила первый брак Эмилии, хотя и подарил он ей дочь, которую любят она и Николай Татров – ее настоящее счастье и настоящая любовь. У Николая Варламовича была своя история, в которой тоже были семья и ребенок, но в разговоре о них ни упрека, ни раздражения – просто не сложилось, а дети остаются детьми, дорогими и близкими, которых любишь и не забываешь.
Они не сразу нашли друг друга, но, найдя, уже не расставались. Для кого-то это был брак крупного советского чиновника и молодой певицы, которой с этим чиновником очень даже крупно повезло. Но для них это был, прежде всего, союз двух людей, мужчины и женщины, в котором меньше всего было светской иерархии, но много любви и уважения друг к другу.
Николай на самом деле стал опорой для Эмилии, но разве не должен мужчина быть опорой для женщины! Так же, как и женщина для него. В этом, в общем-то, и заключается настоящее человеческое счастье, и звания его не заменяют.
Когда Эмилия вынуждена была уйти из театра, министр Татров не смог ни изменить, ни отменить этот поступок, потому что был он поступком певицы Цаллаговой, которая этот кусок своей певческой жизни проживала сама, но переживал его вместе с нею ее муж, Николай Татров. Он не мог за нее выйти на сцену, но всегда был рядом, даже тогда, когда она уезжала на гастроли, а он оставался в Осетии. Он не мог отменить театральных интриг, которые били больно, и сознательно больно, но умел максимально смягчить боль и не позволить ввязаться в нечистоплотную войну нездоровых самолюбий. Восемнадцать лет вне театра Эмилия выстояла и благодаря ему, удивительному человеку, интеллигентному и сильному, Николаю Варламовичу Татрову.
Работа в филармонии была целой эпохой. Сыгранные спектакли еще можно посчитать, но спетые концерты не поддаются никакому счету. Она объездила всю Осетию, и не по одному кругу. Она пела на любой точке, которую хотя бы приблизительно можно было назвать концертной. А еще были гастроли в Европе, Африке, Америке! Но, выступая даже перед самой детской публикой или на далеком полевом стане, Эмилия выходила на сцену в ослепительном концертном наряде, подчеркивая уважение к зрителю и профессии.
И все-таки ее тянуло в театр. Она не признавалась в этом самой себе, вспыхивая при любом упоминании о нем, отклоняя неодно-кратные предложения вернуться. Но когда в 2000-м году музыкальный театр взялся за постановку «Пиковой дамы» П. Чайковского, Эмилия поняла, что отказываться больше нельзя, потому что второго предложения спеть Лизу не будет уж точно.
Она вложила в образ Лизы все свое мастерство и душу, всю свою любовь к театру и сцене, всю свою жажду работать и петь. И Лиза ожила и наполнилась силой и страхами Эмилии, ее надеждами и разочарованиями, ее стремлением вырваться за не ею обозначенный предел возможного. Эмилия работала на таком нерве, что ее партнеры невольно тянулись за ней, заряжаясь ее энергией и страстью. А параллельно, почти подсознательно сквозь всю роль шел мощный посыл – «Я могу больше! Я могла больше!» –как сожаление о нереализованном, несыгранном и неспетом.
Два года работы над «Пиковой дамой», семь сыгранных спектаклей. И все! И все?!
Эмилия теребит и тормошит окружающих. Просит, умоляет, требует. Она хочет работать, она хочет петь. Ей говорят, что театр не может ставить только на нее, что ей нужно подождать. Но она не может ждать, потому что лимит на ожидание вышел, потому что острое ощущение скоротечности сценической жизни болью тревожит ее душу.
Весной 2006-го года театр приступил к постановке оперы Масканьи «Сельская честь». Скорее всего, для Эмилии, хотя и назначили на партию Сантуццы еще трех певиц. Короткая, всего час и двадцать минут времени, опера, знаменитая своей красивейшей музыкой и неимоверной вокальной сложностью. Опера, в которой блистала Образцова. Опера, о которой Доминго сказал, что будь она чуть длиннее, ее бы никто не спел. Опера, о которой вокалисты мечтают и которую одновременно боятся.
Уже на репетициях стало понятно, кто будет петь премьеру. Преодолевая вокальные трудности и режиссерскую невнятность, Эмилия создавала свой собственный образ, абсолютно индивидуальный и не нуждающийся в сравнении с великими предшественницами. Более того, она еще раз доказала, что обладает качествами, которые и определяют тот высокий профессиональный и человеческий уровень, к которому можно тянуться, но достигнут который лишь обладающие истинным талантом и огромным трудолюбием.
Эмилия на самом деле может сделать еще очень много. Торопящие ее уход торопят закат целой эпохи в культуре Осетии, в которой были большие композиторы и настоящие певцы. Они не всегда понимали друг друга, спорили и ссорились, ревновали, порой, к чужому успеху, хотя и своего у каждого из них было более чем достаточно. Но ведь это так естественно в актерской среде, потому что артисты тоже люди. В конечном итоге в чистом осадке остается и запоминается главное и m`qrnyee. Это главное и настоящее и нужно беречь и хранить, чтобы у нашей культуры было не только прошлое, но и будущее, которое может и не произрасти из зыбкой почвы настоящего.
ДОЛЯ
Есть женщины, в которых красиво все: имя, внешность, походка, улыбка. К той, о которой хочу рассказать, испытываешь разные чувства: то восхищение, то раздражение, то радость, то сочувствие – в жизни ведь всякое случается. Она то оказывалась на периферии внимания, то в самом его центре. О ней говорили неоднозначно, но равнодушно – никогда. Однако всегда – и в лестных, и в неприязненных высказываниях -ее называют уменьшительно-ласкательным производным от ее полного имени – Доля.
Долорес Билаонова. Роскошное имя и блистательная фамилия. И да простит меня ее супруг Владимир Хаев, прекрасный скульптор и удивительной души человек, которого, как мне иногда кажется, я люблю даже больше Доли – не представляю, чтобы это имя звучало как-то иначе. Оно звучит так же ярко и красиво, как ярко и красиво звучал голос Доли в ее лучшие сценические годы.
Мне давно хотелось написать о людях, составлявших гордость и славу Осетии. Еще недавно их имена были на слуху у каждого, а наше телевидение не без удовольствия делало программы о них и с ними. И поэтому даже в самом далеком селе знали, кто и кого играет в Осетинском театре, что ставят в Русском, а уж певцы точно были наиболее известными людьми среди артистов. Но то была иная эпоха. О ней принято говорить, что она ушла безвозвратно. На дворе новое время, и оно лепит новых героев и кумиров по образу и подобию своему – пусть образ и не всегда благообразен. Но уж что есть, то есть.
Однако эпохи, может, и уходят безвозвратно, но бесследно – никогда. Они оставляют после себя культурное наследие, отказ от которого уподобит наследников людям, живущим в домах, построенных на песке.
Она родилась в небольшом горном поселке Бурон, в котором, как ни странно сегодня звучит, был свой Дом культуры, где директором работала мама Доли. Она неплохо пела. Так же неплохо пел и ее отец. Сложился дружный и любящий дуэт, подаривший миру семерых детей. Удивительно звучные и красивые имена дали им родители – Долорес, Чатуранга, Элеонора, Роберт, Франклин, Риорита, Риоранга.
Трое из семерых стали профессиональными певцами. Чатуранга поет в Харькове, он народный артист Осетии и Украины. Элеонора пела в Большом театре Узбекистана в Ташкенте. Сейчас работает в Москве.
Доля осталась дома, потому что большим домом для человека может быть и малая родина. Кто-то ведь должен остаться в ней, хотя и любит она подчас покинувших ее больше, и кажутся они ей талантливей оставшихся.
Этапы большого пути. Ступени одни и те же, но вот чем и как они наполняются, зависит от конкретного человека. Школа в Буроне, училище искусств и класс педагога Фриды Нусиновой, о которой с любовью отзывалось не одно поколение вокалистов. Она легко поступила в институт им. Гнесиных, оказавшись единственной, получившей пятерку по вокалу. Ей определенно везло на учителей, ведь ее наставница Галина Александровна Мальцева была одним из лучших вокальных педагогов Москвы, попасть к которой мечтали многие.
Закончив Гнесинку, Доля сходу, без оркестровой репетиции, спела Тоску в Ленинградском Малом театре, от которого получила приглашение на работу. Странные, по нынешним понятиям, у нас старшие. Заканчивая престижные вузы в Москве, Ленинграде, Киева, Саратове и т. д., они возвращались домой, становясь прекрасными художниками, скульпторами, певцами, композиторами, строителями, управленцами. А их дети сегодня всеми правдами и неправдами стремятся «зацепиться» за Москву и Питер, Париж и Лондон…
Доля отказалась от столь лестного предложения и уехала в Осетию. Может быть, она и осталась бы в Ленинграде, но задолго до этого, еще когда она училась в музыкальном училище, встретился на ее пути молодой и дерзкий, красивый и талантливый Володя Хаев по кличке «Перс» – за смуглый свой «окрас».
История их любви красива и, по прошествии стольких лет, романтична. На молодую красавицу многие обращали внимание, но было в порыве Володи, в его увлеченности что-то такое, что заставило других отступить. Он учился в Ленинграде, а она в Москве. При первом удобном случае Володя мчался к ней, и они долго бродили по московским улицам, не обращая внимания на время и окружающих.
Сидя друг против друга, Доля и Володя рассказывают о том времени с любовью и легкой иронией, отпуская время от времени шутки и остроты, которые могут позволить себе лишь очень близкие люди. Они умудрились прожить жизнь и не подавить друг в друге то главное, что сделало Долю Долорес Билаоновой – замечательной певицей, а его Владимиром Хаевым – прекрасным скульптором. Публичность профессии превратила Долю в более заметную и… уязвимую фигуру. Когда ты заявляешь о своей значимости, всегда найдутся люди, сделавших своей профессией убеждение окружающих в обратном.
В 1964-ом Доля стала работать в Северо-Осетинской филармонии. По иронии судьбы певице, отказавшейся от работы в Ленинграде, не нашли свободной ставки и оформили ее тубисткой в оркестр (есть такой инструмент – туба). Через год вновь представилась возможность поменять «стартовую площадку» для карьеры: Доля стала стажером в Большом театре. В те времена это было и званием и признанием. Три года – достаточный срок, чтобы оформить московскую прописку и закрепиться в одном из самых прославленных театров страны. Доля не сделала ни первого, ни второго. Она уже тогда была женой и матерью, и это самое простое объяснение ее поступка.
Каждый раз, пытаясь понять и объяснить для себя Долю, я убеждаюсь, что она была и остается абсолютно национальным и народным феноменом. Она пела оперу итальянца Пуччини о японской гейше Чио-чио-сан, а наполняла ее любовью и болью осетинской женщины-матери. Она пела Тоску и наделяла ее страстью и целомудренностью девушки-горянки того народа, частью и плотью которого она была сама. А как она пела Сантуццу! Это был один из удачных спектаклей театра. И один из очевидных успехов Доли. А потом был «Бал-маскарад» Верди, где она пела Амелию.
И Сантуцца, и Амелия относятся к сложнейшему оперному репертуару. Для драматического актера это все равно, что сыграть Гамлета или короля Лира. Доля пела их удивительно легко и свободно. Голос был ее инструментом, кистью, резцом, посредством которого создавались образы, не похожие один на другой.
Ей во многом повезло, хотя ничего не давалось просто. Не тот у нас менталитет, чтобы кому-то что-то легко досталось.
В начале 70-х в республике был создан Музыкальный театр. В него стянулись очень серьезные силы. Елкан Кулаев, Юрий Бацазов, Петр Мукагов, Виктор Дзуцев, эмилия Цаллагова, Аза Мисикова, Гарик Арутюнян и многие другие. И, как встречная волна, выдвинулись прекрасные композиторы: И. Габараев, Х. Плиев, ф. Алборов, Д. Хаханов, Р. Цорионти и другие. Мы как-то не заметили, что это и был тот самый «золотой век» осетинской музыкальной культуры. Первая осетинская опера «Азау», первый осетинский балет «Хетаг». Павел Лисициан, смотревший нашего «Демона» Рубинштейна, говорил: «Вы счастливы, что у вас есть такая Тамара». В паре с Долей в этой опере пел Елкан Кулаев. Гарик Арутюнян шутил: «Демон из Ардона, Тамара из Бурона».
Доля была идеальным партнером на сцене. Она никогда не «вокализировала» – она жила на сцене жизнью своей героини. Поэтому, наверно, Елкан ей говорил: «Обожаю твои глаза на сцене».
Пронзительным символом осетинской женщины и матери стала ее Мать сирот из «Коста» Х. Плиева. Запись этой оперы была безжалостно смыта на телевидении. Мы не очень любим свидетельства чужих успехов. Не потому ли так мало записей с Тхапсаевым, Слановым, Гогичевым?..
И все-таки, широкую известность певцам и композиторам приносили песни. Это были по-настоящему национальные песни, написанные профессионалами. Люди любили их, особо не задумываясь, оперными голосами они поются или как-то иначе.
Доля пела везде и много. Тогда еще не было понятия «клип». Исполнение и запись песни были частью общего культурного процесса, в котором творцами выступали обе стороны. В записях тех лент нет современных компьютерных наворотов, но в них очень часто есть душа и много личностного людей, их делавших. Казалось бы, как сегодня соперничать с «минидисковыми» певцами?! Но всякий раз, когда Доля выходит на сцену, зал встречает ее громом аплодисментов. Ей не нужен кордебалет, ей не нужно разноцветие прожекторов. Она говорит со зрителем о чем-то самом главном, что не требует технических посредников. И голос ее способен проникнуть сквозь самые толстые плиты, которыми обросли души людей, защищаясь от бесконечных потоков проблем и боли современного мира.
Она могла состояться где угодно, но предпочла родину. В самом широком смысле этого слова. Ей не нужно было перебираться в Москву или Ленинград, чтобы доказать свою значимость. Хотя с концертами довольно часто она бывала и в этих великих городах, и во многих городах как бывшего Союза, так и за его пределами. И везде ее встречали полные залы и благодарные аплодисменты зрителей.
Времена приходят и меняются. И мы меняемся вместе с ними. Но у каждого времени есть символы и величины, отказ от которых лишает нас опоры и самобытности. Доля из их числа. Такова ее доля!
БУЛАТ
Есть люди, которых знают все. Во всяком случае, зная и любя этого человека, даже не допускаешь мысли, что кто-то может его не знать, а, тем более, не любить. За долгие годы он настолько сросся с сознанием чуть ли не каждого осетина, что иногда кажется, что он стал неотъемлемой частью окружающего мира – нашего мира, мира осетинской культуры и души.
Нет, на самом деле, конечно, понимаешь, что он далеко не всеобщий любимец, но народный любимец – вне всякого сомнения. И насчет неотъемлемой части, возможно, перебор, потому что в природе человеческого бытия заложена его неумолимая конечность, а в природе человеческой души –забывчивость и изменчивость во вкусах и предпочтениях. Но пока живы поколения, выросшие с ним, родившиеся при нем, состарившиеся после него, он будет жить в живой памяти своего народа, для которого осетинская гармошка и Булат – неразрывные части одного целого.
Булат Газданов! Есть имена, в написании и произношении которых уже заложены значительность и достоинство. Нет, не княжеская горделивость, а крепость и стать боевой башни высоко в горах. Хотя, если присмотреться к наиболее известным из них, все они отличаются интеллигентностью и мягкостью. Гайто Газданов, Елена Газданова, Булат Газданов… Но это мягкость не слабости, а особой силы, которой не нужны стальные мышцы, чтобы что-то отнять и удержать. Это сила, которой дано создавать и отдавать.
Я не помню злого лица Булата. Он может ворчать, обижаться, но злиться – нет. Я не видел Булата унылым. Озабоченным, расстроенным, переживающим, но не унылым. Как у всякого человека, прожившего длинную жизнь, у него уйма разочарований, но рассказ ни об одном из них он не наполнял раздражительностью и агрессией.
Кто-то легко вставал и уезжал за сотни и тысячи километров от Осетии, утверждаясь и раскрываясь в любой профессии и в любом городе огромной страны. Но тяжелое счастье и предназначение Булата было в том, что только на земле маленькой Осетии он мог стать Булатом Газдановым – культурным и музыкальным феноменом своего народа.
По прошествии стольких лет он оброс уймой учеников, многие из которых сегодня сами известные и любимые гармонисты – Сослан Дзуцев, Марина Хутугова, Фатима Сапиева, Лолита Хосроева, Олег Дзеранов… У каждого из них свой почерк, своя манера игры, виртуозность, готовая поспорить с техникой учителя. Но если бы только она раскрывала в ученике мастера!
Впрочем, в сравнении ученика с учителем есть определенная бестактность. И не потому, что ученик не должен стремиться превзойти учителя, а потому что ветвь не сравнивается с деревом, из которого она произрастает, а лист с почкой, из которой он вырос, пусть и кажется он себе больше почки.
Гармошка всегда была главным и любимым инструментом всех осетинских празднеств и торжеств. Но она воспринималась исключительно женским музыкальным инструментом. Играть на нем мужчине считалось делом неприличным. Если бы Булат стал играть на гармошке в зрелом возрасте, ему не избежать бы насмешек и оскорбительных острот. Но непреодолимая тяга к музыке родилась практически с ним и проявилась, едва он смог удерживать в своих маленьких руках гармошку. Было ему тогда всего три года. В то раннее утро взрослые еще спали и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы дотащить гармошку из дома на крыльцо. Малыш взгромоздил ее на колени и заиграл. Он играл незамысловатые мелодии, слышанные им от бабушки и многочисленных тетушек, а еще от старшей сестры Эммы, любившей и подолгу игравшей множество народных мелодий.
Прикоснувшись к гармошке однажды, он уже не мог от нее оторваться. Она была слишком велика для него, и взрослые боялись и за малыша, и за гармошку. Но всякая попытка забрать ее заканчивалась горестным плачем. А заполучив ее, он играл и играл часами дома и на незатейливых концертах в сельском клубе, но особенно часто на свадьбах, куда его стали брать как некую диковинку. Это сегодня Булата того периода можно было бы ради красного словца сравнить с маленьким Моцартом, но простые люди простого осетинского села Ольгинское имени этого не знали и воспринимали чудо маленького гармониста как часть своего, пусть и малого, но самоценного мира.
Настоящее потрясение Булат перенес в 1943-м году, когда умер его отец. И потрясение это было музыкальным. На похоронах играл оркестр, как знак особого уважения к Гаппо Газданову. Неизвестная волна звуков поглотила мальчика, и он бежал не за гробом отца, потерю которого не мог осознать по малости лет, а за незнакомыми инструментами, создававшими новую для него музыкальную гармонию. Она переполняла его чувствами и переживаниями, заставляя плакать, замирать в щемящем восторге и снова плакать.
А потом дом погрузился в траур и тишину, когда нельзя было шуметь, а тем более играть на гармошке. Но новые впечатления просились наружу непреодолимым потоком музыкальных звуков, и тогда двоюродный брат Булата Махар тайком от близких и соседей уводил его к дальним родственникам или в поле, где маленький мальчик, взяв гармошку в руки, уже не мог от нее оторваться.
Как давно все это было! Сегодня то трудное и тяжелое время кажется особо уютным и счастливым, ностальгически притягательным и трогательным. Тогда редкий приезд Осетинского театра превращался в удивительное событие, когда переживался и впитывался каждый жест, каждое слово любимых артистов, воспринимавшихся недосягаемыми вершинами: Серафима Икаева, Тамара Кариаева, Варвара Каргинова, Владимир Тхапсаев, Петр Цирихов, Владимир Баллаев, Юрий Мерденов. Восторженное преклонение перед ними наполняло счастьем сопричастности к ним не одно поколение зрителей, рождая в сердцах многих мальчишек и девчонок сладостное желание быть похожими на них.
На подростка-гармониста обратила внимание сама Серафима Икаева. Сегодня кто-то пожмет плечами – мол, кто такая, а еще лет двадцать назад один выход на сцену давно уже немолодой актрисы вызывал бурю аплодисментов и ощущение счастья от того, что просто видишь ее. И вот эта великая актриса из поколения великих актеров, прекрасно сама игравшая на гармошке, в каждый приезд Осетинского театра в Ольгинское посылала за Булатом и просила его поиграть. И он играл ей, прислушиваясь к замечаниям и впитывая подсказки.Умение слушать и учиться, восхищаться новым и вбирать его в себя было в нем уже тогда. Оно ускоряло собственный рост и помогало избегать мук зависти, заменяя их муками творчества, боль которых и приятней, и плодотворней.
Булат учился всегда. Даже тогда, когда, казалось, учиться невозможно. Пять лет в музыкальном училище в городе Орджоникидзе у прекрасных педагогов, имена которых с благодарностью вспоминает не одно поколение певцов и музыкантов. Закончив его, он поступил в музыкально-педагогический институт им. Гнесиных в Москве. Содержать уже немаленького сына тяжело было и дома, тем более, когда работала только мать. При всей неприхотливости сельского паренька, его невозможно было поддержать на колхозные трудодни. Он и жил на одну стипендию да на обычные студенческие приработки – вечерняя разгрузка товарных вагонов. Хватило Булата на год. Жизнь впроголодь способна подорвать здоровье и молодого организма. Обращение за помощью к тогдашнему руководству республики ничем не закончилось, и он вернулся домой. Странная наша особенность – помогать тем, кто в помощи уже не нуждается, обласкивать тех, кто уже обласкан, пристраиваться к уже состоявшемуся успеху. Эта удивительная любовь к плодам, но не к яблоне!
Дома Булат застал больного брата, поэтому, даже поправившись, он не мог позволить себе вернуться в Москву. Уже немолодой матери трудно было нести ношу единственного кормильца, и Булат остался. Он стал работать в оркестре Радиокомитета и в Осетинском театре. Ему было всего двадцать три года. Он не раз возвращался к мысли о необходимости закончить образование. Однажды вполне серьезно собирался поступить в тбилисскую консерваторию на оперно-симфоническое дирижирование. Однако время московских и иных «университетов» закончилось. Работа в оркестре и в театре поглощала его все больше и больше. Булат становился все более заметной и значимой величиной – в Тбилиси его уже просто не отпустили. И он работал и учился, благо, учиться было у кого. Земфира Калманова, Надежда Ходова, Венера Дзеранова, Серафима Икаева, Сима Ревазова.
Это не просто имена – это целая эпоха нашей истории, нашей культуры. Когда-то казалось, что она никогда не закончится. А сегодня думаешь, как же быстро пролетело это время! Какие имена! Какие люди! Они были в музыке, в живописи, в литературе, в театре! Сегодня многие из них в нотах, в музеях, на полках… на аллее славы. А тогда они были в живых звуках оркестра, в тюбиках еще не выжатой краски, в готовых к набору рукописях, на сценах театров, переполненных влюбленными в своих кумиров зрителями.
Булата очень быстро заметили. В звучании его гармошки было нечто новое, не похожее на слышанное прежде. Ведь до недавнего времени на гармошке играли только женщины. А они, скорее всего, иллюстрировали музыку, играя на слух передаваемые буквально из рук в руки, от одной гармошки к другой, мелодии, сохранявшиеся индивидуальной памятью каждой исполнительницы.
Булат не просто играл, он старался осмыслить мелодию, найти в ней что-то новое. Наигрыш, звучавший в различных импровизациях, он обрабатывал и фиксировал в нотах в логически законченном варианте. Разумеется, это не отменяло импровизацию, но она шла уже вокруг четко обозначенной темы.
Булат никогда не был просто гармонистом, то есть исполнителем чьей-то музыки. Обрабатывая старинные осетинские мелодии, он как бы создавал их заново. И новое их звучание было интереснее и богаче прежнего. И в этом смысле он всегда был творцом, а не статистом. Именно он по-настоящему сделал гармошку концертным инструментом, для которой серьезные композиторы стали писать серьезные произведения, в которых она играла солирующую партию.
Но одной гармошки ему было мало. Наверно, не случайно молодому музыканту доверили возглавить оркестр народных инструментов. По тем временам очень даже номенклатурная должность. Оркестр под управлением Булата Газданова быстро превратился в один из лучших творческих коллективов Осетии.
А он продолжал учиться. Иногда весьма странным образом. В 1966-ом году, проезжая вместе со своим другом Володей Азиевым мимо группы абитуриентов около университета, Булат поспорил с ним, что поступит в медицинский институт. Самое удивительное, что поступил и проучился в нем на очном отделении три курса. Учился, продолжая работать в оркестре и в Осетинском театре. Судя по слухам, был хорошим студентом-медиком и ушел, несмотря на все уговоры, осознав всю блажь своего поступка. Хотя, всмотритесь в Булата нынешнего, по-прежнему высокого и подтянутого, с шевелюрой седых волос, с длинными и крепкими пальцами рук. Ну чем не доктор! Он и был очень часто в своей музыке врачом для многих душ, заполняя их красотой и гармонией.
Собирая и обрабатывая народную музыку, Булат начал писать свою собственную. Нет, он не был профессиональным композитором –в том смысле, что не оканчивал композиторского отделения консерватории. Да он и не покушался на симфонические и иные классические формы музыки. Правда, он занимался на композиторских курсах, созданных при Союзе композиторов Северной Осетии.
Булат стал писать музыку к спектаклям Осетинского театра. И получилось это как-то очень естественно, ведь Булат работал в театре именно гармонистом. В те годы, когда еще не было современной звуковой техники, музыкальное оформление спектаклей было живым. Булат играл то за кулисами, то выходил с гармошкой на сцену в массовых сценах. Артисты того поколения были очень музыкальны, многие из них неплохо пели. Чего стоил только один Исак Гогичев. В драматургическую ткань спектаклей стали вводиться песни, автором многих из них становился Булат. И если поначалу был в этом элемент случайности, этакой производственной необходимости, то в дальнейшем и сам Булат осознал, и окружающим стало понятно, что получается у него писать песни совсем даже неплохо. Как минимум, в пятнадцати спектаклях Осетинского театра звучали музыка и песни Булата Газданова. Спектакли со временем снимались из репертуара, а песни продолжали жить самостоятельной жизнью. Настолько самостоятельной, что иногда забывался ее автор, и воспринималась она народной.
Недавно Булат выпустил сборник своих песен. Выпустил не без труда – частью на спонсорские деньги, но большей частью на свои, залезая в долги. Пятьдесят песен, многие из которых на слуху с детства, и только сегодня открываешь для себя, что написал их Булат.
У каждого времени свои песни и свои певцы. У песен 60-х, 70-х, 80-х годов были прекрасные исполнители. Исак Гогичев, Владимир Баллаев, Ким Суанов, Елкан Кулаев, Таисия Тогоева, Федр Суанов, Надя Кокаева, Светлана Медоева, Эмилия Цаллагова, Юрий Бацазов, Долорес Билаонова, Анатолий Хугаев, Аза Мисикова, Петр Мукагов… А потом появились Станислав Собиев, Владимир Тайсаев, Владимир Кабанов, Алла Хадикова, Жанна Габуева.
Каждый из них был личностью, со своим характером, симпатиями и антипатиями, со своим специфическим представлением о самом себе и своих коллегах. Но к Булату тянулись все, потому что с ним было приятно и удобно работать. Он прекрасно знал репертуар и понимал, что у того или иного певца получится, а что ему петь не стоит. Тактичный и уступчивый до того момента, когда не поймет, что уступать дальше – вредить делу. Дотошный и придирчивый на репетиции, на сцене Булат делал все, чтобы помочь певцу, старясь как бы уйти в тень, считая, что должны прозвучать и понравитьсяименно песня и ее исполнитель.
Для многих становление творческой карьеры начиналось у Булата и с Булатом. Не все, правда, состоявшись, оставались с ним. У кого-то работа с ним превращалась в целую эпоху, а для кого-то она была лишь эпизодом. Возможно, у Булата и были свои предпочтения среди исполнителей, но он умел работать так, что каждому певцу казалось, что именно с ним ему приятней и интересней работать – редкое и замечательное качество, особенно необходимое в артистической среде.
Гармошка и сегодня способна заменить целый оркестр, но было время, когда она им была постоянно, особенно, если нужно было поехать с концертом в дальнее село, на колхозный стан, в завод-ской цех, куда не с руки было везти целый коллектив. Она и звучала у Булата как оркестр, хотя свой оркестр народных инструментов он любил не меньше. Ему он отдал большую часть своей уже не короткой, и дай бог еще длинной, жизни.
Булат пришел в оркестр молодым парнем, когда тот только-только создавался. Набирался оркестр через конкурс, и не всякий профессиональный музыкант сумел его пройти, а Булат прошел это испытание, хотя был еще студентом третьего курса музыкального училища. Коллектив получился крепким, с опытными музыкантами, у которых Булат сам многому научился.
Но, учась у других, он научился создавать и накапливать нечто важное и свое, что очень скоро заставило окружающих называть этот оркестр не иначе, как оркестром Булата Газданова. Он его по духу, по сути своей, по внутреннему нерву, по творческой доминанте. Оркестру могут не присвоить имя Булата, и, наверное, он будет когда-нибудь работать с другим дирижером. Но и тогда он останется оркестром Булата Газданова. Потому что не по записи в трудовой книжке был он его руководителем, а по праву мастера и творца, для которого оркестр и любимое детище, и любимый инструмент, с помощью которого Булат выражает в музыке душу своего народа и свою собственную любовь к нему.
Высокий и седой, немолодой и удивительно нестарый, он, кажется, наконец, адаптировался к новой жизни, преодолев внутреннее недоумение и обиду на кажущуюся невостребованность. Борьба за свой оркестр собрала и подтянула его, и в свои семьдесят он вы-глядит поэнергичней многих тридцатилетних. В нем те же чувство юмора и иронии и вроде не было странного десятилетия неопределенности и застоя. Булат по-прежнему узнаваем и любим, и каждый его новый выход на сцену сопровождается громом аплодисментов и радостными улыбками, в которых ожидание его игры, поддержка и искреннее желание, чтобы так продолжалось еще много-много лет.
