ЭССЕ
К 30-ЛЕТИЮ РЕСПУБЛИКАНСКОГО ЛИЦЕЯ ИСКУССТВ
Останавливаю маршрутку, выхожу. Напротив, через дорогу, над открытым афальтово-бетонным пространством возвышается громоздким линкором здание Лицея искусств. Корабль потрепан временем, но не побежден. Он все рассекает невидимые волны людской памяти и исторических перемен, накатывающиеся на него с неумолимой, настойчивой требовательностью. Лицей одинок. За ним, или перед ним, не идут частой и однообразной вереницей другие образовательные заведения: подобные, похожие, из тех, что попроще, полегче. Других нет. Потому что имя Лицею – ВЫЗОВ.
В который раз задаю себе вопрос, торопя жизнь, прокручивая ее на два года вперед: отдам ли своего сына сюда учиться, учиться музыке или живописи? Или хореографии? Когда-то, более чем четверть века назад, тот же вопрос решался без меня и исключительно ради меня: в результате я отучился в Республиканской школе искусств (РШИ) только одну, самую первую в своей школьной жизни, учебную четверть. (Это позже РШИ станет Лицеем и, точно по мановению волшебной палочки, вдруг, чуть ли не в одночасье, перенесется из угрюмого, тесного и неловкого помещения на ул. Бутырина в занятый обкомом партии новый дворец. Сейчас мне это представляется чем-то похожим на абордаж из приключенческих фильмов. Но тогда, в начале девяностых – невероятных и невменяемых, в стране происходили и не такие чудеса). В детстве и юности мне, случалось, снился один и тот же сон, как я бессмысленно бреду по тусклому коридору, выхожу на деревянную веранду, выходящую во внутренний дворик – маленький, квадратный, чахленький. Спускаюсь вниз. Запах карбида, известка, ощущение непрекращающегося, как чаепитие у кэрролловского кролика, ремонта. Шалые сквозняки. Из подвалов, что под ногами, веет таким холодом, что на душе – нехорошо, плохо. И становится так тоскливо. Пронзительно тоскливо. Еще во сне я отчетливо сознаю – мне снится РШИ. Гораздо позже я осознаю, что означает «бывшее здание НКВД», и то, что стены там пропитаны кровью. Гораздо позже понимаю, почему подвалы его были засыпаны под потолок щебнем. Для нас, из-за нас. Детишек. Чтобы долгое эхо расстрелов и безостановочный, как нить из выпавшего клубка, крик не вторгались через обитые (с двух сторон) черным дерматином двери в наши музыкальные комнаты, где бились мы над своими этюдами, да в голые художественные классы, где учились держать в своих неуклюжих лапках пронумерованные кисточки; чтобы все это – просто не мешало нам. Проходя мимо дома № 7 по улице Бутырина, где нынче приютилось очередное министерство, в форточках полуподвальных окон мне видятся вопрошающие, зовущие глаза – чьи они, быть может, я знаком с внуком или сыном этого человека, может, вижу я не унаследовавшего любовь и трагическую судьбу «врага народа» отпрыска его – каждый день, на работе, на улицах жму руку, здороваюсь.
Почему с момента отпочкования от Детской музыкальной школы им. П.И. Чайковского Школа Искусств словно призвана отмаливать, отмывать преступления и грехи, совершенные и не успевшие совершиться теми, кто наследовали школе свое прошлое? Словно замыкался каждый раз страшный круг, и новый начинался по-детски невинно и прекрасно, как первая трава, как мягкая пушистая зелень из разорвавшихся, еще клейких почек… Я стою напротив Лицея Искусств. Не случись всего этого непостигаемого умом разлома, тектонического разлома в истории нашей страны, сопровождаемого вначале шумной мишурой из пестрого и обильного конфетти слов: «Гласность», «Перестройка», «Горбачев»; потом, позже – обставленного бутафорией из ГКЧП, революционных броневиков, периодических танковых демаршей по московским тротуарам, абсурдистких и кровавых штурмов многострадальных Останкинской башни и Белого дома… Не случись этого, не заварись все это – в многочисленных кабинетах и комнатах торжественного, обитого белой плиткой здания (напротив которого я все еще стою), работали бы упитанные, солидные и лысеющие мужчины. В галстуках и с портфелями. У подъезда их бы ждали черные «волги» с простыми для запоминания номерами.
Но не сбылось. На всех шести этажах – учатся дети. Учатся математике, физике, биологии, рисунку, пению, танцу… музыке. Лицей. И я все не могу определиться, отдавать ли сына через два года, представляющихся пока мифически необъятными и далекими, в Лицей или нет.
Что заставляет или, лучше сказать, позволяет родителям отдавать своих детей учиться искусству в стране, где, кажется, все и все занято стяжательством? Где за кусок хлеба раздирают себе глотки люди – на рынках, на рабочих местах, в чужих и собственных домах? Эти же или уже другие люди в маленьких и больших фирмах и офисах впиваются в судьбы и души друг друга. Дерутся за хлеб обезличенные и будто бы неодушевленные агентства, корпорации, министерства и ведомства. Что, если ребенок твой не станет расти волчонком? Его загрызут? И случится это, едва он вышагнет за порог отчего дома дальше, чем ты способен наверстать?
Нет, конечно, я не пришел сюда пристраивать ребенка… Директор Лицея Коцоева Алла Романовна предложила мне взяться за написание статьи о Лицее. Меня водят по коридорам, учебным классам, мастерским… Рассказывают. Знакомят с ребятами. Мне кажется, что я уже знаю о Лицее все. Но подспудно продолжаю решать ставший вдруг принципиальным вопрос: а что я? Как поступлю я? Я говорю себе, что да, я хотел бы этого, но…
Лицей дает полноценное среднее образование наряду со специализацией, будь то в хореографии, живописи или музыке. В зависимости от отделения. Общеобразовательные предметы изучаются вместе. С 1990 года (года вселения в здание обкома КПСС и переименования школы в Республиканский Лицей искусств) выпущено – я смотрю в составленные по моей просьбе справочные листы – 26 медалистов. Есть победители школьных олимпиад. Выпускники прекрасно приспосабливают себя в областях, не связанных с искусством, поступают в ГМИ. В мединститут. В СОГУ. В другие вузы. Я понимаю, что задаю вопросы, невольно мысленно прокручиваясь вокруг невидимой оси, которая есть все тот же мой вопрос самому себе… Мне чудится какая-то избыточность во всем происходящем. Грамоты, медали, призы. В хоровом классе Ольги Джанаевой вся стена – сверху донизу – в грамотах. Грамоты в рамочках. Большинство на иностранных языках. Камерные хоры «Арион»: есть женский хор и отдельно – хор мальчиков. Ансамбль народных инструментов «Дала-фандыр» (руководитель Алла Дзебисова). Камерный оркестр старших классов (руководители М. Кирничная, М. Ленская), камерный оркестр младших классов (руководитель Т. Борисенко). Театральная студия (режиссер Э. Бабянц). Десятки и десятки возбужденных статей в газетах: о хоре, снова о хоре, о концертах, хореографических постановках, победителях различных российских и международных конкурсов рисунка, о художниках – выпускниках и преподавателях Лицея. Искренняя и воодушевленная документалистика – фильмы и репортажи на русском, на осетинском. Все это происходит здесь, рядом. В одном с тобой городе. Владикавказе. А точно – на отдельной планете, невозможной, несовместимой с привычно тягостным надрывом и привычно пакостным привкусом ежедневности. Нечто подобное, такое же иррациональное соседство миров я обычно улавливаю, заходя в церковь: лица, будто по ошибке забытые откуда-то из девятнадцатого века, свечи, голос дьякона, иконы, алтарь. Песнопение. Наконец, выходишь, крестясь, за ворота – а мимо неуместно шумно проезжают машины, далекие и чужие тебе прохожие идут, спешат. Спешат, стоя на месте, ждут маршрутки. Дождик. Напротив – военкомат: другие лица, совсем другие проблемы. Высокие армейские ворота. Лица одинаково окаменелые, чего-то еще выжидающие, отрешенные. Неважно… Напротив храма может быть что-нибудь другое, например, магазин, закусочная или больница. Это неважно.
Интересно, осознают ли преподаватели Лицея значение того, что они просто и ежечасно совершают? Осознает ли предопределенность своей судьбы Алла Романовна? Вглядываюсь в ее лицо. Улыбаюсь. Слушаю ее рассуждения, ее воспоминания. Помалкиваю.
Мне становится совершенно очевидно, что Республиканский Лицей искусств – это нечто большее, чем 600 человек учащихся и преподавателей, укрытых от российской повсеместности за высокими, по-обкомовски неприступными стенами, это нечто большее, чем то, что возможно прокомментировать газетными статьями, показать в юбилейном репортаже и проиллюстрировать утомительным перечислением наград и призов. Лицей Коцоевой Аллы Романовны – это место, где ныне хранится сокровенное, что-то, что, ближе, точней будет определить именно как – совесть Осетии. Я сказал, Лицей Коцоевой Аллы Романовны. Да. И это так. Потому что Республиканский Лицей искусств – ее авторский проект и первое в России подобное учебное заведение. Сказал пафосное и, вроде, как неловкое да стыдное – «совесть Осетии». Но и это – правда. И пусть камертоном сказанному послужат детские голоса «Арион». Иначе, сгладив, смолчав, недоговорив – мы обворуем самих себя. Почему лучшие и высокие слова мы должны отдавать на откуп и поругание невежественным и амбициозным, тем, кто даже не замечают отдельных слов и отдельных их значений за штампованными PR-блоками, более или мене подходящими к месту и случаю, бесстыдно и давно растиражированными СМИ всуе? Мы боимся оказаться вдруг лучше и наивней, чем сегодня выгодно быть?
Да, конечно, я не объективен, конечно – пристрастен, ведь я давно и неделимо (без двойных кармашков, аналитических заплаток и размышлений) восхищен Аллой Романовной. Но ведь отчего-то я могу это сказать, радостно сказать то, что мало о ком могу сказать вообще, сказать то, что не склонен говорить в принципе, тем более, вслух.
Трудно и опасно говорить о понятиях – совесть, достоинство, мужество, национальный дух. Немного отклонился, сфальшивил, замялся от стеснения, съерничал – и вред от того большой нанес своей душе и людям. Но гораздо трудней жить по совести, жить, с достоинством и мужеством неся в себе и делах своих – дух своей нации. Я обошел весь Лицей, я не видел ни одной лишней вещицы. Я вкусно поел в столовой, где преподаватели не обслуживаются отдельно, а стоят в очереди за третьеклашками. А третьеклашки эти не боятся завучей и директора, запросто заговаривают, садятся рядом. Я спросил, откуда эти копеечные обеды – мне показалось, я снова ухнул в те стародавние времена, когда на рубль можно было много чего купить – мне ответили: здесь у детей не воруют. Ответили достойно и дерзко. Я, учительский сын, проведший немало часов из своего дошкольного детства уже в школьных стенах, заглянул в учительскую. Я не увидел недопитые чашки, пресловутый электрочайник с плохо закрывающейся крышкой, не увидел вазочек с печеньем и жухлыми яблочками перед включенным телевизором. Ничего из перечисленного не было. Чтобы выпить чай, есть столовая. Сухо и аскетично. Вот так. Просто.
Жить и работать достойно, воздержанно. С по-осетински прямой спиной. Без лишней жестикуляции. Сидеть в кресле ровно, точно влитой в чуть пружинящее под тобой седло. Говорить так, словно ты в ответе за каждое слово перед собой и Богом.
На лестничных маршах – картины учащихся, на пятом этаже – выставочный зал. Рисунки, рисунки. Тишина в длинных коридорах. Задерживаюсь у двери в класс – похоже, занятий там нет: не слышно возни, не слышно покрывающего эту возню властного учительского голоса. Мы открываем дверь – дружно встают, приветствуя нас, дети, они откровенно, переглядываясь, рассматривают меня. Выходит из-за стола учитель. Здесь у преподавателей иные лица – спокойные. Лица уставших, но уверенных в себе и в том, что они делают людей… Шел обычный урок. Если не ошибаюсь, географии. Мы приносим извинения, я смущенно говорю какие-то одобрительные, покровительственно-взрослые слова. Закрываем за собой дверь. Отчего-то я совершено рад за этих ребят. Рад, что их здесь различают и уважают: всерьез, по-настоящему. Пытаюсь представить себя школьником, класса пятого-шестого. Не того, каким я был – остервенело несущегося среди других сотоварищей по куцым пыльным коридорам, швыряющего в заплеванный угол фойе собственный и чужие портфели, расталкивающего своих и чужих по раз и навсегда заведенной дороге в столовку, где котлета на мокром хлебе – за двадцать, хлеб с кабачковой икрой – за три копейки и сладкий безвкусный чай в промерзшем помещении с выбитыми стеклами и качающимися на нетвердых ножках столами. Плохо вытертыми. Я хорошо помню эту недетскую ярость, которую необходимо было успеть выбросить из себя за 5-10 минут перемены, выплеснуть тут же, не задумываясь, без остатка, в ответ на прошедшие и вновь поджидающие тебя бесконечные 45 минут. 45 минут приниженности и недовольства собой, высиживаемых молча, напряженно, за спасительной спиной впередисидящего – точно в окопе, с невзрывающейся учебной гранатой в руке… Нет, я пытаюсь представить себя другим. Я иду по мрачноватому коридору, из-за дверей приглушенно раздается фортепьяно: здесь только пробуют клавиши, здесь уже пытаются исполнять Шумана… У меня – урок по композиции или что-то другое. Я испытываю спокойное и правильное уважение к себе. И право на это уважение здесь подтверждает все: твои преподаватели, которые из-за тебя и вместе с тобой остаются во внеурочное время, и вы готовитесь к концерту или выставке, грубовато-простодушный охранник, не пускающий чужих, а то и своих, вовнутрь, само это огромное-огромное здание, построенное для тебя, такого маленького, но, видимо, очень-очень нужного. Нужного кому-то еще, кроме мамы, папы и бабушки.
Сочетание почти величавой строгости и одновременно непосредственности, ранимой детскости. Что еще нужно для служения?
Все пытаюсь заново сформулировать уже почти сказанное. Стремясь высказать главное о Лицее, все бьюсь, заключенный между тремя точками, в самом треугольнике значений, образуемом понятиями: совесть, честь, достоинство. Все же, «совесть» острее, точней попадает в мое чувство недоумения и благодарности. Совесть – это тот самый ключик, что открывает путь к душе. У каждого народа, как и у каждого человека, своя душа. И у каждого народа ключ такой имеет очень схожий и одновременно собственный, неповторимый рельеф. Зубцы одних ограняет смирение и покаяние, разверзающее пропасть вины за грехи, бороздки других неумолимо ведут тебя через преданность и готовность к самопожертвованию. Аланская совесть – это ключ, выкованный веками тяжелым молотом на стальной наковальне, имя которому – чувство собственного достоинства. Конечно, конечно… я сейчас мог нагородить несуразностей, ошибиться. Но я так это понимаю и так об этом говорю.
Не все выпускники Лицея станут танцорами, художниками, музыкантами, но каждый – сохранит в себе то чувство достоинства, к которому так тянется и так радостно привыкает сердце и от которого так непросто отучать себя после. И как бы не ломала, не выкручивала потом судьба, каждый выпускник Лицея, вольно или невольно, хочет он этого или нет, воспроизведет не случившееся, не свершившееся когда-то в нем – в своих детях. Ведь сердце – помнит главное. А любовь к собственному ребенку запрашивает лучшее. И называется это – преемственность. Потому и хранит Лицей через не останавливающуюся эстафету – от одного своего питомца к другому – необъяснимое словами и жестами понятие совести своего народа. Хранит в стенах своих. Совесть эта равно и достойно звучит в дала-фандыр и в «Ave Maria», присутствует в постановке «Жизель» А. Адана и в «Русской» П.И. Чайковского, в щенячьи-доверчивых рисунках учеников и в работах их знаменитых учителей.
Я прощаюсь с Аллой Романовной. Выхожу из кабинета. Спускаюсь от этажа к этажу. «Есть в стане моем офицерская прямость», – вспоминается мне цветаевское. Алла Романовна нечаянно рассказала мне о дружбе Лицея с Аланским женским монастырем, которому Лицей и сама Алла Романовна оказывали в свое время помощь – чем могли. Я с удовольствием и безнаказанностью представляю стоящих рядом двух женщин, матушку-настоятельницу Нону Багаеву и директора Республиканского Лицея искусств Коцоеву Аллу Романовну. Мне видится в этом что-то глубоко значительное, символическое, но я уже не успеваю додумать, досказать. А, может, и не хочу. Оберегаю в себе нерасчлененное словами теплое чувство.
За мной остается массивный корпус здания. Белый линкор, имя которому ВЫЗОВ. Вызов времени и нашей обыкновенной всеобъ-едающей пошлости.
Гордый боевой линкор без определенного порта приписки, он рассекает невидимые волны, размывающие память и судьбу маленького народа, затерянного историей в ее непрекращающемся кровавом беге.
Перехожу дорогу, оборачиваюсь. Я так и не ответил на свой во-прос: будет ли мой ребенок учиться здесь. Не знаю. Не знаю, решусь ли… Сейчас не об этом, не о том. Не о том сейчас хочется думать, мечтать, сожалеть…
Дæ цæрæнбон бирæ*, Лицей!
* Долгой тебе жизни (осет.).
