РАССКАЗ
Моей дорогой маме, научившей меня
любви, состраданию и жертвенности,
посвящаю.
1
Черного Ангела Смерти совсем не интересует маленькая, тщедушная, голодная девчонка, слоняющаяся сама по себе среди грохочущего ада войны. Ему на меня наплевать, и, тем не менее, он всегда рядом.
Давным-давно, в прошлой, счастливой жизни, в возрасте четырех лет отроду, я спросила бабушку, указывая на тень под ногами, что это такое? Окинув меня оценивающим взглядом и немного поразмыслив, она дала один, весьма неожиданный ответ: «Черный Ангел Смерти… Он сопровождает человека всю жизнь и неизвестно, когда заберет!» Возможно, с ее стороны это была изощренная месть воинствующему атеизму моей мамы.
Я не знала, кто такой Ангел, и не знала, что такое смерть, но сам факт присутствия рядом кого-то, навсегда нерасторжимого со мной, вызвал в душе радость и чувство защищенности. Я поняла, что не одинока в этом мире, и с тех пор ничего не боюсь: не боюсь погибнуть, не боюсь войны, а только вздрагиваю от ее грохота. Я смотрю на происходящее спокойно и с любопытством, как дети смотрят фильм в кинотеатре, разделенные с ним на две реальности белым экраном. Мое сознание еще дремлет, но подсознание, не в пример ему, записывает, как на лазерный диск, все горести, лишения, ужасы и страдания этой войны в чувственном восприятии. И эти чувства, скрытые где-то в глубине моей психики и непроявленные до времени, однажды выплывут наружу и со всею силой заявят о себе!
Беда приходит в один несчастный, жаркий летний полдень. Лежа после обеда в своей кроватке, я мечтаю о маленьком лохматом щенке, которого обязательно подарят мне на день рождения в августе. Вдруг откуда-то сверху, прямо с голубого потолка появляется и нарастает какой-то странный, ужасающий звук! Еще секунда – и в центр комнаты со страшной скоростью падает что-то огромное, проломив перекрытие и все нижние этажи до подвала! Вслед за ним в образовавшуюся дыру летят кирпичи, обломки досок, куски штукатурки и всякий мусор. Искореженный пол наклоняется, и моя кроватка медленно едет из угла комнаты прямо к пролому! На самом краю она чудом останавливается, и я, свесив вниз голову, долго смотрю в глубину подземелья, где дремлет, лежа на круглом боку, как отъевшийся боров, огромная неразорвавшаяся бомба.Так, прямо с нашего дома, начинается эта долгая, беспощадная война.
Моя детская память выхватывает из страшной реальности какие-то фрагменты и фиксирует их с точностью и беспристрастностью фотообъектива. Я чувствую себя живой свидетельницей событий, даже если не вижу их своими глазами, а узнаю из разговоров соседей или совсем чужих людей.
Сначала взлетает на воздух цементный завод, и чистая синева моря становится пенистой и серой, как зола. Потом взрываются три громадных нефтехранилища, и землетрясение рассекает берег на куски глубокими трещинами. Жестокие, непрекращающиеся бомбежки не оставляют от цветущего города камня на камне!
Мама, получив ранение в ногу, лежит в госпитале, а ее обожаемая шестилетняя малышка брошена на произвол судьбы, но зато совершенно свободна! Меня не удержать в душном бомбоубежище, и я бесконтрольно слоняюсь по разбитым улицам города, иду куда хочу, а вместе со мной гуляет морской соленый ветер, отягощенный слезами и причитаниями живых.Заслышав гул летящих бомбардировщиков, я быстро ложусь на землю вниз лицом, зажимаю ладошками уши, чтобы не оглохнуть от взрывов, и пережидаю налет. Вокруг меня замертво падают люди, и их забирает Черный Ангел Смерти, но я неизменно остаюсь жива! Теперь я знаю, что такое смерть: ее трудно не заметить – она повсюду! А жизнь где-то далеко: споткнулась, выпала из привычной колеи, запуталась в плотной паутине событий и бродит по кругу в лабиринте времен.
2
Пройдут годы, и станет ясно, что военные воспоминания слились со мной в одно целое; от них невозможно избавиться, как невозможно самому себе вырезать больной орган. Я закрываю глаза и вижу мою маму, стоящую на костылях среди шума и крика вокзала, такую молодую и красивую, с белой косой, уложенной вокруг головы, в летящем крепдешиновом платье, вижу молоденького лейтенанта, присланного отцом для сопровождения, и последний санитарный поезд, навсегда увозящий нас из горящего Новороссийска в эвакуацию на Северный Кавказ.
Душные вагоны до отказа набиты ранеными, в них стоит тяжелый запах окровавленных бинтов, пота и папиросного дыма. Стоны умирающих, отчаянье живых, непосильный труд ошалевших от бессонницы врачей и санитарок, короткие перегоны и долгие стоянки, во время которых на перрон выносят носилки с телами, накрытые грязными простынями – таков этот нескончаемый, скорбный путь.
Однажды среди бела дня эшелон останавливается в бескрайнем поле. Помню себя, одетую в летнее платьице, и чьи-то огромные галоши на босу ногу. Я стою, погруженная по пояс в цветение красных маков. Вокруг, сколько видит глаз, до самого края земли, легкое колыхание огненных волн. Теплый ветер обдувает мое лицо и руки, а к груди прижат чудный букет, собранный для мамы. Над головой в неведомые высоты уходит слегка плывущая прозрачная синь. Птица, бесшумно летящая куда-то далеко-далеко, сливается с солнечным диском и тает во влажном мареве. Воздух насыщен запахом цветов и едкой зелени. В нем нет других звуков, кроме шелеста лепестков и звона поющих кузнечиков.
Кажется, в целом мире не существует ничего, кроме этого поля, этого неба, этого ветра! Внутри меня такой глубокий покой, будто Ангел Умиротворения, пролетая, задел своим крылом мое сердце, и в эту благословенную минуту прервалась связь времен: нет прошлого, нет будущего – есть только вечное существование, сжатое в эпизод.
Но санитарный поезд стоит на рельсах. Он как трещина между двумя мирами. И эта узкая трещина начинает медленно расширяться непонятным, далеким звуком, постепенно переходящим в знакомый страшный рокот моторов. В одно мгновение суровая реальность заполняет пространство. «Воздух!» – страшным голосом кричит молоденький лейтенант. Те, кто могут стоять на ногах, прыгают из вагонов и рассеиваются по полю.
Я быстро ныряю в цветочные заросли, прижимаюсь животом к земле и, приподняв голову, ищу взглядом второй вагон, в котором лежит моя раненая мама. Начинается кромешный ад! Самолеты сбрасывают бомбы с невероятной точностью; эшелон взрывается, разваливается на части, искореженные вагоны падают с рельсов под откос. Истощив свои смертоносные запасы, бомбардировщики улетают за новой порцией.
Сразу же, издав гудок, паровоз сдвигается с места, и тяжело, как бы из последних сил, тащит за собой два уцелевших вагона из девяти. Меня охватывает беспокойство, и я пытаюсь бежать за ними, но мешают галоши, висящие на ногах тяжелыми гирями. Молоденький лейтенант быстро подхватывает меня, как цыпленка, под мышку, догоняет поезд и на ходу запрыгивает в вагон. Благодаря нему, мама получает свою дочь живой и невредимой, правда, без букета цветов и без галош. Она молча целует меня, с силой прижимая к груди; у нее потерянное лицо и дрожь во всем теле, как при лихорадке.
Оставшееся время в пути мы едем почти без остановок, и я все допытываюсь у мамы, почему же битва между жизнью и смертью всегда оканчивается победой Черного Ангела?! Но она молчит и плачет. На некоторое время мама теряет дар речи; способность говорить возвращается к ней, только когда эшелон приходит на станцию Беслан.
Через несколько дней на какой-то скрипучей подводе нас везут в горы, в родное село моего отца. Мы долго трясемся по проселочным дорогам и кукурузным полям. Маленькая, изможденная лошадка идет как бы сама по себе: останавливается, когда захочет и, если повезет, хрустит кукурузным початком, случайно уцелевшим на стебле. Ее никто не погоняет, не торопит, словно возница спит крепким сном. Вокруг так тихо, как будто и нет никакой войны.
Я лежу рядом с мамой на дне подводы и с каким-то тоскливым восхищением смотрю в звездное небо. Оно великолепно в своей глубине и бесконечности! Его иссиня-черный плащ украшен сиянием крупных алмазов на фоне миллиардной россыпи мелких, мерцающих осколков. Это небо притягивает меня с неодолимой силой, и хочется, как во сне, оторваться от Земли и лететь неведомо куда, в бескрайние глубины космоса!
Мне кажется, что одна из этих прекрасных звезд и есть мой настоящий дом, мое вечное пристанище – царство мира, покоя и любви! Выбрав самую блестящую, самую красивую среди них, я пристально, не мигая, всматриваюсь в ее сияющий лик. И звезда милостиво отвечает на этот безмолвный призыв: волшебный свет ее короны медленно перетекает в мое тело, как в пустой сосуд, и постепенно заполняет его до краев. Кажется, еще секунда – и меня разорвет изнутри. В это мгновение звезда испускает яркий пучок света, спаянный из множества разноцветных лучей, длинный и быстрый, как молния! Он с силой ударяет меня прямо в лоб, ослепляя и пробивая насквозь мою бедную голову! Я вскрикиваю от боли и, теряя сознание, проваливаюсь в темноту.
Это был мой первый духовный опыт, такой недетский и такой преждевременный! С тех самых пор озарения, предчувствия и предвидения будут мучить меня всю жизнь, настойчиво прорываясь изнутри во внешний мир.
3
Утром, добравшись до отеческого крова, мы застаем бабушку Гошлаго, в одиночестве лежащей на старом диване в летней кухне, со сложенными на груди руками. Спасаясь от немцев, вся многочисленная семья вместе с домашними животными, скотом и птицей, перебралась в высокогорный аул, а бабушка Гошлаго осталась. Ей 94 года, и она хочет умереть там, где прошла ее жизнь.
Увидев нас не во сне, а наяву, бабушка решает повременить с уходом, поднимается со смертного одра и ставит варить последнюю картошку. Больше в доме нет ни крошки, и на следующий день моя мама, хромая и опираясь на костыль, пешком отправляется в райцентр менять на хлеб, не знаю откуда взявшиеся, новые солдатские сапоги. Мы ждем маму каждый день, но ее все нет и нет. Я убеждаю бабушку, что мама жива и обязательно вернется! Она придет без костылей и в тех самых сапогах – я вижу это!
Несмотря на почтенный возраст бабушка Гошлаго сохраняет неприкосновенной ясность ума, сильный характер и солидный запас энергии. Она не из тех, кто впадает в уныние и преждевременно объявляет траур, а напротив, борется за наше существование каждый божий день! Благодаря ее усилиям мы живы, а в дом не проникают упадок и запустение. Но все-таки мое сердце щемит от тоски по родителям. Еще очень долго я не увижусь с ними: теперь наши судьбы разделяет линия фронта.
И когда среди мертвенной тишины холодного утра, повалив плетень, во двор въезжает рычащий и воняющий немецкий танк, в доме три живых существа: маленькая, своевольная девчонка, старушка во вдовьих одеждах да черная летучая мышь на чердаке.
Дом моих предков, моя вечная любовь! Нет прекраснее места на земле, чем это горное ущелье и этот зеленый лесистый холм, на склоне которого возвышаются его старые стены! Дом построен в два яруса: внизу летняя кухня с подвалом, а наверху – просторные, светлые комнаты и крытая веранда, опирающаяся на две резные деревянные колонны. Из окон открывается прекрасный вид на горную реку, стремительно несущую свои холодные струи меж серых валунов, и село на другом ее берегу, большую часть года утопающее в зарослях садов и огородов.
Теперь на втором этаже немецкий штаб: там расположились четыре офицера СС и три денщика с хозяйственным скарбом. Весь день у них происходит суета: связисты с огромными катушками тянут провода, приезжают и уезжают грузовики, мотоциклисты с пакетами, озабоченные офицеры на легковых машинах.
Нам с бабушкой Гошлаго остается летняя кухня, и первое время мы почти не выходим на белый свет. Иногда под утро нас проведывает какая-нибудь соседка, принося миску кукурузной муки, новости о сельчанах и всякие противоречивые слухи о положении на фронтах. Пять раз в день, как положено, бабушка возносит молитвы Аллаху; и я тоже становлюсь на колени, с радостью повторяя за ней непонятные арабские суры. Мне не важно содержание этих чудесных молитв, я просто наслаждаюсь красотой их звучания.
Сильная устремленность в высшие сферы и невольно затянувшийся пост повергают бабушку Гошлаго в странное состояние духа: она забывает о существовании в доме непрошеных гостей и частенько общается с ангелами и давно умершими родственниками. Я все время пристаю к ней с расспросами, и она радует меня своими фантастическими рассказами, в которые я беспрекословно верю!
По утрам, едва светает, вечно хмурые и злые офицеры залезают в брюхо «железного зверя» и уезжают на боевые позиции, а солдаты занимаются хозяйством: стирают и гладят белье, чистят мундиры и сапоги, бегают по селу в поисках живности, которой давно нет, и, главное, готовят пищу для своего начальства.
В конце концов они замечают мое существование и пытаются общаться: подзывают к себе, о чем-то спрашивают и смеются. Один из них, самый большой и страшный, часто предлагает мне угощение. Но между нами непреодолимая полоса отчуждения: во мне слишком свежи воспоминания о бомбежках. Мою душу подтачивает ненависть к войне, ко всему военному, а главное, к немцам. Это они, проклятые враги, разрушили наши жизни! Из-за них пропала моя мама, из-за них папа воюет на фронте. С мстительным наслаждением я думаю о том, что он им еще покажет: всех поубивает и никого не пощадит!
Но постепенно голод делает свое дело. Иногда приходится брать у солдат еду, отчего мое достоинство сильно страдает. Испытывая муки унижения, я никогда их не благодарю даже кивком головы. Со временем, немного попривыкнув к врагам, из любопытства я начинаю ходить за ними по пятам, во все сую свой нос и поневоле учу немецкие слова. Постепенно выясняется, что солдаты сами плоховато знают немецкий, потому что они – румыны! Бабушка Гошлаго, с трудом обретя чувство реальности, орлиным оком следит за моими передвижениями и, замечая доброе ко мне отношение, особо не препятствует контактам с оккупантами.
4
«Нелли! Нелли!» – немолодой черноволосый румын, одетый в военную немецкую форму со страшным черепом на рукаве, огромный, как цирковой борец, зовет меня к себе и приветливо машет рукой. Эхо уносит высоко в горы его зычный голос. Этот зов застает меня балансирующей на сером булыжнике посреди ледяной речки. Особо не торопясь, я возвращаюсь во двор и медленно, с достоинством поднимаюсь по крутой деревянной лестнице на второй этаж. Чтобы заглянуть мне в лицо, этот гигант должен присесть на корточки, ведь ростом я чуть выше его колен. Должна признать, у него красивые, добрые глаза, что совсем не вяжется с моим представлением о фашистах и с его грозным видом. Румын улыбается мне, протягивая на своей широкой, как обеденная тарелка, ладони пару кусочков сахара. От него приятно пахнет кашей и свежей выпечкой, значит, вечером я опять получу свой небольшой кусочек хлеба.
Мне никогда не забыть того дня и той минуты, когда я впервые увидела этого человека! Смуглая кожа, черные волосы, черные усы, черная небритая щетина и страшная нацистская форма слились для меня в одно большое черное пятно, в центре которого влажно блестели черными маслинами глаза! Он был так велик и ужасен, что я, испугавшись не на шутку, подумала: «Вот он какой – Черный Ангел Смерти!»
Солдат поднимает меня одной рукой, несет в дом, в дальнюю комнату, усаживает на высокий сундук и достает из нагрудного кармана черно-белую фотографию. На ней его красавица-жена и шестеро детей: пять мальчиков разных возрастов и одна маленькая девочка с огромным бантом в волосах. Указывая на каждого толстым, как сосиска, пальцем, он называет всех по именам. Его голос становится бархатным, нежным -сразу видно, как сильно он скучает по своей семье!
Я с большим интересом разглядываю эти красивые лица и слушаю мелодичное звучание незнакомых мне, необыкновенных имен. Тоненьким голоском я повторяю каждое из них и, дойдя до шестого ребенка – маленькой девочки, снова начинаю с первого. Солдат гладит меня по голове, и его черные, как угли, глаза предательски краснеют. Этому румыну война не нужна. Он и сам, наверное, не понимает, как оказался и что делает здесь, в горном селе Осетии, холодной зимой 42 года, вдали от своей дорогой, любимой семьи!
5
Бабушка Гошлаго немцев принципиально не замечает, а денщика, который нас подкармливает, называет «этот румын». В ее устах, по-осетински, это звучит как «усы румин» с ударением на первый слог. Благодаря ей я думаю, что имя солдата – Румин, и теперь зову его только так. Как-то раз, вечером перед сном, я официально объявляю бабушке, что теперь у меня есть свой личный, самый большой враг, который никогда нас не обидит и другим в обиду не даст!
С наступлением первых холодных дней бабушка Гошлаго обматывает меня во всякое тряпье, какое только может найти. Но это мало помогает: я все равно мерзну от холода и недоедания.
Однажды вечером Румин извлекает из-под соломы на дне подводы спрятанный там военный мундир, берет большие ножницы и разрезает его на части. Он сидит за шитьем всю ночь, а утром зовет меня из окна: «Нелли! Нелли!» Я стрелой взлетаю на второй этаж, однако, вовремя спохватившись, с чувством собственного достоинства чинно вхожу в дом.
Румин снимает с меня бабушкины лохмотья, под которыми летнее полинялое платье с порхающими разноцветными бабочками, и прямо на него надевает теплую курточку и гамаши, с пришитыми к ним носками. Довершают наряд черные подтяжки поверх куртки и довольно нелепый, остроконечный капор, сшитый из мелких обрезков.
Любуясь мною в новом одеянии, Румин несказанно счастлив и горд: рассматривает меня со всех сторон и, восхищаясь, цокает языком. А меня просто распирает от восторга: я прыгаю на одной ножке, кручусь волчком и приседаю в реверансе. Но вдруг, вспомнив, что костюм сшит из вражеской военной формы, я останавливаюсь и решительно снимаю его, притворившись, будто мне не нравится этот некрасивый, остроконечный капор.
Румин, сидя неподвижно с озадаченным видом, смотрит на меня и молчит. Конечно, ему понятна истинная причина такого резкого отказа! Наконец, что-то сообразив, Румин выходит в соседнюю комнату и через пару минут возвращается с огромным красным бантом! Этот потрясающий бант он крепко пришивает к острому концу капора, и теперь отказаться от его подарка просто невозможно! С каким удовольствием я ношу эту одежду: в ней так тепло! Но мое маленькое сердце патриотки поет оттого, что на мне красный бант – символ Советской власти!
С того дня прошла целая вечность, но я до сих пор мучаюсь вопросом: гдеРумин отыскал его, и не тот ли это бант, что был в волосах его дочери на семейной фотографии и который, возможно, он хранил, как память, в своем походном саквояже?
6
Как медленно течет время в детстве! Оно никуда не торопится, позволяя прочувствовать и оценить каждое мгновение. Наверное, у меня врожденная способность заполнять свое время жизнью и наслаждаться ею. Мне никогда не бывает скучно. После утренней молитвы я помогаю собирать хворост для печки и расчищать лопаткой снег во дворе, днем отираюсь возле вражеских солдат, надоедаю Румину указаниями, что и как надо делать, а вечером развлекаю бабушку Гошлаго концертными номерами.
Сложив на груди руки и устремив в потолок взор, тонким голоском, нараспев я читаю Блока: «Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю»… Бабушка Гошлаго плохо знает русский язык и поначалу растерянно молчит. Отсутствие эмоций с ее стороны стимулирует меня к большему артистизму. Изобразив гнусавость в голосе и с трудом попадая в ноты, я перехожу на исполнение довоенных песен Вертинского: «В бананово-лимонном Сингапуре, пуре»… Бабушка взирает на меня с недоумением, явно не одобряя репертуар, и, наконец, иронично улыбается: «Ну, артистка!» Не чуя подвоха, вдохновленная ее «похвалой», я пою: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»… – и танцую танго с воображаемым партнером, то выгибаясь назад, то поднимая ногу выше головы. Этого ортодоксальная старушка выдержать не может: она молча берет из угла веник и пытается меня им огреть, но я, конечно, успеваю увернуться!
Следующим вечером, в принудительном порядке, бабушка Гошлаго смотрит что-нибудь новенькое, ведь у меня в запасе много интересного! Всему этому «буржуазному хламу» я научилась, часто бывая в гостях у тети Аси, маминой подруги, о которой папа говорил, что «она из бывших, и с ней надо быть поосторожней». Видимо, папины предупреждения пропали даром из-за наличия в маминых жилах аристократической крови польских баронов, крепче родственных уз соединившей двух подруг. Невольным результатом этой дружбы явилось мое культурное образование.
Денщики-румыны, не имея других развлечений, часто просят меня выступить. Им я никогда не исполняю тети Асины песни, а только те, что пел граммофон у нас дома в Новороссийске – патриотические!
Все начинается с губной гармошки, которую однажды Румин извлекает из своего бездонного кармана. Он подбирает на ней «Катюшу», а я, сидя на сундуке, солирую. Дальше – больше! После «Катюши» затягиваю «Интернационал», а румыны с удовольствием подпевают. Тогда я устраиваю им целый концерт! Маршируя на месте, громко пою «Наш паровоз, вперед лети!», потом «Три танкиста», «Взвейтесь кострами синие ночи!» Особенно с душой получается «Орленок, орленок! Взлети выше солнца!»
После каждой песни я останавливаюсь, отдаю рукой пионерский салют и радостно выкрикиваю: «Гитлер капут!» После каждого такого выкрика солдаты хватаются за головы в притворном ужасе и делают круглые глаза. Но это меня не останавливает: заведясь на полную катушку, я бойко отплясываю матросский танец «Яблочко». Солдаты смеются до коликов в животе и аплодируют мне, как настоящей артистке!
Иногда Румин, лукаво улыбаясь, спрашивает что-то о Сталине. Тогда я снова отдаю салют и торжественно клянусь: «Честное Ленинское! Честное Сталинское!», а в чем клянусь – сама не знаю! После концерта солдаты наперебой хвалят меня, гладят по голове и угощают картофельными оладьями и сахаром. Румин сует мне в руку кусочек фольги с завернутыми в нее шоколадными крошками. Однажды, ужасно довольная собой, я приношу бабушке Гошлаго полбанки свиной тушенки! Но свинину есть нельзя, даже умирая с голоду, и бабушка с брезгливостью выбрасывает тушенку в огород.
7
Немецких офицеров я обхожу стороной, стараясь никогда не попадаться им на глаза – так велел Румин! Но детское любопытство берет верх: иногда вечерами я заглядываю в окна их комнаты. На столе всегда бывает разложена большая, довольно потрепаннаякарта, над которой они спорят и замеряют истинный масштаб своих побед и поражений.
Однажды толстый рыжий офицер замечает мою рожицу, торчащую за стеклом, и приглашает зайти. Румин очень удивляется, увидев меня, смело входящей в штаб, становится в дверях и зорко наблюдает за ситуацией. В отличие от него, офицер не садится на корточки, а приподнимает мой подбородок, изучающе смотрит в лицо, трогает мои светлые волосы и надменно спрашивает имя моей матери. Неожиданно для себя самой я почему-то отвечаю, что ее зовут Эльза, хотя на самом деле – Мария.
– Эльза унд Нелли! Зэр гуд! – немец берет мою руку, зачем-то рассматривает форму пальцев и ногтей и милостиво улыбается: «Дас ист арий» Я не успеваю понять, что прием окончен, как Румин быстро уводит меня от греха подальше, облегченно вздыхая.
Заинтригованная неизвестным словом, я назойливо пристаю к бабушке Гошлаго с вопросом, кто такие «арии», и, наконец, выясняю, что это – маленькие курочки особой породы: очень красивые и очень горластые; а Нелличка – одна из них! Мне становится так смешно, что я падаю на пол, дрыгаю ногами и громко хохочу над глупостью этого немца. Насмеявшись от души, я неожиданно предрекаю рыжему немецкому офицеру скорую гибель, вызвав у суровой старушки удивленную, одобрительную улыбку.
Моя любимая бабушка Гошлаго, прожив очень долгую жизнь, умерла в полном неведении, что принадлежность к арийской крови, провозглашенной фашизмом самой высшей, чистой и неприкосновенной, спасла от полного уничтожения немногочисленный осетинский народ, а заодно и нас.А узнай она об этом, наверное, сильно удивилась бы причудливым проявлениям человеческой глупости, невежества и безбожия.
8
Однажды гуляя по дну сухого пруда, вырытого моим дядькой в дальнем конце сада, там, где в ледяных норках спят в анабиозе зеленые лягушки,смешно и страшно растопырив лапки, я нахожу дохлую крысу и прошу бабушку сварить из нее суп. Узнав, что от крыс бывают страшные болезни и даже мор, я отношу ее в комнату немецких офицеров и аккуратно кладу под кровать.
Румин застает меня за этим партизанским занятием. С неподдельным интересом он смотрит мне в глаза, будто надеется понять что-то сокровенное, потом, не сказав ни слова, выбрасывает крысу и дает бабушке Гошлаго порошок для дезинфекции, с которым она полдня моет меня в тазу, семь раз меняя воду!Я благодарна Румину за неожиданное удовольствие: девочка, рожденная на корабле, в море между Туапсе и Новороссийском, – почти русалка и страстно любит родную стихию.
Вскоре наступает время, когда немцы потуже затягивают пояса, и бабушка Гошлаго предполагает, что плохи их дела на фронте. Я теперь чаше бываю голодна, а вот бабуле немного легче: с некоторых пор она научилась насыщаться взглядом! Посмотрит пять минут на что-нибудь съестное,и готово – наелась до завтра. Идут дни, но бабушка не худеет и не слабеет, поэтому я верю, что она не голодает в отличие от меня, а питается Святым духом!
В ледяной холод раннего утра я часто брожу по огороду, разгребая снег в поисках прошлогодних картофельных очистков. Иногда они попадаются мне, грязные и замороженные. Я тщательно мою их в снегу и кладу запекать на печку. Справедливость должна быть во всем, и каждый третий очисток достается Румину. Ему сейчас приходится хуже остальных – ведь такому богатырю, как он, нужно много еды, а ее почти нет у немцев. Теперь даже для своих офицеров денщики варят «кашу из топора». Но все равно, Румин никогда не ест эти картофельные очистки, хотя всегда благодарит и целует мою прозрачную ручку. Недели две он собирает их в пакетик, потом выпекает пару оладьев и кормит меня на завтрак.
9
Сегодня настал счастливый день! Мне повезло больше обычного: в огороде нашлась игрушка, похожая на мячик, только железная и тяжелая, с приделанным к ней кольцом. Как давно я мечтала иметь хоть какую-нибудь игрушку! Дома в Новороссийске я, дочь парторга новороссийского порта, имела все, чего желала душа. Детская была переполнена лучшими игрушками, которые я не ценила. Теперь же я радуюсь простой железяке. С этим «мячиком» можно играть, а колечко надо оторвать и носить, как браслет! Осуществить задуманное не удается: у меня слишком слабые руки, а кольцо держится крепко.
Тогда, прищурив левый глаз, я прикидываю, с какого расстояния смогу попасть этим «мячиком» в огромный черный валун, лежащий на меже с соседским огородом. Отмерив от камня пять длинных шагов и хорошенько прицелившись, я с силой бросаю железный «мячик» и только успеваю заметить, что кольцо остается на моем тонком, маленьком пальце. В то же мгновение раздается оглушительный взрыв, неведомая сила, подобная урагану, поднимает меня в воздух, несет через огород, через дорогу и бросает в сугроб на обочине. Вокруг меня падают острые осколки камней, земля и великое множество клубней картошки. Мне больно в груди, от удара я не могу сделать выдох, но думаю только о том, что теперь буду расстреляна за взрыв, как партизанка.
С трудом приподняв голову, я вижу бегущих ко мне фашистов, из последних сил встаю на ноги и пытаюсь удрать от них по берегу речки. Немцы сразу же останавливаются и возвращаются в дом, только один продолжает бежать, настигая меня громадными скачками. Он что-то кричит, но мои уши оглохли от взрыва. Я бегу на ватных ногах и не могу остановиться, пока не падаю лицом в ледяную жижу. Солдат поднимает меня, ощупывает все кости и, убедившись, что я цела, на руках несет домой, на наш старый диван.
Пока бабушка Гошлаго обтирает мое лицо сухой тряпкой, Румин кричит на нее, размахивая руками. Немного потерпев эту ругань, бабушка цепко хватает солдата за ремень, разворачивает к двери и молча выталкивает за порог. Очень недовольный, он уходит, а через пять минут возвращается с большим ведром картошки.
С этого дня целый месяц все едят только картошку: ее варят, жарят, толкут, делают оладьи. А все благодаря тому, что моя граната попала прямиком в потайную яму, где дядя Царай, уходя на фронт, схоронил несколько мешков до весеннего сева. От огромного же валуна не осталось ничего, кроме мокрого следа на черной земле.
Это стало самым большим чудом моей жизни: я уцелела там, где выжить было невозможно. Черный Ангел смерти опять пролетел мимо!
Оказавшись страшной трусихой, я так никогда и не решилась рассказать моему дядьке настоящую правду. Много раз в жизни вспоминал Царай пропажу этой картошки наравне со своей военной контузией, на чем свет стоит проклиная фашистов, но больше всего с удивлением интересовался: каким образом, зачем и куда они подевали неподъемный валун, целую вечность до них лежавший на меже?!
10
Сегодня явно наступил какой-то праздник: может быть, Новый год, а может быть, Рождество,– не знаю! Но фашисты, как никогда, веселятся всю ночь! Они пьют шнапс, смеются и горланят песни. Мы с бабушкой Гошлаго, обнявшись, лежим на старом диване и ожидаем развязки.
Близость этой старой женщины волшебным образом отгоняет мои ночные страхи; под шепот ее молитв я проваливаюсь в сон, но бабушка Гошлаго не смыкает глаз. Ей кажется, стоит уснуть, пьяные немцы ворвутся и расстреляют нас на месте. Бабушка Гошлаго смерти не боится, ей уже очень много лет, но она хочет прикрыть меня своим телом, если это потребуется. Но я думаю, что Румин тоже готов сделать это! Притворившись пьяным, он садится снаружи на нашем пороге, заслонив дверь огромным телом, и начинает раскатисто храпеть. Наконец, под утро шум попойки стихает, но поспать все равно не удается.
С первыми лучами солнца страшный взрыв вспарывает тишину, сотрясая дом до самого основания. Наступление наших застает фашистов врасплох. Полуголые, они выбегают на снег, мечутся, что-то кричат и отстреливаются. А я уже тут как тут: стою во весь свой маленький рост и, открыв рот, наблюдаю за происходящим. Во мне нет никакого страха, а только любопытство, что же будет? Я вижу, как партизаны рассыпаются черными точками на белом склоне соседней горы и оттуда ведут огонь по нашему дому. Слышно, как над моей головой свистят пули и со звоном разбиваются стекла в верхнем этаже, чудом уцелевшие после первого взрыва.
Мимо меня, пригнувшись, пробегает немецкий офицер. На уровне своего лица я вижу его шорты и толстые ляжки, покрытые рыжими волосами. В то же мгновение огромный железный осколок, пролетев рядом и обдав меня жаром, вонзается ему в ногу и разрывает ее надвое! Немца резко швыряет в сторону, он падает замертво на снег. Ужас от происходящего охватывает все мое существо. Мгновенное осознание противоестественности насилия и убийства вызывает во мне приступ тошноты; хочется бежать, исчезнуть, но я не в силах даже шевельнуться.
И сразу чья-то сильная рука хватает меня за ворот, тащит в летнюю кухню и швыряет в угол за печкой. Это опять Румин. У него сердитое лицо, а в руке автомат. «Нелли! Нелли! Ай-ай-яй!» – грозит он пальцем, объясняя, где надо сидеть, чтобы со мной не случилось то же, что с «гер официр». Потом, пригнувшись, Румин снова выбегает под пули. Неизвестно откуда, но я точно знаю: сейчас его не убьют, хотя он – такая крупная мишень.
Бабушка Гошлаго, увидев меня живой и невредимой, облегченно вздыхает. Вознеся благодарственную молитву, она берет иголку с ниткой и под свист пуль начинает что-то шить. Сидя неестественно прямо, будто проглотив кол и не отрывая глаз от работы, бабушка Гошлаго спрашивает меня о чем-то, пытаясь вывести из оцепенения. Но говорить совсем не хочется, и я упорно молчу. Маленькие стальные молоточки стучат у меня в висках: «Зачем, зачем, зачем? Зачем люди убивают друг друга?» Я ищу ответ на этот вопрос и не нахожу. Бабушка Гошлаго трясет меня за плечи, но я молчу. Зная мою любовь к болтовне, она решает, что от испуга я онемела!
Часа через два стрельба стихает так же неожиданно, как началась. Довольно быстро придя в себя, я снова мчусь во двор. Немцы в страшной спешке готовятся к отъезду. Офицеры кидают в свою машину ящики и портфели с бумагами и криками подгоняют денщиков, складывающих на подводу коричневые пупырчатые чемоданы и узлы с постелями. Бабушка Гошлаго из гордости и презрения к врагу не интересуется происходящим. Она не выйдет из кухни, даже если небо рухнет на землю!
А у меня, наоборот, неожиданное отступление оккупантов вызывает живейший интерес. Я подбегаю к шоферу, который остервенело крутит железную ручку, пытаясь завести машину, дергаю его за полу шинели и радостно спрашиваю: «Ну что, Гитлер капут?» На мгновение он замирает, глядя на меня сверху вниз безумными глазами, а потом снова продолжает свое дело.
Я вижу Румина, который несет тело погибшего на моих глазах офицера, завернутое в клетчатый шерстяной плед, и кладет его на ту же подводу. Во время сборов Румин кидает на меня быстрые взгляды и, наконец, улучив минутку, подходит вплотную. Быстро, чтобы никто не увидел, он отрывает от своего мундира нижнюю пуговицу, кладет ее мне в руку и тихо говорит: «Поминай!». «Поминай – такого слова нет, он хотел сказать «вспоминай», – пролетает в моей голове.
Я смотрю на пуговицу, боясь взглянуть в его лицо и понимаю, что сейчас он уйдет навсегда! Мгновенно меня захлестывает вихрь чувств: внутренняя мучительная борьба между безграничной к нему любовью и страстным желанием отомстить! Я сжимаю кулаки и с недетской яростью начинаю колотить его по ноге: «Вот тебе! Вот тебе! Получай!» В эти секунды границы между нами стерты: не имеет значения ни возраст, ни рост, ни пол. Нас уравняли горечь, тоска и опустошение.
Первыми срываются с места немецкие офицеры на легковой машине, за ними отправляются румыны на скрипучей подводе. Один из них машет мне рукой и по-русски кричит: « Нелли! Нелли! Прощай, дочка!»
Я стою одиноко посреди пустого двора в сшитой им из своего мундира черной военной одежде, и впервые с начала войны слезы бегут по моим щекам. Приложив ладошку к губам, я посылаю ему воздушный поцелуй, как делала мама, провожая отца на фронт.
Кто знает, возможно он выполнил свою миссию на этой безумной войне, не дав умереть одному живому существу от голода, холода и шальной пули.
Я помолюсь о нем через много лет, когда пойму, что вся румынская дивизия навечно осталась лежать в чужой ей земле Кавказа, и шестеро детей погибшего здесь вражеского солдата так никогда и не узнали, что кроме них он любил еще одну, седьмую, маленькую осетинскую девочку по имени Нелли!
3 сентября 2005 года
