РАССКАЗЫ
ДОХЛЫЙ НОМЕР
Кошка по имени Лишай, чье имя в полной мере отражало ее внутренний мир, вытащила из брошенного на обочине мешка с мусором гнилой мандарин и впилась в него зубами. Над кучей мусора, сваленного у забора брошенного дома, еще едва виднелось предупреждение не сбрасывать отходы рядом с домом. Но куча росла и воняла.
Лишай был беременным. Или, лучше сказать, Лишай была беременна. Впрочем, неважно, как сказать: живот у нее от этого меньше не становился. Хотя, и это, скорее всего, неважно, так как беременной она проходила почти всю свою жизнь.
Лишай доела мандарин и убежала. Все это время Дохлый, ничуть не морщась от сильной вони, исходившей от рукотворной мусорки, наблюдал за трапезой Лишая сквозь толстые линзы своих очков в идиотской роговой оправе. Ему не хотелось возвращаться домой. Ему вообще сейчас ничего не хотелось из того, что могла предложить ему судьба. Судьба же ему могла предложить немногое. Дохлому, как правило, в жизни не везло, и он никогда не получал того, чего очень сильно хотел. Он был недостаточно умен, совсем некрасив и… абсолютно уродлив. Прыщи, близорукость, сгорбленная спина, вечная аллергия на все подряд, впалая грудь – этот добрый букет отталкивал от него людей. Помимо всего прочего, он еще и не выговаривал букву «л», произнося вместо нее нелепое «уэ». Звали его обычным азербайджанским именем Кямал, но даже этого небольшого шанса быть своим в компании его еще в школе лишили сверстники. Приклеившаяся к нему кличка «Дохлый» закрепилась за ним на всю жизнь. На юрфаке, куда он поступил по абсолютной случайности, внешне сойдя за повернутого на учебе умника, прокурорские сыночки издевались над ним, придумывая ему какие-то женские имена, задевая на пустом месте и изредка побивая для профилактики. Там же у него появилась пара друзей, вернее, так называемых друзей, таких же неудачников, как и он, забитых, вышвырнутых на обочину жизни изгоев. В нем не было харизмы или силы воли, чтобы чему-то противостоять или хотя бы захотеть что-либо изменить. Друзья исчезли так же, как и появились. Дохлый окончил университет, и тут ему во второй раз в жизни повезло – знакомые его матери устроили его на хорошую по бакинским меркам работу в юридическую контору. Это не сделало его счастливей. Он продолжал жить точно так же, как жил, с закрытыми глазами, как лунатик, как дохлая сомнамбула. Дохлый делал свою работу ни хорошо и не плохо, он просто делал, что ему говорили, и вряд ли когда-нибудь он дослужился бы до повышения. Да и не хотел он этого особенно. Можно подумать, что он вообще ничего не хотел от жизни, но это не так. Была в его скомканной душонке одна маленькая ниша, которая не давала ему покоя. Дохлый точно помнил, что два раза в своей жизни он испытывал какое-то волнение при виде девушки. В первый раз он влюбился в шестом классе. Это была самая умная в группе девочка. Она была признанной любимицей большинства педагогов, несмотря на то, что никогда не боялась им возражать или отстаивать свое мнение. Ей всегда везло. К тому же она была очень красивой. Дохлый не мог понять, как все эти качества могли так гармонично умещаться в одном 11-летнем теле, и просто молча восхищался ею. А потом случилось то, чего он так и не смог пережить. На традиционном вечере выпускников в восьмом классе их группа должна был поставить какую-то пьесу и, конечно же, главную роль исполняла она. Дохлый, который к 11 годам еще не осознал полностью всего своего уродства, набравшись смелости, после спектакля зашел за кулисы и, нервно теребя край рубашки, приблизился к ней. Слова, что он так долго репетировал у зеркала, вылетели из головы, как в дурацком кино. Он посмотрел на нее и, глупо вытянув вперед нижнюю челюсть, невнятно пролепетал: «Я тебя юбью». Она не расслышала и, захлопав от удивления глазами, спросила: «Что, Дохлый?». И тут он расплакался, разрыдался на ее глазах за все те дни обид, за уход отца из семьи, за позор во дворе оттого, что у матери любовник, за то, что нет у него друзей и никто на свете его не любит. Девочка растерялась и попыталась успокоить его. Дохлый оттолкнул ее, она споткнулась о кем-то оставленный на полу магнитофон и упала. Он убежал. На следующий день его снова побили.
Дохлый вздохнул и пошел прочь от мусорки. Перед дверью, громко дыша, он долго ковырялся ключом в старом замке, прежде чем попал внутрь своей вечно грязной квартиры. Жил он один. Мать уехала, когда он учился на втором курсе, решив, что он уже взрослый, а она еще молодая. Он не слишком печалился по этому поводу. Мать он не любил. Дохлый снял куртку и, не глядя, бросил ее на кресло в углу. Он давно уже перестал задерживаться у зеркала, понимал, что с прошлого раза ничего не изменилось.
Помимо всех своих прочих недостатков, Дохлый продолжал оставаться девственником аж до последнего года учебы в университете. Это редкость в любом городе, но в Баку это, должно быть, вообще единственный случай. А лишился ее Дохлый тоже абсолютно случайно, как и все хорошее, что с ним происходило вообще. Они отмечали защиту дипломных, и Дохлый напился до беспамятства. По дороге домой наткнулся на стоящую на обочине женщину, она улыбнулась ярко-красным ртом, обнажив ряд золотых зубов. Слегка покачиваясь, дама подошла к Дохлому. Как оказалось, двух ширванов и завалявшейся дома бутылки дешевого коньяка достаточно для того, чтобы расплатиться за полученный первый сексуальный опыт. Особых чувств Дохлый не испытал.
Дохлый достал из шкафа «Ролтон», бросил в тарелку, залил кипятком и терпеливо подождал две минуты, прежде чем приступить к ужину. Поев, попереключал каналы и остановился на новостях. Кого-то опять застрелили. Президент обещал поймать убийцу и повысить зарплаты. Выключил телевизор. Лег в кровать. Уснул.
Второй раз Дохлый влюбился в университете. На этот раз его избранницей была самая популярная девушка на факультете. Красивая, уверенная в себе, девочка из высшего общества. К этому времени уже окруженный со всех сторон дикими комплексами, к той девушке Дохлый так и не подошел. Только пару раз шел за ней тайком до самого подъезда, пока ее парень, заметив преследователя, не избил его до полусмерти на заднем дворе университета.
Дохлый винил во всех своих бедах судьбу, отсутствие денег и мать, за то, что она не смогла удержать отца. С отцом он никогда не общался. Он уехал черт знает куда после развода и больше ни разу не дал о себе знать. А Дохлый продолжал почитать его за идола, тайно ненавидя мать.
Дохлый искренне верил в то, что будь он так же богат или красив, или удачлив, как все эти окружавшие его ублюдки, он смог бы в два счета добиться всего, чего бы ни пожелал. И он верил, что однажды, когда-нибудь…
Дохлый проснулся от звона будильника, выключил его и провалился обратно в сон. Он всегда делал так по субботам. Получал удовольствие от того, что выходной, и он проспит аж до 11 часов.
Умылся, не глядя в зеркало, заварил чай и достал варенье из холодильника. Допивая чай, он думал о том деле, что лежало у него в папке. Это было дело об очередном разводе. Дела о разделе имущества супругов стали самыми частыми в их конторе. Дохлый недавно прочел статистику, и оказалось, что каждый пятый брак в Баку оканчивается разводом. Нельзя сказать, что это его сильно тревожило, но он чувствовал себя побочным следствием чего-то мощного и набирающего ход. С этими мыслями Дохлый допил чай и только хотел пойти к телевизору, как раздался заставивший его вздрогнуть звонок в дверь. Он медленно поплелся открывать, будучи уверенным в том, что это почтальон.
На пороге стоял удивительно красивый мужчина лет сорока пяти, который вряд ли походил на почтальона. Седеющий ежик волос, загорелое лицо, стильное пальто и блестящая улыбка. Все как с дорогой рекламы виски или сигарет Давидофф.
– Вы кто? – спросил Дохлый, но уже ставя вопросительный знак в конце этого предложения сам дал себе на него ответ.
– Не узнал?
– Узнал.
Он молча посторонился, чтобы отец вошел в комнату. Тот осмотрелся в комнате и сел за стол.
– А ведь ничего не изменилось.
Дохлый молчал, будто проглотив язык.
– Я приехал за тобой.
Сколько тысяч лет он мечтал именно об этом моменте. Видел его во сне, проигрывал в мозгу, именно вот эту фразу… эту самую драгоценную фразу в мире.
– А где мама?
– Она ушла.
– Давно?
– Четыре года назад.
– Ясно.
Мужчина в пальто подошел к окну и резким движением раздвинул шторы. Комнату залил свет. Дохлый сощурился. На стене громко отбивали время старые часы.
– Папа.
– Да, сын?
– Нет, ничего. Просто хотел это сказать.
Они посидели молча еще немного. Отец все разглядывал комнату, а Дохлый глядел на того во все глаза. Разинув рот, он смотрел на его уверенный подбородок, поднятый ворот пальто, морщинки вокруг глаз. Ему казалось, что если он отведет от отца глаза, то он может исчезнуть так же внезапно, как появился. Но отец сидел раскинувшись на старом стуле и предавался воспоминаниям.
– Ты не голоден? Может, съездим и пообедаем в городе?
– Да, конечно.
Оказалось, что все эти годы отец жил в Штатах. Уехал, когда евреям были открыты все границы. Много всякого пережил, было время, когда даже голодал. А в прошлом году американский журнал Forbes опубликовал его имя в списке самых успешных бизнесменов Америки. Кямал слушал отца, не веря в то, что это правда, что в жизни так вообще бывает. В этом момент ему казалось, что с ним произошло то самое чудо про Золушку. Ему казалось, что судьба копила весь его потенциал везения, чтобы вот так, за один раз вывалить на него эту встречу, это счастье, улыбку отца, его странные рассказы о несбыточной даже в мечтах жизни.
В течение следующей пары месяцев они разговаривали обо всем, что было в их жизнях за эти годы, вернее рассказывал отец, а Кямал слушал. А параллельно начинала сбываться мечта. Отец водил его по дорогим магазинам, в витрины которых он даже не решался заглядывать. Он стал посещать косметолога, который постепенно сделал его лицо гладким, как бархат. Теперь он предпочитал Hugo Boss вечером и DG на каждый день. Массаж и тренажерный зал помогли выправить осанку. Отец взял ему квартиру в престижном районе, а на днях они собирались купить и машину. Голова шла кругом. Дохлый не успевал следить за переменами, происходящими с ним. Теперь он мог смотреть на себя в зеркало. Оттуда на него смотрел загорелый, ухоженный молодой человек. Он себе нравился. Очень. Теперь, когда отец был рядом, он мог уже не заочно боготворить его, как все эти годы, а открыто и прямо выражать ему свое восхищение. Он был счастлив впервые в жизни. По ночам Кямал не мог спать от водоворота мыслей и чувств, захлестывавших его. Что он только теперь ни мог! Теперь ему все было доступно!
Через два месяца отец, докуривая свою сигару в шикарном ресторане, рассказал ему все-таки о том, что у него в Америке есть семья – жена и двое детей. Намекнул на то, что взять Кямала с собой не может. Однако тот сможет приезжать к нему в гости, да и он сам обязательно будет наведываться, когда, конечно же, будет время. Кямал не расстроился. Чудес в его жизни уже случилось так много, что он не успевал им радоваться. Через несколько дней Кямал осторожно отвез отца на своей новенькой машине в аэропорт и, попрощавшись, долго смотрел вслед исчезающему в небе самолету. По дороге домой он ощутил тоску, настолько сильную, что она аж звенела в ушах. Он остановился у какого-то ресторанчика в центре города. Поправил воротник пальто и вылез из машины. И тут он увидел ее. Ту самую девушку со своего факультета. Она выглядела еще лучше. Вот он, момент истины. Она, конечно, не узнает его. А он… он обязательно понравится ей, пошутит как-нибудь по особенному, а потом ошарашит ее новостью, что это он, тот самый парень, что сох по ней на протяжении четырех лет. Кямал шагнул ей на встречу.
– О, Дохлый, привет.
Дохлый стоял у дверей красивого стеклянного лифта и плакал. Он так и не смог понять, почему плачет, ему просто было очень больно. Он отворил дверь роскошной квартиры и включил свет. Это все то, о чем он мечтал. Он вышел на балкон и закурил. Весь город был как на ладони. Как все просто, когда у тебя есть деньги. Он бросил сигарету, и она сверкнула напоследок, исчезая в черноте. Дохлый вернулся в комнату и упал на диван.
Через четыре дня соседи увидели безумно скребущегося в двери его старого дома Лишая и взломали дверь, после того, как долго и упорно в нее стучали. Старые часы на стене мерно и гулко отстукивали время. Среди бедно убранной квартиры, в старой майке и спортивных штанах, слегка покачиваясь на сквозняке, висел Дохлый.
ЛАЛА НОС
Никто не помнил, когда это началось. Может быть, в пять лет, а может, и раньше. Сначала это воспринималось просто как детский бред, потом, как комплекс подростка. В конце концов, ее перестали воспринимать без этой навязчивой идеи. Идея заключалось в том, что ей необходима операция «на нос». Лала не чувствовала себя полноправным членом общества без оперированного носа. Ночи напролет она мечтала, представляя себя с красивым, тонким, вздернутым носиком. Нос виделся ей причиной всех бед и нос же – способом избавления от оных. Нос, нос, нос… Лала Нос. Даже слово «нос» потеряло свой первоначальный смысл части лица, органа обоняния, если это хоть как-то касалось Лалы. Он обретал некие магические, навязчиво-раздражительные для окружающих очертания. Новых знакомых Лалы Нос заранее предупреждали о том, что это запретное слово лучше вообще около нее не произносить. Если же кто-то случайно, по своей забывчивости, все-таки произносил это слово, Лала лишь убеждалась в том, что ее природное уродство никогда не перестанет смешить людей. Комплекс разросся и превратился в маниакальную зависимость. Она стала мнительной и обидчивой. Все вокруг обсуждали ее и в особенности ее проклятый нос! Никто не хотел с ней знакомиться, никто не хотел с ней дружить – причина только в нем! Она считала себя посмешищем, прекрасной бабочкой, обреченной на жизнь в теле уродливой гусеницы. «О, этот отвратительный горб на треклятом носу. Он настолько велик, что даже отбрасывает тень на книгу, когда я читаю».
Лала Нос была очень красивой девушкой, но никто, ровным счетом никто, этого не замечал. У нее были огромные глаза косули, красиво очерченный рот, густые каштановые волосы, тонкая длинная шея, изящные руки, тонкая талия и узкий нос с небольшой горбинкой. Одним словом, она была просто воплощением восточной женской красоты. И, думаете, хоть кто-нибудь хоть раз влюбился в Лалу Нос? Думаете, хоть кто-то удосужился взглянуть чуть дальше ее отвратительно жалкого комплекса? Он, словно инфекционное заболевание, из маленького очага пустил корни во всем ее существе так глубоко, что дальше носа Лалу видно уже не было. В конце концов, уродливые проявления ее мнительности привели к тому, что окружающие и правда начали обсуждать ее, смеяться над ней втихомолку, а в ссорах так и старались задеть чем-то вроде: «Ты не видишь дальше кончика своего носа!», и подбадривали: «Выше нос, Лала!».
Когда Лале наконец исполнилось 18 лет, и она обрела право законно распоряжаться своим собственным телом как ей вздумается, она отправилась на прием к хирургу-косметологу. Тот сначала не понял, чего хочет от него молодая красивая девушка, а когда понял, посоветовал обратиться к психиатру. Лале Нос отказал добрый десяток именитых врачей по пластической хирургии и лишь один, очень неприятной внешности, после длительных уговоров и обещания приличной суммы денег все-таки согласился. День операции Лала Нос встретила как праздник. Она собрала сумку с необходимыми вещами (деньги уже были переведены на счет больницы), обняла маму и отца и нырнула на заднее сидение посланной за ней из клиники машины. Шофер смотрел в зеркало заднего обзора на ее красивое лицо и недоумевал, какого черта эта красавица едет на операцию. В конце он все-таки не выдержал и задал свой вопрос. Она лишь презрительно фыркнула в ответ и отвернулась. «Сует свой нос в чужие дела!»
Лала в палату будто влетела на крыльях. Больше никто не будет смеяться у нее за спиной! Никогда она больше не увидит своего уродливого носа в зеркале!
Две медсестры, готовящиеся к операции, переглянувшись, поймали удивленный взгляд друг друга. Одна покрутила у виска пальцем, другая в растерянности пожала плечами.
Наконец в палату вошел врач.
– Детка, может ты все-таки передумаешь?
– Нет. Давайте начнем скорее.
– Ты понимаешь, что процесс заживления может быть болезненным и долгим, а последствия для твоего дыхания необратимыми? Ты осознаешь, что общий наркоз, который ты выбрала, очень опасная штука?
– Да, да, да. Я столько читала об этом, я на все согласна, я уже взрослая.
– Тогда тебе надо подписать вот эту бумажку.
Лала в нетерпении выхватила расписку и подписалась.
– Ты даже не прочитаешь?
– А мне не надо. Вам надо – я и подписала.
– Там сказано, что мы не несем ответственности за последствия этой операции.
– Ну и Бог с вами.
Врач вздохнул и пошел к раковине. Он мыл руки долго и тщательно, так же долго их вытирал и еще дольше натягивал перчатки, будто давая Лале понять, что игры кончились, давая ей последний шанс передумать. Но если Лала и нервничала по какой-то причине, то только оттого, что процесс затягивается. Врач нанес маркером места предполагаемых надрезов. Лицо Лалы стало похоже на лицо куклы, над которой поиздевалась хозяйка.
Через пару минут Лала провалилась в сон. Ринопластика, как правило, длится недолго и занимает не больше получаса. Операция прошла удачно. Медсестры облегченно вздохнули, врач, в последний раз взглянув на датчики, отвернулся от пациентки. Но тут что-то произошло. Это заняло не больше секунды. Кислородная маска, надетая на Лалу, потемнела, будто чем-то наполнившись, и аппаратура запищала. Началась паника. Сердце девочки остановилось. Ее повернули на бок, чтобы вытекла рвота. Потом врач сбросил ее на пол и начал массаж сердца. Когда он уже практически выдохся, одна из медсестер схватила электрошок. Маленькое тело сотрясалось на холодном полу. Сердце забилось после второго раза. Словно кусок мяса ее подняли и уложили на каталку. Через минуту Лалу перекатили в другую палату.
Как оказалось, она захлебнулась собственными рвотными массами, что достаточно часто бывает при общем наркозе, если не были предприняты специальные меры по очищению организма за два дня до операции. После шока она впала в кому. Родители были в ужасе, увидев своего ребенка в палате подключенным к системе искусственного питания. Отец пытался подать в суд на клинику и врача, делавшего операцию, но суд отказал в иске, так как перед подобными операциями клиентами обязательно подписывается расписка, согласно которой больница освобождается от ответственности за исход операции. Больше всего себя винила в произошедшем мать. Она убивалась день и ночь, и первое время вообще не отходила от кровати дочери, отказываясь есть, пить и спать. Прошел месяц, второй… Лала вышла из комы так же неожиданно, как и впала в нее. Палата была пустой. Она открыла глаза и приподнялась на постели. Пару минут она, видимо, пыталась воссоздать в памяти последние события. Последнее, что она помнила – было радостное возбуждение от предстоящей операции. Она коснулась рукой лица, потом аккуратно ощупала нос. Она понимала, что это только второй день после операции и на лице должна быть повязка. Она знала, что опухоль проходит до 10 дней, а окончательную форму нос должен принять от 6 до 8 месяцев, однако под пальцами она ощутила что-то явно асимметричное. «Повязка», – подумала она. Лала осторожно вылезла из постели и пошла к умывальнику, над которым висело зеркало.
Дежурная медсестра в соседнем кабинете вздрогнула от жуткого крика, огласившего коридор. Врач выбежал из кабинета. На этом этаже редко кто-то кричал, мало того, пациенты тут даже не передвигались по коридорам. Сбежавшиеся работники клиники увидели, как среди осколков разбитого зеркала корчилась в истерике девочка. Ночная сорочка была уже вся в крови от порезов. Пока остальные держали ее, медсестра вколола Лале успокоительное, и ее перенесли на кровать.
Врачи планировали объяснить ей все заранее, подготовить ее, конечно, если бы она очнулась когда-нибудь. Никто и подумать не мог, чтобы убрать из комнаты зеркало, ведь коматозники не просыпаются просто так, и тем более не ходят по комнате. Во время операции, когда у девочки остановилось сердце, только прооперированный и еще совсем «свежий» нос сначала задели сдернутой маской, а потом еще больше скривили, повернув ее на бок и, бросив на пол для массажа сердца. Конечно, никто не решился сделать коматознице повторную операцию. Врачи тогда больше заботились о спасении ее жизни и поддержании ее в стабильном состоянии, нежели об эстетике органа обоняния. Нос Лалы, надо сказать, выглядел жутко. Хотя, даже «жутко» – это мало сказано. Кость образовала дугу, изогнутую влево и заканчивалась непонятным крючком.
Лала Нос так и не поправилась. Ее родителям посоветовали хорошую клинику заграницей. Говорили, что, возможно, она поправится, а может быть и начнет говорить, но прогнозы никто делать не брался. Развившиеся в ней болезни списывали на предыдущий багаж мнительности, подозрительности и неадекватности. Говорили, что шок явился как бы возбудителем спящего внутри нее ментального недуга. А потом, потупив глаза, все врачи повторяли одно и тоже: «Надейтесь на чудо». То самое чудо современной медицины, что оставило с носом Лалу. Лалу Нос.
МИНА
Дешевенькая Nokia разрывалась минуты три, пока Мина, наконец, не нажала одновременно пару кнопок, заставив ее умолкнуть. Через пару секунд она разлепила глаза и уставилась в потолок. Тесная квартира под самой крышей пятиэтажки рано утром и поздно вечером была отвратительно серой. Мина вылезла из теплой кровати и поежилась – отопления, как всегда, не было. Жила она, мягко говоря, в дыре. В спальном районе, где всегда хочется спать, поэтому вставать приходилось ни свет, ни заря, чтобы к девяти быть на работе. Двор напоминал руины какого-то города после бомбежки, детская площадка скалилась торчащими тут и там половинчатыми брусьями и кусками детских каруселей. Хмурая дворничиха отметала мусор от одного подъезда к другому. Ветер гнул деревья без листьев. Одним словом, двор являл собой сюрреалистическую картину «Уныние». Мина оторвалась от удручающего вида и поплелась в ванную. Отсутствие горячей воды вынудило отказаться от идеи утреннего душа и ограничиться умыванием. Ледяной водой Мина стала чистить зубы. И как всегда, на мгновение закрыв глаза, она без труда воссоздала скринсейвер своей мечты. Банально белый, мягкий, как сахарная пудра, песок, ослепительно голубое море, тихая бесконечная полоса прибоя. Солнце встало пару часов назад, и воздух еще не прогрелся. Мина сидит у воды и прислушивается. Позади нее в зеленом сумраке тропического леса слышатся девственные шорохи природы. Яркие птицы то и дело вылетают из зелени, напуганные мягкой походкой дикой кошки. Ее домик всего в пятидесяти метрах от воды, у самого края леса. Она ложится на песок и разводит руки в стороны. Тишина. Волшебство. Ментол зубной пасты обжег язык, Мина открыла глаза и прополоснула рот. От ледяной воды появилась гусиная кожа.
Слепые глазницы платяного шкафа не скрывали секретов его содержимого. Мина наугад вытащила из его нутра потертые джинсы, какой-то дурацкий толстый свитер с горлом, потом вытянула из клубка змею толстых колготок с шерстяной нитью – в это время года в их салоне можно просто окоченеть. Вздохнув, она села на край кровати и начала натягивать колготки. С одной все еще голой ногой, Мина вдруг замерла, вновь услышав шум прибоя. Загорелый молодой человек садится рядом и сыплет тонкой струйкой песок на ее живот. С добрым утром. Эта фраза за долгие годы ее жизни впервые звучит настолько очевидно: ее и правда можно поздравить с добрым утром. Они пьют фруктовый чай и идут купаться. Мина встряхнула уложенные волосы (единственное преимущество ее работы) и продолжила одеваться.
Дважды проверив, надежно ли она закрыла дверь, Мина спустилась и застыла перед дверью в подъезд. Еще один рабочий день. Еще один проклятый понедельник. Она вобрала в себя плечи и вышла из бетонного корпуса. Противный бакинский ветер ударил в лицо. Стараясь не дышать, Мина пробежала мимо переполненных мусорных баков и замерла на остановке. Дорога настолько размыта, что выбирать менее грязные участки было бессмысленно, и через пару минут ее ботинки покрылись толстым слоем тягучей коричневой грязи. На ее счастье, маршрутка подъехала почти сразу. Мина с трудом влезла в набитую золотозубым народом маршрутку и задвинула дверь. Атмосфера недовольства и раздраженности, приправленная плотным запахом мужского пота, сопровождает невеселую поездку. Толпа вынесла Мину через пару остановок как раз к выходу из метро – это второй этап ее пути на работу. Подхваченная уже другим потоком, она спустилась под землю. Аппарат проглотил синий жетон и пропустил ее к эскалатору. Из туннеля с воем на перрон выкатился поезд. Вагон в мощном зевке раскрыл двери, к которым нельзя прислоняться, и проглотил людской поток. Мина стояла, дыша в затылок какой-то грузной, чем-то озабоченной дамы. Состав, прыгая на рельсах, попал в глотку тоннеля, и Мина непроизвольно закрыла глаза. Вода уже совсем теплая. Ощущение счастья висит в воздухе неозвученной реальностью. Оно настолько реально, что его можно потрогать. Валяние на песке, тропические коктейли, легкий ветерок с моря и его лицо. Мине достаточно. Никакого раннего просыпания, ледяной воды, долгой и муторной дороги на работу без выходных и праздников. Никаких тебе чужих грязных волос и мерзкого голоса хозяйки над ухом. Никакого смога и выхлопных газов. Никакого мусора. Никакого телевизора с надоедливыми ток-шоу, никакой бездарной рекламы. Спокойствие. Без нервных судорог и переживаний. Тишина. Без идиотских турецких песен на звонке у девчонок с работы. Без гудящего раздражения города. Без всего, что, казалось, составляет ee будни. Он, она и бесконечная линия прибоя. Голос зомби-диктора объявил о станции, на которой Мине сходить. Пышная дама больно ткнула ее пакетом в грудь и не извинилась. Мине плевать. Поток вынес ее из метро и внес в очередную маршрутку. Народу там было поменьше, и она уселась у окна.
Салон красоты, где работала Мина, был приспособлен из чьей-то квартиры на первом этаже в одном из переулков Советской, то ли на Мирза Фатали, то ли на параллельной улице. На огромном неоткрывающемся окне была приклеена бумажка с надписью, набранная шрифтом Verdana 36: «Приглашаем уважаемых женщен в салон «Приображение» и обешаем им атмасферу канфорта и уюта. Наши услуги: стрижка, пакраска, массаж, маникур/пидикур, обвертывания, воск». Мина, вдохнув побольше воздуха, открыла дверь салона. В нос ударил запах дешевого лака для волос «Прелесть», пергидроли и еще кучи всяких химических веществ, столь популярных в парикмахерском деле. Мина ненавидела свою работу. Каждый день ей приходилось сталкиваться с толстыми, пахнущими долмой домохозяйками с сальными, перекрашенными в платиновый блонд волосами, толстыми пальцами и размалеванными преимущественно в розовый цвет лицами. В зубьях расчески вечно спутаны чьи-то волосы, вентиляции в помещении нет. Каждая клиентка норовит поделиться своими проблемами, будь то выпадение волос или проблемы со свекровью, и любая дама смотрит на Мину свысока только потому, что она из сферы обслуживания. А ведь она успела окончить два курса филфака в Бакинском Государственном. Грустная правда бесперспективщины. Очередная дама тяжело опустилась в кресло и начала объяснять, что именно она хочет сделать с тремя волосинками на своей голове. Мина послушно кивнула, включая фен. Она никогда не переставала задаваться вопросом, почему все восточные женщины так норовят перекраситься в жгучую блондинку? Неужели они не понимают, что с их смуглыми лицами, густыми черными бровями и толстыми пальцами на руках это никак не сочетается и выглядит, как минимум, пошло и вызывающе. Однако желание клиента закон. И через пару часов очередная обладательница дешевых локонов «а-ля Барби» покинула стены салона «Преображение». На ее место села следующая, потом еще одна. Наконец наступил перерыв. Мина вычесала из расчески новый пучок пепельных волос, сняла фартук и вытащила штепсель фена из розетки. Посмотрев в зеркало, обнаружила новую морщинку на лбу… целых 25 лет. Со стен на нее смотрели улыбающиеся звезды турецкой эстрады и стильные холодные красотки из реклам Wella и Shwarzkopf. Мина была к ним абсолютна безразлична. Она достала из сумки свой обед и пошла в подсобку. Там уже стоял на плите горячий чайник, и курили девчонки, воспользовавшись перерывом. Мина села на табуретку, сдвинув коленки, и развернула бутерброд.
– Ой, прикинь, он смотрит на меня такой, весь из себя, и говорит, мол, дай мне свой номер.
– А ты?
– Я? Что я? Ну, дала, конечно. Прикинь, с таким понтом достала визитку салона и протянула ему.
– Ну ты, мать, даешь…
– Угу… сказала, что это мой салон и меня можно поймать в лучшие дни с 4-х до 6-ти вечера.
– Хозяйка бы лопнула, если бы услышала. Кстати, где она, а то мы тут раздымились…
– Ой, не знаю даже.
– Мин, ты Делю не видела?
– Минаа!
Мина не слышала. Мина тихо жевала свой бутерброд и смотрела на затертый китайский плакат, наклеенный на всю стену. На нем были двое – Он и Она, чудная пальма, белоснежный песок, море и бесконечная линия прибоя. И через весь плакат вдоль линии моря тянулась розовая надпись «Канары».
