РАССКАЗ
Медведь лежал, как человек, – на спине, прикрыв глаза передней правой лапой. Левая лежала на груди, распухшая. В ней спряталась боль – назойливый, беспокойный враг, который не дает забыть о себе ни на миг.
Жестокий враг не позволяет лежать в привычной позе – на животе, потому что даже самые маленькие камешки, оказавшиеся под лапой, начинают раздражать его. Он не позволяет лежать и на боку, от этого лапа тяжелеет и, кажется, распухает еще больше.
Вдруг на склоне горы, где находилась пещера, место дневного отдыха медведя, затявкала лиса.
Медведь сел рывком и, держа больную лапу на весу и опираясь на другую, стал прислушиваться, глядя из полумрака пещеры на горный склон и ища лису.
Лисы не видно было, но на противоположном склоне ущелья, далеко вверху, там, где трава исчезла у серых скал, скользила буроватая живая цепочка.
Это туры уходили к вершинам.
Осторожные животные забирались все выше и выше, в те места, где их никто не побеспокоит.
Медведь вспомнил ту неудачную охоту на туров, во время которой боль поселилась в лапе, и ему стало больнее.
Это было, когда полностью сошел снег на южных склонах. На северных его тоже оставалось немного, но талая вода, вытекавшая из-под мокрого и тяжелого снега, собиралась в ручьи. Турьему стаду хватало этой воды, поэтому туры паслись высоко, пощипывая молодую весеннюю травку, позеленившую солнечные долины.
А медведь, только что отошедший от зимней спячки, ослепленный обилием яркого солнца и оглушенный множеством звуков, бродил по голым склонам. Пустой желудок требовал пищи. Запавший живот не давал покоя, сосущая боль беспрерывно шевелилась где-то внутри и гнала медведя по распадкам, понуждая искать пищу. А пищи не было. Еще не было съедобных трав, птицы еще не свили гнезд в траве, под холодными камнями не попадались черви и личинки насекомых и, конечно, в дуплах не было меда… Жир, оставшийся с зимы, быстро таял. И тощий медведь неутомимо бродил большую часть суток, переворачивая камни в поисках хотя бы сонных жуков и откапывая водянистые клубни ятрышника, совершенно не утолявшие голода. И тогда медведь поднялся к скалам. Там, он знал, были туры, как знал и то, что если затаиться на долгое время у турьей тропы, то можно подстеречь добычу.
Весь день медведь бродил, присматривался, обнюхивал еле заметные тропы, а боль в животе росла. Временами, забывшись, он сердито рявкал, но это не помогало.
Когда нашел подходящее место, ноющая боль в желудке заставила его съесть какие-то неизвестные ему длинные змеевидные стебли травы, покрытые сизой шерсткой. Они извивались в трещинах прогретых скал, так что их приходилось выковыривать оттуда когтями. Но это облегчения не принесло – в брюхе начало урчать. Наклонив голову и поворачивая ее, медведь прислушивался к сердитым звукам, раздававшимся из брюха. Трава еще и вызвала жажду, но вода была далеко внизу, и он не пошел к ней…
Наступила ночь. Медведь лег за большим камнем возле турьей тропы и время от времени недовольным «оф, оф» отвечал на боль в желудке.
Когда ночной мрак начал растворяться в свете еще невидимого солнца и уже в рассветных сумерках обозначились горы, медведь преобразился. Теперь каждый звук, каждое неосторожное движение могли помешать охоте. Он лежал совершенно неподвижно, так что в утреннем полумраке походил на один из тех буроватых камней, которых на склоне было много. Шевелились только ноздри, исследуя запахи, приносимые едва заметным ветерком, который прохладной волной медленно сползал с вершин в ущелье. Пахло подмерзшими за ночь остатками снега, сырыми камнями и глиной.
Внезапно среди этих уже привычных запахов появился иной – едва уловимый дух сальной шерсти туров, смешанный с молочным запахом сытых турят. Медведь пошевелил влажным носом, оценивая по силе запаха расстояние до турьего стада.
Туры шли медленно. Ни один камешек на тропе не сдвинулся с места, не слышно было ни единого звука, но обоняние не обманывало – стадо приближалось.
Вот, наконец, послышался тихий, как звук падающих с дерева листьев, стук турьих копыт о тропу. Медведь прижался к земле, задержав дыхание. Мышцы напряглись, глаза были полуприкрыты подвижными, с короткими ресницами, веками.
Мимо прошла турица с туренком, легко и бесшумно ступавшим за матерью. А та беспокойно поворачивала высоко поднятую голову, не выпуская детеныша из поля зрения. Затем прошли два тура, с боков которых свисали клочья седой вылезающей шерсти. С небольшими промежутками за прошедшими животными следовал молодой, с гладкой шерстью, упитанный тур с уже закручивающимися рогами. Он почему-то остановился около камня, за которым прятался медведь, повернул голову и, наклонив ее, концом рога стал чесать бок.
Это был верный случай, нельзя было медлить.
Медведь напрягся до дрожжи в мышцах. Из горла готов был вырваться могучий рев. Веки медленно поползли вверх, открывая глаза. Ноздри расширились.
И вдруг в какой-то неуловимый миг вся его мощная скованная сила освободилась. Медведь, оттолкнувшись задними ногами, перелетел через камень и, падая на тура, ударил его правой передней лапой.
Подмятый, со сломанным позвоночником тур коротко мекнул и захрипел в предсмертных судорогах. А шея его уже была в медвежьей пасти. Густой, тягучий рев, свидетельство торжества и удачи, рвался из медвежьего горла и разносился по ущелью.
Другие туры бурыми тенями кинулись вдоль склона горы двумя параллельными цепочками, постепенно забирая кверху и уходя к вершинам…
Наконец медведь выпустил шею тура и, наклонившись и забрав в пасть горло своей жертвы, прокусил его, удовлетворенно урча. Затем стал слизывать с камней горячую кровь.
Он так увлекся, что не обратил внимания на фырканье и сердитый топот сбоку над ним. И лишь в самое последнее мгновение увидел огромного рогача, вожака турьего стада с тяжелыми спирально закрученными рогами. Тур встал на задние ноги и нацелился в медведя крутым лбом наклоненной головы.
Медведь, не ожидавший такой храбрости от трусливых туров, был застигнут врасплох – не успел увернуться, и таранный удар толстых, рифленых и крепких, как гранит, рогов пришелся ему в бок. Выпустив убитого тура, медведь покачнулся и, не удержавшись на склоне, покатился вниз, пытаясь зацепиться за что-нибудь.
И тут левая лапа попала в глубокую трещину в скале, а его самого перекинуло над трещиной. И когда упал на спину, раздался хруст кости застрявшей лапы.
Яростный рев заполнил ущелье. Отразился от противоположного склона, вернулся назад и опять полетел к скалам на той стороне.
Медведь вытащил лапу, сел на скалу и, облизывая больное место, поглядывал туда, где скрылись туры. Он хорошо знал, что камень, дерево и все неживое вокруг не причиняют боли. Но знал и то, что они же бывают страшней, чем, например, защищающийся кабан, если сдвинуть камни, лежащие на склоне, или наступить на гибкую ветку дерева и отпустить ее. Он знал это и всегда был осторожен. Но что боль может причинять и неподвижная трещина в скале – это он узнал впервые.
Сильно хотелось пить. Это всегда так – после схватки с кабаном или драки с волками, когда раны болят, хочется пить. Вода успокаивает, возвращает уверенность.
Медведь встал и неуклюже спустился на дно ущелья, оступаясь на мокрых холодных камнях. По крупным валунам прошел к реке и долго лакал воду, временами поднимая голову. Капли бусинками падали в стремительные волны, срываясь с медвежьих губ. Напившись, постоял, затем резко опустился на правую лапу и, хромая, пошел к добыче.
Тур застрял рогами между двумя камнями.
Медведь присел, прижав здоровой лапой добычу. Не спеша отрывал куски мяса и ел, время от времени слизывая с холодных камней запекшуюся кровь. Кости старательно разгрызал, перекладывая их в пасти и наклоняя голову.
Когда первые лучи подрумянили далекие снежные вершины гор, от добычи остались только кусочки шкуры с плотной короткой шерстью, забивавшей глотку, рога с частью черепа и копыта, невкусные и крепкие.
Медведь спустился к реке и снова пил воду. Пил долго, зайдя в поток. Больная лапа оказалась в воде. Холодные волны тихо шевелили ее, будто лизали. Боль поутихла, и медведь опустил ногу глубже. Но тут поскользнулся и коснулся больной лапой дна реки. Взревел и с трудом выбрался на берег, мотая головой…
Все это было так давно, что с тех пор склоны гор успели покрыться травой. Цветы испятнали травянистые склоны, а одуванчики роняли пух. Много-много раз солнце всходило над далекой горой на востоке, ползло над вершинами и опускалось за темные скалы на западе.
Медведь питался травами, выкапывал коренья, отыскивал червей и личинок каких-то насекомых. Он испытывал постоянный голод. И если от боли в распухшей лапе удавалось забыться во сне, то эта боль, что жила внутри, постоянно напоминала о себе.
Шерсть на шкуре свалялась. Репейные головки и липучие семена растений на боках и брюхе мешали, но медведь не мог их вычесать, занятый поисками пищи.
Долгий голод и постоянная боль в лапе сделали его раздражительным. Какой-нибудь жук, копошащийся около носа, или камень, давящий ему в бок, приводили медведя в ярость. Он ревел и бил здоровой лапой жука, раздраженно отбрасывал камень.
Прислушиваясь ко все еще раздававшимся редким лисьим взбрехам, медведь выбрался из пещеры, хорошо укрытой орешником и серо-зеленой стеной крапивы. Там, где кончались кусты орешника, остановился у растекшегося в лужицу ручейка, осмотрелся, прислушался, поворачивая уши в разные стороны. Не обнаружив ничего подозрительного, начал лакать ледниковую воду.
Напившись, еще нехотя черпнул несколько раз длинным языком. Потом перешел ручей и выбрался на лилово-розовый от буйно цветущего кипрея склон. У основания высоких стеблей кипрея трава была густо покрыта мелкими брызгами росы и казалась тускло-зеленой.
На кипрее роса уже высохла, и в его цветах деловито барахтались запачканные пыльцой пчелы.
Медведь стал на задние лапы, внимательно глядя на пчелу, которая только что вылезла из желтого ослинника, горевшего жарким огнем на лилово-розовом фоне кипреев, и, остановившись на лепестке, начала счищать передними лапками пыльцу с задних. Справившись с этим, она перепорхнула на кипрейный султан, сразу же нырнув в цветок. Оттуда она переползла в другую чашечку и так до тех пор, пока не обследовала изогнувшуюся цветочную гроздь. Затем тяжело поднялась с лепестка последнего цветочка и длинными зигзагами полетела в сторону леса.
Медведь неуклюжими прыжками устремился за ней, но бежал недолго, так как потерял пчелу из вида. Остановился, увидел другую пчелу и стал следить за ней, пока она не полетела в том же направлении.
Так продолжалось довольно долго, но медведь был терпелив. И пчелы привели его к лесу. Тут уже следить за ними было труднее, так как цветов около леса не было, и пчелы не садились. Здесь, однако, медведь вытянулся во весь рост и, медленно поворачивая голову, весь превратился в слух и зрение.
Мелькнула пчела и тотчас же пропала среди деревьев. Пролетела вторая, снизившись около медведя, и тут же устремилась вверх.
Третья объявилась внезапно, будто кто-то подбросил ее из-под медвежьих ног, и, круто взяв вверх, тоже исчезла. Медведь поднялся по залитому солнцем склону. Здесь пахло прогретой травой, гниющим деревом и сосновой живицей, выступившей густыми янтарными язычками на ржавой коре сломанного бурей дерева.
У самой опушки леса медведь остановился и начал усиленно нюхать воздух. Вместе с влажным дыханием деревьев ветерок приносил едва уловимый аромат меда, смешанный с запахом цветочной пыльцы.
Где-то тут было дупло. Поворачивая нос с быстро шевелящимися ноздрями, медведь вдруг замер, коротко и часто втягивая воздух.
Затем решительно шагнул в лес, следуя по невидимой нитке, протянувшейся от его носа до вожделенного меда.
Скоро он вышел на душную поляну, посреди которой стоял старый, весь в наплывных утолщениях и наростах корявый, толстый и кривой бук.
Ствол дерева выходил из земли под небольшим углом и стлался по вороху серых прошлогодних листьев, после чего, будто внезапно вспомнив, что ему надо расти, как полагается дереву, подался вверх.
Пчелы беспорядочно крутились около этого бука, исчерчивая зигзагами густо-синее небо.
Медведь опустился на здоровую переднюю лапу и обошел дерево, нюхая землю. Затем, опершись лапой о ствол, вытянул нос в сторону дупла, понюхал, мотнул головой и взобрался на стелющуюся часть ствола. дупло находилось выше, на такой высоте, что медведь не мог дотянуться до него. Однако же оно было доступно, так как ниже него росли крепкие зеленовато-серые ветки.
Медведь стоял на ветке и, возбужденно урча, заглядывал в дупло, на внутреннем крае которого сидели пчелы-сторожа и, выгнув спинки, усиленно работали крыльями, вентилируя свое жилье. Верхняя часть отверстия была покрыта неширокой полоской носка с едва обозначенными шестигранниками ячеек.
Возбужденный медведь забыл даже про больную лапу. Он слабо обхватил ею ствол дерева, а другую запустил в дупло, нетерпеливо фыркая.
Часть пчел была раздавлена. Уцелевшие вылетели и басовито загудели вокруг медвежьей головы. К ним присоединились и те, которые к этому времени вернулись с взятком. Медведь не обращал на них внимания.
Он вытащил кусок серо-желтых сот, полных меда, и тут же отправил его впасть. Пчелы сердито вились вокруг грабителя. Они жалили его в нос, в веки, но голод был настолько силен, что медведь терпел, только время от времени терся головой о ствол дерева, давя пчел.
Лапа медведя ныряла в дупло раз за разом и вытаскивала истекающие медом соты вместе с бледными личинками в ячейках и цветочной пыльцой. Он глотал мед с воском, жадно чавкая и урча.
На поляне стояло яростное гудение. Пчелы золотистой тучей окружили медведя, но прогнать врага не могли.
Но вдруг на медвежьей морде появилось выражение чрезвычайного внимания. Перепачканная медом лапа застыла на полпути к дуплу, раскрытая пасть свидетельствовала о большой сосредоточенность.
И тут, уяснив, кажется, себе что-то важное, медведь липкой от меда лапой ударил себя по уху. Он мог терпеть, когда его жалили и в нос, и в глаза, и в губы. Но совершенно не мог вынести пчелиного шевеления в ухе.
Пчела копошилась, казалось, в голове, щекотала, заползая все глубже и глубже, намереваясь ужалить. Это лишало медведя равновесия, и он бил себя по уху, проводил когтями сверху вниз по морде, пытаясь вычесать пчелу. Медведь мотал головой из стороны в сторону, тряс ею, а в ухе копошилась пчела, которую нельзя было ни ударить, ни стряхнуть, ни вычесать когтями.
Вдруг медведь испуганно охнул, потерял равновесие и свалился с дерева, упав на спину. С минуту лапа его судорожно царапала ухо, затем он утробно взревел и кинулся бежать на трех ногах. Густой рой вился над ним, но чем дальше уходил медведь, тем прозрачнее становился мстительный пчелиный хоровод.
Испуганный, окончательно потерявший голову зверь иногда останавливался, терся мордой о землю, проводил лапой от уха до носа, будто паутину снимал, падал в густую траву и остервенело барахтался в ней, затем вскакивал и бежал, взревывая.
Наконец лохматым комом скатился к реке и около громадного серого валуна, наполовину выглядывавшего из воды, сунулся в реку, погрузив в нее голову.
Вода затекала ему в ноздри, медведь, захлебываясь, кашлял и бил лапой по воде.
Холод ледниковой влаги приглушил боль в ухе, а пчелу вымыло. Вода, как обычно, немного успокоила медведя. С морды и с лап смыло остатки меда, и теперь он, мокрый и будто уменьшившийся, вылез на берег.
Веки правого глаза вспухли, и глаз заплыл. Верхнее веко другого глаза вздулось и отяжелело, почти закрыв глаз, так что медведь вынужден был высоко задирать голову, чтобы видеть дорогу.
И теперь, направляясь в пещеру, хромал даже сильнее, чем прежде. И при каждом шаге голова показывалась над кипреями и тут же исчезала.
Медведь шел, и ему казалось, что в ущелье появилось что-то новое. Кисловато пахло овечьей шерстью. Порывы легкого ветра приносили вместе с однообразным шумом реки еще какой-то шум, источник которого находился, видимо, не близко.
Медведь останавливался и поднимал нос над травой, нюхал ветер, который дул со стороны нового шума.
Остаток дня и ночь он провел в пещере, и не столько потому, что ему удалось поесть, сколько потому, что глаза заплыли и он не мог видеть. Он спал. И опять видел этот постоянный сон, который ему снится с тех пор, как в лапе поселилась боль, снится, когда ему удается заснуть.
Вот он медвежонком лежит в темном логове у брюха матери-медведицы. Рядом лежит братец. Медвежата уже наигрались. В веселой драке с братцем ему придавило лапку. Лапка болит, и медвежонок, прижимаясь к теплому брюху матери, плачет, потому что не может лечь, как хочется. Но вот медведица поднимает голову, потом склоняется к нему, маленькому, дышит на него и лижет больную лапку, показывая желто-зеленые с прилипшими травинками зубы. Медвежонку легче, и он успокаивается. Теперь он ест откуда-то взявшиеся коричневые мягкие и сочные лесные груши.
Груш много, он набивает ими рот, проглатывая их без усилий, но груши не насыщают.
Тогда он оставляет груши и начинает есть густой и вязкий нашлеп сосновой живицы, которую следует отдирать от шероховатой коры дерева. Когти застревают в плотной массе. Лапка тяжелеет, боль шевелится в ней.
…Медведь проснулся с глухим ворчанием, оглянулся в пещере, но ни матери-медведицы, ни шалуна-братца не увидел. Ушли, наверно. Вон мать издалека смотрит на него глазами, похожими на звезды, которые просвечивают сквозь густые заросли крапивы.
Он тяжело поворачивается на камнях, сухие метелки полыни потрескивают под ним, шуршат листья водяного перца. Выбрав удобное положение, он засыпает снова. И все повторяется опять.
Так прошла ночь. Когда проснулся, было уже утро. Солнце поднялось над горами и поливало желтыми горячими лучами синие горы и росистую траву.
На веках опухоль спала, хотя ощущение тяжести в них осталось. Теперь можно было смотреть, не задирая головы. Но в лапе по-прежнему сидел враг, причиняя боль.
Медведь выбрался из пещеры, раздвигая жесткие стебли крапивы, и спустился к ручью. Из-под ног покатились камни, которые в воде сразу же потемнели.
Он долго лакал воду. Мед вызвал сильную жажду, и холодная вода была очень приятна. Поэтому медведь пил до тех пор, пока мелкая дрожь от холода выпитой воды не побежала по спине.
Затем вышел из ручья и застыл на берегу. Да, что-то изменилось в ущелье со вчерашнего дня. Пахло дымом, кисловато пахло жирной овечьей шерстью и как будто псиной.
Медведь выбрался на глинистый обрыв над пещерой и вышел на склон горы, покрытый кипреем. Прячась в цветах, долго смотрел на противоположные склоны ущелья. Там, на дальних холмах, грязно-белыми пятнами рассыпались бесчисленные овцы, щипля траву. У одного края огромного стада стоял человек, рядом лежала собака. Другая собака лежала у дальнего конца стада. Поближе, где вилась еле заметная тропинка на дне ущелья, появилось что-то красное, там ходили люди и ровным прямым столбом поднимался к небу дым. У костра лежали еще две собаки, но людей не было видно. Рядом с этим красным паслись лошади и несколько овец.
Медведь хорошо знал овец, каждое лето во множестве появлявшихся тут. Это глупые животные, и нет ничего проще, чем поймать овцу. Для этого надо подобраться в густой траве поближе к стаду. Ближайшие овцы, услышав шорох в траве и, может быть, почувствовав запах зверя, внезапно, как по команде, отбегают, образовав на безопасном расстоянии полукруг. Навострив уши и вытянув шеи, они с минуту глупо таращат глаза на то место, где им почудился зверь. Но быстро успокаиваются и начинают щипать траву, время от времени поднимая головы и поворачивая уши.
Среди них всегда находится одна, которая, вытянув морду и нюхая воздух, нерешительно подходит туда, где затаился медведь. Она останавливается, бьет копытами передних ног землю и фыркает. Любопытство толкает ее дальше.
Чаще всего это бывает баран, который не доверяет нюху и хочет видеть глазами то, что чувствует ноздрями. Поэтому он почти вплотную подходит к хищнику, который обычно утаскивает его, не дав даже взблеять.
Вообще медведь только в случае крайней нужды воровал овцу из стада, потому что страх его перед человеком был велик. Этот страх был приобретен им опытом его жизни и навсегда остался в нем. Память прочно хранила тот давний случай, когда он, медведь, был пестуном при двух медвежатах.
В тот солнечный день все семейство лакомилось в малиннике низкорослого леса. Пестун и медвежата объедали ягоды с кустов. Медведица отошла от них, и ее не видно было за высокими зарослями.
Увлекшись, медвежата и пестун не заметили, как рядом появился человек. Видимо, встреча была неожиданной и для него. Он громко закричал, размахивая руками и снимая с плеча какую-то палку. Медвежата кинулись бежать. Они удирали не к матери, а в другую сторону, и скоро запутались в густых переплетениях ежевики. Растерявшийся пестун присел и спрятался в кустах, не зная, что делать.
Услышав, как скулят медвежата, с ревом прибежала медведица и, раскрыв пасть, кинулась на двуногого, который пытался уйти и уже мелькал за небольшими деревами. Но разъяренная мать в несколько прыжков настигла его. И тут произошло что-то непонятное – в лесу затрещало, будто громом ударило, потом еще раз загрохотало, и медведица покатилась по земле. Снова раздался грохот, и она, вздрогнув, вытянулась у ног человека, в руках которого находилась дымящаяся палка.
Пестун в ужасе бежал из малинника, бросив медвежат. Он удирал, пока далеко позади не оставил и малинник, и медвежат, и человека рядом с убитой медведицей.
С тех пор страх перед человеком у медведя не проходил. И вообще люди оставались для него непонятны, и это усиливало его боязнь. Он знал, что сделает тур, овца, дикий кабан или волк, когда он преследует их, и совершенно не знал, что предпримет человек, оказавшийся на его пути.
Но сейчас зверь был голоден, а рядом было очень много пищи, и нигде, кроме как во владениях человека, он не мог взять ее. Крайняя нужда толкала его идти туда, где была смертельная опасность.
Медведь сидел, скрытый кипреем, и смотрел вниз.
Вот из-под этого красного вышел человек, присел около костра и стал что-то делать. Собака подошла и легла рядом.
Медведь знал по опыту, что собаки ведут себя так же, как и люди, которым они служат. Если пастух любит полежать во время пастьбы, то его собака делает то же. Если он строго следит за своим стадом, то и собака не знает покоя, хотя хозяин и не заставляет ее собирать разбредающихся овец. Поэтому медведь применял совершенно одинаковые хитрости против человека и его собаки.
И еще он знал, что днем не следует подбираться к стаду. Это бесполезно. Даже самая ленивая собака учует медведя на большом расстоянии и поднимет лай. Это опасно. Потому что больная лапа мешает передвигаться быстро. Легче и безопаснее воровать ночью, когда спят все – и люди, и собаки, и овцы.
Ночью медведь чувствовал себя увереннее. И не только потому, что ночь приносила с собой темноту. Ночью обоняние становилось чувствительнее, слух острее, в мышцах, послушных и сильных, появлялась необыкновенная легкость. И, что самое главное – в темноте страх перед человеком уменьшался.
Сейчас, в полдень, медведю полагалось спать. Но он был голоден и потому искал съедобные травы и коренья. Рвал губами пастушью сумку с мелкими белыми цветочками и, неуклюже двигая челюстями, ел. Находил сочные листья темно-зеленого салата и, раздвигая траву вокруг мордой, ухватывал их губами – чавкая, прожевывал и глотал. Откапывал корни молодого лопуха и, наступив на них, срывал грубоватую кожицу зубами, после чего долго перемалывал сочный, с земляным ароматом корешок.
Медведь так увлекся, что внезапно вспорхнувшая с громким «фр-р-р» из-под ног перепелка заставила его вздрогнуть и присесть.
В густой траве, в аккуратном гнездышке, лежали серые, в коричневых крапинках яйца, еще хранившие тепло птицы. Он сдвинул гнездо с места и съел выкатившиеся яйца. Потом долго облизывал и нюхал аккуратно переплетенные травинки птичьего жилища, вкусно пахнувшие перепелкой.
А солнце уже опускалось за высокую гору на западе. Наконец раскаленный шар скатился на ту сторону горы. Гора стала неузнаваемой. Ее верхушка будто расплавилась и легким золотым паром невесомо повисла между небом и землей. Из-за горы вытянулись в обе стороны румяно-золотистые лучи, разделившие мир на две части: светлую – за ними и сумрачную – остальную.
Множество коротких лучей скользнуло между вершинами соседних гор. Они вонзились в запылавшие облака, в лес на горах и в траву.
Где-то заухал вылетевший на охоту филин, и в скалах ему бесконечным «сиу-сиу-сиу» тонкоголосо ответила какая-то ночная птица.
Густо прогудел пролетавший мимо жук, но, ударившись о крепкий стебель кипрея, свалился в траву коричневым комком и там тяжело задвигал ножками и жесткими надкрыльями.
Когда лучи солнца погасли, растворившись в глубине неба, внезапно обозначился легкий мрак, в котором бесшумно проносились светлячки. Внизу, на дне ущелья, кровавым пятном выделился костер. Медведь спустился по склону и, остановившись около маленького лесочка, долго смотрел на огонь. На таком расстоянии собаки не могли его почуять.
Около костра двигались огромные тени людей, и они казались такими же страшными, как сами люди. Оттуда шел волнующий запах мяса и молока вперемешку с запахом дыма.
Овец не было видно. Они находились во мраке за костром.
Но вот огромные тени перестали скользить и качаться. На освещенной площадке появились собаки. Они лежали и, прижимая что-то лапами, грызли, не замечая друг друга.
Снова двигались человеческие тени. Слышались голоса людей. Затем наступила тишина.
Около костра остался человек. Сначала он сидел спокойно, глядя на плясавшие перед ним языки пламени. Потом потянулся, встал и исчез во мраке. Скоро он опять появился и бросил что-то в огонь. Над костром огненными пчелами взлетели искры, повалил густой дым.
Покончив с этим, человек растянулся возле костра спиной к огню…
Медведь стал подходить ближе.
Лошади встревожились, зафыркали и подошли к костру. Стали около человека и навострили уши. Брехнула одна собака, прислушалась, будто оценивая свой голос, и вдруг залилась яростным и торопливым лаем. К ней тотчас же присоединились и другие. Они стояли у кромки освещенного круга и лаяли зло, с клокотанием и хрипами в горле. И в этом лае чувствовалась извечная ненависть всего собачьего рода к медведю.
Человек отбежал от костра, но скоро появился с хорошо знакомой медведю палкой, давным-давно убившей его мать. Он вскинул эту палку. Раздался знакомый грохот. Кроваво блеснул сноп пламени, который густой мрак тут же погасил. Медведь отошел подальше, но собаки чувствовали его и остервенело лаяли, не делая, однако, попыток подойти ближе.
Так продолжалось до самого утра…
На рассвете голодный медведь вернулся в пещеру и, полакав воды, лег.
Весь день маялся. Вечером вновь пришел к знакомому месту около маленького лесочка. Опять качались и скользили тени, слышалось звяканье, и, как живое, плясало пламя костра.
И опять у костра остался человек, но не вчерашний, а другой. Этот сидел спокойно, прижав к себе палку, из которой люди посылают смерть.
Время от времени он подбрасывал в костер куски дерева. Собаки дремали рядом. Пахло шерстью овец, и этот вкусный сальный запах тянул медведя к себе с неодолимой силой. Но он все ждал.
Наконец около полуночи встал на задние лапы и с величайшей осторожностью начал подбираться к стаду. Через несколько шагов остановился и, нюхая воздух, прислушался. Слабый ветер дул от стада, и поэтому собаки, не чуя медведя, лежали спокойно.
Овцы уже были видны. Они в темноте казались серыми камнями, беспорядочно разбросанными на слегка покатом склоне. Человек сидел так же неподвижно и смотрел на пламя.
Постояв немного, медведь снова двинулся, внимательно прислушиваясь. Но вдруг под ногами треснул стебель прошлогоднего репейника. Этого было достаточно, чтобы собаки проснулись. Они бросились к ненавистному врагу, перебегая с места на место.
Человек вскочил и побежал к ним. А медведь уже уходил, убегая на трех ногах. Собаки рванулись было за ним, но скоро остановились, рыча и взлаивая.
Опять эта страшная палка изрыгнула и загрохотала на все ущелье. Человек свистел и кричал. А медведь стоял около лесочка и смотрел на пламя костра, не в силах отойти от манящего запаха овец. Но всходившее солнце, окрасившее полнеба в нехороший кроваво-красный цвет, заставило его уйти.
Красное, пугающее утро загнало медведя в пещеру. Он лег на сухие метелки полыни, часто и приглушенно трещавшие под ним.
…День с самого утра был душный. В совершенно неподвижном воздухе не было ни малейшего признака жизни: не слышно птиц, орлы не кружили в небе, на дальнем склоне не брехала лиса, на той стороне ущелья овцы как легли с утра, так и не вставали до самого вечера. Собак не было видно.
Природа как будто недомогала. Под белесым, с грязными облаками небом застыли потемневшие горы. Что-то назревало кругом. Это чувствовал и медведь, не спавший весь день. Лапа болела сильнее обычного. Нудная боль в животе становилась нестерпимой.
Одни только мухи, назойливые и нахальные, казалось, нисколько не замечали тяжести в воздухе. Они садились медведю на нос, губы, веки и углы глаз и не давали ни минуты покоя. Медведь, лежа на спине, поворачивал голову к здоровой лапе, сердито терся об нее, мотал головой.
Внезапно задул ветер, прижав к земле кусты и травы. С севера над горами мрачным чудовищем выползла лохматая туча, неся с собой желанную прохладу. Ветер, обрадовавшись ей, закрутился и теперь уже порывами налетал на склон. И в такт этим порывам наклонялись кипреи, вставали, раскачивались и опять пригибались к земле. Ветер выворачивал листья лопуха, обнажая их нижнюю сторону с мягким сероватым подбоем.
Наступила ночь. Ветер шумел во мраке, свистел в зарослях густой крапивы, налетал на склон с пещерой, и, наткнувшись на препятствие, издавал мощный глухой звук «уфф-афф». Со склона, шурша, скатывались камешки и сухие комочки глины.
Вдруг плотный мрак прошило трепещущей молнией, сразу же сломавшейся на множество кусочков, разлетевшихся зигзагами. Вслед за этим сильнейший грохот заставил вздрогнуть горы. Хлынул дождь.
Вспышки молнии следовали одна за другой. Косые струи дождя были похожи на дрожащие, протянутые от земли до неба бесцветные стебли неведомых трав.
Особенно сильные порывы ветра забрасывали в пещеру холодные капли. Медведь поднимал голову и нюхал воздух.
Грохот, шум, молнии и ветер делали ночь жуткой, наполненной одними опасностями. В такое время все живое прячется, заботясь только о защите от непогоды. И медведь понял, что для охоты сейчас самое благоприятное время. Потому что собаки должны были попрятаться. А овцы наверняка сгрудились и не почувствуют медведя, с какой бы стороны он не подходил к ним.
Медведь уже шел к стаду. Дождь хлестал его в глаза, кипрейные султаны били по морде, а грохот грома оглушал. На краю знакомого лесочка остановился и при очередной вспышке молнии увидел внизу сгрудившихся в нескольких местах овец. Тут же стояли лошади головами друг к другу, подставив себя хлестким струям дождя, и, казалось, дремали. Собак не было видно.
Медведь спустился от лесочка по скользкой глинистой поч-ве. Последние несколько метров съехал на трех лапах и сразу же оказался перед бурлящим потоком, которого раньше тут не было. Озадаченный, остановился. Но стоял недолго. Овцы были перед ним.
Медведь фыркнул и перепрыгнул через клокочущий поток.
Но вдруг в общем однотонном шуме его чуткое ухо поймало подозрительный звук – легкий и четкий щелчок. Оглянувшись, увидел над собой человека. Тот стоял за дождевой завесой, наставив на него страшную палку.
Медведь охнул и кинулся бежать огромными прыжками в ту сторону, где вчера горел костер. Овцы шарахнулись, образовав два полукруга. В это время раздался грохот, грохот страшной палки. Около уха, шипя и фыркая, пролетело что-то.
Растерявшийся медведь приостановился и вдруг прямо перед собой увидел рогатую козу с блеснувшей при свете молнии цепью. Но коза тоже увидела его. Она заревела было басовитым, полным ужаса голосом, но медведь ударил ее здоровой лапой, подмял под себя и, чувствуя хруст ломающихся костей, нашел мокрую и жилистую шею козы, схватил ее в пасть и кинулся бежать. Однако тут же споткнулся, хотя добычи не выпустил. При новой вспышке молнии в зеленоватом свете мелькнула натянутая цепь. Она шла от колышка с изогнувшейся шее уже мертвой козы. Медведь рванулся. Колышек выскочил из земли. Цепь упала на землю и зазвенела. Медведь побежал и через несколько прыжков на его пути оказался опять поток, который, видимо, тут сильно изгибался.
Когда он перебегал его, раздался один выстрел.
Крики людей, грохот выстрелов и грома смешались вместе. Но медведь уже отбежал далеко и, не спеша, уходил к себе, возбужденный запахом мяса и крови.
Ни ветер, ни секущие струи дождя, ни молнии, ни могучий грохот грома, ни еле слышные голоса людей уже не казались страшными.
Цепь волочилась за ним, обозначая его путь. Время от времени колышек застревал в траве, но натянув цепь, медведь выдергивал его вместе с длинными травинками…
…Ослепительное солнце сияло с пронзительно синего неба, и миллионы маленьких солнц горели в посвежевшей бодрой траве. В это замечательное утро медведь был сыт, и утренние лучи, заглянувшие в пещеру, застали его спящим. Спал он спокойно, давно ему не спалось так хорошо. Ни мать-медведица, ни шалун-братец ему не снились. И лапа болела меньше.
Рядом находилось то, что осталось от вчерашней добычи, едва приваленное мокрыми ветками и камнями. Из-под этой кучи тянулась цепь с мокрым колышком на конце. Тут же валялись обглоданные кости.
А медведь спал, лежа на брюхе и прикрыв здоровой лапой морду, будто защищал глаза от яркого света. Ему было хорошо. Больная лапа позволяла лежать в привычной позе. В брюхе была приятная тяжесть.
Но внезапно медведь проснулся. Слух уловил что-то, выделявшееся из общей картины того шума, который из-за своего однообразия воспринимается как тишина.
Где-то заскулила собака, а в воздухе появились запахи, которые могли принадлежать только человеку. Пахло дымом и еще тем неприятным запахом, который остается после того, как люди производят шум из этой грохочущей палки. Остро пахло псиной.
Где-то рядом ходили люди. Медведь сжался в комок, задерживая дыхание и прислушиваясь к шагам и осторожной возне над собой. Стало тихо, потом раздался сердитый крик человека, после которого по глинистому склону скатилась собака. Понюхав землю, она испуганно тявкнула и залаяла густым басом.
Опять раздался властный крик человека, и собака, подчиняясь, подошла ближе к пещере, поскуливая, но снова остановилась.
Мелкие камешки зашуршали по склону. Рядом раздался шум человеческих шагов.
Медведь знал, что выходить наружу не следует. Он хорошо помнил про грохочущую палку в руках человека.
Люди замышляли что-то злое. Они тихо переговаривались. Уже и второй из них спустился вниз. За ним, тихо шурша, катились по склону камешки.
Медведю было страшно. И тут он вспомнил то давнее время, когда был еще маленьким и всегда находил защиту у матери-медведицы. Как бы ни было страшно, малыш всегда успокаивался у ее теплого брюха, где всегда было уютно и безопасно. Особенно, если медведица заслоняла его лапой и сильным ласковым языком лизала ему между ушами, бока и живот, дыша на него приятным теплом.
Прямо перед носом упал камень. Но медведь и не подумал сдвинуться с места.
Другой камень ударился о стену пещеры, отскочил и скатился по его лохматому боку на больную лапу. Медведь передвинул ее, и именно в это время новый камень угодил в лапу. «Мух!» – сердито рявкнул медведь и отполз подальше.
Люди затихли, и если бы не запах, исходящий от них, то можно было подумать, что они ушли.
Где-то недалеко зашипело, неприятно запахло дымом, и что-то горящее со звуком «шфррр» влетело в пещеру и упало около медвежьего бока. Оно махало длинными красными конечностями, испускавшими жар и зловоние.
Рядом с этим многолапым чудовищем медведь не мог оставаться. Оно обжигало его и лишало воздуха.
С сердитым ревом, прерываемым кашлем, медведь вылетел из пещеры на трех ногах, прокатился кубарем через заросли глухой крапивы, ударил подлетевшую к нему собаку, которая отскочила со страшным визгом, пропавшим в двойном треске одновременно загрохотавших палок, посылающих смерть.
Медведь вскочил, собираясь бежать, но в это время снова раздался грохот. Что-то ударило его в бок. Бежать стало трудно. Грохнуло еще раз, и горячая боль в животе заставила медведя упасть. Он споткнулся и, когда вставал, почувствовал сильнейший удар в ухо.
Люди метались за камнями, но теперь они видны были как в тумане. От боли в ухе медведь оглох, и в этом онемевшем мире видел только суетившихся людей и собаку у их ног, раскрывавшую пасть в беззвучном визге.
Что-то сильно толкнуло его в шею. И медведь стал плохо видеть. Но это продолжалось недолго. Потому что вдруг очень отчетливо увидел свою мать-медведицу, у брюха которой он, ставший почему-то опять маленьким, оказался в логове. Теперь ему совершенно не было страшно. Мать наклонилась к нему и лизала его больное ухо, из которого уходила боль. Она прикрыла его огромной лапой, заслонив и скалы, и небо, и заросли крапивы возле пещеры. Братец навалился на него, но медведю было хорошо, и он левой лапой отталкивал его от себя, удивляясь тому, что она не болит.
А в голове становилось все темнее и темнее…
