Окончание. Начало см. «Дарьял» 4’06
РЕПАТРИАНТЫ
Мерный стук колес на стыках рельс, овладевшее людьми чувство безразличия от невозможности как-то изменить ход событий немного успокоили их: одни, убаюкивая детей, сами задремали, другие, закрыв глаза, мысленно пытались осознать происшедшее в последние дни и попробовать оценить свои действия. У некоторых подобный самоанализ приводил к полной апатии, душевные и физические силы были на пределе, и они молча плакали, уставившись отсутствующим взглядом куда-то в пространство, изредка вздрагивая при пронзительном гудке паровоза или грохоте встречного состава.
Двери в вагонах были открыты с одной стороны, ласковый майский ветерок, проникая в вагон, теребил волосики спящих детей. Было тихо. Разговаривать никому не хотелось, да и не о чем.
Поезд замедлил ход и остановился. Вокруг было поле и только вдали виднелось несколько домиков. В голове состава раздались какие-то голоса, и трое военных двинулись вдоль состава. Это были английский офицер с переводчиком и невооруженный солдат. Останавливаясь у дверей каждого вагона офицер через переводчика произносил одну и ту же фразу: «Сейчас мы будем проезжать стратегически важные объекты. Вы не возражаете если мы временно закроем двери вагонов?» Сама постановка вопроса действовала на людей успокаивающе: они понимали, что, если бы кто-то и захотел воспользоваться открытыми дверьми, то мог бы сделать это многократно. Из вагонов раздавались безразличные голоса: «Надо – закрывайте», или «Какая разница» и т.п. Никто не возражал. В некоторых вагонах пассажиры изнутри помогали сдвинуть тяжелые двери с места, и они захлопывались с грохотом, после чего снаружи закрывались на запор, и трое продолжали свое движение вдоль состава.
Наконец, поезд тронулся. Минут через двадцать блеснула лента реки, колеса гулко застучали по высокому железнодорожному мосту, охраняемому английскими солдатами. Поезд с грохотом миновал этот один из «стратегических», по-видимому, объектов и проследовал дальше на восток.
Непонятное беспокойство вновь овладело людьми: прильнув к маленьким окошкам, расположенным почти под потолком вагона, они неотрывно смотрели на меняющийся ландшафт. Поля и сельские постройки постепенно исчезли, уступив место строениям городских окраин, рельсы на стрелках стали разбегаться, образуя все новые пути, показывались длинные платформы с прирельсовыми складами. Все говорило о том, что поезд, замедляя ход, подходил к узловой станции.
На одной из платформ лицом к приближающемуся составу стояли двое военных в советской армейской форме: яркие зеленые фуражки, погоны такого же цвета указывали на принадлежность их к пограничным частям. Широкие армейские ремни, хромовые сапоги гармошкой бросались в глаза. Заложив большие пальцы рук за ремни портупеи, широко расставив кривые, как у кавалеристов, ноги, они стояли в позе напряженного ожидания, казалось, сдерживая себя, чтобы не броситься вперед.
«Что, мать вашу… довоевались!?» – громко произнес один из них. Это были первые русские слова, которые услышали репатрианты на территории, подвластной Советам.
Потом эта фраза слово в слово повторялась в различных ситуациях: с нее начинал следователь СМЕРШа в проверочно-фильтрационном лагере, вынимая из ящика письменного стола пистолет ТТ, ее дружно повторяли следователи во внутренних тюрьмах МГБ, да и всякого рода спецкоменданты не гнушались воспользоваться подобным всеобъемлющим оборотом речи.
Эти слова, как нельзя лучше, подошли бы эпиграфом к настоящему повествованию.
Поезд остановился у высокого, совершенно пустого перрона. Частично разрушенное, закопченное белое здание вокзала казалось вымершим – нигде ни души. Внизу, со стороны городка, просматривалась довольно обширная, но тоже безлюдная площадь, на которой в тени деревьев стояли два виллиса. В наступившей тишине было слышно, как лязгнув сцепкой, пробуксовав и со свистом выпустив пар, отошел паровоз. Вновь наступила звенящая тишина. Но вот на площади внизу появилась группа английских военных, доставивших сюда предусмотрительно составленные на берегу Дравы списки репатриантов. Следом за ними из здания вокзала вышли трое советских офицеров. Началось прощание выполнивших свой долг союзников: оно было шумным, веселым, с длительными рукопожатиями, похлопываниями по плечу и энергичной жестикуляцией присутствующих. Рассевшись по машинам, просигналив несколько раз на прощание, англичане рванули с места и скрылись в клубах поднятой пыли.
Стремительная смена кинокадров – прием, когда режиссер фильма подобным образом желает акцентировать внимание зрителя на важном эпизоде. В этом повествовании не было необходимости в подобных эффектах, но жизнь зачастую преподносит неожиданные трюки, похлеще применяемых в кино. Гудки отъезжающих английских виллисов, рев моторов слились с топотом множества ног: на перрон, как из под земли, высыпали советские солдаты с автоматами и, вытянувшись в цепь вдоль всего состава, замерли в ожидании. В голове состава, где находились вагоны с мужчинами, последовала громкая команда: «Открывай!» Раздался грохот отодвигаемой двери и вновь команда: «Пулей из вагона по одному! По пять разбирайтесь! Садись!»
Вконец растерявшиеся от неожиданности, в страхе, бросая свои вещи люди, выскакивали из вагона, стараясь попасть в пятерку и тут же сесть на землю, тем самым обезопасив себя от наказания – удара палкой. Однако в спешке кто-то стремглав, как коршун на добычу, бросался на землю, дабы занять свое место в пятерке, и вдруг оказывался шестым. Он тут же, подвергаясь палочному воздействию и потеряв равновесие, оказывался лежащим на земле. Чекистская тактика – заранее апробированными методами сразу же деморализовать человека, сломить, унизить его, превратив в послушный механизм, сработала идеально: люди подчинялись мгновенно любой команде.
Затем было приказано забрать все оставшиеся в вагонах вещи, и сидящие на земле по одному вскакивали, хватали оставленное и устремлялись обратно на свое «сидячее» место в строю.
Женщины с детьми – по мере выгрузки из вагонов – под конвоем отводились с перрона вниз, в сторону площади, сопровождаемые оскорблениями.
Смеркалось. Состав был выгружен. Как будто все необходимые действия, предшествующие дальнейшему движению, были выполнены. Однако людям не разрешено было подняться, и они продолжали сидеть. Ноги затекали, попытки как-то изменить позу могли тотчас повлечь очередной удар палкой.
Стемнело. Внизу на площади наметилось какое-то движение: послышались отрывистые команды, заглушаемые неистовым лаем служебных собак. По команде одна за другой были подняты группы сидящих на перроне репатриантов, и в плотном окружении конвоя с присоединившимися к нему проводниками с собаками колонна медленно двинулась с места. По обе ее стороны с небольшими интервалами следовали автомашины с зажженными фарами – кромешную тьму разрезали два ярких снопа света, между которыми колыхалась темная безмолвная масса передвигающихся людей. Охрипшие от беспрерывного лая, оскалив пасти, собаки остервенело рвались с поводков в сторону сопровождаемых, словно они были посвящены в темные дела этих изменников родины..
То и дело слышались окрики: «Подтянись! Прекрати разговоры!», хотя все шли молча, сжав крепко зубы и еле передвигая ноги: этот недолгий переход показался им целой вечностью. Наконец колонны остановилась перед открытыми настежь большими металлическими воротами, площадь перед которыми была ярко освещена прожекторами. Внутри виднелись высокие полуразрушенные здания заводского типа с выбитыми стеклами. На площади, запруженной военными, внимание привлекала группа высоких чинов, что-то оживленно обсуждающих между собой. Вскоре от нее отделились два офицера: один последовал внутрь, а другой направился к остановившейся колонне. Громкая команда: «Следуй вперед!» – и в ворота стали входить пятерки. Один из стоящих в воротах громко отсчитывал: «Перва! Втора!.. Четверта! Пята»… – последняя буква «я» при счете не произносилась. Как впоследствии убедились «репатрианты» это было «фирменное» произношение конвойных войск, независимо от того, находились ли они на Печоре или на Колыме, в Караганде или на Урале. С этого момента неусыпное око чекистов будет неотрывно надзирать за ними, и никуда от него не деться. Родина-мать приняла своих заблудших сынов и дочерей в свои не разжимаемые объятия.
Войдя в обширный заводской двор, колонна остановилась. «Не расходиться!» – предупредил офицер, идущий впереди, и тут же исчез. Люди продолжали молча стоять в своих пятерках, растерянно озираясь вокруг и ожидая очередного шага начальства. Военных нигде не было видно. Тогда наиболее решительные стали вполголоса разговаривать между собой, строя самые различные прогнозы в отношении своей судьбы. Кроме того, они пришли к единому мнению, что в настоящий момент они не представляют особого интереса для своих хозяев: они водворены в надежное место, огороженное сколько хватал глаз высоченной каменной стеной, вокруг вооруженная охрана. Некоторые, осмелев, начали присаживаться тут же в строю на свои пожитки или прямо на землю, а кое-кто рискнул покинуть строй и прилечь у стены здания. Несколько репатриантов пробрались внутрь полуразрушенного здания, чтобы выяснить, где они и что с ними собираются делать. Прошедший день преподнес беженцам немало жестоких сюрпризов. Они, казалось, были готовы ко всяким неожиданностям. Но через полчаса они были ввергнуты в крайнее изумление и растерянность: четверо прибывших вместе с ними северокавказцев, прошедших совместно весь трагический путь от Кавказа до этого разрушенного заводского двора, где они находились сейчас, предстали перед ними в облике борцов за советскую власть. Своим землякам о своем приходе они оповестили не очень оригинальным способом: громкое обращение в виде восклицательного – «Внимание!» Давно ждущие подобного призыва репатрианты устремились к месту предполагаемых событий и увидели четырех мужчин средних лет, стоявших рядом, знакомых почти всем здесь присутствующим не менее двух лет. Эти четверо имели нарукавные повязки темно-зеленого цвета с надписью белым на русском языке: «Партизанский отряд имени Джузеппе Гарибальди». Ничуть не смущаясь своего столь чудесного превращения, они потребовали тишины, и один из них обратился к присутствующим: «Вы все должны соблюдать дисциплину и беспрекословно выполнять все требования советского командования». Новоиспеченный «партизан» без тени смущения продолжал: «Все вы будете подвергнуты проверке компетентными органами на предмет вашего поведения на оккупированной противником территории». Было видно, что текст был подготовлен кем-то, ибо лексикон говорившего на самом деле был намного беднее: «О каждом из вас все известно, а потому утаивание каких либо фактов усугубит (он еле выговорил это слово) вашу вину перед родиной». Слушатели не верили своим собственным ушам: каких-то два часа назад эти четверо жили теми же тревогами и интересами, что и вся масса беженцев. Здесь были их друзья, родственники, земляки…
Эти четверо здоровых мужчин в начале войны служившие в Красной Армии, оказались в стане беженцев, не будучи ни ранеными, ни контужеными, просто дезертировали в конце 1942 начале 1943 годов, пройдя с беженцами весь нелегкий путь длиной в два с лишним года. И если кому и надо было опасаться встречи с советами, так это в первую очередь им. Некоторые из тех, к кому были обращены устрашающие слова об ответственности за антисоветские деяния, вспомнили, что кое-кто из «партизан Гарибальди» во время оккупации немцами их родных мест был замечен также с нарукавной повязкой — только белого цвета – полицая. Во всяком случае, и ранее белые, и теперь зеленые повязки были для них средством даже не столько сохранения жизни, сколько приобретения благ и ощущения власти над себе подобными.
В первый раз возможные нелады с советской властью могло объяснить в какой-то мере ношение белых повязок. Теперь же появился новый хозяин, который, сделав вид, что полностью доверяет «гарибальдийцам» и поощряет их рвение помочь ему (читай – предоставить необходимую СМЕРШу информацию о беженцах) заранее предопределил судьбу добровольцев: как только органы делали вывод, что источник информации иссяк, они тут же лишали «помощников» их кажущихся до времени привилегий и переводили их на общий режим содержания, где их ждало то же, что и тех, на кого они так усердно строчили доносы.
Наступила полночь. Двор и бывшие цеха освещались огромными яркими электролампами. Многочисленные колонны, горы возвышающихся ящиков с каким-то оборудованием отбрасывали во все стороны длинные черные тени на стремившихся как-то расположиться усталых, выбившиеся из сил репатриантов. Кто-то пытался примоститься на бетонном полу, кто на большущих металлических листах, разбросанных повсюду, кто на груде кирпичного щебня. Но заснуть в эту ночь никто не мог: громкими голосами постоянно выкликались фамилии – это «добровольцы», сновавшие между беженцами, выполняли очередной заказ СМЕРШа и, найдя нужного человека, препровождали его в определенные заранее места.
Тот, кому удалось уцелеть после внутренних тюрем НКВД-МГБ, твердо усвоил, что рабочий день этих глубокочтимых народом учреждений начинается ночью, в продолжение которой вершились деяния, с такой болью и правдой описанные узниками-свидетелями этих трагедий. Так что в том, что на этом разрушенном заводе никому не удавалось ни на миг забыться и заснуть, не было ничего необычного – шла привычная ночная работа.
Забрезжил рассвет. Неожиданно все успокоились, словно с первыми лучами солнца, как в сказке, мгновенно исчезла нечистая сила. Но оказалось, пауза была недолгой. Команда: «Строиться без вещей!» Вновь не без помощи «добровольцев» люди были собраны на обширную площадь между заводскими зданиями и выстроены в две шеренги по периметру площади. Прозвучало объявление о начале регистрации: в алфавитном порядке будут называться буквы, и беженцы с фамилиями, начинающимися на эти буквы, должны будут построиться по пятеркам и следовать к месту регистрации…
Одновременно с этим объявлением с тыльной стороны стоящих в шеренге репатриантов медленно, с трудом удерживая равновесие, шествовал вдребезги пьяный старшина в сопровождении солдата. Последний, опекающий своего патрона в подобных акциях не впервые, в нужный момент ловко подхватывал падающего начальника и придавал его телу вертикальное положение. В руках у старшины была увесистая сучковатая палка, которую он умудрялся не выпускать из рук, даже совершая самые немыслимые виражи. Проходя между стеной здания и выстроенными в шеренгу людьми – он находился у них за спиной, – увидев хорошие сапоги, кожаное пальто, ремень (мало ли, что может понравиться!) он останавливался и заплетающимся языком выдавливал из себя: «Суки! У кого что хорошее из кожи кидайте в подвал». Он силился повернуться, чтобы указать на подвальное окно, где в сумраке можно было разглядеть разбросанные по полу вещи, но тут же терял равновесие, и лишь сноровка ординарца помогала ему не разбиться. «Сменку берите вон с той кучи», – он пытался придать своей руке определенное направление, но рука отказывалась повиноваться и плетью повисала вдоль туловища. Он хотел обратить внимание на кучу брошенных владельцами вещей и обуви. Ставшие объектом внимания старшины лихорадочно начинали стаскивать с себя понравившиеся ему вещи и бросать их в подвал, в глубине души решив, что все это им больше не понадобится. Но если владелец понравившейся старшине вещи не выполнял приказа, то немедленно получал удар палкой, причем, куда попало, зачастую перепадало и соседям. Такая аргументация оказывалась вполне убедительной, и количество реквизированных вещей росло. И все же несколько отчаянных ребят решили не подчиниться: одни по принципиальным соображениям, как они говорили, другие – не уронить своего достоинства. Но такой ход событий, оказывается, был предусмотрен операцией по изъятию ценностей. Чтобы попасть к столам, где происходила регистрация, нужно было пройти длинное без единого окна складское помещение, имеющее посередине сквозной проход, по обе стороны которого были складированы огромные ящики, бухты каната, различное оборудование. Этот отрезок пути и использовался для укрощения строптивых. Идущий на регистрацию попадал из освещенного ярким солнцем двора в сплошную тьму, но продолжал двигаться вперед, ориентируясь по идущим рядом. В этот момент наперерез жертве устремлялись двое-трое солдат и, преградив ему путь, оттесняли в сторону. Далее, как говорится, все было делом техники: если это были сапоги – владельца сваливали на пол и стаскивали их, если одежда – просто вытряхивали из нее. Действо совершалось в считанные секунды, в кромешной тьме, и налетчики тут же ретировались со своей добычей. Пострадавшему оставалось прийти в себя, осознать, что он или разут или раздет, и продолжить свое движение в одиночестве, держа курс на слабый свет электролампочки где-то вдали.
К вечеру перепись была завершена. Одновременно был подготовлен длинный товарный состав из четырехосных вагонов, оборудованный для транспортировки заключенных: двухярусные из горбыля нары по обеим сторонам дверей, четыре зарешеченных окошка, параша. Долгий трудный путь на восток, на родину, с таким нетерпением ждущую своих граждан из фашистской неволи, был открыт! Таких заключенных, колесивших по необъятным просторам во все времена строительства социализма в отдельно взятой советской стране, было предостаточно, а победоносная война, как оказалось, потребовала их еще больше.
Примечательно, что за десятилетия существования советской власти, процесс этапирования не претерпел абсолютно никаких изменений. Конвой, злобный, лишенный элементарных человеческих качеств в малейших их проявлениях. В вагоне духота, молят приоткрыть на остановке двери. «Пореже дышите, суки!» Стучат, просят забрать умирающего, возможно, оказать ему помощь – «Лишняя пайка останется вам. Радоваться надо!» Перечисление подобных высказываний заняло бы, ох, как много времени и места. А вот «фирменным блюдом» конвоя, безусловно, надо признать внезапные ночные «проверки» железнодорожных этапов.
Поезд останавливался. В наступившей тишине слышались стоны арестантов и храп спящих. Неожиданно, как разрывы снарядов, усиленные многократно ночным эхом, барабанной дробью раскатывались оглушительные удары деревянных молотков с длинными ручками по стенам, полам, крышам товарных вагонов: конвой определял – все ли доски на местах. Побег предотвращен! Естественно, операция эта проводилась крепкими ребятами-конвоирами после принятия ими определенной дозы спиртного. Основная цель считалась достигнутой, если внутри вагона после «удачного» удара, когда молоток опускался на доску у головы ничего не подозревающего спящего человека, раздавался нечеловеческий вопль. Дружные одобрительные возгласы проверяющих, сдобренные матом и определенными пожеланиями в адрес опекаемых, являлись наградой меткому служивому.
Жаркое лето. Голодные люди получают селедку и тут же расправляются с нею. Воды нет. Наконец приносят неизвестно какую. Дизентерия… Все это не раз описывалось и нет надобности в повторении. Как сказал Твардовский: «Ни убавить – ни прибавить!» Но вот об одном отступлении от правил этапирования, если не назвать это новшеством…
В центре нефтеносного района Румынии, городе Факшаны была сделана остановка с целью, как было объявлено, производства санобработки этапируемых. Все «пассажиры» со своим вещами были выгружены из вагонов и, как заведено, выстроены по пятеркам. В сопровождении конвоиров колонна подошла к обширному пустырю и по команде остановилась. Так с вещами люди простояли какое-то время, готовые по своему опыту к любому повороту событий. Наконец из-за приземистого длинного барака послышались какие-то команды на немецком языке и под бравурный мотив фашистской солдатской песни, четко чеканя шаг, перед изумленными «репатриантами» появился строй немецких офицеров. Они обогнули пустырь и, повернувшись к стоящим, промаршировали на месте. Затем, по команде приставив ногу, замерли. Снова звучит команда, и офицеры, рассыпавшись, образовали цепочку, остановившись один от другого на расстоянии трех метров. Режиссура спектакля была разработана тщательно. Рявкнул громкоговоритель и оттуда донеслось: «Внимание! Сейчас ваши бывшие хозяева произведут у вас обыск. Для дальнейшего пользования вам оставляется пара белья, пара верхней одежды и обуви, одеяло, шинель или пальто и головной убор. Все остальные предметы подлежат изъятию офицерами вермахта. Вещи для обыска подносить в раскрытом виде! Повторяю»…
Были понятны цели этого спектакля: ваши бывшие благодетели ради собственной шкуры не побрезгуют копаться в вашем тряпье и отобрать у вас последнее. Если понадобится, то и выполнят любой другой приказ советского командования. И еще: совершая гнусную процедуру обыска, они подвергают себя унижению.
Нужно сказать, что первая задача властей в какой-то мере была выполнена – обыск был проведен. Но благодаря корректировке исполнителей-немцев, ход акции был несколько видоизменен. Пользуясь тем, что конвой был рассредоточен по периметру пустыря на довольно почтительном расстоянии от обыскиваемых, немецкий офицер, встретив подходившего к ним «репатрианта», который сбрасывал весь свой скарб ему под ноги на землю, воровато озираясь по сторонам, отбрасывал в сторону, как бы для изъятия, самую малость, а остальные вещи волоком по земле проталкивал себе за спину, тараща и вращая при этом глазами, и сдавленно произносил шепотом, сильно картавя: «Походите! Бегъите все стгъо! Это ваше!» По окончании процедуры он придавал своему лицу равнодушное выражение и вновь повторял все, только что проделанное, со следующим обыскиваемым. После некоторого замешательства «репатриант», поняв, что произошло на самом деле, подхватывал в охапку разбросанные вещи и, запихивая их на ходу в свой мешок, почти бегом устремлялся в строй уже прошедших этот обыск.
Не все офицеры-немцы поступали таким образом: там были и прусаки-службисты, боявшиеся риска, в которых прочен был тевтонский дух беспощадности и хамства, но большинство – это часть мыслящих и порядочных офицеров, которые даже в период блистательных побед фюрера критически оценивали его деяния, осуждая бесчеловечную бойню, им затеянную, теперь это был единственный способ помочь попавшим в беду людям, и они его не упустили.
Этот случай был единственным отличием данного этапа от тысяч других, колесивших по просторам родины.
Еще один день за маленьким зарешеченным окошком вагона.
Проплывали чужие домики хуторов с непривычными очертаниями крыш. Все они, на удивление, были целехоньки, словно война обошла стороной эти красивые места. У железнодорожных переездов в ожидании прохода поезда останавливались пароконные брички, запряженные одной лошадью, люди, одетые в серые сурового полотна одежды, равнодушно взирали из под широкополых соломенных шляп на проходящие мимо грохочущие товарные вагоны. Иногда случайно поднятый вверх взгляд выхватывал из этого мелькания полные горя и тоски глаза прильнувшего к решетке этапника, принуждая смотрящего снизу вздрогнуть и вспомнить в этот прекрасный весенний день, что не все в этом мире так безоблачно и спокойно…
КОНЕЦ ПУТИ
Прошло два месяца лета 1945 года. Настало время репатриантам покинуть ставшие за это время их домом товарные вагоны с двухъярусными нарами, сбитыми из нестроганных досок-пятидесяток, с бочкой-парашей и всем разноречивым неугомонным сообществом, проведшим этот отрезок времени в спорах, предположениях и даже гаданиях по руке (в вагоне обязательно объявлялся специалист такого толка), и, конечно же, в надеждах и тихих молитвах о благополучном завершении происходящего. Случалось, что обмен мнениями переходил дозволенные границы, готов был перерасти в обыкновенную драку. Такое происходило, в основном, в тех случаях, когда один из оппонентов резко менял свои взгляды на диаметрально противоположные, т.е начинал проповедовать советскую идеологию, забыв напрочь о том, что совсем недавно грозился каждого, кто хоть чуть-чуть позволит себе положительно отозваться о чем-либо коммунистическом, стереть в порошок. Но подобные вспышки спорщики научились пресекать вовремя.
Под утро состав остановился в степи, в последний раз лязгнула вагонная сцепка, паровоз издал протяжный гудок, похожий на вздох облегчения, будто своим железным нутром он почувствовал, что больше не в ответе за своих несчастливых пассажиров, в испытаниях которых открывалась новая страница.
Наступила тишина. Сгрудившись на верхних нарах у зарешеченных окошек люди с тревогой всматривались в стелящийся по земле густой белесый туман, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Моросил мелкий дождь, все вокруг было пронизано сыростью, проникающей в вагоны, где за два дня до этого люди изнемогали от жары.
В голове состава прозвучала громкая команда, и тишина взорвалась резкими сухими, похожими на хлопки выстрелов звуками. Конвой производил внешнюю проверку целостности вагонов все теми же пресловутыми деревянными молотками на длинных ручках. Грохот молотков, постепенно отдаляясь, затих. Начиналась вторая фаза проверки уже самих пассажиров. Напротив дверей остановились два автоматчика, раздалась команда проверяющего: «Открывай! Пулей вправо!» В открывшуюся вагонную дверь привычно легко впрыгивал конвойный, держа в руках все тот же злополучный молоток. Так начиналась очередная экзекуция под названием «поверка». Команда: «Пулей вправо!» заставляла все население вагона в панике бросаться в названную половину вагона освобождая противоположную. Люди старались разместиться на нарах, под нарами или, хотя бы, удержаться на чьей либо спине, но на правой половине, ибо не успевший переметнуться и освободить требуемую половину вагона, тут же получал короткий удар молотком, по выражению проверяющего, «куда бог пошлет». Наконец, переместившись согласно требованию, люди замирали. Их лица и позы выражали крайнее напряжение: каждый внутренне готовился к предстоящему прыжку теперь в обратном направлении. Задача была такой же – избежать удара. Проверяющий, стоя у дверей, быстро вел счет, совершенно не обращая внимания на мелькавшие мимо фигуры: он как бы раззадоривал себя, проводя своеобразную разминку, в ходе которой удар молотка приобретал необходимую с его точки зрения силу и точность. В такой разрядке нуждались в первую очередь стражи, находящиеся в похмелье. Счет проверяемых в этой процедуре использовался конвоем как шумовой фактор, многократно усиливающий давление на психику и без того охваченных паникой людей. В зависимости от настроения экзекутора процедура эта могла иметь повторение, т.е. «простреливаемая» молотком зона пересеклась теперь слева направо. Затем процедура проверки переносилась в следующие вагоны. Эта акция повторялась ежедневно, утром и вечером, и воспринималась участниками как должное.
Однако на сей раз в распорядок было внесено существенное изменение: прозвучала команда: «Приготовиться к выгрузке!» Наработанные годами подобные этапные операции производились в темпе, под аккомпанемент отборной матерщины и не менее почитаемого конвоем словцам: «Пулей!» «Пулей разобраться по пятеркам!», «Пулей садись!», «Пулей ложись!» и т.д. Этому слову придавалось огромное значение, так как предмет, обозначенный им, мог в любой момент подвести последнюю черту в жизни каждого этапника с констатацией: «Застрелен при попытке к бегству». Любимой расхожей остротой охраны была придуманная когда-то поговорка, где все слова произносились с выделением буквы «о»: «Вологодский конвой шутить не любит». Надо признать, что это соответствовало действительности.
Дождь прекратился. Отдельные хлопья тумана еще висели кое-где в воздухе. Вдоль длинного, поблескивающего от дождя товарного состава с распахнутыми настежь дверьми сидели, кто на своих вещах, а кто просто на корточках, «разобравшиеся по пятеркам» репатрианты. Метрах в десяти от них расположилась команда автоматчиков, прибывшая для дальнейшего этапирования. По другую сторону состава маячили фигуры растянувшихся в цепочку солдат конвоя. Вокруг, сколько охватывал глаз, виднелись невысокие, поросшие бурьяном холмы. Холмы чередовались с глубокими впадинами-провалами: это напоминали о себе старые шахтные выработки.
«Внимание! – громкий голос заставил всех повернуться в сторону говорящего офицера. – Этап прибыл в город Прокопьевск Кемеровской области. Все вы будете препровождены и размещены в проверочно-фильтрационном лагере (ПФЛ) для проведения следственных мероприятий органами государственной безопасности. Разрешается оставить при себе (следовал перечень – по одной паре того-то и того-то и т.д.), остальное имущество подлежит сдаче». Раздалась команда: «Поднимайсь! Разобраться по пятеркам». Этапники с трудом поднимались, разминая отекшие от долгого сидения ноги, взваливали на плечи свой скарб и, кося глазами, выравнивались в своей пятерке, дабы не пострадать от палочного удара. Колонна двинулась с места по раскисшей от дождей дороге, то извиваясь змеей, то исчезая, спустившись в очередной провал, то вновь появляясь на гребне. Конвой шествовал по гребням холмов, а этапники, с трудом вытаскивая ноги из непролазной грязи, шли навстречу своей судьбе, пытаясь понять, что даст им этот ПФЛ.
Неожиданно за одним из поворотов дороги, внизу, в провале появились фигурки людей, двигающихся за колонной по дну оврага. В большинстве это были дети, одетые в старые, большие, не по росту рваные телогрейки с болтающимися лохмотьями; сквозь дыры проглядывали голые детские тела. Цепляясь за бурьян, камни они карабкались вверх по крутому склону провала, пытаясь параллельно двигаться с колонной и громко кричали во весь голос, даже требовали: «Дядь, кинь чего-нибудь! Мы бедные! Кинь, а то все равно отберут». Растерявшиеся поначалу конвоиры какое-то время продолжали свое движение, не понимая, как реагировать в данной обстановке. Но вот впереди колонны что-то мелькнуло в воздухе и полетело вниз: один из этапников бросил в провал свое одеяло, вокруг которого мгновенно образовался клубок из детских тел – каждый малец пытался овладеть этим ниспосланным сверху даром. Последовавшие команды конвоя, обращенный к этапникам: «Прекратить! Стрелять буду!», наконец, предупредительный выстрел, как ни странно, послужили сигналом к действию, и в воздухе замелькали вещи, которые подконвойные спешно выхватывали из своих мешков и рюкзаков и бросали вниз в сопровождающую их толпу. Озверевшие солдаты вырывали из строя людей и начинали избивать палками, хрипло матерясь и стреляя в воздух.
Но люди, неожиданно вовлеченные в эту хаотическую благотворительную акцию, понимали, что каждая вещь в этих условиях могла бы стать для детей куском хлеба. Бросая вещи, они чувствовали, с одной стороны, небывалое облегчение, помогая несчастным, с другой, наряду с этим – чувство отмщения этим красномордым опричникам, с нетерпением ожидавшим обыска и дележки отобранного между собой. Сознание и справедливость действий побеждали страх этапников перед наказанием, и они продолжали бросать остающиеся у них вещи.
Конечно, в любом случае репатрианты лишились бы большей части своих вещей, но знай они, как отнесутся к ним в дальнейшем те, ради кого они подверглись избиениям, вряд ли они поступили бы так, как сейчас. Уже потом, будучи в лагере, направляясь под конвоем на изнурительные работы в каменные карьеры, где из тела горы ломами выковыривали огромные каменные глыбы, лагерников постигало глубокое разочарование в тех, кому они старались помочь.
Валуны, скатившись вниз с горы, разбивались кувалдами и зубилами с привязанными к ним проволочными ручками. Затем разбитый камень грузился в узкоколейные платформы и отправлялся на забутовку выработанных шахт. Обычно так называемый взвод лагерников (человек 30-35) сопровождало два конвоира – один с автоматом, другой с винтовкой. Солдаты были молоденькими, последнего призыва, не подвергнувшиеся еще гулаговской коррозии и, как правило, постоянно голодные. Дорога на карьер километров шесть проходила между картофельными полями. По негласному договору сторон: конвой – лагерники, производилась следующая процедура. Взвод шествовал под охраной одного автоматчика, а другой – с винтовкой, с одним из лагерников подавался в картофельное поле. Солдат с винтовкой стоял на посту, а его подопечный, не теряя времени, вырывал ботву и собирал в мешок картофелины. Ушедший вперед взвод, пройдя некоторое расстояние, останавливался, поджидая «фуражеров», и затем, как ни в чем не бывало, продолжал свой путь. По прибытии на рабочее место стороны получали свои доли и начинался рабочий день. Так бывало при благоприятном стечении обстоятельств. Но иногда события принимали другой оборот: из-за холма появлялась небольшая дворняга. Взвизгивая и задыхаясь от злости, она стремительно приближалась к копающему картошку, готовая собственным животом защитить хозяйское добро. А следом из-за бугра, кто с вилами, кто с колом неслись хозяева этого добра, чтобы разорвать на части осмелившегося посягнуть на их собственность. Далее сюжет развивался в зависимости от стойкости и сноровки конвоира: развернувшись в сторону нападающей стороны, он вскидывал винтовку с примкнутым к ней штыком и командовал: «Стой! Стрелять буду!» Затем повернувшись к злоумышленнику мальчишеским фальцетом командовал: «Следуй вперед!» Эта его команда мгновенно исполнялась: собранная картошка высыпалась из мешка, а копальщик старался бегом покинуть плантацию и выскочить на дорогу. Конвоир вновь занимал оборонительную позицию по отношению к нападающим, которые продолжали на том же галопе вести атаку и не собирались корректировать свои действия по отношению к человеку с ружьем. В этом случае последнему оставалось сделать предупредительный выстрел, а то и два. Обычно, увидев, что яблоко раздора, то бишь, картошка осталась на месте, нападающие матерясь и грозя кулаками в сторону организованно отходившего противника, собрав выкопанную картошку, удалялись восвояси, чтобы продолжить прополку своего десятого, а может и двадцатого гектара. Шествие победителей замыкала дворняга, довольная продемонстрированной ею смелостью и преданностью хозяевам и потому самодовольно помахивающая хвостом.
Но в трех случаях добыча картофеля закончилась трагически: разъяренные хозяева, невзирая на окрики и выстрелы конвоира, налетали на лагерника и совершали над ним самосуд. Один несчастный был доставлен в лагерную санчасть и, не приходя в сознание, умер. Другие двое остались инвалидами на всю жизнь.
Конечно, было бы неправильным судить о тех людях, ссылаясь на приведенные примеры. Но их недоброжелательные взгляды, которыми они сопровождали идущих под конвоем «репатриантов», говорили сами за себя. А дети их, гурьбой сопровождающие конвоируемых, чувствуя одобрение старших, дразня, выкрикивали: «Военнопленный, дай мне деньги! Все равно отнимут!» Этот предприимчивый народ из замерзшей картошки изготавливал подобие крахмала и пек, бог весть на каком масле, лепешки, называемые драниками. Получив такие лепешки конвой санкционировал нахождение бабки в месте работ «репатриантов». Таким образом, большие плетеные корзины, наполненные горячими, подванивающими чем-то машинным драниками, оказывались в зоне работы лагерников. Цепкие бабки ни на копейку дешевле не уступали свою продукцию, а осуществляя натуральный обмен, старались взять у владельца пары голодных глаз – почти задаром – сохранившуюся у него вещь.
Парнишка лет двадцати как-то подошел к старухе и, смущаясь, предложил в обмен на драники чудом уцелевшую у него прекрасную темно-коричневую фетровую шляпу. На резонный вопрос: «А на кой она мине?» – он растерянно ответил: «Посмотрите, она же какая крепкая… на латки вечные пойдет». Он пытался еще как-то обосновать свое предложение, но бабка, косясь в сторону сидевшего неподалеку конвоира, громко закричала: «Пошел отсюдова! Не то вон солдатика гукну!» Проситель тут же ретировался. Один из наблюдавших эту сцену, средних лет мужчина, подозвал к себе обескураженного паренька и принялся что-то негромко разъяснять ему, после чего они оба направились в сторону драников. «Бабуля! – обратился мужчина, – Больно жрать хочется. Дай хоть пару лепешек». Увидя в руках говорившего злополучную шляпу, старуха попыталась вновь заорать, но мужчина мигом нахлобучил ей на глаза шляпу, а парнишка, схватив корзину с драниками, вскарабкался по скале и исчез за огромным валуном. Минуты через три, пока бабка приходила в себя, с горы вниз под дружный хохот «репатриантов» скатилась и застряла в бурьяне пустая корзина. В такой форме был выражен протест «репатриантов» против местных жителей, частично сосланных сюда в тридцатые годы в период коллективизации.
Те из них, кто уцелел во время раскулачивания, этапов, кто испытал голод и холод, кто терял своих близких в пути – в этой борьбе за существование не только приобрели способность к преодолению жизненных невзгод, но накопили в себе ненависть и злобу, в первую очередь, против власти.
В начале сороковых годов, благодаря своей крестьянской двужильности, способности к изнуряющему физическому труду, хозяйственной дальновидности многие из них уже жили в отстроенных собственными руками рубленых домах, обзавелись скотом и птицей, работали на шахтах. Они выкорчевывали вековые таежные деревья, распахивали пустоши, превращая их в обширные огороды. Материальный достаток стал уделом большинства семей. Поэтому никого не могло удивить, когда во время денежной реформы 1947 года в обменном пункте появлялся крепкий мужичок в полушубке и, сбросив с плеч на пол мешок с деньгами, сорвав с головы огромную собачьего меха шапку и вытирая потный лоб тыльной стороной ладони, изрекал: «Щатай, ни щатай – мильон!» Во время войны сотни тысяч эвакуированных, получавших продовольственные карточки, питались, в основном, «вторым хлебом» – картошкой, стоимость ведра которой достигала, как и буханки хлеба, до четырехсот рублей.
Казалось, недавние жертвы советского произвола отнесутся к привезенным «репатриантам» хотя бы с пониманием. Однако этого не случилось. Единственный случай контакта ссыльных с «репатриантами», объяснимый по своей человеческой сущности, да и то, благодаря инициативе «репатриантов», произошел, когда высаженные из вагонов, те под усиленным конвоем направлялись к предназначенному им лагерю. Совершенно подавленные видом карабкающихся и срывающихся со склонов шахтных провалов детей, одетых в рубища и громко просящих о помощи, невзирая на рукоприкладство и выстрелы в воздух конвоиров, «репатрианты», не колеблясь, побросали им уцелевшие у них вещи, хотя многое из тех даров они могли, припрятав, использовать в качестве подспорья в ожидавшей их лагерной жизни.
Когда же за лагерниками, пересчитанными по пятеркам, закрывались ворота, и они оказывались на территории, огражденной колючей проволокой, перед ними возникали совсем другие проблемы: как поесть, как добраться до нар, и, наконец, мучил вопрос, минует ли кого-то из них допрос, учиняемый еженощно следователями СМЕРШа. Этот народ появлялся в расположении лагеря – в сопровождении надзирателей – после одиннадцати часов вечера, и каждый из следователей уединялся в отдельную комнату в торце барака. Начиналась их работа: разбуженный в полночь дневальным лагерник, вызываемый на допрос, с трудом разжимая тяжелые веки, входит в комнату и останавливается у дверей. Сидящий за письменным столом следователь, пытаясь придать своей физиономии глубокомысленное выражение, перебирает какие-то бумаги, лежащие на столе, делая вид, что вникает во что-то архиважное и не обращает никакого внимания на вошедшего. По прошествии некоторого времени кивком головы он дает понять подследственному, что тот может сесть на табурет.
Исполнив команду, подследственный согласно установленным правилам старается смотреть на следователя, не опуская головы, что удается ему с большим трудом: усталость и сон клонят ее вниз, единственное желание – немедленно заснуть. На его лице написано полнейшее безразличие ко всему происходящему. Он мучительно хочет спать.
А в это время следователь приступает к действу: подняв голову, он какое-то время устремляет свой взор на сидящего у двери. Затем, не отрывая взгляда, открывает верхний ящик стола, извлекает оттуда и кладет на стол пистолет ТТ и, задвинув ящик на место, изрекает: «Ну что, мать твою… довоевался!?»
Такое обращение ожидает каждого, кому приходится усаживаться на прибитый к полу табурет, причем независимо от того, приходилось вопрошаемому воевать, или он не имеет никакого отношения к этому занятию.
Тупо глядя на торжествующее лицо следователя, лагерник, наконец, начинает постигать истину: «Это конец пути!»
