РАССКАЗ
Перевод с осетинского А. Дзантиева
На дворе стояло ничем не примечательное лето 199.. года. Оно бы и впрямь ничем особо не отличалось от множества других, бесследно канувших в небытие лет, если бы не одно досадное происшествие, случившееся в горном селе Зазаты. А произошло то, что житель этого богом забытого уголка земли, некий Зачи, неожиданно захворал. Впрочем, и в этом не было бы ничего сверхъествественного – мало ли кто где болеет из славного рода человеческого, да вот только болезнь этого самого Зачи вдруг стала обрастать самыми невероятными слухами. Жители Зазаты от мала до велика на все лады судачили о недомогании Зачи, словно от его драгоценного здоровья, и только от этого, зависело все благополучие их достославного уголка. Понятное дело, особенно усердствовали женщины.
– Вы слышали? Говорят, больной за всю последнюю неделю и глотка воды не сделал. Совсем, бедняга, доходит, только и остались от него кожа да кости…
– Лежит, говорят, трупом, что твой мертвец!
– Ясно, что мертвец, если он на языке мертвых общается. О живых ни слова, только усопших и вспоминает.
Если женщины что и преувеличивали – а какая женщина откажется разукрасить то или иное событие своими неповторимыми красками? – то совсем немного: дела у Зачи и впрямь обстояли не лучшим образом. В последние несколько дней больной даже ног не спустил с кровати, точнее, с длинной деревянной тахты, на земляной пол своего неказистого домика. Конечно, будь больным не Зачи, а кто-то другой, сельчане ни за что не оставили бы его без внимания, а тут никто не навестил больного, не поинтересовался, чем ему помочь, какими лекарствами подсобить. Единственным человеком, принимавшим посильное участие в судьбе старого немощного человека, была его сноха Пепе, жена старшего сына Зачи. Да только многое ли было в ее силах! Разве что постоять, горестно повздыхать у постели вконец одряхлевшего старца, да еще, может, какой-нибудь жиденький бульончик состряпать.
А между тем, хворь все сильнее скручивала больного, сжимала ему грудь железными тисками. Впрочем, Зачи боролся не только со злой, беспощадной болезнью. Пуще этой болезни душу и сердце состарившегося коммерсанта терзала мысль о своей немощности, о неспособности вести дела так, как он привык за долгие годы своей отнюдь нелегкой трудовой жизни. Ведь Зачи, как никто другой из членов его семьи, знал, сколько голов крупного и мелкого рогатого скота и птицы ждут отправки на базар, сколько именно скопилось на складах сыра, масла, картофеля, шерсти. Не было ни минуты, чтобы захворавший коммерсант не размышлял о том, как превратить все это добро в драгоценности: золото, серебро, бриллианты, а уж дальше он нашел бы куда все это припрятать. К слову, почему бы ему не пополнить новыми сокровищами те тайники, которые он уже успел смастерить в погребах, в стенах дома и хлева?
Зачи мысленно выкапывал лунки в укромных уголках сада, опускал туда золотые изделия, аккуратно завернутые в тряпочки, и поспешно присыпал лунки землей. Или вытаскивал из стены хлева воображаемый булыжник, прятал в нишу колечко с бриллиантом и снова укладывал заветный камень на место. Да еще аккуратно смазывал стену свежим коровьим пометом, почти любовно потирая его ладонью.
В такие минуты Зачи забывал, что он накрепко привязан тяжелым недугом к постели, и опять становился тем богатым и могущественным человеком, каким был еще совсем недавно. Тогда он призывал к себе сноху и принимался подробно расспрашивать ее о своих тайниках, но, конечно, не напрямую, а осторожно, так, чтобы она ничего не заподозрила. Интересовался, например, не появилось ли трещин в стенах дома, не затопило ли погреб водой. Убедившись, что все в доме в порядке и ничто не угрожает его сокровищам, он расцветал прямо на глазах. Тесная, скромная комнатка в сельском доме представлялась ему просторным залом роскошного дворца, залитым яркими лучами золотого солн-ца, а щупленькая невзрачная Пепе – самым прекрасным созданием на свете. В самом деле, что такое временный недуг, будь он трижды неладен, в сравнении с сокровищами, которыми он владеет, сокровищами, которые стоят целого села, да не такого крошечного, как Зазати, а в три раза большего.
Зачи был твердо убежден, что время, жестокое, беспощадное и, вместе с тем, справедливое, властно только над другими, оно отсчитывает минуты и часы жизни у простых смертных, к которым он, Зачи, конечно же, никакого отношения не имеет. Это у них, у простых людей, жизненный срок рано или поздно подходит к концу, когда для них враз перестают светить солнце, луна и звезды, а он, Зачи, владелец несметных богатств, пребудет в веках. Зачи и мысли не допускал, что он когда-нибудь отправится вслед за своими предками в иной, незнакомый ему мир, такие люди, как он, не умирают. Зачи самый порядочный, справедливый человек на земле. Он настоящий труженик, идеальный отец, отзывчивый сосед. Кто станет это оспаривать? Никто. Вот только бы избавиться от этого мерзкого недуга, будь он проклят! Ведь только болезнью Зачи и можно объяснить, что он перестал интересоваться домашними делами, а то бы давно потребовал отчета, сколько ведер молока надоили, сколько головок сыра сготовили, сколько десятков яиц собрали. А родные, так те и вовсе недоумевают: как же так, больной перестал поглядывать в сторону печи, следить за тем, что же эти разорители дома, как Зачи называет своих домочадцев, готовят себе на обед или ужин, не получив на то соответствующего разрешения от него, Зачи.
Сельчанам и прежде всего соседям, конечно же, очень хотелось быть в курсе всех событий, происходящих в доме Зачи, но не так-то просто пробраться в этот дом, переступить его заветные пороги. Однако разве есть на земле проблема, которую не в состоянии решить гибкий женский ум и вертлявый язык? Нашелся выход и здесь, точнее, вход, вход в лице Пепе, снохи Зачи. Пепе еще в девичестве была добрым, простодушным человеком, мало обращающим внимание на жизненные неурядицы. Она не понимала, что такое ложь, и верила всем и каждому. Наверно, именно эти качества и привлекли к ней внимание Зачи, который без долгих раздумий женил на ней своего старшего сына. Единственное, что не нравилось Зачи в снохе, так это ее имя Пипи. Едва невестка переступила порог его дома, как Зачи во всеуслышанье объявил, что отныне она будет называться не Пипи, а Пепе. Пипи, или Пепе, удивилась своему новому имени, но возражать по своему обыкновению не стала. Так по желанию свекра она в одночасье из Пипи превратилась в Пепе. Как, впрочем, и сам свекор в свое время из Заги превратился в Зачи.
Зачи, такое имя закрепилось за ним чуть ли не с самого дня рождения. Зачи, так на грузинском языке называют молодого, бодливого бычка. Такого бычка в стаде легко распознать, он всегда держится особняком, ноздри широко раздуты, глаза, готовые вы-скочить из орбит, налиты кровью. Такой Зачи готов в любую минуту вступить в схватку с любым противником и пустить в ход пару своих острых рогов. Однако такой бык чаще всего играет роль страшного непобедимого зверя, чем таковым на самом деле является. Будь иначе, он перестал бы оправдывать свое грозное имя – Зачи. Удивительно, но имя или кличка Зачи на редкость точно соответствовала тому, кто этого имени или этой клички был удостоин. С таким же успехом, так же ладно на овчинную шубу ложится заплатка из той же овчиной шкуры. Благодаря такому точному совпадению клички и самого человека, уже никого не интересовало настоящее имя, полученное Зачи от рождения. Да и какая в этом была необходимость? Не зря осетинская пословица гласит: «Если ты видишь самого медведя, то к чему еще искать его следы?» все были удовлетворены этой кличкой, а сам Зачи так даже гордился ею.
– Да, я Зачи! Я грозный, опасный, сильный, бодливый. Могу кого угодно затоптать, уничтожить, стереть с лица земли, – любил повторять Зачи на людях. Впрочем, то же самое он твердил про себя. Одним из его лозунгов было:
– Люди должны человека либо уважать, либо бояться, но лучше, если они тебя боятся. Ведь если кто-то тебя уважает, то ты как бы должен отвечать ему тем же, а зачем? Пусть лучше он тебя боится, тогда ты его властелин, а он твой раб!
Беседа с Зачи для собеседника, если таковые оказывались, представляла нелегкое испытание. Зачи по обыкновению всегда стоял к собеседнику боком, заложив руки за спину и резко откинув голову назад, чуть ли не к самому позвоночнику. Было очень забавно наблюдать за этим зрелищем со стороны: Зачи как бы кружился вокруг свое оси, стоя на правой ноге и помогая ей кончиком левой ноги, которая чуточку, примерно, на длину спичечного коробка, была короче правой, тогда как его собеседник вынужден был, следуя движениям Зачи, также кружиться вокруг него, точно юла. А то еще Зачи можно было сравнить с ягненком, в мозгу которого завелись черви, а его собеседника – ветеринаром, который этого ягненка исследует.
Всякое говорили люди об удивительном характере Зачи, но что было бесспорным, так это то, что главной целью его вращательных движений было желание скрыть свой природный недостаток – хромоту, а еще придать себе в глазах окружающих вид недоступного, могущественного человека, для которого окружающие – те же насекомые, копошащиеся где-то внизу у его ног. ну, а что касается его неимоверной жадности, то она была прямым порождением прежней убогой, нищенской жизни.
Еще в те времена, когда Зачи был молод и, как о манне небесной, мечтал о лучшей, счастливой для себя доле, к нему со своим горем пожаловал его старший брат Пале. А горе его заключалось в следующем: Пале держал в доме злую кавказскую овчарку. А эта злая собака возьми да однажды укуси непрошеного подвыпившего гостя, который на беду оказался близким родственником председателя сельского совета. Представитель власти был суров: хозяин собаки либо немедленно сажает злого пса на привязь, либо выплачивает денежный штраф, а собака его при этом подлежит уничтожению.
Зачи выслушал своего брата, стоя, как всегда, к собеседнику боком и закинув голову на лопатки, после чего, будто обращаясь к небесам, рявкнул:
– Ну, и что дальше?!
– Как, что? – жалобно подал брат свой голос. – Жалко собаку убивать, да и штраф платить кому хочется.
– Овечка! – послышался очередной возглас Зачи.
Старший брат не сразу понял младшего и растерянно заморгал:
– какая овечка? При чем тут овечка?
Зачи не любил неясности:
– А при том! Приведи овечку и получишь цепь!..
Делать нечего, старший брат поневоле обменял молодую овцематку на ржавую, длиной в полтора аршина цепь, с помощью которой и пригвоздили злую овчарку к стене дома до конца ее дней. Зачи же взамен ржавой цепи получил вожделенную овечку и об этой сделке с братом не забывал до конца своих дней, поскольку эта сделка положила начало его дальнейшим коммерческим удачам. Овечка вскоре подросла и стала для Зачи поистине золотой, ибо давала приплода по два-три ягненка в год, которые, в свою очередь, тоже стали давать приплод, так что за короткое время Зачи обзавелся целым стадом овец.
– В доме все сгодится, нельзя ничем разбрасываться, даже ржавая цепь может оказаться полезной, если действовать с умом, – любил повторять Зачи, любуясь своей отарой овец.
С тех пор минуло немало лет, отара овец обернулась огромным состоянием, упрятанным в заветных тайниках, о которых никто, кроме самого Зачи, не ведает, даже его сыновья. И вот теперь село облетел слух, что жизнь толстосума Зачи держится чуть ли не на волоске. Успеет ли, захочет ли он раскрыть кому-нибудь тайну своих несметных сокровищ? – вот что будоражит, волнует многочисленных сельчан.
– Вчера вечером больной лежал, как обычно, с закрытыми глазами, – как-то поведала Пепе соседкам очередную новость. – И вдруг вижу, впалые глазницы у него, точно озера, полны воды. Я их, конечно, промокнула, но они тут же вновь наполнились слезами. Да, да, это были слезы, он плакал!
Эта неслыханная весть с быстротой молнии облетела все село, но мало кто в нее поверил: «Зачи, и чтобы плакал?! Да возможно ли такое? Зачи, который избегал похорон, никогда не приласкал ребенка, не пожалел сироту… И чтобы Зачи проливал слезы?» Все же в конце концов выяснилось, что Пепе говорила правду, Зачи и в самом деле плакал, вот только природа его слез до поры до времени оставалась неясной. Правда, рассказывая о плачущем Зачи, Пепе умолчала о том, что больному было бесконечно приятно прикосновение к его лицу женских пальцев. Нежное прикосновение теплых кончиков пальцев снохи старый холостяк ощутил всем телом, что было видно по тому, как дрогнули мускулы на его лице. А еще он при этом пригрозил:
– Когда я поднимусь, встану на ноги, я… я эту болезнь… я с ней расправлюсь…
Тут больной услышал знакомый голос, который, конечно же, принадлежал его старшему брату Пале:
– А чем бы ты, Зачи, отблагодарил того, что поставил бы тебя на ноги, исцелил тебя? Что бы ты такому человеку дал?
При этих словах больной, целую неделю лежавший без движения, вдруг ожил, встрепенулся и в знак отрицания замотал головой. Слов не было слышно, но смысл нетрудно было угадать: «Нет, нет, благодарить никого не надо, я сам, без чьей либо помощи встану на ноги! Никому ничего давать не надо!» С тех пор Пепе больше никогда не видела слез на глазах Зачи. Больному становилось все хуже, он перестал соображать, день или ночь на дворе, спит он или бодрствует. Однако мозг продолжал служить ему, как прежде, и в своих воспоминаниях о прожитых днях он уносился далеко-далеко, вплоть до самого детства. Жизненные дороги, разные они у него были. Случались на его пути крутые спуски, глубокие обрывы и пропасти, неожиданные подъемы, и всегда он преодолевал их уверенно, без ошибок. Доведись ему вновь пройти этими путями, он ничего не стал бы менять, шагал бы столь же уверенно, как и прежде.
Однажды, когда перед глазами больного в очередной раз мелькали образы минувших дней, ему вдруг привиделся призрак давно умершей жены. Зачи не столько удивило появление перед глазами жены, сколько то, что за все эти годы она не изменила своим дурным привычкам и по обыкновению стала просить у него кусочек мяса: «Надо бы сварить детям суп, жалко их!» Однако Зачи остался верен себе и тем традициям, которые сложились в доме за долгие годы и которые был обязан соблюдать каждый член семьи. Поэтому он, не долго думая, как следует отчитал видение: «Ничего с этими детьми не случится! Ну, не поели они мясо вчера, не поели позавчера, а как видишь, ничего с ними не случилось. Все живы, здоровы, никто из них не помер. Человек должен уметь экономить, а кто не умеет экономить, тот дырявой копейки не стоит. Вся его цена – это стоимость чашки холодной воды в базарный день».
Призрак жены исчез также внезапно, как и появился, но Зачи все продолжал размышлять над тем, как же это он за долгую жизнь так и не смог научить жену тем золотым правилам жизни, которые он исповедовал. «Она все та же», – подумал про себя больной, как вдруг призрак жены явился вновь. На этот раз жена старательно чинила детскую одежду. Зачи вспомнил, что при жизни она частенько показывала ему заплатанные вдоль и поперек лохмотья одежды и при этом сетовала, мол, высыпь на одежду детей ведро пшеницы, и ни одно зернышко не упадет на землю.
Но Зачи не так-то просто было смутить, на все случаи жизни у него были припасены свои принципы, которые он любил провозглашать в форме лозунгов. Так, один из этих лозунгов гласил: «Человек живет не один день, а значит, завтрашний день не должен застать его врасплох!» Или другое его изречение: «Мир, что дохлая лошадь, а человек – стервятник, который должен уметь урвать свое». Эти правила жизни Зачи усвоил наизусть, им же старался обучить своих сыновей. И, кажется, он в этом деле преуспел: каждый из его сыновей был точным, зеркальным отражением его самого, Зачи. И он, Зачи, был чрезвычайно горд этим.
Кажется, сегодня у Зачи впервые за время его болезни зародились сомнения: смогут ли его сыновья вылечить его, под силу ли это им? Способно ли его богатство обеспечить ему бессмертие? «В самом деле, почему никто из сыновей до сих пор не поинтересовался, как я себя чувствую, что у меня болит, не нужно ли мне врача?» – спрашивал себя Зачи, и ему становилось не по себе. И все же это были минутные слабости, мгновением позже он становился сам собой и принимался успокаивать себя: «Кто знает, может, так и впрямь лучше… А то расходы на всяких врачей, на лекарства. Добром разбрасываться легко, а вот собирать его… Здесь не каждый… нет, не каждый…»
Зачи на время затихал, но вскоре в голове зарождались новые мысли: «А что, если бы поесть что-нибудь вкусненькое, суп, яичницу, отварное мясо?» Он принимался соображать, когда в последний раз ел подобные блюда, но так и не мог вспомнить, память лихорадило, она отказывалась ему повиноваться. Мечты, необузданные мечты да еще физический голод, вот что делает человека неуправляемым и вынуждает его делать необдуманные шаги. Зачи невольно скосил глаза на печку в надежде обнаружить хотя бы отдаленные признаки приготовления какой-нибудь вкусной пищи, которая пришлась бы ему по душе, но увы. Дети придерживались тех же принципов, которые провозглашал их отец и которые они напрямую унаследовали от него. Взгляды же отца, которые тот бросал на печку, воспринимались ими, как стремление больного проследить, не роскошествуют ли в доме, не занимаются ли чрезмерным расточительством. Но больной мог быть спокоен: в доме ничего недозволенного не делалось, домочадцы питались привычной пищей – картошка в мундире, сыворотка, чурек и редька, изредка пироги с картошкой, в лучшем случае – с брынзой. Строго следуя заветам отца, сыновья приберегали самую лучшую живность и самые лучшие продукты исключительно для продажи. Сюда можно было отнести крепких, упитанных бычков, вскормленных на чистом хлебе баранов и козлов, жирных курей, а также домашнего приготовления сыр, топленое масло и сметану. Все это на рынке ценилось дорого, а значит, за все можно было выручить большие деньги. Деньги были для Зачи мерилом всего. «Деньги, деньги, деньги!.. Если у тебя есть деньги, ты – король, нет их у тебя – ты нищий, поберушка!» – втолковывал Зачи своим детям, и те впитывали его наставления, подобно губке.
После того, как Зачи получал деньги от проданного товара, он принимался яростно «шерстить» своих покупателей, называя их не иначе, как ротозеями и безмозглыми истуканами. «Глупец, – бывало говорил он, – отвалил такую сумму денег за барана, съел его, а теперь у него не осталось ни барана, ни денег! Разве это не болван?»
Но все это было в прошлом, а сейчас, когда Зачи, будучи больным, мечтал о том, чтобы хоть раз вкусно пообедать, его жизнь вдруг показалась ему тусклой и неинтересной. Он постарался не думать об этом и, чтобы переключить свое внимание, разомкнул слипшиеся веки и оглядел комнату. Пища, что она в конце концов значит для человека?! Дети, любимые дети, вот настоящий источник радости! У Зачи четверо любимых сыновей, и они готовы сделать для него все или почти все. Все они которые уже сутки не отходят от постели Зачи, и это согревает его отцовскую душу.
Зачи был прав, сыновья и в самом деле не отходили от постели больного отца, но вовсе не для того, чтобы помочь старику в его нелегкой борьбе с недугом. Они окружали его постель, чтобы выведать наконец, где же скупой прячет ключи от заветных закромов с деньгами и драгоценностями. Каждый из четырех братьев боялся отлучиться от постели даже на короткий миг, чтобы, не дай бог, другие братья не опередили его и не выведали сокровенной тайны в его отсутствие.
Когда Зачи, напрягая всю свою волю, приоткрыл глаза, ему показалось, что он находится не у себя дома, а в каком-то незнакомом месте, где его окружают незнакомые люди, похожие, впрочем, не на людей, а на некие большие деревянные ступки, в которых горцам когда-то приходилось толочь крупнозернистую соль для скота. Вдруг эти ступки обернулись на его глазах в огромных степных орлов-стервятников. Эти стервятники размахивали крыльями, вращали налитыми кровью глазищами и, казалось, готовы были в любую минуту вонзить острые когти в тело жертвы, чтобы вырвать из падали лакомый кусочек. «Раз они здесь, значит, где-то должна быть и дохлая лошадь», – с сарказмом подумал про себя Зачи, но долго не мог сообразить, что именно он, Зачи, и является их жертвой, что эти стервятники ждут-не дождутся, когда можно будет вонзить в него свои острые когти. Зачи без всякой боязни, даже с каким-то любопытством наблюдал за ними сквозь прищуренные веки и даже на расстоянии без труда читал их мысли: «Нет, мы не позволим старику так просто покинуть этот мир, прежде он должен поведать нам, где у него что припрятано, а уж после этого пусть отдает богу душу». Заметив, что веки больного слегка дрогнули, стервятники с видимым облегчением вздохнули, сложили приподнявшиеся было крылья и сомкнули хищные клювы: «Еще не время, еще не время!»
«О, великий Боже! – мысленно воскликнул Зачи. – Неужели, это мои дети?! Неужели, это те, кому я отдал в жизни все, неужели, это мои сыновья, которых я воспитывал, поил-кормил, которых так сильно любил!» Прикрыв веки, отец четырех дюжих молодцев окунулся в пучину мрачных раздумий. Да, он не покладая рук учил своих четырех сыновей уму-разуму, учил их быть бережливыми, расчетливыми, экономными. Только так, говорил он им, вы можете преумножить отцовское наследство, стать по-настоящему богатыми. И что же он, Зачи, в результате увидел? разве этому он учил их? Разве его сыновья хоть раз слышали, чтобы он говорил, что бережливость – это скупость, расчетливость – та же жадность, а стремление к богатству можно приравнять к грабежу, разбою или, того хуже, к воровству?
Однако если бы кто-нибудь в этот момент спросил Зачи, учил ли он когда-нибудь своих детей быть внимательными к ближним, при необходимости делиться с ними хлебом-солью, помогать людям в беде и несчастье, почитать старших и быть уважительными к младшим, тот не смог бы ответить утвердительно. Более того, необходимость оказания помощи соседу или родственнику в трудную для них минуту Зачи вообще отрицал, считал это лицемерием и ложным человеколюбием.
– Допустим, – рассуждал он в присутствии своих сыновей, – сегодня ты посочувствовал, помог какому-нибудь нищему или бедолаге, а что завтра? Не будешь же ты при нем постоянной нянькой или опекуном? Что тогда станешь делать? Нет, лучше сразу дать понять, что на твою помощь рассчитывать не стоит.
Зачи нравилось, когда его дети, с раннего возраста физически крепкие и здоровые, одерживали верх в драках со своими сверстниками: «Это хорошо, пусть бьют и колотят всех подряд, тогда их станут бояться, а это залог будущего успеха. Пусть мои сыновья растут повелителями!»
Но все это было давно, в прошлом, сегодня же, когда их отец заболел и нуждался в помощи, в добром и внимательном уходе, разве могли его сыновья, его плоть и кровь, проявлять к нему такое бездушие и черствость, разве могли морить его голодом? Спрашивал он себя и не находил ответа на свои же вопросы. Зачи почувствовал, как сердце в его больной, истощенной груди больно сжалось, затрепетало и, казалось, готово было выскочить из груди наружу, как раз туда, где его с нетерпением поджидали стервятники с хищно раскрытыми клювами и острыми, как нож, когтями. Он опять попытался открыть глаза, чтобы убедиться, что он не среди чужих людей, а в своем собственном доме, лежит на своей постели в окружении детей, четырех сыновей, но веки его будто налились свинцом, и он не в силах был их разомкнуть. К тому же глазницы наполнились непрошеными слезами, и это мешало Зачи увидеть то, что он ясно видел и с сомкнутыми веками, но во что никак не хотел поверить. Как раз в этот момент и вытерла сноха Пепе слезы своего свекра, о чем потом в подробностях поведала своим соседкам, расспрашивающих ее о больном.
Уважаемый читатель, наверное, помнит, что когда Пепе прикоснулась к глазам свекра, она заметила, как дрогнули мускулы на безжизненном лице стрика и весь он будто воспрял духом. И это не было женским преувеличением. После мрачных картин, пронесшихся у Зачи перед глазами, он почувствовал себя бесконечно счастливым человеком, ощутив на своем лице теплые и нежные прикосновения пальцев Пепе. Но удивительнее всего здесь было другое: то, что нежность исходила не от его сыновей, близких и родных ему по крови, а от Пепе, которая, по сути, была чужим, посторонним человеком в их доме. Нежные прикосновения женских рук столь благотворно воздействовали на Зачи, что он вдруг почувствовал себя совсем в ином мире, где царили мир, покой и сплошное блаженство. Старик напрочь забыл о своей болезни и о своих нуждах, он вновь ощутил себя молодым, крепким и здоровым. А еще ему показалось, будто у него за спиной выросли крылья и он способен летать. Такие ощущения он испытывал только в далеком детстве, когда, бывало, во сне кружил в небесах, как птица. Правда, тогда он испытывал некий страх высоты и боялся, что ему не удастся благополучно опуститься на землю. Этот страх не позволял ему насладиться теми невероятно красивыми картинами, которые открывались под ним. Сейчас же полет Зачи был совсем иным, во всяком случае, страха не было никакого, а была необыкновенная радость оттого, что он летит. До сих пор Зачи знал лишь свое село, свой дом, базарную площадь, людей, слоняющихся там с целью купить что-нибудь подешевле, а заодно почесать языки, рассказывая друг другу всякие были и небылицы, знал, как свои пять пальцев, ухабистую дорогу от села до базара и обратно. На этом замкнулся весь его кругозор. Сейчас же, взлетев над землей, Зачи мог любоваться всеми красотами, созданными природой. Под ним открывались вершины заснеженных гор, белые ленты рек и водопадов, необъятные просторы степей сменялись бескрайними голубыми морями. Таких чудес он не видел в жизни нигде и никогда, даже в самых сладких снах. Как младенец, радующийся забавной игрушке, Зачи радовался всему, что лицезрел, и одновременно укорял себя за то, что до сих пор не удосужился насладиться этой внеземной красотой, ведь он мог, чего доброго, умереть и так не познать о ее существовании.
Среди увиденных красот Зачи особенно пришелся по нраву широкий бескрайний луг, весь усеянный разноцветными цветами, ласкающими глаз под сверкающим куполом голубого неба. Лицо и тело приятно ласкала утренняя свежесть прозрачного, чистого воздуха. С невысоких лесистых холмов на Зачи с любопытством взирали олени, туры, серны, которые вели себя как вполне домашние животные, отчетливо слышен был веселый хоровод лесных птиц. Зачи долго любовался чудесным уголком земли, а потом решил направиться к тому месту, где луг, неожиданно обрываясь, переходил в … А вот чем заканчивался луг Зачи так и не мог понять, а потому шел и шел по лугу вперед, не чувствуя прикосновения ног к земле. Ему казалось, что он все еще летит, парит в воздухе. Наконец, луг окончился, и Зачи увидел перед собой необычайно широкие ворота с аркой, судя по всему, сотворенные не руками человека, а самой природой. За этими воротами открывался прекрасный вид на какое-то поселение, не то город, не то село, точно сад, утопающее в густой яркой зелени. Теперь для Зачи стало ясно, что луг, который он только что миновал, служил своеобразной дорожкой, коридором к этому входу с аркой, а уже за входом начиналась собственно гостиная, где виднелись чудесные строения и дивные сады, откуда слышалось журчание родников и исходил пьянящий аромат настоянного на травах воздуха. Там, в гостиной, Зачи увидел красиво разодетых мужчин и женщин, неспешно прогуливающихся по дорожкам сада и, судя по выражению их лиц, очень довольных своей судьбой и своей жизнью.
Зачи был настолько очарован и пленен открывшейся перед ним красотой, что недолго думая решил перешагнуть порог и оказаться среди обитателей этого райского места. Он так и собирался сделать, как вдруг ему опять преградил путь неизвестно откуда взявшийся здоровенный свирепый пес. Собака столь яростно набросилась на гостя, что не будь она на цепи, быть бы Зачи растерзанным на кусочки. Со свойственным ему любопытством Зачи вгляделся в рычащее животное: «Где-то он уже видел подобное свирепое создание, но где?!» И тут ему вспомнились окружавшие его стервятники, конечно же, это у них были такие же острые когти и налитые кровью глаза! А этот взбесившийся от злости пес, да никак это собака его брата Пале?! А цепь, которой она прикована, да ведь это та самая цепь, что он продал брату за ягненка!
– Презренная тварь, за что же ты меня так ненавидишь? – Зачи принялся упрекать собаку. – Не будь меня и моей цепи, ты бы сейчас шарила в мусорных кучах в поисках чего-нибудь съестного, пока бы тебя не прибили насмерть камнями.
Неожиданно пес перестал рычать, словно понял человеческую речь, но все еще продолжал злобно пялиться на Зачи.
– Или, может, ты хочешь сказать, что благодаря мне потерял свободу? Да кому она нужна, твоя собачья свобода!
И тут Зачи явственно услышал голос своего умершего брата Пале, да это был голос Пале, Зачи не мог ошибиться!
– Брат, тебе надо идти другой дорогой, здесь нам и без торгашей хорошо. У нас все есть, мы ни в чем не нуждаемся. Все, что нам необходимо в этой жизни, мы имеем, благодаря Иисусу Христу и Барастыру. Здесь нет ни зимы, ни лета, так что мы не мерзнем. А золото, серебро или деньги нам вовсе ни к чему, как ни к чему нам земная пища: хлеб, сыр и масло.
Зачи так и замер на месте, как вкопанный, пока его не привел в чувство вновь поднятый собакой лай. Тогда он побрел обратной дорогой по тому же цветастому лугу, которым подошел к райским вратам, а пока он шел, в ушах продолжал громко звучать голос умершего брата: «Нам и без торгашей хорошо!..»
Спроси кто-нибудь Зачи, сколько времени длилось его необыкновенное путешествие, он бы не смог ответить, но в какой-то момент он очнулся от ощущения, что его кто-то трясет. В первое мгновенье Зачи подумал, что его бьет лихорадка, однако с усилием разомкнув веки, он понял, что к этой тряске причастны четыре его сына, которые, окружив постель, трусили его за плечи, будто дикую грушу, на самой макушке которой остался один-единственный заскорузлый плод. На сей раз дети показались отцу усталыми и растерянными, а на лице одного из них Зачи заметил что-то вроде улыбки, и его вновь стали одолевать сомнения. «Видимо, я очень устал, и все грехи сваливаю на своих ни в чем не повинных детей. А ведь они мои корни, моя надежда… я не вижу в них каких-то недугов», – корил сам себя Зачи.
Он вновь был добрым отцом, а его отпрыски – послушными сыновьями, которые никогда ни в чем ему не возражали. Зачи размышлял о достоинствах своих сыновей, в то время, как голод все сильнее давал о себе знать. Ощутив абсолютную пустоту в желудке, он сделал над собой усилие и повернул голову в сторону печи, чтобы увидеть плиту. Большая темная печь из толстой жести выглядела мрачно и безжизненно, в ней не полыхал огонь, на плите не было видно ни кастрюль, ни сковородок. Не печь, а настоящий черный гроб. Стоп! Где и когда ему доводилось видеть подобный черный гроб? Да ведь в таком черном гробе хоронили жену Зачи. Это он сам почему-то попросил гробовщика обтянуть гроб черной материей. И вот теперь безжизненная печь напомнила ему о том гробе.
Когда сыновья в очередной раз засекли взгляд Зачи, обращенный в сторону печи, они решили, что отец все еще пытается найти следы приготовления роскошной трапезы и по привычке хочет, как следует, отчитать их за легкомысленное расточительство. Но здесь их совесть была чиста, печь давно простаивала холодной и на ней уже много дней ничего не готовили. Считая, что упрекать их не в чем, сыновья сидели с блаженными улыбками на лицах и пялились на отца.
«Они радуются, что мне легче! Как я мог подумать о них плохое? Они радуются еще больше, когда я скажу им, что все мои сокровища принадлежат им, моим наследникам! – пронеслось в голове Зачи, но он тут же оборвал себя. – Нет, нет, нельзя говорить им о моих сокровищах! Без богатства, которое я копил всю жизнь, я никто, нищий, попрошайка, каких сотни!»
Однако уже в следующее мгновенье в сознании больного произошел очередной резкий поворот. Вспомнив, что он все еще голоден, Зачи вдруг решил поступить наперекор всем своим золотым жизненным правилам, вся суть которых до сих пор сводилась к тому, чтобы беспрестанно экономить, беречь, копить. Все, хватит быть скупердяем, Зачи начнет новую жизнь!
– Ку-ри-ца!.. – скорее прошептали, чем произнесли губы Зачи.
Сыновья бросились к отцу:
– Что он сказал?! Что?!
– Ку-ри-ца!.. – вновь еле слышно повторил Зачи.
На этот раз его сыновья бросились к окнам, внимательно оглядели двор и хором отвечали:
– Не беспокойся, отец, все идет, как надо: наши несушки несутся, петухи кукарекуют, цыплята подрастают. Все хорошо!
«Ну, и бестолковые у него сыновья! Не могут даже понять, что от них требуется. Ладно, если им жалко прирезать курицу-несушку, так, может, они не пожалеют для отца барашка?»
– Яг-не-нок! – как можно более отчетливо проговорил Зачи.
Сыновья затихли, ожидая продолжения отцовской речи, а затем в недоумении переглянулись.
– Яг-не-нок!… За-режь-те яг-нен-ка… суп… ку-со-чек мя-са… – говорил больной с придыханием.
Сыновья все еще ничего не могли понять из отцовских слов. Не иначе, как их отец и в самом деле изъясняется на языке умерших. Не зря об его странностях в селе судачат, чуть ли не на каждом углу. Ну, а пищу для слухов и пересудов исправно поставляет простушка Пепе, она, знай, незамедлительно доводит до сведения соседей все, что происходит в доме Зачи, а те, в свою очередь, не забывают оповестить об этом все село. Когда последние новости о бредовых речах Зачи с упоминанием о каких-то курицах и ягнятах достигли ушей сельчан, те сокрушенно покачивали головами и цокали языком: «Чего только не услышишь от тяжелобольного, когда он заканчивает свой жизненный путь и начинает общаться на языке умерших!»
Был летний ясный теплый воскресный день, один из тех редких летних дней, когда сельчане были свободны от полевых работ и занимались сугубо личными делами. Женщины были увлечены заботами о доме, мужчины ухаживали за лошадьми, чистили сбруи, наводили блеск на серебро выходных костюмов – на газыри, кинжалы. Словом, это был обыкновенный день, не сулящий ничего неожиданного. Однако именно этому дню суждено было на веки вечные остаться в памяти сельчан, и вот почему.
День, о котором идет речь, уже клонился к полудню, когда по селу во всех направлениях разошлись глашатаи, оповещая жителей, что их всех от мала до велика приглашает к себе… кто бы, вы думали? Зачи! Сам Зачи! Вот так новость! Если бы в это мгновение в ясной синеве неба прогремели оглушительные раскаты грома, а затем поднялась невообразимая буря, вырывающая вековые деревья с корнями, то, наверно, и тогда бы это не произвело такого впечатления на сельчан, какое произвело приглашение, исходящее от самого Зачи. Новость была до того невероятной, что кое-кто, выслушав сообщение глашатая, недоуменно почесывал в затылке и просил повторить сказанное еще и еще раз, прежде чем до него, наконец, доходил истинный смысл услышанного. Находились и такие, кто на приглашение реагировал, как на неудачную шутку, кто попросту отмахивался от назойливого глашатая, а то еще мог при этом покрутить пальцем у виска, мол, понимаешь ли ты, о чем говоришь, все ли у тебя дома?
И точно, трудно было поверить в услышанное, но, с другой стороны, и не поверить было нельзя: ведь никто не рискнет распускать такую глупую шутку от имени Зачи, такому шутнику явно было бы несдобровать. Как бы то ни было, сельчане, в первую очередь, конечно, из числа наиболее отважных и любопытных, откликнулись на полученное приглашение и, вооружившись на всякий случай, кто палкой, кто острым ножом, двинулись в назначенный час к дому Зачи. Вопреки их тревожным ожиданиям, ничего сверхъестественного не произошло, более того, гостей любезно встречала всегда застенчивая Пепе и со словами, что свекор с нетерпением ждет их, препровождала в дом.
Зачи и в самом деле ждал приглашенных, только на этот раз – и это для сельчан было полным откровением – он ни от кого не отворачивал взгляда, не задирал голову, не кружился на одной ноге, как это он делал всю жизнь по своей глупой и раздражающей собеседников привычке. И дело было даже не в том, что Зачи встречал гостей, будучи больным и не в силах подняться с постели. Суть была в другом: гостей встречал совсем не тот Зачи, которого они знали прежде, это был, казалось, совсем другой человек, мало похожий на прежнего важного, высокомерного, чванливого Зачи. Новоявленный Зачи встретил пришедших мягкой, сердечной улыбкой, застывшей в уголках его губ, и добрым внимательным взглядом прищуренных глаз. Казалось, он хотел навечно запечатлеть в своей памяти облик гостей. Впоследствии очевидцы этой встречи по разному толковали эту улыбку и этот взгляд Зачи. Одни говорили, что это был знак упрека им, односельчанам, мол, ну, вот, ненавистный вам всем Зачи умирает, можете теперь радоваться, избавились от него раз и навсегда. Другие утверждали, что взгляд и улыбка Зачи говорили об его раскаянии, мол, он искренне жалел, что жил затворником, что всегда чурался людей, что в его доме никогда не было гостей. Но все эти рассуждения были потом, спустя какое-то время, когда Зачи уже не было рядом, а в ту минуту, о которой идет речь, сельчане все еще терялись в догадках, зачем все-таки Зачи пригласил их в дом, что он хочет сообщить сельчанам, рядом с которыми день за днем прожил всю свою долгую жизнь и всю эту жизнь, как отшельник, прожил за закрытыми дверями, упорно игнорируя всех и вся и зачастую даже не откликаясь на обращенное к нему пожелание доброго дня.
Но, как говорят, в мире нет ничего неизменного, даже вековечные гранитные скалы – и те со временем меняют свой облик. Очевидно, под воздействием каких-то неведомых сил претерпел изменения и Зачи, иначе, чем еще объяснить, что этот гордец и зазнайка вдруг обратился к собравшимся со столь любезными, учтивыми речами:
– А где ос-таль-ные? Где мои до-ро-гие од-но-сель-ча-не? – чуть слышным шепотом произнес хозяин дома и хозяин несметных богатств. Тем не менее, эти слова прозвучали в тишине комнаты, точно колокольный звон в пустой церкви. К дому Зачи сбежались последние из сомневающихся, и вскоре в его комнате уже яблоку негде было упасть.
– До-ро-гие… мои со-се-ди… мои од-но-сель-ча-не… – больной по слогам ронял слова в гробовую тишину комнаты. Набравшись сил, он с трудом продолжал:
– Про-шу вас, до-ро-гие мо-и… дру-зья… – говорившему явно недоставало воздуха, он захрипел и умолк.
– Что он сказал? Он сказал – дорогие? Кажется, друзьями нас назвал! – робко перешептывались собравшиеся.
– Ког-да… ум-ру… ско-ро… про-шу… не скла… ды-вай-те мои ру-ки…
Зачи вновь умолк, а среди собравшихся опять пробежал шепот:
– Это он нам говорит, или?..
– Бедняга, какой у него хриплый голос! Никогда раньше не слышал его голоса.
Между тем Зачи продолжал:
– Ру-ки на… жи-во-те… не скла-ды-вай-те… – больной напрягся, набрал в легкие побольше воздуха и закончил свою мысль, – пусть паль-цы… рук… на-всег-да… ос-та-нут-ся… рас-то-пы-рен-ными.
Больной в очередной раз умолк, а шепот среди собравшихся возобновился:
– Уметь так красиво говорить и…
– Говорят, что все говорящие на языке умерших бывают очень красноречивы…
И вновь послышался хриплый, прерывистый голос умирающего:
– Пу-сть все… лю-ди… уви-дят… что… да-же я… За-за-чи… че-ло-век… бо-га-тый… что… да-же я… иду… ту-да… го-лод-ным… хо-лод-ным… с пус-ты-ми… ру-ка-ми…
На этот раз, когда говорящий сделал очередную паузу, ни один звук не нарушил мертвую тишину комнаты.
– Там… нет… зи-мы… там… нет… ле-та… там… нет де-нег… не-ту… зо-ло-та… Там… все… есть… Здесь… на-до… жить… друж-но…
Зачи, кажется, хотел сказать что-то еще, но тут уста его, которыми он один-единственный раз в жизни достойно поговорил с людьми, закрылись навсегда.
