Если чужая душа – потемки, то
тем более потемки – душа
мыслителя, который столь же
желает раскрыться, сколь, если
не более, сокрыться от
враждебного и назойливого
любопытства чуждой ему толпы. Но
наряду с этой сокрытостью
оставляются мыслителем и лазейки
к его тайнам.
П.А. Флоренский
1. Одного из величайших русских гениев Павла Александровича Флоренского (1882-1937) смело можно считать лицом кавказской национальности.
Род Флоренских накрепко связан с Осетией. Дед П.А. Флоренского Иван Андреевич (1814-1866) был очень даровит. Он с успехом окончил семинарию. Легендарный митрополит Филарет уговаривал его поступить в духовную Академию и принять монашество, соблазняя перспективой скорого архиерейства и особого покровительства. Но И.А. Флоренский решил служить людям в миру. Он пошел в Военно-медицинскую академию. Получил там прекрасное образование, он интересовался многим, был страстный библиофил и любитель музыки. В последний период своей жизни он служил главным врачом Донского казачьего полка, который дислоцировался в Северной Осетии. Флоренские жили в Ардоне. У них было большое хозяйство: лошади, коровы, овцы, птица, сад, огород. Жили с комфортом. Казенный дом был большой, с садом, сообщавшимся с общественным садом, где всегда играла музыка. По своему чину, И.А. Флоренский имел 4 денщика и вестового. Вестового частенько посылали во Владикавказ за игрушками и конфетами для детей. Дед Флоренского серьезно занимался медициной, он выписывал из Германии инструменты и книги для своих занятий. Испортил себе зрение тем, что много читал. Он собирался ехать в Москву держать экзамен на доктора медицины. Но этому не суждено было сбыться: леча холерных больных, он заразился от них и умер. Похоронен в Ардоне. Его могила была недавно найдена ардонским краеведом, историком Олегом Борисовым.
Отец Флоренского Александр Иванович (1850-1908) сначала учился во Владикавказской классический гимназии, затем перевелся в Тифлисскую 1-ю классическую гимназию. Был ее первым учеником. Но вследствие истории с директором гимназии Желиховским (женатом на родной сестре Е.П. Блаватской. Впечатления о Елене Петровне врезались в память А.И. Флоренского. Он несколько раз рассказывал о ней сыну, который «чувствовал, что эти детские впечатления не прошли мимо его мысли, заставили призадуматься, а может быть, и послужили оплотом против материализма»), негодяем, которого он с тремя товарищами по жребию был избран поколотить, А.И. Флоренскому пришлось уйти из гимназии. Затем он уехал в СПБ., где экстерном сдал экзамены в Институт Гражданских Инженеров, который окончил в 1880 году.
В том же году он женится на Ольге Павловне Сапаровой (1859-1951), происходившей из знатного армянского рода, и они уезжают в Закавказье на строительство железной дороги. И вот здесь, на берегу Куры, среди степи, в дикой местности 9 января 1882 года и родился O. А. Флоренский.
Брат П.А. Флоренского Александр (1888-1937) был геологом и искусствоведом, он открыл цинковое месторождение Квайса, что сыграло важную роль в создании Квайсинского свинцово-цинкового комбината. А.А. Флоренский долгие годы работал в Южной Осетии, возглавлял геологический отдел ее Совета народного хозяйства. Среди документов семейного архива рода Флоренских было много таких, о которых хранители архива старались умолчать, ибо они таили смертельную опасность в первую очередь для них, Флоренских, потомков репрессированных. Одним из самых скрываемых документов было письмо А.А. Флоренского к великому В.И. Вернадскому. Удивительное письмо, где Александр Александрович выразил свою любовь к осетинскому народу и его культуре. В нем рассказывалось о тщательно забываемой в Советском Союзе драме юго-осетинского народа в 1920 году. Тогда не стоило бередить незаживающие раны. Но когда наступила эпоха перемен, стало ясно, что на свет извлечены «грабли» 1920 года. И внук Флоренского Павел Васильевич передал письмо для публикации в газету «Литературная Россия», всегда встававшую на защиту угнетенных, как и положено рупору российских писателей. Редактировал статью замечательный русский поэт и большой его друг незабвенный Борис Авсарагов. Газета попала в Южную Осетию в день провозглашения Республики, и письмо по сути дела стало ее манифестом. Когда через некоторое время П.В. Флоренский приехал в Южную Осетию, на стенах домов еще можно было видеть остатки копий статьи с письмом А.А. Флоренского.
Павел Васильевич Флоренский – доктор геолого-минералогических наук, профессор, академик Академии наук Республики Абхазия, Российской академии естественных наук и Международной Славянской академии наук и культуры, член Союза писателей России, руководитель секции «Религиозный опыт и космическое мышление» Объединенного научного центра проблем Космического Мышления Международного Центра Рерихов, член комиссии по изучению т.н. «чудес» при Московской патриархии. Он тоже неразрывно связан с Осетией. Как только стало известно о Джавском землетрясении 1991 года, он сразу же бросился туда, полагая, что как геолог может быть полезен. Он успел вовремя, к тому моменту, когда саперы собирались взорвать оползень, сошедший при землетрясении, который перегородил р. Лиахву. Если бы это произошло, то хлынувшая из образовавшегося гигантского озера вода смыла бы четыре села и пол-Цхинвала. Его послушали и плотину взрывать не стали…
Род Флоренских тесно связан с наукой. Однажды П.А. Флоренский сделал такое наблюдение: «С началом текущего века научное миропонимание претерпело сдвиг, равного которому не найти, кажется, на всем протяжении человеческой мысли; даже скачок от Средневековья к Возрождению теряет в своей значительности, будучи сопоставлен с мыслительной стремниной нашего времени. Слово революция кажется слабым, чтобы охарактеризовать это событие культуры: мы не знаем, еще не знаем, как назвать его. Увлекаемые вырвавшимся вихрем, мы не имеем и способов достаточно оценить скорость происходящего процесса, как не выработали еще в себе категорий сознания, которыми можно было бы выразить общий смысл совершающегося» (1).
Происходящее он связывал с началом Новой Эпохи: «Под словом «эпоха» обычно разумеют период времени, я же употребляю его в точном смысле – начало счета времени, в том смысле, как оно употребляется в астрономии, где оно знаменует хребет, перевал во времени. Слово это родственно слову «эра», которое означает перевал большого значения, более или менее абсолютный для нас. Новому и новейшему времени я противополагаю современное, существенный признак которого в самопреодолении культуры Ренессанса. Разрушающие его начала в то же время дают возможность проявиться новой культуре. Какие же силы ее разрушают? Смена сознания. Известный период времени кончается тогда именно, когда кончается одно сознание и начинается другое. (…)
Когда наступает вечер, везде появляются звезды. Точно так же, когда в известный исторический момент наступает вечер, почти для всех начинают быть видны явления другой культуры, тогда как раньше на них обращали внимание только некоторые «выходящие из себя» («transсende te ipsum» – бл. Августин), – из плоскости рассудка.
Сейчас у нас наступают сумерки, уже произошло смещение сознания, которое мы не замечаем только потому, что оно совершилось медленно и постепенно. Колоссальный сдвиг общественного сознания начался с начала ХХ-го века. Раньше, например, понятие «мистика» считалось психопатством и отождествлялось с ним даже среди кругов философских. Поэтому многие таили свои мысли и на известные книги указывали не всякому, а по разбору… Правда, многие и раньше чувствовали иное бытие. Например, Тютчев в стихотворении… («О вещая душа моя! // О сердце, полное тревоги, // О, как ты бьешься на пороге // Как бы двойного бытия! // Так, ты – жилица двух миров, // Твой день – болезненный и страстный, // Твой сон – пророчески-неяcный, // Как откровение духов… // Пускай страдальческую грудь // Волнуют страсти роковые – // Душа готова, как Мария, // К ногам Христа навек прильнуть». – Г.Я.) (…)
Итак, мы находимся на пороге нового бытия. На наших глазах слезает шелуха с культуры прошлого и выявляется новая, подобно тому, как сбрасывают чешую весной зеленеющие почки деревьев. Я говорю: наступает новая историческая полоса; это значит не то, что отдельные люди почувствовали эту перемену, а то, что она произошла во всех областях культуры, во всех ее деятельностях и нет ни одной стороны, которой она не коснулась. И всюду и везде она вносит одни и те же начала новой культуры. (…)
Ко времени Страшного Суда будет совершенная свобода: не будет препятствий верить или не верить. Приближается время, благоприятное для эсхатологических целей. (…) Нужно отметить особенность нашего времени. Представьте себе долину и высокие горы. Мы живем в долинах, в обычном воздухе, и лишь живущие на высоких горах задеваются духовными облаками. А к вечеру облака спускаются и задевают всех, а не одних лишь жителей гор. Так и в наше время – «вечернее» – заметно, с одной стороны, обострение мистической чувствительности, а с другой – снисхождение к нам Божества, миров иных. Сейчас чудо неизмеримо ближе, как и вообще мистические явления, как благодатные, так и темные… (…) Прежние чудеса становятся ближе и обыкновеннее. Мистические явления становятся все ближе. Приближение к большому опыту. (…) Мир снова начинает принимать мистический характер. (…) Надо ожидать величайшего синтеза всех сторон знания, и это – дело не столь отдаленного будущего, так как потребные для этого элементы уже расправлены и нужно время, чтобы дать им возможность выкристаллизоваться» (2).
Человек, только что переживший катастрофический обвал миропорядка, выразившийся в мировой войне, социальной революции, гражданской войне, когда он и его семья великим чудом избежали участи миллионов: «тысячу раз умереть от голода и болезней, а так же претерпеть все виды насилий»; в 1921 году, когда эпидемии, голод, невероятная дороговизна, бесправие, возможность всякого насилия оставались страшной реальностью, с прозорливостью истинного гения видит причину смены эпох не в социальной сфере, а в сфере духа, – о «смене сознания» пишет он. Нам, воспитанным в духе позитивизма, признающего сознание и материю независимыми друг от друга субстанциями трудно и по прошествию 84 лет признать то, что было очевидно человеку, находящемуся в самом центре событий, принявших аварийный темп, в Москве.
2. Флоренский был наделен некой первозданностью гениальной личности: «Воистину я ничего нового не узнал, а лишь «припомнил» – да, припомнил ту основу своей личности, которая… была исходным зерном всех духовных произрастаний, начиная с первых проблесков сознания» (3). «Припоминание» есть термин мистерии и Платона: «Мое личное самочувствие с детства всегда было то, что учиться, то есть в области общих понятий, мне собственно, нечему, а надо лишь припомнить полузабытое или довести до сознания не вполне ясное» (3.384). От рождения он владел «абсолютно точными метафизическими формулами всех запредельностей». Так что «вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового… Все… знание жизни было предобразованно в опыте самом раннем, и, когда сознание осветило этот опыт, – оно нашло его уже вполне сформированным, почкой, полной жизни и ждущей лишь благоприятных условий распуститься» (3.270).
Именно такие благоприятные условия для своего раскрытия нашла эта его врожденная гениальность на Кавказе, где он родился. Жарким полднем лета 1899 в горах на берегу Куры он внезапно переживает преображение своего сознания и осознает себя носителем нового типа мировоззрения. Это было «внезапное открытие дверей иного мира, куда я полусознательно стучался все предыдущие годы; или даже как падение преграды, над разрушением которой, тоже не вполне сознательно, но усиленно трудился, не зная ни покоя, ни отдыха».
Что же здесь «нового» спросит читатель, ведь описанное откровение человеку потаенной стороны природы, «миров иных» хорошо знакомо нам по свидетельству тысяч мистиков всех времен и народов? Новизна случившегося с Флоренским в том, что это откровение не стало для него чем-то «сверхъестественным». Эта открывшаяся ему реальность была для него свята и таинственна, но приобщение к ней и дальнейшая жизнь в этой святой и таинственной реальности были для него возвращением к своему, родимому.
Флоренский пишет: «Да, если говорить о первичной интуиции, то моею было и есть то таинственное высвечивание действительности иными мирами – просвечивание сквозь действительность иных миров, которое дается осязать, видеть, нюхать, вкушать, настолько оно определенно» (3.352). И дальше: «Неведомость – жизнь мира. И потому мое желание было познать мир именно как неведомый, не нарушая его тайны, но подглядывая за ней. Символ и был подглядыванием тайны. Ибо тайна мира символами не закрывается, а именно раскрывается в своей подлинной сущности, т.е. как тайна» (3. 353). Как и все великие святые, иерофанты мистерий, йоги, теурги, Флоренский жил одновременно в двух мирах, в нашем земном и в надземном. Только в отличие от посвященных прошлого, которым для этого требовались особые условия, он не выходил из жизни – таково сегодня «особое условие» преображения.
Вообще, предпосылками преображения являются: во-первых, известный багаж духовных накоплений, во-вторых, напряженный труд, в-третьих, нужна помощь свыше, в-четвертых, нужны соответствующие природные условия – подходящая «энергетика» места и времени. Мы уже говорили, что Флоренский родился во всеоружии знания, которое ему оставалось «припоминать»: «Общее я всегда узнавал с полуслова или с четверти слова, и потому очень немноги те случаи, когда в области мысли у меня бывало чувство новизны. Но я считаю свои личные способности сравнительно малыми и, может быть, меньшими средних. То, что требовалось не вспомнить, а действительно узнать – слова иностранных языков, хронологические даты, географические и тому подобные сведения, даже данные физики, с которою я имел постоянное дело, давалось мне с величайшим трудом» (3.184). О его преданности познанию говорит всегдашнее напряжение концентрации сознания на нем: «Мне казалось, что если я какой-нибудь день или час ослаблю свои усилия и проведу время беспечно, то произойдет какой-то огромный ущерб. Это было не просто занятие, потому что оно мне интересно или представляется полезным, а, скорее, напоминало усилие Атланта, держащего небесный свод» (3.385). И еще: «Безмерное и стоящее за пределами сил и человека и человечества стояло предо мною как долг и угрожало за невыполнение его; при том же не в будущем, тем более – неопределенно далеком будущем, а вот сейчас, сию минуту» (3.413).
Флоренский – живой столп и утверждение истины. Такие люди, как он, являются не только проводниками новых идей, открывателями новых символов, они живые трансформаторы божественных энергий, понижающие их немыслимо высокое напряжение до приемлемого землею уровня. Воистину, эти титаны всю свою жизнь на пределе сил держат небесный свод. Сегодня мы знаем, что единственно дозволенным духовным «упражнением» является напряжение воли, желания и мысли на выполнении долга. Повышение культурного уровня людей, прививка человечеству человеческого мировоззрения – вот смертельно опасное упражнение, которое раскрывает соответствующие «центры сознания». Но есть еще и подвиг мучительной трансформации высших энергий, который можно назвать «пространственным служением»: «Кто возле Меня, тот возле огня, а кто далек от Меня, тот далек от спасения», – гласит одно не записанное в Евангелии изречение Спасителя. Благодать способна «поляризоваться», по выражению богословов, т.е. будучи реальностью и силой, становиться угрозой тем, кто подходит к ней несоответственно; и таинство может быть не только во спасение, но и «в суд и в осуждение», «огнем опаляющим» (4).
Итак, дело было летом 1899 года. «Судорожно державшийся физики и тому подобных наук, обуреваемый весьма широкими замыслами» подросток лег спать. И во сне он пережил опыт погружения в абсолютную тьму, небытие. «Самоощущение заживо погребенного… мрак, перед которым кажется светлою самая темная ночь… Было ощущение, что теперь никто не поможет… Я ощущал так же бессильными все свои интересы, занятия… Мною овладело безвыходное отчаяние, И я сознал окончательную невозможность выхода отсюда, окончательную отрезанность от мира видимого. В это мгновение тончайший луч, который был не то незримым светом, не то – наслышанным звуком, произнес имя Бог. Это не было еще ни осияние, ни возрождение, а только весть о возможном свете… Я не знал, ни как может быть дано спасение, ни почему. Я не понимал, куда я попал и почему тут бессильно все земное. Но лицом к лицу предстал мне новый факт… есть область тьмы и гибели, и есть спасение в ней» (3. 404).
В этом месте в связи с внезапным появлением в поле его сознания слова «Бог» Флоренский дает интересное описание работы своего ума. «Появление словесных формул того, что переживалось мною, совершенно независимо от прямых намерений и, чаще всего, – вопреки предвидимым сочетаниям и выводам из формул, уже готовых… Это значит: отдельные формулы в моем сознании не держатся друг за друга, чаще всего имеют между собой зияющие провалы и противоречат друг другу… Обыкновенно, в какой бы области я ни размышлял, мысль шла сама собой и почти без моего ведома, тогда как сознание бывало занято совсем другим, нередко обратным тому, что готовилось на большой глубине. Это была совсем не логическая мысль, а, скорее, присматривание к некоторой новой области, ощупывание ее и внутреннее к ней приспособление. Когда оно достигалось, само собой возникало и слово ее… Оно выступало в сознании как чуждое ему и вместе с тем как заветное и защищаемое с гораздо большею искренностью, нежели все остальное… Так бывало с новой мыслью во всех областях, и потому новое меня самого одновременно и удивляло и ощущалось как давно уже свое и усвоенное» (3.405-406).
Заметим – Флоренский, говоря о работе с мыслью постоянно употребляет слова «присматривание», «вслушивание», «ощупывание». Речь идет об «умозрении идей» как о работе специального органа чувств. Реально существующие в иных мирах объекты – идеи, мысли, мыслеобразы, ощущаются, ощупываются его умом, этим органом «шестого чувства». Это реальное и рабочее взаимодействие с потусторонней реальностью – «сопребывание двух различных смыслов, принадлежащих к разным планам действительности в одном и том же восприятии, причем один смысл не уничтожает другой, но оба сознаются одновременно, хотя и с разным коэффициентом ценности» (3.406).
Через две-три недели после случая, описанного выше, наступила вторая фаза первого посвящения. Флоренский спал, когда его разбудил толчок, сравнимый с ударом электрического тока. Это было какое-то «духовное электричество». «Словно сильная воля, безмерно превосходящая мою и безмерно более моей авторитетная, действует на меня раньше, чем сам я успеваю не только выполнить ее требования, но и сообразить, почувствовать и захотеть то, что от меня ею потребовано… (…) Она как грозный, мгновенно пожирающий огонь, который не извиняется и не дает отчета в своих действиях; но в самой глубине сознания при этом ясно, что так и надо и что эта необходимость мудрее и благостнее человеческих осторожных подходов» (3 407). Этот натиск воли выбросил подростка прямо через открытую дверь балкона во двор, залитый лунным светом. «Над огромными акациями, прямо в зените висел серебряный диск луны, совсем не большой и до жути отчетливый. Казалось, он падает на голову, и от него хотелось скрыться в тень, но властная сила удерживала на месте. Мне было жутко оставаться в потоках лунного серебра, но я не смел и вернуться в комнату. Мало-помалу я стал приходить в себя. Тут-то и произошло то, ради чего был я вызван наружу. В воздухе раздался свершено отчетливый и громкий голос, назвавший дважды мое имя: «Павел! Павел!» – и больше ничего. Это не были ни укоризна, ни просьба, ни гнев, ни даже нежность, а именно зов… Он выражал прямо и точно именно и только то, что хотел выразить – призыв… Он раздирал мое сознание, знающее субъективную простоту и субъективную призрачность рационального, и объективность переливающегося, бесконечно сложного и загадочно-неопределенного иррационального. Между тем и другим, разрывая их, выступило нечто совсем новое – простое и насквозь ясное, однако властно-реальное и несокрушимое, как скала. Я ударился об эту скалу, и тут было начало сознания онтологичности духовного мира» (3. 408).
Иной мир в его самоощущении и до того, всегда, соприкасался с ним как подлинная и не внушающая ни малейшего сомнения реальность. Однако это основное его ощущение жизни в связном сознательно-научном его миропонимании не принимало никакого участия. Непосредственное ощущение жизни в иных мирах, дававшей подлинный опыт о подлинном – было само по себе, а научная мысль, которой в каком-то душевном слое он просто не верил – сама по себе. Эту разобщенность человечности и научности Флоренский считает характерной болезнью всего нового времени. Сам он был типичным представителем этого времени, вот почему в нем доведенная до предела, до последнего напряжения «бесчеловечная научная мысль» привела к взрыву всех позитивистских замыслов голой рациональности. Он ощутил себя пределом и концом нового времени; «последним (конечно, не хронологически) человеком нового времени и потому первым» – наступающей новой эпохи.
Через некоторое время после услышанного зова Флоренский с братом Александром отправился в длительное путешествие в горы. Здесь, на горном перевале Утини, у границы Рачи и Сванетии, возле священной плиты с изображением системы концентрических эллипсов «с подходящими к ней дугами другой такой же системы. Эллипсы выступают барельефными линиями. Подобного рода изображения встречаются на древнейших памятниках доисторического Египта…» (3.421); он переживает экстаз красоты. (5).
«Небо – глубоко-синее, почти черное. Ощущается достигнутая совершенная гармония. Сознание экстатически расширенно, и уже нет определенной границы между мной и внешним бытием… экстатическое выхождение за пределы себя, приобщение к Великому Разуму и потому – овладение вселенской полнотою. Пронизывает струящаяся здесь неземная радость. Все мелкое, тревожное, суетливое осталось бесконечно далеко, оно уже не твое, а какой-то выметенный сор. Тут уже нет беспокойной памяти о завтрашнем дне, и все тамошние низинные недоразумения вполне исчезли за своим ничтожеством. Отложено всякое земное попечение, и внутрь тебя льется широкой струей синий эфир. Умереть и жить в этот момент одинаково благостно» (3. 421).
Через несколько дней после этого, первая фаза процесса преображения сознания мыслителя завершилась. Из глубин его сознания, крепко сложенную рационалистическую кору которого расшатали вышеприведенные потрясения, вышла новая сила, определившая ход его жизни и мысли до 1918 года, (когда он пережил второе преображение сознания).
А в тот жаркий полдень (около 31.07.1899) он укрылся в лесу на берегу Куры. Сознание его было занято «очень оцарапавшим» его замечанием о том, что физики сами не знают, что такое температура и как ее логически определить. Вдруг из глубин его сознания встала, как острие кинжала, иная мысль о вздорности и ненужности этой проблемы. «Тогда я спросил в удивлении и испуге у этой, другой, чем привычная моя мысль, как же это может быть вздором, когда оно тесно сцепляется с такими-то и такими-то вопросами, уже явно признанными. И через несколько секунд получил ответ, что и они, эти вопросы, тоже вздор и тоже ни для чего не нужны… Эти ответы другой мысли звучали все жестче, определеннее и беспощаднее» (3.434). Вскоре от здания позитивизма в сознании Флоренского остались одни обломки. «Не только опустошенный, но с полным отвращением убежал я от этого мусора».
Смертельная тоска и полное отчаяние овладели его сознанием. Он задыхался от неимения истины. «Во всем человеческом познании не находилось ни одной надежной точки, а истина и смысл жизни были для меня понятны и тождественны» (3 437). И тогда поверх развалин построения человеческого рассудка открылась ему Истина как ясное до ослепительности явление Реальности. Тогда с ним, с носителем нового мировоззрения, заговорил Христос.
3. В фигуре Флоренского нам дан живой пример нового типа человека, к которому идет эволюция. О переходе человечества к этому типу учил нас Вл. Соловьев в своей теории о теурге и богочеловеке. Флоренский прекрасно осознавал эту свою особенность: «С охотою воспринимал я всяческие объяснения жизни, самые рациональные, впитывал их в себя; но в душе оставлял за собою право думать, в конечном счете, – наоборот, быстро раскусив некоторую прагматическую, в смысле рабочей, полезность рациональных объяснений, равно как и их произвольность, условность и пустоту. Я быстро научился жить двумя умами: на поверхности – умом взрослых, приняв легко законы логики, а в глубине – умом своим, детским, и воспринимая мир как, – уже много лет спустя я узнал такой термин, – как сторонник магического идеализма. На периферии я горячо и даже фанатично мог защищать то или другое научное объяснение, в душе, однако, не веря в научные объяснения и считая их ( – как они и суть на деле – ) условными. Я чувствовал, не следует говорить о другом, о моем понимании вслух и замалчивал его как тайну своей души. Мне казалось непристойным и наивным объяснять мир магически перед другими: но мало ли о чем не следует говорить другим. И я казался «ученым», будучи внутри – «магом» (6). Однако это было не притворством, а своеобразной стыдливостью и умственным приличием» (3.366).
Постепенно он понял, что является одной из первых капель того муссона, который вскоре оросит земную жизнь и превратит эту духовную пустыню в сад новый. В 1923 году он писал, вспоминая о 1899: «Меня… тревожила мысль, не погибнет ли со мною зародыш истинной натуральной философии, …но с тех пор я научился благодушию, когда твердо узнал, что жизнь и каждого из нас, и народов, и человечества ведется Благою Волею, так что не следует беспокоиться ни о чем, помимо задач сегодняшнего дня. Ну и сама история убеждает вдобавок, что мировоззрение уже вступило на новый путь и что поэтому «моему» принадлежит победа, которая будет достигнута и без меня, так что мое личное участие в этом деле есть обстоятельство третьестепенное. Немного раньше, немного позже, немного так, немного иначе – но взволновавшие меня ощущения будут выражены и определят собою характер будущего знания. Теперь я в этом уверен» (3.393).
В 1923 году он вспомнил, «как смутный мне зов Вечности, пробивавшийся, однако, всюду и искавший себе щелей и проходов в знании научного рационализма» в 1899 году претворился в преображение сознания. Тогда же он ощутил, «что произошел разлом, разрыв биографии, внезапный внутренний обвал, факт внезапности которого не закроют никакие указания на то, что он подготовлялся исподволь. Когда обваливается дом, то обвал этот случается вдруг, и вдруг объявляется новый сравнительно с прежним факт: дом рухнул, тогда как раньше стоял. И трескаясь, и оседая, он был раньше домом; с некоторого определенного момента это уже не дом. В моем переживании произошедшего важнейшим было: неожиданность и катастрофичность его. Полоса жизни, самая трудовая из всех, самая безоглядно горячая, самая, как по крайней мере казалось мне, бескорыстная, вдруг пошла на слом. О, с какой остротой тогда я почувствовал тщету дел человеческих! И как сравнительно с тем глухо прозвучали во мне разрушение России и наперед уже пережитое разрушение Европы и ее культуры. Это не потому, что там дело шло лично обо мне. Напротив, тогда я знал, может быть даже лучше, чем сейчас, что научное миропонимание есть душа западной культуры, самое сердце Европы. И когда это сердце на моих глазах стало вдруг останавливаться, когда я увидел, что оно – не сердце, а только резинка, тогда, хотя, может быть, втайне и желая того, я сознал и все происходящее в мире как имеющее произойти. В том, что случилось со мною, был пережит разрыв мировой истории. Мне вдруг стало ясно, что «время вышло из пазов своих» и что, следовательно, кончилось нечто весьма важное не только для меня, но и для истории. Это было ощущение и смертельной тоски, и жгучей боли, и невыносимого сознания, что разрушается то, что строилось величайшими усилиями, – уж не о своих я говорю, а об общих, европейских. Но в этой жгучей до крика боли вместе с тем чувствовалось и начало освобождения и воскресения, тоже не только моего, но и общего» (3.389).
Эволюция движется революциями или вспышками энергий, разрушающими отжившие свое формы жизни для того, чтобы расчистить место для нового творчества. Эти революции происходят, прежде всего, в сознании людей. И если в головах большинства все дело ограничивается «разрухой», переходящей в разруху жизни, то в сознание гениев эти духовные революции привносят новые идеи, новые образы, новые энергии, и эти преобразившиеся, поднявшиеся на новую ступень сознания люди становятся для нас не только маяками, указывающими путь во тьме, но и живыми магнитами, властно влекущими нас за собой по пути эволюции. Эти властители дум и сердец – великие мыслители, законодатели, ученые, художники, – являются истинными вождями человечества, сама природа наделяет их своею властью.
В конце XIX и в начале ХХ века в России заявила о себе группа тех, чье жизненное творчество выразилось в феномене, получившем название «Серебряного века русской культуры». Вспомним имена лишь некоторых из этих «святых, воплотившихся поэтами»: Анненского, Ахматову, Бальмонта, Бердяева, Блока, Белого, С.Н. Булгакова, Гумилева, Волошина, Врубеля, Дягилева, Есенина, Кандинского, Лосского, Лентулова, Малевича, Мейерхольда, Мережковского, семью Рерихов, Ремизова, Рахманинова, Прокофьева, Серова, Сурикова, Скрябина, Стравинского, Вяч. Иванова, Е.Н. Трубецкого, Петрова-Водкина, Чурлениса, Мандельштама, Цветаеву, Шестова, Филонова, Флоренского, Эрна… Всех этих, таких разных людей объединяет нечто общее: все они в разной степени выявляли в своем творчестве то, что Флоренский назвал «новым мировоззрением». Все они явились живым доказательством теории Вл. Соловьева о теурге или богочеловеке, призванном в области художественного творчества (в «художестве» понятом широко, как области воплощения абстрактных идей), «воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, а и в самом деле… одухотворить, преосуществить нашу земную жизнь». Этот десант Грядущего является десантом Грядущего Спасителя. Великие деятели Серебряного века русской культуры – это предтечи Второго Пришествия. Как и положено десанту, они высадились здесь, у нас, на земле, в царстве князя мира сего, чтобы подготовить плацдарм для основных сил, завоевать место в наших сердцах, куда мог бы ступить Христос. Уж такова судьба десанта – они все были перебиты. Но они выполнили поставленную перед ними задачу. Эти святые, воплотившиеся поэтами, художниками, мыслителями, композиторами, учеными внесли в потемки нашей жизни свет Фаворского Преображения. Который, просияв тогда в Палестине, открыл для человечества путь в Новый Мир. В нем не будет непроницаемой препоны между земным и Высшим. Преобразившийся человек в нем будет творить на небе, как на земле. И это будет Новая Земля и Новое Небо.
Бердяев писал, что учение Флоренского – «стилизованное православие». Он вкладывал в эти слова критический смысл. Я бы сказал, не стилизованное, а адаптированное. Флоренский пояснял: «Я ставил себе непомерные требования и огромные задачи; передо мною мерцали фосфорические светы решений, как мне казалось, огромных по своей ценности… Но тут же выяснялось отсутствие потребной для всего этого техники; фосфорический свет не находил себе среды оплотниться…» (3.412). Те откровения истины, которые он получал, он давал в этой форме, «по ясному сознанию, что никакой другой словесной одежды нет и что, откажись я от этой, то должен буду оставаться вообще без мысли». Это он писал о языке науки, а я распространил на язык церкви, которым он пользовался, по моему, тоже – за неимением «лучшего». Его часто упрекали и до сих пор упрекают, что в его работах мало де «Христа». Но дело в том, что он знал Христа в Его космическом аспекте, что недоступно критикам его, которые не видят, что Христос и София пронизывают все его мышление и все его книги, как великая сила жизни.
Флоренский смотрел на свое учение так: «Философия высока и ценна не сама по себе, а как указующий перст на Христа и для жизни во Христе. И пройденный путь – делается уже ненужным. Мои глубоко уважаемые судьи могут лишить меня книги, но не того, что теперь, пережив ее, я уже имею, помимо нее» (7). Такое отношение к своему учению было и у Будды, который говорил, что, придя к Нирване, ученик должен оставить его учение, как уже ненужную вещь.
Интересно, что говоря о достижениях духа арх. Феодора (Бухарева), Флоренский в своей начатой в 1918 году книге о нем пользуется символикой, употребляемой буддистами, когда они говорят о достижениях великих Йогов, Архатов, Бодхисатв. («Богочеловеков», «теургов» по номенклатуре Вл. Соловьева.) «В просветленной личности опального и расстриженного архимандрита уже давно отстоялась та муть плотских желаний, то субъективное и корыстное вожделение, которое людям, не знающим подвига, туманит чистые контуры ноуменальных основ мира и раздваивает совесть между скучным полупризнанием и тоскливым полуотрицанием бытия, людей же вовлеченных в водоворот страстей, вполне лишает ноуменального зрения и их, мирскими пристрастиями растворившихся в чистой субъективности, вынуждает признавать только правду мироотрицания, отрицания того мира, существование которого они даже не подозревают, ибо их духовное око созерцает лишь собственное их пристрастие к мирским похотям. Напротив, Бухарев созерцал мир чистым оком и, оторвав от себя корыстную жажду жизни, остановив воспаленное кружение колеса бытования, угасив в себе стихийную безмерность хотения, (курсив мой – Г.Я.) сумел увидеть мир сверхличным, разумным, по терминологии древней, бескорыстным любованием как первозданную красоту Отца Небесного, Предвечного Художника…» (8) Это ведь буддисты говорили, что Архат отрывает от Себя Танкху – корыстную жажду жизни, останавливает кружение колеса перевоплощений, угашает в Себе Тришну – стихийную безмерность хотения.
Я не говорю, что к 1918 году Флоренский настолько увлекся буддизмом, что стал применять его символику к самому сокровенному своему. Действительность многозначительнее. В1918 году наблюдается особый всплеск его творческой активности. Тогда он получил импульс самого мощного этапа его творчества. Импульсы к творчеству он получал умозрением идей. Судя по всему, в 1918 году он узрел те же символы бытия, которые в 592 году до н.э. узрел Гаутама Будда. Вот что П.А.Ф. пишет о природе символики человеческого мышления: «…символика не измышляется кем бы то ни было, не возникает через обусловливание, а открывается духом в глубинах нашего существа, в средоточии всех сил жизни и отсюда изводится, воплощаясь в ряде последовательных, друг на друге наслояющихся оболочек, чтобы наконец родиться от познавшего и давшего ей воплотиться созерцателя. Основа символики – не произвол, а сокровенная природа нашего существа: язык символов, – а он и есть вообще язык, ибо и язык словесный символичен, хотя есть язык языка, – язык символов заложен в нас в самом творении нас, и при том не как врожденный, то есть к нам присоединенный, и потому могущий быть и могущий не быть, а как неотделимый от самого существа нашего, как такой, без которого мы не были бы вообще возможны, то есть как априорный. Он недрится в глубочайших наших основах… Вот почему священные книги всех народов, мудрецы, мистики и поэты столь единодушны в языке символов: они открывают его в себе, а не сочиняют его… (…) …этот язык исходит по существу своему из недр личности» (9).
В своих прозрениях истины и осознании увиденного Флоренский поднялся до высот, доступных умозрению немногих. Я не утверждаю, что он стал Буддой, но то, что он вошел в тот четко очерченный круг, из которого вышли к людям и Будда и Христос и другие Гиганты Духа – несомненно.
Основная идея религиозного фундаментализма – человек должен спастись, уйти из этого мира. Флоренский учит противоположно: «Воплощение есть основная заповедь жизни, – Воплощение, т.е. осуществление своих возможностей в мире, принятие мира в себя и оформление собою материи» (10). Это то, о чем говорили и Будда и Христос, это слова Бодхисатвы, теурга, богочеловека. Не «спасайся, кто может», а преобразись и преображай.
Это слова человека, ставшего сотворцом Творца. Мы помним его горькие слова о крахе всех его дел. Но знаем – это не так. Его мысли навсегда запечатлелись в платоновском мире идей, они сияют и вдохновляют молодых мыслителей, которые воспринимают их как природный фактор, мысли Мирового Духа. Но к ним мы можем придти и через его труды, слова которых несут энергии этих идей. Победоносных, покоряющих, преображающих и спасающих. Книги Флоренского самому ему уже не были нужны, нам же они необходимы. Если люди хотят выйти из этого положения, они должны пойти путем, который он показал нам подвигом своей жизни. Отсюда значение его книг. Отсюда оценка роли семьи Флоренских, сохранившей его наследие.
4. На Флоренского надо смотреть как на «дваждырожденного». О необходимости родиться второй раз, «свыше» говорится в евангелии от Иоанна (3:3.7), но это общечеловеческое знание. Из доступных источников эта традиция наиболее полно расписана в литературе по Раджа Йоге, там подробно характеризуются все ступени этой лестницы Иакова. Всесторонне обосновывается необходимость каждой из них. Мы знаем, что и в Элевсинских Мистериях тоже были четкие градации посвящения и ранги посвященных. Нет ни возможности, ни нужды определять ранг посвящения Флоренского. Но то, что он из этой Великой Семьи – несомненно.
Да он и сам говорил об этом, хоть и не прямо. «Христианство есть и должно быть мистериальным. А что для внешних – то пусть будут протестанствовать» (9.297). Что значит – в христианстве есть Мистерии, есть и Посвященные. Далее: «И посвящение не извне привносит в нас язык символов, но раскрывает и воспитывает врученные ему задатки. Может быть, без такого воспитания в некоторой исторической среде некоторого сверх-народа, каковым должно считать всю организацию посвятительных центров в ее целостности, может быть, без этого прикосновения к над-индивидуальным общественным силам (курсив мой – Г.Я.) не может проявиться сокрытый в возможности символический язык; думаю так…» (9). Мы знаем, что Флоренский всегда говорит, основываясь на фактах, на конкретных проявлениях реальности. Он наш представитель в том сверх-народе, которым является человечество в его грядущей всецелости. В богочеловечестве.
Он вспоминал: «Про себя я, по крайней мере, могу сказать, что вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового, кроме одного, – о чем будет сказано ниже, – но и то – открыла не познанию, а открыла смерти, после которой я стал уже не я» (3.270). Как это можно понять, если не знать, что речь идет об эвтаназии. Как писала Е.П. Блаватская: «Этот вид легкой «смерти», или euthanasia, имеет Эзотерическое значение. Он символизирует «смерть» каждого Адепта, достигшего силы и степени и так же очищения, что дает ему возможность «умереть»… и все же жить и продолжать сознательную жизнь… Вариации на эту тему бесконечны, но тайный смысл всегда одинаков. Выражение апостола Павла, «что не видел смерти» (Евр.11.5), имеет, таким образом, Эзотерический смысл, но ничего сверхъестественного» (11).
Вопрос об эвтаназии (т.е. переживании смерти – корня эгоизма при жизни) рассмотрен им в статьях «Не восхищение непщева» и «Рассуждение на случай кончины отца Алексея Мечева». Причем в этих работах даны такие тонкости этого дела, сокровенный его смысл, что становится понятным: Флоренский не только был посвящен в таинство преображения, но и сам уже, видимо, был таким посвятителем. «Человек умирает только раз в жизни, и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать, и смерть его происходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Чтобы умереть вполне благополучно, надо знать, как умирать, надо приобрести навык умирания, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством. В древности училищем смерти были мистерии» (1.167).
То, что он сам был «преподавателем» такого «училища» можно понять по некоторым намекам из работы «Памяти Владимира Францевича Эрна». Впрочем, духовным отношениям ученика и Учителя присуща особая таинственность, так что ничего кроме намеков мы и не найдем. Думаю, понять сокровенное ядро учения и жизни Флоренского может только такой же, как он, подвижник. Мы же можем только приблизиться к пониманию того, о чем, собственно, идет речь.
Флоренский орудует не метафорами, он конкретен. Вот он пишет, что смерть – может быть рождением в жизнь вечную, поэтому Ангелы Смерти всех времен и народов всегда имеют при себе режущий предмет, чтобы перерезать пуповину (1.599). Метафора? Но вот йоги говорят: «Пуповина соединяет астральное тело с физическим». Есть невидимая «пуповина», соединяющая душу человека с телом, ее-то и перерезает Ангел Смерти «при смерти». У посвященных это второе рождение (с переживанием акта трагического разрыва связи души с телом) происходит еще при жизни данной персоны. Что сопровождается смертью эгоизма. Настоящей смертью, с ее ужасом, с визитом Ангела Смерти, работающего соответствующим инструментом. Поэтому при успении своем они уже «смерти не узрят», а перейдут в иные миры без шокирующего пресечения сознания. В Отчий Дом вернутся. В круг друзей – Отцов и Учителей.
Так что, собственно, Флоренского не «убили» 8 декабря 1937 года. Его палачи, как привратники, как лакеи, просто открыли ему двери в родимые глубины бытия. Нам надо твердо понять, что он не жертва тоталитаризма в том смысле, в каком мы говорим о «безвинных жертвах» большевистского террора. В персональном столкновении со слугами хаоса – он победитель и триумфатор.
Он «жертва» в плане образа действия представителей упомянутого сверх-народа. 9 января 1882 года он принес себя в жертву, воплотившись сюда к нам, чтобы принять мир в себя, облагородить, оформить наш мир собою. Так устроен этот мир – все великие духовные ценности, культурные ценности, потребные человеку для восхождения, даются ему даром: «И Дух и невеста говорят: прииди! И слышавший да скажет: прииди! Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» (Откр.22,17). Даром для берущего, но не даром для дающего. Ведь за все в этом мире надо платить. За берущего платит дающий, за ученика платит Учитель. «Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением», – писал Флоренский домой с Соловков за 10 месяцев до расстрела (10.664). Уж он-то знал, что так повелось с сотворения мира, с той предвечной жертвы Агнца, на которой основано мироздание. Сложное и богатое отдает себя для того, чтобы простое и бедное, питаясь его «плотью и кровью», росло, взрослело, училось, боролось, творило – жило. Постепенно уподобляясь Ему. В основание всякого начинания полагается жертва. Флоренский принес себя в жертву при начале Новой Эпохи, которая утвердится распространением нового мировоззрения в Новой России, по всему миру.
5. Подчеркивают «священство» Флоренского; вот что думал этот православный священник о религии: «… собственно, нет религий, а есть одна Религия. Религия весьма меняет в человечестве свой вид и весьма неодинакова ценность ее различных обликов. Но основные силы, ее складывающие, сходны» (3.314). А.Ф. Лосев писал: «Я вспоминаю сейчас одну из бесед с ним: «Я, – говорит, – принял священство не для того, чтобы служить на приходе. Я принял это для своего личного общения с Богом. А знаете, наши приходы – это ведь сплошь бытовое православие, которое мне совершенно не интересно. Я никогда ни на каком приходе не был и не буду, потому что слишком все это скучно, неинтересно, слишком это стало бытовым и обычным. Религия – это что-то необычное. А здесь все обычно, «все бытовое» (12).
Налицо два средоточия смысла, одно – отнесение религии к группе «чего-то необычного». «Повторяемость и множественность… были мне нестерпимы, как дурная бесконечность, предмет томительной скуки, отвращения и ужаса». В «необычном» реальность являлась ему, открывались окна в иные миры, в жизнетворческую глубь, в «родимую, одинокую, таинственную и бесконечную Вечность». Второе – установление «личного общения с Богом». Мы знаем, какое значение Флоренский придавал дружбе. «Что же есть дружба? – Созерцание Себя через Друга в Боге». Т.е. дружить – это стремиться реализовать требование дельфийского оракула: познай себя!
Флоренский страстно искал и не находил себе друга среди людей. Он нашел себе Друга в Иисусе Христе. Вот и еще одно объяснение, по умолчанию, почему в его писаниях «мало Христа», мало выявлено личное отношение ко Христу. Почему? Флоренский говорит о дружбе, что эту драгоценность уничтожает нарушение дружеского доверия. Вот почему в своих трудах этот «последний из христиан», призывает «исповедать Имя Христа. А мы подменяем это исповедание Имени исповеданием Самого Иисуса Христа». Дело не в умалении Христа перед Его Именем. Дело в том, что для «внешних» общепринятый стиль богословствования, непременным атрибутом которого выступают наружу интонации «личного отношения» ко Христу, – просто дань обычаям, что оскорбляет простые, живые, реальные отношения с Учителем и Другом.
Тут же и корень отношения Флоренского к Церкви. А.В. Ельчанинов вспоминал, что причину снедавшей его в юности тоски Флоренский объяснял как «желание настоящего полного общения… Я нигде не нахожу этого общения: все только бумажки, и ни разу – золота. Не говорю, что в церкви нет чистого золота, но мне не попадалось. Если бы я не верил, было бы легче, но в том-то и тяжесть, что я верю, что золото есть. Раз нет общения, нет церкви, нет и христианства. Мне велят верить – я и верю, но ведь это не жизнь – жизнь как раз начинается с того времени, как увидишь, ощупаешь этот главный факт» (12.41). В зрелом возрасте он писал о Церкви вот что: «Ничего не возражая в данном месте против «Патриарха Московского и всея Руси», мы не должны, однако, забывать и того обстоятельства, что единовластное устройство Русской Православной Церкви еще решительно ничего не значит для Православной Церкви и принципиально, как бы ни была территориально велика и числена Русская Церковь, имеет значение не большее, нежели единство власти в отдельной епархии или даже в отдельном приходе, ведь единством русской церковной власти отнюдь не вносится такого же в церковную власть Вселенской Православной Церкви, мечта о каковом есть определенно мечта католическая». Вселенская же Церковь «… непрерывно, на всем протяжении пространства и времени соборуется, т.е. осознает себя единою, носительницею Духа Истины… (…) В духовном я могу сказать то, что единственно может быть духовно ценным, лишь оставшись с глазу на глаз с самой Истиной, и только предельная моя открытость пред нею, т.е. моя решительная неподатливость всем внешним давлениям, откуда бы они ни шли, предоставит мне возможность быть самим собою, совлекшись всяких условностей, и, прейдя по ту сторону себя самого, созерцать ноуменальный мир; и тогда лишь, в своей предельной свободе восприяв от духовной жизни, я смогу быть членом Церкви, т.е. соборно обсуждать дела духовные: или свободно и соборно, или никак постигается Истина, устрояется духовная жизнь общества» (4. 293-294).
Флоренский решительно отличал русскую церковь от Церкви Христовой, в которой он и состоял, как и другие святые и подвижники «всех времен и народов». «Со-вхождение людей в таинственную духовную атмосферу около Христа, приобщение Его благодатной силы претворяет их в новую духовную сущность, делает из двух частицу Тела Христова, живое воплощение Церкви…» Могут сказать, но в Церкви Христовой должно быть трое. Третьим членом Церкви, в которой состоял Флоренский, была София. А здесь необходимо вспомнить его статью «Троице-Сергиева Лавра и Россия». Там, в части IV, он называет «Ангелом России», ее духовной Сущностью – Радость, Красоту, Вечную Женственность, т.е. Софию. Одновременно «Ангелом-Хранителем России», «Ангелом земли русской», наконец «Ангелом России» он называет Преподобного. Он имел для такого совмещения несовместимого серьезное основание, раз решил его зафиксировать письменно. Флоренский не боялся проблем, он всегда ставил вопрос ребром. Так же поступим и мы – или этот классик из классиков настолько небрежно исполнил эту, впрочем, гениальную статью, что в конце не помнил, что у него там в середине сказано, или это некое откровение. Ответ прост: Флоренский был «сергиевцем», Преподобный открылся ему и стал его другом. По мере развития их отношений истинный лик родоначальника земли русской и создателя русского национального характера все яснее виделся ему: «Бесчисленны отраженные и тысячекратно преломленные лучи нашего Солнца. Что не озарено его Светом!» Совмещение Христа и Софии – дело обычное, так и Флоренский мыслит о Софии, как о Теле Христовом и Невесте Христовой. Он в своей книге об арх. Бухареве даже говорит о «Христо-Софийной» проблеме как «первовопросе русской мысли». Христос и София как символы Божества. Как две стороны чего-то Третьего. Троицы. А тут наряду с Софией вторым Ангелом России он увидел Преподобного. Почему? А потому, что он увидел в нем Самого Христа. И это утвердившийся, уверенный взгляд. Поэтому он и закрепил его в этой великой статье.
Прежде, нежели стать священником РПЦ, Флоренский был подвижником. «Нет большей любви, как положить душу, бессмертную душу свою за друзей своих». Но, чтобы «положить» нечто, нужно «это нечто» иметь. Большинство так и не узнает – что это такое, «бессмертная душа человеческая», Флоренский же имел ее до рождения. С. Булгаков писал о своем Учителе: «В его лице было нечто восточное и нерусское (мать его была армянка). Мне же духовно в нем виделся более всего древний эллин, а вместе еще и египтянин; обе духовные стихии он в себе носил, будучи их как бы живым откровением» (12.392). Это необыкновенно важное свидетельство человека высоко духовного, всю жизнь находившегося под влиянием Флоренского, можно сказать, сформированного в его духе. Ведь дело в том, что культовая и философская основа христианской церкви имеет своими источниками как раз то, что было взято ее основоположниками из остатков египетских мистерий и философии Платона, греческой философии. Теперь послушаем, что сказал Флоренский: «Время никогда не мог я постигнуть как бесповоротно ушедшее; всегда, насколько помню себя, жило во мне убеждение, что оно куда-то отходит… и там скрывается, засыпает; но когда-то и как-то к нему можно подойти вплотную – и оно тогда проснется и оживет. Прошлое – не прошло, это ощущение всегда стояло предо мной яснее ясного… я ощущал вязкую реальность прошлого и рос с тем чувством, что на самом деле прикасаюсь к бывшему много веков тому назад и душою вхожу в него. То, что в истории действительно занимало меня – Египет, Греция, стояло отделенное от меня не временем, а лишь какою-то стеною, но сквозь эту стену я всем существом чувствовал, что оно и сейчас здесь» (3.242). Так что эти два духовные типа виделись С. Булгакову в его Учителе не случайно. Может быть, он прозрел в нем одного их тех гигантов, кто на заре христианства заложил основу этого культа, и вот теперь, на его закате, явился, чтобы попытаться дать своему детищу новый импульс жизни? Влить новое вино в старые мехи? Булгаков пишет: «Основное впечатление от о. Павла было силы, себя знающей и собою владеющей. И этой силой была некая первозданность гениальной личности, которой дана самобытность и самодавлеемость…» (12.393). До рождения Флоренский уже имел «бессмертную душу», о которой говорил Христос. И он родился на земле, чтобы содействовать ее преображению. Воплотившись 123 года назад, он принес к нам сюда, на землю свою «бессмертную душу», – что это конкретно? «Бессмертную», значит – уже неподвластную энтропии совокупность индивидуализированных им, проработанных его Духом энергий. И он вобрал наш мир в себя и в горниле этих энергий преобразил, переработав собою, своей душой – или, как сегодня говорят, «энергетикой».
6. Великая Матерь издревле имеет «десять тысяч» Имен. Гея – одно из них. Флоренский был Геолог. Воплотившись на земле, из толщи земной жизни он («ввинчиваясь сознанием») пробивал штольни туда, в свою родину, в мир горний, в платоновский мир прототипов, в «реальность». Это нелегко. «Именно потому, что нас окружают не призрачные мечты, которые перестраивались бы по нашей прихоти, бессильные и бескровные, а реальность, имеющая свою жизнь и свои отношения к прочим реальностям, именно поэтому она вязка и требует с нашей стороны усилия, чтобы были завязаны с нею новые связи, чтобы были прорыты в ней новые протоки» (9.367). Он прорывал эти протоки, тоннели, штольни в той коре земли, которая начинается в низших слоях мира незримого, заслоняя умы и души людей от вечносущего Света. Он врубался в базальты тьмы, в напластования пошлой бессмысленности зла. Он явил нам, что такое символ, он являл нам символы. Он соединял землю и Небо. Это титанический труд. Великие мыслители типа Флоренского – это шахтеры умственного труда, чернорабочие и проходчики, и такелажники, и забойщики. Умственный труд тяжелый. Но он вознаграждает не сторицей, а несчетно. Несчетное множество людей. По этим протокам, тоннелям и штольням к нам сюда пошли Божественные энергии, идеи и образы. Благодаря ему эти неоценимые ценности стали доступны теперь не только таким титанам, каким является он сам, но и средним людям. Так распространяется новый тип мышления, так Флоренский стал сотворцом Творца. Свидетелем мира незримого в пресветлом лике которого языки небесного огня предстали нам не «огнем поядающим», а нежгучим «умственным пламенем».
С таким трудом добытое свое дает он как традиционное. Здесь не только истинное смирение подвижника, но и честность научного работника. Он-то знает, что все идеи являются произведениями одного Мыслителя – Христа, в Его космическом аспекте. А он, только «во-ображает», дает «образы» этим абстрактным идеям, этим святящимся сущностям мира прототипов. Сказано было: воображение – это творческий дар. Насыщенное творческими энергиями сознание создает с помощью этой творческой силы формы для абстрактных идей, дает им «плоть», «во-площает», дает им «образы», «во-ображает», так населяя новыми созданиями-мыслеобразами определенные сферы пространства. Так что, когда мы говорим «Держава Рериха» или «мир творческого воображения Достоевского», мы говорим об анклавах, реально существующих в конкретных областях мироздания, населенных созданиями творческой силы художника (мыслеобразами) и с помощью произведений его искусства – символов, «окон», «мостов» – можно назвать как угодно – соединенных с нашим миром.
Представление о природной основе процесса воображения идей дано было европейцам Платоном. Сам он приобщился к этому общечеловеческому знанию путем непосредственного созерцания того, что было открыто ему при посвящении в мистерии. Знаток античности А.Ф. Лосев пишет: «Идея активно действует для того, чтобы воплотиться в своем инобытии; а это инобытие есть нечто приемлющее идею, есть то, что воплощает в себе идею. Такая структурная картина воплощения идеи еще в античной философии приводила к тому, чтобы организующий идеальный принцип понимать как нечто мужское, а организуемое материнское инобытие – как принцип женский, так что реальная вещь, возникшая из слияния этих двух принципов, есть уже порождение или детище, брачного союза идеи и материи. Этот процесс, по воззрению древних платоников, происходит еще в самом же идеальном мире, в котором имеется порождающий Логос и приемлющая его умопостигаемая материя. Такой умопостигаемый воплощенный Логос у Плотина прямо называется Софией» (13).
Этот платоновский мир идеальных прототипов по воззрению неоплатоников имеет два подразделения, «подплана»: 1. подплан бесформенных, «абстрактных», идей Логоса; 2. подплан конкретно оформленных Софией этих идей. Здесь идеи Логоса получают от Софии тела или формы из тончайших умопостигаемых материй этого подплана. Саму Софию называют «воплощенным», или «женственным» Логосом, она двуедина. По форме – это тончайшая материя, «реликтовый свет», Свет Логоса, по сути, – это Сам светящийся Логос. Это две стороны чего-то третьего, Высшего, синтетического, которое выявляется только так, – как Логос-София. «Во-ображение» Софией идей Логоса, Его Самого – это основной момент в творческом процессе природы. В дальнейшем эти первообразы, платоновские идеи, становятся прототипами для творчества всех иерархий творческих сущностей на всех планах бытия. Так осуществляется связь неба и земли, так небеса передают земле новые, более совершенные формы, которые должна принимать земная жизнь. Так творится эволюция. В этом процессе активнейшее участие может принимать человек. Он наделен своей великой матерью-Природой таинственной творческой силой, которая позволяет и ему тоже «во-ображать» абстрактные идеи. Создавать в мире идей анклавы мыслеобразов конкретно «о-формленных», «образованных» абстрактных идей. А потом уже с помощью произведений искусства, имеющих символическую, двойную природу и энергетику (Флоренский), связывать эти анклавы своих мыслеобразов с нашим миром. Таким образом вносить их сюда, к нам, из мира горнего. В этом эволюционное значение культуры. В этом причина того таинственного явления, о котором на все лады твердит нам Н.К. Рерих: «Как мы видим на многих примерах, цивилизация может погибнуть, может совершенно уничтожиться, но Культура в неистребимых духовных скрижалях создает великое наследие, питающее будущую молодую поросль».
Образы этих скрижалей – слова: «И вдруг наступает момент внутреннего вскрика при познании реальности. Это – уже первый момент вхождения в объективное. Наименование бывает в один момент с познанием». Слово как факел дает идее новое тело. Слова Флоренского – огненные. Он необыкновенно самобытен, ярко индивидуален. Его руку всегда узнаешь, его статьи хочется разучивать как стихи. Уж он-то имеет право говорить об аутентичности Микрокосма Макрокосму. «В моменты полного духовного освобождения, когда вдруг сознаешь себя субстанцией, а не только субъектом своих состояний, и предстоишь пред Вечным, остро и предельно четко сознается полная ответственность решительно за все, что было и есть, за состояния самые пассивные, и столь же решительная невозможность отговориться внешними воздействиями и внушениями, наследственностью, воспитанием, слабостями. Тогда ясно: нет ничего, что «сделалось», «произошло», «случилось», нет никаких просто фактов, а есть лишь поступки, и знаешь: совершил их я. Я – и точка; далее не может быть и речи ни о ком и ни о чем» (3.311). Что, это голос «твари», или Творца?
Ему эту самобытность все время тычут в глаза: и «авангардист» он, и «маргинал», и «ересиарх». Такова судьба Гигантов Духа, чей образ не укладывается в плоскости сознания слепцов, не способных к синтетическому созерцанию этих индивидуумов. Но не для них мы даем фигуру Флоренского в контексте духовных исканий лучших русских людей Серебряного века. Там, среди преломлений и отражений от других великих фигур, этот век сотворивших, его фигура вырисуется лучше для нас самих же. «Синтетическое созерцание» – это хорошо, но надо думать. Полагаться только на интуитивные прозрения не приходится. Редки они. Надо работать с первоисточниками, читать и думать. Мышление диалогично. Только в диалогах, с Вл. Соловьевым, с Бердяевым, с Рерихами, с Вяч Ивановым, с Андреем Белым, с «Платоном, Плотином и Проклом», с Блаватской, мы сможем понять Флоренского адекватно. Ведь он – необходимый этап грандиозного предприятия – Откровения Истины людям. И если мы говорим о нем как об «одном из» предтеч Второго Пришествия, разве мы умаляем его?
7. Флоренский писал, что его поймут через 50 лет после его смерти. Он был расстрелян в 1937. Через 64 года, в 2003 году Международным Центром-Музеем им. Н.К. Рериха (МЦР) в Москве была проведена научная конференция «Космическое мировоззрение – новое мышление ХХI века», в которой приняло участие более 900 человек из разных стран мира. В их числе 3 академика РАН, 10 академиков специализированных академий, 87 докторов наук и профессоров, 39 кандидатов наук. Было прочитано 125 докладов.
На конференции констатировали, что сегодня мы пришли к пониманию, что в ХХ веке начал формироваться качественно новый синтетический, четвертый тип мышления – космический. (Предыдущие три – мифологический, религиозный и научный типы не «отменяются» этим новым типом мышлении, а продолжают сосуществовать наряду с ним.) Его особенностью является синтез научного, философского, религиозного опыта человечества, а также достижений искусств. Человек начал открывать свой внутренний космос, все полнее осознавать себя органической частью единой космической реальности.
Благодаря философии «серебряного века», трудам ученых-космистов стала формироваться новая теория познания, которая наряду с рациональными способами познания включает интуитивные и духовные способы постижения человека, природы, космоса. Этот тип мышления зародился в России, но, как природный процесс, его распространение имеет всемирный характер и дает всему человечеству возможность выхода из того тупика, в котором оно оказалось в результате однобокого развития технократической цивилизации.
Приятно отметить, на этой конференции, посвященной развитию мировоззрения, ярчайшим представителем которого является П.А. Флоренский, с докладом выступил его внук П.В. Флоренский. Павел Васильевич – доктор геолого-минералогических наук, профессор, академик трех Академий. Хранитель и публикатор наследия П.А. Флоренского.
По решению конференции был образован Объединенный научный центр изучения проблем Космического Мышления (ОНЦ КМ), который действует на базе МЦР и объединяет представителей ряда научных организаций – Российской академии наук (РАН), Российской академии естественных наук (РАЕН), Российской академии космонавтики имени К.Э. Циолковского (РАКЦ), Российской академии образования и других. Председателем ученого совета ОНЦ КМ избран первый заместитель Уральского отделения РАН академик РАН В.Н. Большаков. В состав ученого совета ОНЦ КМ вошли известные ученые и общественные деятели: Л.В. Шапошникова, вице-президент МЦР, академик РАЕН; А.Г. Назаров директор экологического центра Научно-исследовательского института истории, естествознания и техники РАН; Ю.М. Воронцов президент МЦР, специальный представитель РФ при Генеральном секретаре ООН, Чрезвычайный и Полномочный Посол РФ; Е.М. Примаков, президент Торгово-промышленной палаты РФ, академик РАН; П.В. Флоренский; Б.Н. Кантемиров, вице-президент РАКЦ; О.Л. Кузнецов, президент РАЕН; Г.Н. Фурсей, вице-президент РАЕН; и другие.
Главными целями ОНЦ КМ признанны следующие: содействие изучению проблем космического мышления и распространение его среди широкой научной и культурной общественности; проведение исследований в основных научных областях, связанных с космическим мышлением. В число задач центра вошли: развитие космического сознания на современном этапе культурно-исторической эволюции человечества, а также введение в научный оборот новой системы познания космического мышления и методологических положений, содержащихся в философии космической реальности – Живой Этике, в котором известная формула «Красота спасет мир» была полностью и всесторонне раскрыта.
Сегодня уже определены направления деятельности ОНЦ КМ, которые осуществляются через работу его секций и отделов: «Основатели космического мышления»; «Новая система познания и Живая Этика»; «Идеи космизма и учения Востока»; «Синергетика и глобальное прогнозирование»; «Космонавтика XXI века; техника, экология, культура»; «Жизнь и разум во Вселенной»; «Религиозный опыт и космическое мышление» (руководитель – П.В. Флоренский); «Экология и ноосфера»; «Космическое мышление и образование»; «Космическое мироощущение в искусстве».
Так что тот тип духовной жизни и строения личности, попросту говоря, мировоззрение, которое получилось из взрыва сознания Флоренского в 1899 году, сегодня в любимой его России получило признание и твердую почву под ногами. Оно получило свой дом в Москве. Просияв в самом сердце России, оно преобразит ее душу, а вслед за тем и весь мир. Ведь зарождение, развитие и распро-странение этого мировоззрения – это природный процесс.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. П.А. Флоренский. Сочинения, ФН, М., 96, т. 124, стр. 632.
2. П.А. Флоренский. Сочинения, ФН, М., 99, т. 129, стр. 392-439.
3. П.А. Флоренский. Имена. Харьков, 2000, стр. 347.
4. П.А. Флоренский. Сочинения, ФН, М., 2004, т. 133, стр. 299.
5. А вот еще одно еще более красочное и ближе подходящее к теме описание переживаний посвящаемого в таинство мистерий. Того ли случая, не известно, взято оно из статьи «Не восхищение непщева», вышедшей в 1915 году. «Бывал ли ты на высоких горах – у снеговой линии и выше? Тогда тебе должен быть понятным испытанный, хотя бы лишь в бледном предчувствии, тот переполняющий душу восторг и то мужественное и трезвое восхищение, которое готово вот-вот совсем унести молящуюся на высотах душу и разметать ее в синем Эфире. Ты знаешь также то, что нет тогда ни усталости, ни печали, ни тревоги. Само тело словно провеивается животворным и бодрящим эфиром высот и, теряя в весе, не то скользит по скалам, не то уносится таинственным вихрем. В эти часы, полные как вечность и составляющие одно единственное мгновение, вся косность плоти, вся бренность земного бытия, весь туман души, все накопившиеся месяцами и годами миазмы страстей развеиваются, и омытое в эфире Солнце пронзает лучом в самое сердце и убивает гнездящегося там змея. И девственную тогда и прозрачную душу, возлюбившую хлад тонкий царственных вершин, уносит к себе в творческую пещеру эфиро-родное восхищение, то трезвенное и могучее и великодушное восхищение, которое приходит от стран Гиперборейских и которого ждут ныне – растленные мелочностью и торгашеством народы» (1.179.).
6. Горячо любивший Вл. Соловьева и прекрасно знавший его работы, Флоренский здесь по отношению к себе употребил не соловьевское «теург», а другое слово – «маг». Он всегда и во всем старался дистанцироваться от Вл. Соловьева, что вызвано как раз слишком глубокой их духовной близостью.
7. П.А. Флоренский. Столп и утверждение Истины. М., 90, стр. 826.
8. Архимандрит Феодор (Бухарев): pro et contra. СПБ, 97, стр. 590.
9. П.А. Флоренский. Сочинения. ФН. т.128, М., 99, стр. 424 –425.
10. П.А. Флоренский. Сочинения. ФН. т. 127,М., 98, стр. 24.
11. Е.П. Блаватская. Тайная Доктрина. Минск. 94, т. 2 (2), стр. 109.
12. Флоренский: pro et contra. СПБ, 2001, стр.192.
13. А.Ф. Лосев. Владимир Соловьев. М. 2000., стр. 207.
