Невозможно говорить о молодежи «вообще», если только не ставить перед собой задачи отвлеченного характера, и потому, признавая всю теоретическую значимость возможных при этом выводов, сознательно отойдем от общих социально-психологических молодежных проблем. Чтобы рассуждать о молодежи как о неком едином социальном феномене, заявляющем о себе здесь и сейчас, необходимо сосредоточиться лишь на тех характеристиках, что позволят нам выделить сам предмет рассмотрения. При таком подходе проблематично говорить о молодежи России в целом. Кроме того, не готов к этому и я. Опыт проживания (с момента рождения) на территории Северной Осетии и опыт работы в общественных проектах на территории Северного Кавказа и Закавказья позволяют мне предметно рассуждать лишь о том, что происходит непосредственно в Осетии и оценивать происходящее уже на фоне социально-экономических процессов, имеющих место в северокавказском регионе. Оперировать же понятием «молодежь Кавказа», с моей точки зрения, целесообразно лишь затем, чтобы поскорей уйти от самой темы обсуждения. Слишком различны национальные республики Северного Кавказа. Унифицирован здесь только внутрироссийский общественный дискурс, активно прорабатываемый как через СМИ, так и посредством иных институтов. Понимание последнего – критически важно и стоит того, чтобы уже с первых посылок остановиться на данном тезисе подробнее. Пока же условимся на том, что понимание бед, надежд и чаяний молодых невозможно без личного мнения по поводу тех социальных, культурных и исторических условий, в которых им привелось жить.
ДВОЙНОЙ СТАНДАРТ ПОЛИТКОРРЕКТНОСТИ
Возникает вопрос – что стоит за тенденцией усреднения народов Кавказа, что стоит за проводимой политикой девальвации национальной самобытности? Постимперское мышление власть предержащих? Потакание обычному в условиях экономического краха страны размаху шовинизма? Что здесь впереди – телега или лошадь? Или в условиях, когда и лошадь и телега несутся под откос, вопрос кто кого индуцирует непринципиален? Не станем касаться откровенно националистических выступлений в печати, на телевидении, в кино, в литературе. В Думе (здесь о политкоррект-ности поминать не приходится). Формирование среднестатистического профиля «кавказской национальности» – необходимое условие успешности антикавказских позиций. Однако тенденция такого усреднения, неразличения более не локализована в отдельных социальных слоях, она системна и проходит сквозь всю общественную вертикаль – от низового уровня до высшего, формирующего современную культуру страны.
В околонаучной публицистике и даже в исторических и этнологических текстах чуть ли не правилом хорошего тона стало высмеивать «этноцентристские мифы» народов Северного Кавказа. Высмеивать без разбору и ранжира. И все это под респектабельной маской объективности. Согласитесь, это удобно – не вникать в сущность, отмести априори в один угол и зерна, и плевелы, историю и постыдное «мифотворчество», достояние мировой культуры и претензии на оное. Да пожурить несмышленышей, братьев «меньших». С политкорректной ухмылкой.
Не могу удержаться от того, чтобы не процитировать отрывок из введения к книге В.А. Шнилерьмана «Быть аланами: интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в ХХ веке»: «У многих этнических групп, в том числе северокавказских, включенных в состав Российской империи, не было своей письменной истории; их прошлое было смутным, и даже само их существование в прошлом иной раз ставилось под вопрос. Как метко заметил Роналд Суни, Советский Союз стал “инкубатором новых наций” (Suny, 1990. P. 6-9; 1993), и всем им требовалось подходящее прошлое. В 1920-х гг. как партийные руководители, так и деятели культуры хорошо это понимали. В те годы бесписьменные народы называли «племенами», а не «нациями»; им еще предстояло с помощью советской власти стать нациями (Трайнин, 1923. С. 24-25. Об этом см.: Kemp, 1999. P. 75-76; Martin, 2001. P. 10-15, 402). В 1920-х г.г. первые местные историки создавали идеализированные представления об этническом прошлом – то, что Джон Армстронг назвал «мифомотором» (Armstrong, 1982), Х. Кэй – «великим правящим нарративом» (цит. по: Dawisha, Parrott, 1994. P. 24), а В. Рудометов – «национальными нарративами» (Roudometof, 2002. P. 8), – с целью формирования этнических идентичностей и подведения научных или псевдонаучных основ под этнополитические требования».
Беда даже не в том, что народам Северного Кавказа отказывают в самом праве на историческое прошлое, беда в том, что за этим стоит. По сути, данное отношение есть очередное создание нового мифа, как по заказу укладывающее народы Северного Кавказа в столь необходимый однородный и непротиворечивый образ «другого». Другого, как может быть другим предмет по отношению к фону и наоборот, как левое к правому, черное к белому. Мы и множество не-мы. Известное условие выхода из кризиса идентичности. А стоит-то за этим – духовная нищета российской интеллектуальной элиты.
Чтобы всерьез говорить о Северном Кавказе придется различать, оценивать и выносить суждения. И здесь – придется признать! – политкорректность в конъюнктурной ее интерпретации становится невозможна, так как соблюдение ее – равносильно обету молчания. Равносильно решению не называть вещи своими именами. Но все это: судить, оценивать – то, на чем здесь настаиваю, не для того лишь, чтобы осудить или оправдать, а для того, чтобы жить дальше. Если не как братья, то как соседи и партнеры по историческому моменту.
Я вспоминаю ноябрь 1992 г. Так называемый осетино-ингушский конфликт… Неужели не очевидно, что условие фактического, а не номинального прекращения конфликта – это признание правых и виноватых. Покаяние виноватых и прощение со стороны правых. По-другому не бывает. Иначе – бессмыслен был Нюрнбергский процесс. По-другому конфликт можно только резервировать, загонять вглубь, придерживать про запас «до лучших времен». Утверждать, что в драке всегда виноваты обе стороны – безнравственно. Но это – политкорректно.
Иными словами, мы имеем ситуацию, когда политкорректность внутри Северного Кавказа, в вопросах взаимоотношений между представителями самого региона жестко контролируема, тогда как в отношении Северного Кавказа в целом она – необязательна, а если и соблюдается, то как-то изощренно. Двойной стандарт. Понятно, что политкорректность – ресурс теневого дискурса современной политики, посягательство на который непременно наказуемо для посягнувших. Однако последствия эксплуатации этого ресурса на поверку страшны. И вина за попустительство тому может оказаться непростительной. В нашем случае использование упомянутого двойного стандарта работает на один ближайший результат – отчуждение Северного Кавказа от России. Проблемность северокавказского региона в целом – это совокупность конкретных проблем внутри каждой из республик и во взаимоотношениях между ними. Но проблемы наций внутри региона не решаются, а покрываются политкорректным муаром, за которым не различить черт, но за которым вольготно плодить химеры. Результирующая здесь – химера федерального уровня: унифицированный образ кавказца, готовый к употреблению объект ксенофобии. Действительно, ведь невозможно одним скопом ненавидеть разное…
Если посмотреть на проблему ксенофобии в России шире, не сводя ее лишь к «кавказской» проблематике, то приходится констатировать, что на сегодняшний день оборотной стороной национальной внутренней политики государства, декларативно проводимой под знаком политкорректности, является бытовой фашизм: все, не проговоренное вслух, обретает свой статус в политическом подсознательном – на рынках, в троллейбусах, на кухнях, где реальность опрощается площадной кодировкой («черные», «чурки», «чичи», «кка» и т.д.) и, соответственно, выносится с государственного на низовой уровень решения проблемы.
СМЕНА СОЦИАЛЬНОЙ ПАРАДИГМЫ
Было бы в корне неверным представлять Северный Кавказ как пассивный объект внутриполитического воздействия, а национальные республики изображать слепо ведомыми след в след за вереницей краев и областей России. Это не так. В северокавказских республиках происходит социально-историческая трансформация, подразумевающая смену парадигмальных ориентиров. Ориентиры эти, точно далекие и близкие маяки, лежат за пределами РФ.
Устойчивое словосочетание – Россия на Северном Кавказе. Слух не режет, не правда ли? А вот как: Россия в Сибири. Не вяжется. И дело здесь не в фонетике. Мы можем признавать это или нет, но внутренне, подспудно среднестатистический россиянин (прошу прощение за обращение к такому сомнительному конструкту) уже отказался от Северного Кавказа как территории, принадлежащей его стране. Вот только великодержавное прошлое и претензии на общность с ним в сегодняшнем мировом пространстве досадливо мешают большинству заявить об этом прямо. И язык как интегральное во-площение сознательных и бессознательных ментальных процессов в социуме неумолимо фиксирует истинную ситуацию. Полнее всего ее описывает слово – отчуждение.
Под юрисдикцией российской государственности вызревают государства новые, потенциально недружественные. Парадоксальность ситуации состоит во многом в том, что сегодняшняя политика России на Кавказе всячески содействует этому. Нынешние интересы России на Северном Кавказе – политические и в мизерной пропорции экономические и социальные, т.е., по сути, интересы не внутригосударственные. Северный Кавказ превратился в некий лимитированный политический капитал, размениваемый с упрямым постоянством на временный паритет сил и внешнюю сопричастность России к глобальной политике. За такой позицией – не цинизм и предательство зримых и мифически незримых сил, детерминирующих содержание и облик государства, а бессилие. Тотальное бессилие России как государства в целом, со всеми его официальными и теневыми структурно-экономическими ресурсами. Создается устойчивое впечатление, что Россия давно бы «сдала» Северный Кавказ, как непосильную ношу, если бы могла себе это позволить. Если бы не возможность еще какое-то время безнаказанно спекулировать им. А для этого товар необходимо поддерживать в полуживом состоянии, как рыбу в лотке. Потому (это опять-таки выглядит парадоксальным) выход национальных республик за черту, определяющую их как дотационные, стал бы провалом спекулятивной схемы. Сильная республика перестает быть товаром. Она автоматически становится сама участником международного рынка. В результате, населению северокавказ-ских республик отводится роль инвалидизированной человеческой массы, выдерживаемой в искусственных условиях культурной, социальной и экономической резервации. Именно концепция национальной резервации является здесь осевой, и, несмотря на диаметральность мотиваций, отвечает – пока отвечает – интересам местных национальных «элит». Для граждан РФ, проживающих на территории Северного Кавказа, такая политика опредмечивается через фантасмагорические коррупцию и воровство и далее, как следствие, нищету, девальвацию науки и образования, общий культурный откат. Попустительство феодальным ценностям местных «князьков» – условие политики национальной резервации, а злополучное прямое президентское назначение на Северном Кавказе обращается в легитимный жест и является обескураживающе откровенной иллюстрацией колониальной политики Кремля по отношению к собственной провинции. Политика метрополии – схема со слишком явным финалом. Продумано или нет, вольно или невольно российская государственная машина предает тех своих граждан, чьи интересы связаны со своей страной, и с каждым днем подкрепляет обоснованность индивидуальных и групповых интересов, направленных вовне. Потому результирующий социальный вектор движения республик Северного Кавказа с каждым днем все уверенней указывает на исламский восток.
ФОРПОСТ
Осетия со времен покорения Кавказа и по наши дни справедливо считается оплотом российских интересов в регионе. И положение Осетии – уникально, как, впрочем, уникальны условия существования любой республики или народа. Упаси меня бог отводить Осетии избранный статус или начать классифицировать в блоки национальные республики Северного Кавказа. Здесь каждая республика исключительна, и в каждом случае для классификации будут затребованы все новые критерии. Можно противопоставить Чечню всем другим республикам на основании того, что ни одна другая не находилась (находится?) в состоянии войны с Россией. Можно сказать, что Осетия единственная немусульманская республика в регионе и проводить деление исключительно по этой характеристике. Дагестан тогда следует выделить из всех, указав на неправдоподобную для приезжего, просто феерическую многонациональность. И так далее. Это то, что очевидно любому. А сколько существует более сложных процессов и тонких черт. Я же буду говорить о республике Северная Осетия-Алания только потому, что гораздо лучше знаю все свое, чем соседнее. Сознавая, что многое из этого окажется общим местом не только для Северного Кавказа, но и для России в целом.
Но начнем с фактов не характерных и исключительных. Осетины – малый народ, территориально разнесенный между двумя суверенными государствами, находящимися на сегодняшний день не в самых лучших дипломатических отношениях. Площадь РСО-А около 8,0 тыс. км2. В Северной Осетии самый высокий среди национальных северокавказских республик процент русского населения – треть (кроме Адыгеи, где адыгейцев всего 22,9%). Осетин – немногим более 50%. Всего в республике проживает 704,4 тыс. чел (на 01.01.2005 г.). Единственная республика с практически нулевым демографическим приростом (-1,3% на 2003г.), тогда как, например, у ингушей этот показатель достигает 90%. Более того, фиксируемые значения включают приток беженцев из Южной Осетии. Осетия – самая урбанизированная республика (2/3 живет во Владикавказе и прилегающем Пригородном районе). Осетины – единственный северокавказский народ, плохо и избирательно говорящий на своем языке, практически не умеющий читать и, тем более, писать на нем. Последнее не удивительно уже хотя бы потому, что нет в республике такого образования – начального-ли, среднего-ли, высшего – которое можно было бы получить на осетинском языке. Иными словами, возможности использования языка, даже в отдельных случаях свободного владения им, замыкаются на бытовом дообразовательном уровне. Наконец, осетины – народ, не имеющий однозначной религиозной ориентации… Как мы видим, все четыре основополагающие характеристики нации – территория, численность населения, язык и религия, позволяют свидетельствовать о ее кризисе, если не сказать точней – вырождении.
Наиболее впечатляюще последнее иллюстрируют вымершие горные села. Республика сжимается до пространства одного города. Владикавказа. Сам же город, будучи в советское время негласной культурной столицей региона, после развала СССР и федеративного обособления северокавказских народов оказался несоразмерен республике и, миновав лихолетье водочного бума, вошел в затяжную стагнацию, таща на себе громоздкие останки предприятий всесоюзного оборонного комплекса.
Естественно, что в таком состоянии нация ищет пути выхода, возможности своего выживания и развития, альтернативные существующим. И если стратегия, веками ориентированная на Россию, не приносит результата, активизируются иные и зачастую разнонаправленные импульсы. Сейчас с уверенностью можно утверждать о двух генеральных тенденциях – прежней, пророссийской, и альтернативной, которую я бы определил как локальную, ориентированную на закрытое мононациональное общество. Со множеством оговорок, но можно сказать, что первая тенденция обусловлена городской культурой Осетии, а вторая – деревенской, т.е. национально-традиционной. Это парадоксальное противостояние, потому как сама такая оппозиция чрезвычайно динамична. Но речь здесь идет не о взаимопроникновении, а, скорей, об однонаправленном осмотическом давлении деревенской культуры на город. Конкретное выражение эта тенденция обретает в непосредственном выдавливании многонациональной городской интеллигенции за пределы республики. С 2002 г. наблюдается устойчивый миграционный отток (-2,4% в 2003 г.), в основном связанный с оттоком и русского, и осетинского населения в другие регионы России. Это тот редкий случай, когда миграция связана – в первую очередь! – не с национальным фактором, а с экономическими условиями и культурными запросами. Большая доля покидающих Владикавказ – это наиболее квалифицированная и потенциально успешная часть населения республики. Подавляющая составляющая мигрирующих – лица до 35 лет. Каждый день, с каждым авиарейсом по маршруту Владикавказ-Москва, с каждым отправлением поезда за пределы Северного Кавказа Осетия теряет капля по капле свое завтра. Свое лучшее завтра. Но об этом чуть позже. А сейчас я постараюсь сформулировать следующую мысль: Осетия до тех пор еще будет оставаться форпостом России на Кавказе, пока деревенская культура Осетии не поглотит городскую культуру некогда русского, а потом советского города. Искони он носил имя Владикавказ, затем Орджоникидзе. По-осетински его всегда называли Дзауджикау. Теперь у города впервые за всю его более чем двухвековую (222-летнюю) историю официальное двойное название. Владикавказ – Дзауджикау. Вот еще один пример подсознательного опережения реальности в языке.
ОТЦЫ И ДЕТИ
Тема ценностной дифференциации отцов и детей – хрестоматийна. Зачастую она представляется проблемной, скорей, исходя из привычки видеть в этом проблему, и находит живой отклик, во многом благодаря всеобщей вовлеченности в детско-родительские отношения. Дифференциация – условие дальнейшего развития общества. Это понятно. Я же останавливаюсь на вопросах поколенческой дихотомии, потому что хочу поделиться впечатлениями о той ситуации, которая сложилась в Северной Осетии, и здесь говорить о дифференциации – неточно, здесь нужно говорить именно о разрыве, о потере преемственности между поколениями. Причем первый оглушительный разлом произошел, естественно, в советский период. От момента развала СССР по сегодняшний день мы составляли уже не двуполярную, а трехполярную систему: менталитет наших дедов сохранил в себе черты родового общинного строя, родители наши – в общем-то, советские люди, а мы – это вот то, что как-то назвали поколением «Pepsi», поколение без сформулированных идеалов с любопытными случайными прививками западной культуры. И вот тут происходит интересная вещь – довольно быстрое восстановление биполярности системы. Молодежь в большей и инертной массе своей обращается не к дискредитированным совет-ским идеалам своих родителей, а к архаичным ценностям дедов. Отталкиваясь от недавнего прошлого, она обращается к прошлому гораздо большей давности. Именно это, по моему, является ведущей причиной того отката в средневековье, который начался в Северной Осетии, и, как мне кажется, наблюдается в целом на Северном Кавказе.
Конечно, все не так просто. Во-первых, отнесение дедов к традиционной (а для Осетии, значит, деревенской) культуре, а родителей к «советской» – достаточно условно. Приравнивание возрастных групп ценностным разделениям никогда не может быть математическим. Если в случае с «дедами» это относительно срабатывает в силу хотя бы количественного показателя – в большинстве своем они выходцы из деревни (и деревенская культура, по сути, оппозиционна советскому колхозу), то с «родителями» – все сложней. Социальное происхождение здесь смешанное, и ценности – смешанные. В чистом виде, без явных рудиментов деревенской культуры, мы можем говорить лишь о «советском» мышлении потомственно городских «родителей».
Во-вторых, само условное понятие молодого поколения в нашем случае становится слишком условным и потому малозначащим. За последние пятнадцать-двадцать лет Россия прошла через такие крутые повороты, что каждый год из этих пятнадцати-двадцати вместит в себя гораздо больше истории, чем иные десятилетия, на каждый год приходится слишком большой угол разворота. Потому те, кто младше нас, тридцатилетних, на два-три года в том, что определяется как молодежная культура, представляются нам почти инопланетянами, а те, что младше этих «инопланетян» еще на три-пять лет, чужды и им самим, и нам почти в равной степени. Тридцатилетним, воспитанным на советском учебнике русской литературы, с одной стороны, и Гребенщикове, «Кино» и «Наутилусе», с другой, младшие представляются вообще невоспитанными, необученными и необучаемыми. Да, это поколенческая местечковость! И правда лишь в том, что мы разные. Однако в этом высоко градиентном возрастном пространстве – скажем, от 15 до 30 – можно выделить общие тенденции, и, уже анализируя тенденции, говорить о молодых людях Северной Осетии как о чем-то более или менее определенном.
Вот некоторые количественные тенденции за взятый пятнадцатилетний период. Растет процент молодых людей, получающих высшее образование (сегодня РСО-А занимает четвертое место по числу лиц с высшим образованием в РФ после Москвы, Санкт-Петербурга и Московской области; заметим, Москва и Санкт-Петербург – города). Происходит это на фоне исчезновения средне-специального образования как такового и роста числа коммерческих вузов. Уменьшается процент некоренных представителей. Растет молодежная безработица.
Не надо быть аналитиком, чтобы на основании этих простых фактов констатировать падение общего уровня образования в республике. Фактически – это не падение, это – обвал. Почти полное вовлечение молодых в высшее образование не оправдано ни экономически, ни стратегически. Кроме того, что такая массовость неизбежно приводит к притягиванию общего уровня образования до интеллектуальных возможностей большинства и коррупции в вузах, для многих наличие диплома о высшем образовании становится вредным психологическим фактором. Так, молодые люди с Дипломом о высшем образовании если и соглашаются на низкоквалифицированные профессии, то подходят к этому как к временной уступке судьбе. И потому, с таким подходом, никогда не станут профессионалами в том, чем вынуждены заниматься. В республике не хватает мастеров абсолютно во всех прикладных специальностях.
Возможно, мое понимание феномена всеобщего высшего образования излишне психологично, но, тем не менее, представляется мне более всего приложимым к данной ситуации. Дело в том, что в подавляющем количестве случаев по окончании школы ребята поступают в вузы, реализуя волю родителей. Это может быть неосознаваемо, тогда молодой человек будет утверждать о собственном праве и выборе, но чаще – ситуация вполне очевидна: выпускник идет в тот вуз и на ту специальность, на которые хватит денег его родителям. Хватит, чтобы купить поступление и дальнейшее обучение. Т.е. устройство в вуз – это дело родителей. Подчас, дело всей их жизни. Деньги на вуз начинают собирать за пять-десять лет до поступления. Пристроив ребенка, родитель лишь реализует свой собственный комплекс неполноценности, заставляя того получать то, чего сам он недополучил ранее. Ведь численно доминирующее большинство родителей – люди без высшего образования (следует отметить, что многие из них добирали образование заочно или посредством вечерней формы обучения, что не снимает психологическую недостачу). Таким образом, в «детях» происходит смешение времен и эпох их «родителей». Сегодня высшее образование более не оправданно ни материально – средний мастеровой зарабатывает на порядок больше среднего специалиста с дипломом, – ни с точки зрения престижа – все знают, сколько стоит диплом, кандидатская диссертация, докторская. Происходящее – еще один пример наступления деревни, и происходить эта профанизация высшего образования будет, похоже, до тех пор, пока не иссякнет внутренний импульс «родителей», волной смывающий сегодня культурные основы завтрашнего будущего их детей. Ничего бы этого не было, и не превратилось бы само стремление к высшему образованию в фетиш, если бы республика развивалась. Если бы специалисты были хоть частично востребованы. Но о роли, отведенной северокавказским национальным республикам в РФ, мы поминали выше. А пока, в условиях мнимой государственной политики, Осетия живет так, как малые дети играют в свои игры. Мы делаем вид, что работаем, делаем вид, что руководим, делаем вид, что учим и учимся. Мнимости порождают мнимости.
Приведенный пример с иллюзорным образованием – одна из иллюстраций главной молодежной тенденции, позволяющей характеризовать молодежь Осетии, как малообеспеченную, преимущественно безработную часть осетинского общества, чьи претензии на до-стойное будущее с каждым годом становятся все менее и менее исторически оправданы и в каждом индивидуальном случае все менее обоснованы.
Зазор между «быть» и «казаться» превращается в расстояния. Нация не может существовать в таком раздрае. Неизбежный результат – снижение оценочных критериев, что и находит себя в постепенном отказе от транслируемых из России европейских ценностей и обращении молодежи к «дедовским», в движении к губительной (в конечном итоге) самолокализации. «Благо» процесс это находит государственную поддержку…
ИСХОД
Я отдаю себе отчет, что взаимоотношения трех поколений – «детей», «отцов» и «дедов», как и противостояние «деревенской» и «городской» культур – явления всеобщие. Но принципиальное отличие связанных с этим процессов в Осетии, скажем, от подобных процессов в русской глубинке в том, что в русской глубинке выбор осуществляется между русским и… совсем русским. Тогда как в Осетии – между осетинским и русским, поскольку городская культура республики – со всеми возможными оговорками – русская. Коренное же отличие рассматриваемого от подобной ситуации в других национальных республиках Северного Кавказа заключается в глубокой «обруселости» осетин. Т.е. нигде по соседству русская культура не имела и не имеет столь основательных позиций, как в Осетии, потому нигде более противостояние не приобретало такого драматизма, если только оно вообще могло иметь место вследствие неравенства сил.
Не хочу демонизировать деревенскую культуру и не склонен я идеализировать приверженность русской культуре, как и само ее нынешнее положение (различие здесь, с моей точки зрения, в том, что общее оползание культуры в крупных российских городах на порядок ниже темпов отката в северокавказских национальных республиках). Первое – при полном согласии с политическим курсом страны ведет осетин к деградации и историческому тупику. Второе… Второе неизбежно приведет к тому, что нация ассимилируется. В абсолютном исчислении по переписи 2002 г. в Северной Осетии проживало 178,8 тыс. молодого населения. Сейчас, исходя из миграции и рождаемости, вряд ли больше. Если даже вся молодежь в одночасье очутится в Москве, столица переварит и эту пилюлю – с прискорбной миной. Нация же окажется гильотинизирована. Единственная гарантия того, что это не случится, то, что уже теперь большая часть многонациональной молодежи Осетии по уже упомянутым причинам культурного и образовательного свойства в столице неликвидна как рабочая сила и для этой части молодежи выживание на географической родине менее проблематично, чем за ее пределами. Таким образом, на сегодняшний день снижение культурно-образовательного уровня осетин становится гарантом национального самосохранения, а человек, например, вздумавший повышать качество образования в республике – вредитель, подрывающий национальную устойчивость. Парадоксально? Да! Только что произойдет за тем, когда, предположим, в силу культурной несовместимости миграция в Россию сведется к нулю? Сможет ли та, потенциально успешная часть молодежи, что не уехала в Россию, а осталась в пределах республики, сможет ли она тогда хоть что-то изменить у себя на родине? Или все равно потянется на сторону? Где она еще сможет котироваться как трудоспособный ресурс. В Турцию, например… И не надо забывать о том, во что может обойтись национальная локализация в условиях принадлежности к региону, ориентированному на восток, в ислам.
Я не знаю, что лучше, что хуже. Временное сохранение ценой локализации и унижения или индивидуальное преуспевание ценой растворения нации. Скорей всего, история пройдет где-то между. Я знаю, что лучший, но, возможно, утопический на сегодняшний день выход был бы в революционном развитии осетинской культуры, в интеллектуальном осмыслении национальных традиций с позиции субъекта европейской истории, внесшей в нее свой (правда, оспариваемый отдельными авторами) вклад. Но это – тема уже другого разговора. А пока тех, кого сейчас в силу возраста определяют как будущее Осетии, можно не без известной доли сарказма разделить на две части: это те, кто мечтают уехать из Осетии… и те, кто уже это сделал.
