НОВЕЛЛА
Положи меня,
как печать, на сердце своем,
как перстень на руке твоей,
ибо крепка любовь,
как смерть…
Соломон. «Песнь Песней»
1. ТЮЛЬПАНЫ
Апрель выдался на редкость холодным, и гости, входя в прихожую красивого, недавно выстроенного особняка в центре Владикавказа, отряхивали с одежды мокрый, тут же таявший снег, смущенно и весело извиняясь перед хозяевами за непогоду.
Предлог для торжества был банальный – именины хозяйки. Между тем здесь собрался весь бомонд города. Хозяин был известным и уважаемым в городе человеком. Среди гостей преобладали солидные предприниматели с супругами, видные ученые, несколько литераторов. Был приглашен и архитектор, создавший этот великолепный коттедж со стрельчатыми окнами. Его сопровождала молодая красивая жена, урожденная графиня.
После обильного угощения и множества заздравных тостов в честь именинницы компания перешла в небольшой уютный каминный зал, где гостям предложили кофе. Украшением зала служил оригинальный, зеленого мрамора камин, привезенный из Европы.
Посреди зала, на круглом столе, покрытом бархатной скатертью, красовалась хрустальная ваза с тюльпанами. Яркий букет словно горел и казался отражением каминного огня. Гости были очарованы, дамы восторженно ахали.
– Это сюрприз нашего дорогого Евлампия Петровича, – сказала хозяйка.
Профессор, сидевший в кресле у камина, улыбнулся в темную бородку и, слегка привстав, поклонился.
– Браво! – вскричал молодой Литератор. – Вы, оказывается, не только астроном и минеролог, но еще и ботаник.
– Да, он ведь эрудит. Чем только не занимался! На Реданте, господа, у него целый минералогический музей, да еще где – в башне! А теперь еще и оранжерею при институте устроил. Там каких только растений и цветов не встретишь!
– Признаюсь, господа, – произнес Профессор, – тюльпаны – моя слабость. Так увлекся их разведением, что на науку времени не хватает.
– Какое чудо! – восторженно заговорил Архитектор. Не чуждый искусства, живописи, он был зачарован игрой красок цветов. – И приглядитесь, тюльпаны разных сортов.
– Да, верно, – подтвердил Профессор. – Вот этот цветок называется «Тендер Бьюти», а этот – «My Lady». Обратите внимание на этот тюльпан. Это один из красивейших восточных тюльпанов, его луковицу привез мне знакомый армянский купец, говорит, из самой Турции. А луковицу вот этого мне прислали из Голландии. Он носит имя великого живописца – Рембрандт.
– Рембрандт, – повторил как бы про себя Архитектор. – Да, Голландия – это страна каналов, тюльпанов и Рембрандта.
– Вы там были? – спросила хозяйка.
– Представьте, да. Как-то мне посчастливилось, по долгу службы, поездить по Европе. Был я и в Амстердаме, видел и дом, где жил великий мастер. Теперь это музей – «Дом Рембрандта». Жил он в нем 20 лет. Купил он его, между прочим, для своей жены на деньги от ее приданого. А знаете, господа, – прибавил он, – этот цветок своей яркой, пылающей окраской напомнил мне о такой же горячей любви художника к его жене, Саскии.
– Саския? Какое странное имя!
– Да, экзотическое, как цветок. И любовь их была такой необычной, неповторимой.
– Дорогой друг, расскажите. Господа, у него дар рассказчика. Вам бы писать!
– Увы, некогда. Моя профессия – строить. Ну, что ж, если вам интересно… Только нам придется вернуться на 300 лет назад, в далекую Голландию…
2. САСКИЯ
Художник сидел перед пустым холстом. По привычке, которая выработалась за многие годы, он пришел утром в свою мастерскую, чтобы работать. Работать, как умел только он – с жаром, со страстью, порой с остервенением, кидая краски на холст, казалось, почти не думая; они ложились сами, как будто знали, куда им следует лечь, чтоб, как по волшебству, из их сочетаний рождались шедевры.
Но сегодня он не мог сделать ни одного мазка. Рука не поднималась взять кисть. Почти с суеверным страхом смотрел он на свои руки. Ведь это они еще вчера вынесли из дома ту, что была для него дороже всего, это они подняли ее хрупкое тело с их царственно-огромного брачного ложа под голубым балдахином. Ложа, на котором они познали друг друга, любили друг друга, зачали детей.
Эти руки закрыли ее прекрасные голубые глаза и в последний раз ласкали рассыпанные по подушкам золотые волосы. Как он любил их шелк, их необыкновенный цвет. С первой же встречи они поразили его своим блеском – словно солнце играло в них.
Он закрыл лицо руками и застонал. Вскочил, забегал по комнате. Ему хотелось кричать от горя. Задыхаясь, подошел к окну, распахнул его. Осенняя прохлада ударила в лицо.
От каналов поднимался сероватый туман, кое-где он розовел от рассветного тусклого солнца. Вдоль узких улиц тянулись его полосы. Вдруг солнечные лучи брызнули сквозь тучи, и полосы тумана загорелись, заклубились, засверкали. Как волосы Саскии.
* * *
Она росла игривой, веселой девочкой, быстрой, как козочка, и ласковой, как котенок.
Она была любимицей отца, хотя, кроме нее, у него было еще пятеро дочерей.
Бургомистр Амстердама Леуварден, потеряв любимую жену, особенно привязался к Саскии, видя в ней копию матери. Он баловал ее и позволял все.
Она носилась по их огромному дому, порой задевая дорогие вазы. Они с грохотом разбивались на куски, а отец только смеялся над забавами дочери.
Вечерами она усаживалась перед камином у его ног, клала свою золотистую головку ему на колени, и он ласкал ее, забывая о своем горе.
Но однажды он уснул перед камином в своем любимом кресле и не проснулся.
А наутро для Саскии началась другая жизнь. Дочери бургомистра поделили наследство, продали дом. Они быстро обзавелись мужьями благодаря своей знатности и богатству. Одна из сестер взяла девочку к себе.
Саския больше не бегала и не смеялась. Что-то сжалось у нее в груди. Она чувствовала себя приживалкой. Она вдруг поняла, что сестры не любили ее, ревновали к отцу.
Часами она просиживала у окна, уставленного горшками с тюльпанами. Как она их ненавидела! Своей горделивостью и спесью они напоминали ей ее кичливых родственников. К тому же они не пахли, как ее любимые розы и гвоздики, которые привозил отец из города цветов Гарлема. Ей хотелось сбросить эти горшки с тюльпанами с окна. Но она знала, что за этим последует скандал. Ведь вся Голландия словно сошла с ума от этих цветов. И каждый старался превзойти других, выращивая восточных красавиц.
А Саския всегда помнила, что ее предки – фриды, что она – фрисландка* . Назло сестрам, одевавшимся, как полагалось богатым бюргершам, она носила фрисландский костюм: белоснежную, тонкую полотняную блузку и красную шерстяную юбку.
Отбоя от женихов у богатой наследницы бывшего бургомистра не было. Но все эти бюргеры, в основном купцы, владельцы мясных и рыбных лавок вызывали у нее лишь отвращение. Сестры возмущались: Амстердам – торговый город, а ей – принца подавай! Но на все уговоры родни Саския отвечала категоричным: – Нет!
Когда к Саскии посватался Рембрандт, тут уж родственники дружно возопили: – Нет! – Сразу вспомнили, что их знатный фрисландский род ван Эйленбурхов восходит к глубокой древности, что среди их родни встречались и магистры, и советники, и писатели. И, между прочим, отец их был бургомистром города!
А тут какой-то безродный сын мельника, не имеющего никаких званий, кроме как «сын Герритса». И это его «ван» значит лишь то, что их мельница стояла неподалеку от притока Рейна. Тоже мне – Рембрандт ван Рейн!
Но Саския сказала: – Да!
Пришлось собраться семейному совету. Он длился несколько дней и был очень бурным. В конце концов победу одержали те, кто доказывал, что Рембрандт, хоть и плебей, но уже знаменитый, даже модный художник, и почти в каждом богатом бюргерском доме висят его картины.
– И купец Николас Рютс заказал ему свой портрет.
– И купец Мартин Лоотен, тот, что совершает свои сделки не только в Амстердаме, но и Лейдене.
– И купец из Данцига!
– И богач-кондитер!
– Английский проповедник заказал ему парные портреты – свой и жены.
– И бюргер Мартин Солманс!
– Поэт Ян Круля!
– А его картина «Урок анатомии доктора Тульпа»! О ней говорят во всей Голландии!
– И бургомистр Ян Сикс – его близкий друг.
– А недавно к нему явился секретарь Государственного совета Голландии Хейгенс с заказами от самого правителя Фредерика Хендрика Оранского!
Как устоять перед такими доводами!
И они победили! Победила Саския! И Рембрандт!
Свадьба была пышной и шумной.
– Знаете ли, господа, – отвлекся Архитектор. – Мне пришлось объехать пол-Европы, и ни у одного народа я не видел таких безудержно веселых празднеств. Поистине, Голландия – страна празднеств и праздничных шествий, во время которых голландцы производят столько шума, поют и пляшут с таким жаром, с таким упоением, как никто и нигде.
Свадьба Рембрандта не была исключением. Веселье вылилось на улицы. Казалось, весь Амстердам собрался здесь. И каждый хотел поздравить жениха и невесту. Пара была хоть куда! Жених разрядился в пух и прах. А на Саскии был наряд фрисландской невесты: тонкое шерстяное красное платье, вышитое серебром, и на роскошных волосах – золотой чепчик, с которого волнами спускались изысканные кружева.
3. ЖЕНА ХУДОЖНИКА
Иссиня-черные тучи скрыли солнце. Стало мрачно и холодно. Соленый ветер с моря гнал по улицам сухую листву.
Рембрандт затворил окно и оглядел мастерскую. Все стены были увешаны его картинами. И со всех смотрела она.
Вот картины первых лет их супружества. Саския улыбается из-под шляпки, кокетливая, юная.
Картины, где он изображал ее героиней античных и библейских мифов.
А здесь она у него на коленях, и он поднимает за нее бокал вина.
Но только теперь он заметил, что уже здесь она почти не улыбается. Улыбка словно скользит по ее лицу. А в глазах – затаенная печаль. И впервые он задумался: любила ли она его? Любила ли, как он ее?
Любила ли Саския мужа? Да, он нравился ей. Он был молод, статен, красив. Она отвечала на его ласки. Хотя порою они были, пожалуй, слишком горячи и утомляли ее. Он был пылким, страстным, не знал удержу ни в чем: ни в любовных утехах, ни в искусстве, ни в своих пристрастиях.
Она принесла ему приданое в 40 тысяч флоринов. Он тут же принялся тратить свалившееся на него богатство.
Его царице был нужен дворец.
Рембрандт покупает большой дом в центре Амстердама. Он обставляет его с такой пышностью, чтобы привыкшая к роскоши жена не почувствовала себя обделенной. Двухэтажный особняк на Йоденбреестраат по великолепию убранства был подстать дворцам состоятельных европейских вельмож того времени: дорогая мебель, ценнейшие произведения искусства, подлинники знаменитых живописцев и скульпторов.
Войдя во вкус, он скупает всевозможные заморские товары, привозимые в порт Амстердама со всех уголков земного шара. Китайский фарфор соседствовал с чучелами экзотических птиц, предметы оружия – с бюстами философов и писателей. Ткани, драгоценности, океанические раковины, множество всевозможных диковин.
Родственники нашептывали Саскии:
– Твой муж явно сошел с ума. На что он тратит твое приданое!
Она усмехалась: пусть забавляется. Ее это не трогало. Вот только если бы он не был таким шумным и неуемным. После перенесенного потрясения – смерти отца – Саскии хотелось тишины и уюта. Дворец у нее уже был когда-то. Теперь ей хотелось спокойного счастья. В огромном доме она облюбовала себе маленькую зеленую комнатку, где любила заниматься рукоделием.
Рембрандт был сама стихия. Врывался к ней, хватал на руки, большой, сильный, могучий. Нес на второй этаж, в залитую солнцем мастерскую.
– Сегодня я буду писать тебя в образе Флоры. Это богиня весны и цветов.
– Милый, а это? – она показывала на свой живот.
– Беременность? Это даже интересно. Наша Флора будет еще и богиней плодородия. Богиня весны должна рожать.
Искусной рукой он драпировал ее в шелка и парчу, обвивал шею жемчугами, украшал волосы невиданными, чудесными цветами.
– Рембрандт, мне трудно так долго стоять. Этот тяжелый наряд…
– Потерпи, любовь моя. Ты будешь самой прекрасной богиней – Флорой. Только подержи улыбку.
Это было свыше ее сил. Улыбка выходила вымученной, а беспечная богиня весны – грустной. Словно она предчувствовала, как будет тяжело ей разрешиться от бремени. И какое горе предстоит ей пережить: их дети, едва появившись на свет, покидали его.
– Почему они умирают? – плакала она на его широкой груди. Чем он мог ее утешить?
– Видно, так угодно богу.
Он сам страдал. Ее же страдания отдавались в сердце нестерпимой болью. И тогда рождались под его рукой такие картины, как «Андромеда»…
– Это тоже из античной мифологии? – спросила Архитектора одна просвещенная дама.
– Да. Рембрандт часто использовал в своих творениях мифологические сюжеты, но трактовал их по-своему.
– «Андромедой» названо красивейшее созвездие, – отозвался Профессор.
– Сюжет мифа таков, – продолжал рассказчик. – Бог Посейдон разгневался на эфиопского царя Кефея и наслал на его царство морское чудовище. В жертву ему должна была быть принесена дочь царя Андромеда. Ее приковали к скале. Эту сцену и изобразил Рембрандт: одинокая женщина с прикованными к скале над головой руками страдальчески смотрит вдаль – жертва, безвинно обреченная на тяжкие испытания. Как Саския…
– Выходит, Саския не была счастлива с Рембрандтом?
– Кто знает?.. Счастье не может длиться вечно. Но бывают мгновения счастья. И, должно быть, их было немало в их совместной жизни.
Саския понимала, что ее муж – великий художник. На его картинах мифические герои оживали, становясь реальными людьми. Его многоплановые, красочные полотна со множеством персонажей не могли не восхищать. И на всех этих картинах центральной фигурой изображенных сцен была она, Саския, его муза, его царица. Так он ее любил, так он ей поклонялся. Ей это нравилось, ей это льстило. Она охотно позировала ему. Но однажды она воспротивилась.
– Рембрандт, дорогой! Быть царицей – женой Самсона, или одной из жен царя Валтасара – это, конечно, приятно. Но – наложницей! Хоть и царя! Да еще обнаженной! Как это тебе взбрело в голову! Мало тебе богинь и цариц, тебе захотелось сделать из меня Вирсавию, эту развратную женщину. И обязательно надо раздеть меня пред всем миром!
– Ах, Саския! Я так люблю твое нежное, благоуханное, такое совершенное тело! Я не могу не написать его. Оно само просится на холст. И легенда ведь хороша! И вовсе Вирсавия не развратна. Она жена главного военачальника царя Давида Урии. И разве ее вина, что царь возжелал ее. Да так, что отправил ее мужа в поход, на верную смерть. Ей же повелел умастить свое прекрасное тело и явиться к нему. Разве могла она ослушаться царя?
Рембрандту удалось уговорить жену. На картине Вирсавия, обнаженная, готовится предстать перед царем Давидом. Но нет в ней радости от предстоящего свидания. Лицо ее задумчиво и печально. Разрушен семейный очаг, она должна стать одной из наложниц сладострастца. Наложница! Та же раба!
Не понравилась картина художнику. Ему мечталось изобразить женщину на ложе любви.
И он эту мечту осуществил.
4. ДАНАЯ
Царю Аргоса Акрисию была предсказана оракулом смерть от руки внука, сына его дочери Данаи. Пытаясь избежать пророчества, царь спрятал дочь в построенный под землей дворец. Но бог богов Зевс полюбил прекрасную Данаю. Он проник к ней во дворец в виде золотого дождя. И она родила от него античного героя Персея, который впоследствии случайно, во время соревнований убивает своего отца. Предсказание оракула сбывается. Так гласит древнегреческий миф.
Как удалось Рембрандту на этот раз уговорить жену позировать обнаженной, неизвестно. Но только теперь он создает то, о чем мечтал, – апофеоз любви, шедевр, ставший одной из вершин его творчества.
…Рассказчик замолчал.
Слушатели какое-то время ждали продолжения. Но так и не дождавшись, оживились, стали переговариваться. Послышались шутки, женский смех.
А Архитектор задумчиво смотрел в догоравший камин. Ему вспоминался Петербург, где он родился, провел свои молодые годы, выучился на архитектора, где начал делать первые шаги на этом поприще.
Вспомнилось, как неожиданно получил он заказ «по высочайшему повелению» на реставрацию отделки Эрмитажного здания царского дворца.
С замиранием сердца проходил он под портиком, подпираемым гранитными атлантами, поднимался по широкой, устланной ковром лестнице. И вот он в залах Картинной галереи, где со времен Екатерины II собраны шедевры мировой живописи и скульптуры. Он шел по залам, трепеща от восторга, и вдруг – замер. Он увидел ее – «Данаю».
На огромном полотне, как живая, возлежала она в роскошном алькове с массивным бархатным пологом, опершись на нарядно вышитые подушки – обнаженная и прекрасная в своей наготе. Сияли золотые украшения ее ложа, сияли браслеты на руках, и вся она была залита золотистым светом.
Это на ее горячее, лучезарное тело падает отсвет золота Зевса. Она ждет его, она вся – ожидание. Приподнявшись, она протянула навстречу ему руку. Сколько грации в этом жесте, какая гибкость тела!
Лицо Данаи – целая гамма чувств. Это – и радость, и надежда, и оттенок сомнения.
Она постоянно ждет своего возлюбленного, явившегося однажды так внезапно и таинственно, чтобы стать отцом ее будущего ребенка. Да, она ждет ребенка, она готовится стать матерью. И она счастлива еще и от этого.
Какой художник решился бы написать обнаженной свою беременную жену на брачном ложе? Это мог сделать только великий Рембрандт.
И как божественно прекрасна она, светящаяся от счастья, в ожидании возлюбленного и в ожидании предстоящего материнства!
Молодой архитектор словно оцепенел, не в силах оторвать взгляд от картины. Поглощенный созерцанием шедевра, он не слышал шагов, но вдруг ощутил, что кто-то стоит рядом. Обернулся – царь!
Николай II, считавший себя знатоком и ценителем искусства, любил иногда в одиночестве прогуливаться по своему Эрмитажу. Здесь, в уединении* , он находил отдохновение от государственных трудов.
Растерявшийся архитектор поклонился неловко и сделал движение уйти. Николай жестом остановил его.
– Какое ослепительное пиршество любви! – проговорил он.
Постояв еще с минуту молча пред «Данаей», царь медленным, твердым шагом проследовал далее по галерее.
* * *
Огонь в зеленом камине догорел. Но букет тюльпанов пламенел – как костер любви.
За окнами чернела холодная апрельская ночь. Гости начали разъезжаться.
Провожая архитектора с супругой, хозяйка дома упрекнула его:
– А вы так и не закончили рассказ о жене Рембрандта.
Он улыбнулся и молча поцеловал поданную ему холеную, в кольцах, руку.
Выйдя на крыльцо, поежился от холода: и это – Кавказ!
Под руку с женой они прошли к Театральной площади и взяли извозчика.
– На Евдокимовскую!
Откинувшись на спинку сиденья, он усмехнулся.
– Чему ты улыбаешься? – спросила жена.
– Да так…
Он действительно не закончил свой рассказ. Почувствовал, что не очень-то он интересен этой разношерстной публике. А он… Прикрыв глаза, он вновь увидел ее перед собой. Данаю! Нет, Саскию, которую великий художник возвеличил и вознес в число мифических существ. Он словно сам любуется и восхищается, изображая во всех подробностях и с подлинной правдивостью ее тело, расцветающее под льющимися на него потоками золотого дождя.
Всепобеждающий апофеоз любви! Перед которой бессильна даже смерть.
5. ЗАВЕЩАНИЕ САСКИИ
Сияющий солнечный диск быстро опускался, скрываясь за островерхими крышами домов. Облака на тускнеющем небе висели причудливыми гирляндами, золотясь по краям.
Но Саския не видела всего этого. Ярко-голубой полог ее постели казался ей ясным летним небом, и день для нее не кончался. Она не удивлялась этому, как не удивлялась ничему: она давно уже жила в полусне. Жизнь едва теплилась в ней. Она была так слаба, что почти не шевелилась. И только плач ребенка заставлял ее вздрагивать и приоткрывать глаза. Сознание ненадолго возвращалось: она родила, опять родила. На этот раз здорового ребенка.
Малыш был живым, он требовательно кричал, прося свою порцию молока, а получив его, громко чмокал и весело сучил пухлыми ножками. Она видела это сквозь ресницы: кормилица сидела возле постели. Этого хотела мать. Она хотела только этого, больше ей не нужно было ничего. Но даже этому она не в силах была радоваться. Она слабела и таяла с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой.
Рембрандт был в отчаянии. Он не отходил от жены. Но она не видела его.
С трудом, тихим, прерывистым шепотом Саския продиктовала нотариусу свое завещание.
Все свое наследство она завещала маленькому Титусу. Муж сохранял право пользоваться состоянием сына до его совершеннолетия. Но в случае вторичной женитьбы он терял это право.
Гордая фрисландка не пожелала и за гробом делить мужа с предполагаемой соперницей.
Все чаще впадала она в беспамятство, а очнувшись, искала глазами сына.
Тихо, безмолвно сошла она в иной мир, так и не узнав, что ее сын, стоивший матери жизни, повзрослев, превратился в стройного, красивого юношу, похожего обликом на нее; что в трудное для Рембрандта время, когда все его имущество пойдет с молотка, сын станет опорой отца.
Что картины Рембрандта, на которых изображена она, разбредутся по всему миру, неся славу художнику. И рядом с его именем будет называться имя его жены – Саския.
ЭПИЛОГ
Коляска медленно катилась, слегка подпрыгивая, по мощеным булыжником улицам.
Архитектор задумчиво глядел в пустоту слабо освещенного ночного города. Мысли его были далеко. Вдруг у самого уха он ощутил теплые губы жены. Они прошептали: – А ты, ты любишь ли меня так же сильно, как Рембрандт свою Саскию? –
Он встрепенулся, обнял ее за плечи, притянул к себе:
– О, да!
Они были женаты недавно, любили друг друга, и впереди у них была долгая, счастливая жизнь. Графинечка рожала здоровых детей, и их двухэтажный коттедж, похожий на замок, звенел детскими голосами.
В саду у них было много цветов: розы, ирисы, маргаритки. Появилась и клумба с тюльпанами, которые с легкой руки Профессора, все более и более завоевывали сердца жителей города.
Прогуливаясь с гостями по своему саду, графинечка неизменно останавливалась у клумбы.
– А вот и пришельцы из Голландии, – говорила она. И добавляла: – Мой муж бывал в Голландии. Он видел дом самого Рембрандта.
О Саскии она предпочитала умалчивать. Понимая в душе, что это смешно и глупо, она с того апрельского вечера все же немного ревновала мужа к жившей 300 лет назад прекрасной фрисландке.
