МАЛОИЗВЕСТНЫЕ ФАКТЫ ИЗ ЖИЗНИ ПИСАТЕЛЯ ВАСИЛИЯ ЦАГОЛОВА,
КОТОРОМУ В 2005 ГОДУ ИСПОЛНИЛОСЬ БЫ 85 ЛЕТ
НА ВОПРОСЫ ЖУРНАЛА «ДАРЬЯЛ» ОТВЕЧАЕТ СЫН ПИСАТЕЛЯ,
ЖУРНАЛИСТ ОЛЕГ ЦАГОЛОВ
– Как Вам фраза: «Лицом к лицу – лица не увидать.
Большое видится на расстоянии»?
– Как ни странно, до последнего времени я не читал произведений своего отца. Поначалу это была глупая юношеская бравада, постепенно переросшая в необходимость возникновения этого самого «расстояния». Дело в том, что я был всегдашним его первым слушателем и вечным свидетелем его многотрудных каждодневных творческих исканий. Это практически то же самое, если бы эти «тонны словесной руды» приходилось перелопачивать мне самому. Избыточность впечатлений порой мешает объективности оценок.
Если говорить о моем отце, как о человеке, то тут я могу позволить себе самые утонченные эпитеты, не боясь оскорбить чей-либо слух. Отец всю свою жизнь был любимцем несчетного числа людей, каждый из которых находил в нем именно свою привлекательность. Так что я рано осознал его неповторимость. А с его уходом – его незаменимость. Как отец, как друг, как гражданин, наконец, он был штучным товаром Божьего промысла. Воспоминания его друзей всех возрастов только утверждают меня в этом.
– Как начинался писатель Цаголов?
– Боюсь ошибиться с датами, с которыми не дружу с детства, пусть тут меня поправят исследователи его творчества. По нему в последние годы защищены две или три кандидатские диссертации. Литературная критика тоже не обходила его вниманием.
Так вот. По-моему, все началось с газетного рассказа «Эй, на кране!». Это было в начале 60-х. Потом появился сборник «Мой друг Бибо», тоже составленный из газетных публикаций. Дебют был успешным, и это событие выделило его из прочей журналистской братии, разбередило вкус к малознакомой, но такой притягательной деятельности. И уже тогда, думаю, появление писателя стало просто неизбежным. Однако, если бы не его супруга и самый взыскательный в будущем рецензент всех его произведений Замира Николаевна Суменова, мы, может быть, не узнали бы писателя Василия Цаголова в ипостаси романиста.
Случайность, как, наверное, неосознанная необходимость, свела их как-то на проспекте Мира с историком Максом Блиевым. Тогда еще молодым, но таким же задиристым, каким мы его знаем сейчас. Он раскопал в архивах материалы об осетинском посольстве в Санкт-Петербург – это 18-й век, с которого собственно и началась история вхождения Осетии в состав России. Он и натолкнул отца на мысль написать об этом эпохальном для осетин событии повесть, о романе он и не помышлял.
Чтобы тут же воспламениться, загореться идеей, отцу, как той спичке, коробок был не нужен – и это качество он сохранил до самой старости. Правда, так же быстро он зачастую и перегорал. Но здесь его всецело увлекла идея романа. Когда он уже готов был отступить перед массивным пластом материала, который открывался с каждой новой поездкой в библиотеки и хранилища Москвы и Ленинграда и который надо было в кратчайшие сроки освоить, пока он не перерос в «девятый вал», свое плечо ему всегда подставляла хрупкая физически, но несгибаемая духом Замира Николаевна.
Родился пухлый роман «Послы гор» в 1965 году, всего лишь через три года после выхода тонюсенького сборника его рассказов. Это как если бы в спорте «мухач» разом шагнул в тяжеловесы.
– Не было ли у него подозрений, что этот роман сделает его классиком осетинской литературы?
– В этом его старались убедить, особенно в последние годы, литературоведы в Осетии и в Москве. В ответ на это отец только улыбался и подтрунивал над своими коллегами по цеху: «Если уж я писатель, то кто же тогда вы?» Мой дядя – брат отца Ким Цаголов, известный генерал, ученый и художник, как– то раз так оценил для меня его творчество: «Вася – что тот цветок, что не просто распустился, а даже вывернулся наизнанку».
В чем-то он прав, поскольку, как ни странно, отцу не хватало в творчестве глубинных знаний русского языка. И это несмотря на то, что русский был его первым языком, и русскоговорящая среда окружала его всю жизнь. Начиная с фронта и его первой жены Евгении Мальцевой, которую он привез с меленькой дочкой Татьяной из Подмосковья в высокогорный осетинский Махческ. Просто это была не совсем та языковая среда, с которой повезло, скажем, Шолохову или Шукшину. И связана она была с его партийной деятельностью и работой в партийной газете. Газета, конечно же, хорошая школа для литератора, но если только из нее вовремя уйти. Отец задержался, потому что мы, сколько я себя помню, всегда бедствовали, и его зарплата была единственным источником доходов в семье. А для полноценного занятия писательским ремеслом хорошо бы иметь в подспорье тургеневское или толстовское поместье с гарантированным доходом.
– Но этот недостаток, судя по числу изданных романов и повестей Василия Цаголова, с лихвой компенсировался буйной фантазией и редкой трудоспособностью.
– С признанием литературного дара к отцу не пришел материальный достаток, и последующие свои произведения он продолжал писать, сидя на диване-кровати, доставшемся ему «в наследство» от Ларисы Храповой – автора романа «Терек – река буйная». И он бы не осилил две задачи сразу – писательство и обязанность кормить семью из пяти человек, если бы не было на первых порах в его писательской жизни Дагка Васильевича Зангиева – опытного издателя и чуткого старшего товарища. Он верил в отца и подписывал с ним договоры на немыслимые по сегодняшним представлениям тиражи – до ста тысяч экземпляров.
В последние годы жизни отцу нравилось такое занятие: давать в газете объявление о покупке собственных книг. Он переработал их впоследствии для антологии своих сочинений. Конечно же, ему их не продавали, а дарили его благодарные читатели.
– Что было главным в его характере?
– Доброта и честность по отношению к окружающим. В особенности доброта к нуждающимся в поддержке людям. Он умел слушать и помогать. А еще он был неистовым бойцом за справедливость. Героями его фельетонов в фельетонной рубрике «Бибо» газеты «Социалистическая Осетия» были не только рядовые хапуги и хамы, но и нечисть рангом куда как повыше. А рисованный образ газетного Бибо стараниями художника Анатолия Петрова – последнего прямого потомка Коста Хетагурова – поразительно походил на самого Василия Цаголова.
Двери в нашей полутемной квартире неказистого, некогда купеческого особняка по улице Гибизова,19 никогда не закрывались под натиском просителей и жалобщиков. К такому образу жизни и отношению к избранной профессии он приучал и меня.
Вот короткий наглядный пример. В начале 50-х мы жили в Малгобеке, где он работал в райкоме партии. Как-то раз в дверь нашей коммуналки постучалась нищенка с пацаненком. Попросила какой-нибудь одежды из старья – чего не жалко. Отец взглянул на ноги хлопца в хлюпающем рванье, потом выразительно посмотрел мне в глаза. Как раз накануне он купил мне новенькие ботинки. Я все понял и, еле сдерживая слезы, принес ботинки, так ни разу и не надеванные мной.
– Может, это наследие войны, которую он прошел от начала и до конца?
– Наверное. Ведь в своем большинстве это было героическое и самопожертвованное поколение, чудом пережившее все, вплоть до измены государства, которое они защищали и сохраняемое сегодня властью в виде петровских потешных полков.
Отец не любил вспоминать о войне, а если и делал это, то только чтобы рассказать о каких– нибудь забавных курьезах. Чаще о том, как он после ранения осколком разрывного снаряда в шею в Голосеевском лесу, что под Киевом, обманным путем попал из пехоты в воздушный десант. Польстился на шоколад, которым якобы кормили десантуру. Шагнул вперед, когда после госпиталя распределяли в запасные полки по родам войск и выкрикнули десантников. Когда же надо было сделать тренировочный прыжок с вышки, сознался во всем инструктору. А потом сам стал инструктором, сбрасывал десанты глубоко в тыл фашистов. У меня порой возникало ощущение, что вся его жизнь – один затяжной прыжок с парашютом.
По моим понятиям, отец должен был умереть за свою жизнь по меньшей мере трижды. В первый раз – на фронте. Когда он приехал на короткую побывку после второго ранения в горы, куда из Дигоры эвакуировалась мать, он встретил ее на дороге, несущую в подоле груши из соседнего аула. К его поминальному столу: незадолго до этого на него пришла похоронка.
Второй раз – в Москве, когда его подобрали прямо на улице с открытым легочным кровотечением. По всем медицинским канонам он должен был умереть, но попал в кремлевскую больницу в руки хирурга– пульмонолога Льва Богуша, который одним из первых, если не первым в мире, начал делать операции по резекции истерзанных палочкой Коха легких у больных чахоткой. Когда Богуш – впоследствии Герой Социалистического Труда и лауреат Государственной премии СССР, наметил пациента для показательной операции иностранным коллегам, тот внезапно испугался. Тут же отец вызвался добровольно лечь под нож вместо него. Года через три после этого он принципиально добился снятия с диспансерного учета и восстановления на воинском учете в райвоенкомате.
В третий раз было труднее всего. Ему поставили страшный диагноз: рак почки. Он догадывался, но всей правды от нас так никогда и не узнал. В день смерти Влада Листьева, 1 марта 1995 года в московской клинике его удачно прооперировал профессор Лопаткин, которому было за 70 и который, говорят, в свое время лечил английскую королеву и Юрия Андропова.
Отец выжил. И выжал из жизни все, что ему предрекали врачи в случае соблюдения жесточайшей диеты и режима: после операции он прожил почти десять лет. Он очень хотел жить и боролся за жизнь, никак не мог насладиться ею. Сохранил великолепную память, остроту ума и юношеский блеск в глазах.
– Он никогда не признавался, что, на его взгляд, ему не удалось в литературе?
– Он глубоко понимал суть человека, почему к нему так и тянулись люди. Но не всегда мог сформулировать свое понимание в виде собственной философии. Последние попытки осмысления жизни, попытки найти ее пресловутый смысл – то, во что неминуемо упираются все писатели, от ремесленников до гениев, – были им предприняты на страницах журнала «Дарьял». Это был довольно продолжительный период творческого запоя. Могу сказать совершенно определенно: встреченный благородной чуткостью и пониманием редакции журнала он в буквальном смысле продлил свои счастливые дни.
Если говорить о написанном, то он с сожалением относился к выходу романа «Тринадцатый горизонт» о горняках Садона. То, что он испытал однажды, когда за газетным материалом полз на пузе по угрожающе узкому и низкому забою, все те острые ощущения так и не вылились на страницы романа, поскольку по большому счету он не был в теме. Это был заказной роман. Конъюнктура издательства в немалой степени определяла выбор тем и для других книг. Но он умел соединять два в одном: творчество и необходимость.
Вряд ли сегодня кто помнит, кроме специалистов, о повести «На горных перевалах», написанной на материале из истории ингушского народа совместно с ингушским историком Шукри Дахкильговым. Позже отец без сожаления передал все права на новое издание своему номинальному соавтору.
– Как относился Василий Македонович к знакам внимания со стороны властей – званиям, почестям?
– Он их не искал, хотя, конечно же, они были ему приятны. Да, собственно, самой высокой наградой для него стало звание народного писателя Северной Осетии. Это был уже не аванс, а констатация его заслуг перед осетинским народом, его историей. Орденами и медалями мирного времени его обходили, но зато он с гордостью носил болгарскую писательскую медаль имени Николы Вапцарова. Она была для него напоминанием о годах искренней сердечной дружбы между народами нашей республики и Кырджалийского округа Болгарии. О его, рано умершем в Софии, побратиме Иордане Иорданове. О времени сбора материалов и написания романов «За Дунаем» и «Ралица». Сегодня мало кто знает, что «Осетинская лира» Коста была переведена на болгарский язык и издана в Болгарии в 1983 году по инициативе моего отца.
Он не ждал благодарности, но сам до последних дней помнил доброту других людей, даже выраженную вскользь. А еще он умел то, что многим не дано: обретать близких друзей на протяжении всей своей жизни, уметь нравиться, даже в преклонном возрасте , молодым женщинам.
А какие колоритные и цельные натуры были его друзья! Борец Саукудз Дзарасов, художник Батыр Калманов, журналист Борис Дзугаев, чекист Георгий Сикоев, театральный режиссер Зарифа Бритаева, генерал Георгий Хетагуров и многие– многие другие, не менее яркие представители нашего народа.
В последние годы жизни он высоко ценил свои отношения с Фаризой Борисовной Дзасоховой – симпатией его молодости, частью проведенной в московских многотиражках.
– Во что он верил?
– В людскую порядочность. В своих отношениях с людьми он не делал поправку даже на заведомую неискренность. Нередко ошибался. Но все же чаще ему везло на людей. Он нелегко переживал утрату великой страны, ругал партийную элиту, но все же вступил в КПРФ. Он стал коммунистом в подмосковных окопах, в те времена, когда многие прятали и уничтожали свои партбилеты. Верил в социалистический расцвет, защищал от всяческих нападок имя Сталина, хотя и многого в его действиях не понимал и не оправдывал… Словом, один раз поверив, уже не отступился от этой веры, хотя и был далек от догматизма в своем мировоззрении.
Иконой в нашей семье был образ Николая Икоева – сына старшей сестры моей бабушки по отцу Варвары Васильевны. Он умер перед самой войной в Одессе, где возглавлял «Интурист». Семья священника Давида Икоева спасла моего отца и бабушку от голодной смерти, воспитала в отце мужчину.
– Почему народному писателю Северной Осетии не нашлось после смерти места на Аллее Славы?
– Он сам выбрал себе место последнего пристанища – еще лет за двадцать до того, как ушел от нас навсегда. До деталей и мельчайших подробностей расписал и траурную церемонию. Единственное, что я сделал на свое усмотрение, – это памятник. Но, думаю, ему бы он тоже понравился: скромный, лаконичный и приметный. Такой, каким и был в жизни он сам.
