РАССКАЗ
– Чего уставился, козел! – успела она произнести, прежде чем очередная порция блевоты подкатила к горлу и выплеснулась на мостовую. Я протянул ей платок, она взяла его и отерла губы. Потом ее снова начало рвать, на этот раз желчью, на которую не хватало уже и платка. Ее рвало еще минут семь, из них последние три она держалась за мое предплечье и обнимала фонарный столб. Юная дева (дева ли?) из тех, что всегда бывают младше, чем хотят показаться, и всегда оказываются старше, чем думают родители. Светлая матовая кожа, по-видимому, серые, но теперь почти красные глаза с черными тенями, которые тонкими змейками растеклись по щекам, обозначив французские скулы; длинные прямые русые волосы, которые сейчас прилипали к подбородку и лезли в рот. Узкое запястье с бледным рубцом, плохо прикрытым бисерным браслетом. Ногти с черным лаком, готовые царапать тротуар. Джинсы, кеды, футболка…
Рвота прошла. Дальше было несколько минут всхлипываний, громкого дыхания, пульса, отдающего в уши, и озноба, который почему-то чувствовал и я… Она посмотрела на небо, затем на меня и на свою руку, все еще сжимавшую мой платок. Она сложила его вчетверо и протянула мне:
– На, возьми. Ты ведь этого ждешь?
– Да я и не…
– Возьми. Как ты уйдешь, оставив свою собственность? Он у тебя, видно, дорогой, надушенный, – она поднесла платок к лицу и картинно вдохнула воздух. – Правда, от парфюма мало что осталось. Наверняка, подарок какой-нибудь девушки.
Я сделал шаг назад.
– Куда пошел! – закричала она, хватая меня за рукав и запуская руку мне за пазуху. – Брезгливый козел! Вот так: носи его во внутреннем кармане, если стыдишься выставить наружу. А теперь вали отсюда!
Я валил, не думая, а может, думая слишком много, не зная, но, наверное, уже чувствуя, что завтра повяжу этот платок на шею и решу не снимать, пока снова не увижу ее…
Конечно, я постирал его. В тот же вечер. Точнее промыл под струей холодной воды, спустив в раковину запах алкоголя, остатки закусок, кислоту и прочую инородную дрянь, которая причинила ей боль. Потом поужинал и лег неспать.
Но будильник будит и неспящих. И неспящий встает ненавидеть рассвет и говорить в сердце своем: «Хрен знает зачем, но сегодня тебе надо жить». Перекладина турника терпит его претензии на спортивность, бритва стирает рудименты мужественности, а вода, может, и не очищает, но позволяет окончательно открыть глаза, что, наверное, зря, потому что стоит это сделать, как зеркало наносит сильный удар по самомнению. Чувства голода еще нет, но холестериновый бутерброд после долгих уговоров лезет в горло. Чай оставляет горький привкус во рту и вялое тепло в груди. Но этого достаточно для того, чтобы не смешаться с туманом на улице. Штаны сдавливают чресла, рубашка обнимает торс, пиджак ложится на плечи – почти все. Ах да – платок! Хлопчатобумажный ромб, сложенный по диагонали, образует треугольник, Треугольник завернутый несколько раз – полосу, которая, закрепляясь маленьким узелком на шее, прекрасно заменяет галстук. Теперь точно – все. Доброе утро, Алан.
Доброе утро, Я. Доброе утро, любимый город. Долбанный город, дышащий мне в лицо бензиновым перегаром, когда я вываливаюсь из парадной в его кусающе-прохладное утро. Город, потерявший Солнце среди солнечных бликов, город, потерявший своих людей среди своего народа. Ослепляй меня стеклом витрин, оглушай меня автомобильной какофонией. Заставляй меня оглядываться и ускорять шаг, боясь нарваться на неприятности. Научи меня держать деньги в ботинке, а нож в рукаве. Пошли своих ангелов передо мной, пошли своих гопников им на встречу. Сохрани мое тело сегодня, доведи до работы живым, моя душа и так почти твоя.
Аминь.
Магазин электротоваров. Все, что нужно выжившему с утра. Измерять, вычислять, отвечать на вопросы. Толкать людям провода, переходники и штепселя. Сдавать выручку хозяину – моя работа. Глухие микрофоны и немые динамики пьют мою жизнь, как собаки из луж. Я здесь всего пару месяцев. Где я был раньше? Вы можете обойтись и без этого знания. Тип, работавший здесь до меня, повесился на кабеле прямо в торговом зале. Роберт рассказывает об этом так: «Заглядываю я, значит, внутрь. А он там висит на шнуре. Жуткий такой весь, глаза вылезли, рожу свело и все такое. Ну, я, конечно, магазин-то закрыл, чтобы народ не сбежался. Да все без толку – снаружи уже толпища целая собралась поглазеть, как я его с петли снимаю. Да чуть в штаны не наделал,» – и дальше вверх по графику учащения жестов и ругательств. Роберт – это пухлый кучерявый парень, стоящий за прилавком. Безбашенный тип. Или просто прикидывается таким. У него всегда есть какая-нибудь легенда о том, как он «набухался в чужом городе и заночевал в эндокринологической лаборатории», и его приключениях с лаборанткой, которая «караул че за бикса была». И прочий треп в том же духе. Говорят, он выкупил тот кабель и продал его втридорога кому-то, кто верит, что веревка с мертвеца приносит удачу. От этой истории Анна падает в обморок. Анна – это девушка у кассы, в блузке с коротким рукавом, хвостиком из каштановых волос и черной резинки, без дырочек в мочках и света в глазах. Очень прилежная и очень скучная пай-девочка. Кроме работы в магазине, у нее есть чтение журналов и, наверняка, мечтание о хорошем или хотя бы сносном муже, а может быть, и заочная учеба в университете. Два месяца, а мне ровным счетом нечего сказать о ней. Я продолжаю спрашивать, как дела – она продолжает врать. Мы обмениваемся этими вопросами даже не из вежливости… Но это мой коллектив – не так уж и плохо, по крайней мере, мы не ненавидим друг друга. Теперь же, как я пришел, Роберт зарядил:
– Боже, Алан, что за дрянь у тебя на шее? – просто, да? скажи я ему правду, прослыву придурком, да и кто он такой, чтобы знать.
– Носовой платок, – о да! это был блестящий ответ, конечно, тут каждый второй носит носовой платок на шее, теперь он удовлетворен и точно отстанет, гениально! Дурак.
– Я вижу, что не галстук. Ты объясни, чего напялил-то?
– А тебя это, собственно, с какой стороны… – иначе он не понимает.
– Оооо! Ничего себе. Анна, ты слышала: он грубит. – Ан подняла глаза от накладных, которые читала, и на ее лице изобразилось что-то типа «что? кажется ко мне обратились».
– Ладно, – это снова Роб, – вижу, ты сегодня настроен не на веселый лад. Просто не затягивай эту дрянь слишком туго, а то закончишь, как твой предшественник.
– Роберт, перестань, – почти шепот со стороны кассы, почти крик для Анны, – перестань рассказывать эти ужасы. – Правильное замечание из уст правильной девчонки, не к чему придраться.
– Хорошо. Если девушка просит, – и тут ему стало не до меня, ибо в магазин начали валить покупатели.
Да что произошло-то? Просто вчера я был слишком уставшим, чтобы возвращаться домой привычным светлым путем, и решил срезать через другую улицу. А там встретил блюющую девицу, которая еще и назвала меня Козлом. И пусть мне сотни раз знакомо чувство, с которым принятая за день дрянь вырывается наружу, оставляя за собой обоженное горло и выпотрошенное сознание. Пусть! Но какое мне дело до чужого дерьма? Я мог и пройти мимо… И симпатичной она не показалась – это, блин, невозможно. Но сейчас, после шуток Роберта стало ясно, что события вчерашнего вечера не отпустят меня просто так – я сам привязал их к себе и притянул в новый день. А значит, я и сегодня пойду через тот район. Нужно просто убивать рабочее время, наблюдая, как девятки на электронных часах снова становятся нулями, а солнечный свет постепенно вытесняется неоновым. И так до тех пор, пока тень последнего покупателя не уползет по ступенькам и не потеряется среди тысяч других теней. Тогда мы закроем дверь, заставим окна, попрощаемся и разойдемся в разные стороны.
Вот и я. На улице мало людей, и мне немного холодно. Фонари роняют струи желтоватого света на мою дорогу. Я иду, уставившись в землю, пытаясь найти хоть какие-то доказательства реальности вчерашнего дня. Но то ли дождь, то ли муниципалы поработали так хорошо, что чистоту тротуара нельзя поставить под сомненье, и мне приходится обратиться к памяти, чтобы найти то самое место. Да! Именно здесь, у этого столба. Я останавливаюсь. Но с чего я взял, что она проходит здесь каждый день? Ведь могло же ее занести по пьянке или сдуру, как меня…
– Братуха, мелочи не будет? – да, этого стоило ожидать. Когда ты слоняешься по улицам без особой цели, то становишься привлекательной мишенью для гопоты. Этот тип пока один, но они имеют свойство быстро размножаться, почуяв твой страх.
– Да нет, как-то все потратил, – ответил я, пытаясь нащупать взглядом остальных.
– Ты что, братка, испугался? – уже второй – Нам деньги особо и не нужны.
– А, вот оно что, – я начал ни к месту иронизировать. – Ну тогда пока, ребята. Нам явно не по пути.
– А может постоим немного, – снова первый. – Ты из какого района?
После этой фразы всякий треп теряет смысл. Интересно, ждут ли они от меня удара ножом? Нужно действовать и все тут. Резкое движение разит только воздух, но заставляет врагов немного отступить. А потом становится слишком темно…
Какое-то время темнота оставалась такой же тихой, какой темной была тишина. Потом в мое еще не осознавшее себя сознание начали вливаться отдельные звуки, напоминавшие то шум мотора, то человеческую речь, то стук каблуков. За звуками последовали краски, точнее вспышки света, раздражавшие останки моего зрения, пока я полностью не вернулся в этот мир. Но проснувшись сам, я разбудил и боль. Отвратительную головную боль, похожую на тиски, сдавившие виски, на арматуру, торчащую из затылка, и прочее дерьмо. Эта боль придавила меня к земле и сказала мне, что там был третий, который и вырубил меня. А уличные часы – что мое отсутствие вряд ли могло длиться более получаса. Первая мысль о деньгах, оказавшихся на месте. Затем пришло адамово озарение, осознание того, что ты почти наг. Проще говоря, эти типы сняли с меня пиджак и рубашку, забрали нож. А вот платок этот хренов был на месте. Слава богу, а, может быть, черт побери, он не вызвал у них желания задушить меня. Я мог идти и мог идти только домой. И дома просто упал на диван и уснул невинным сном мудака.
Я сменил деловой наряд на джинсы и мастерку. Я стал двигаться быстрее, говорить короче, отвязываться от дел яростнее прежнего. Проходить через тот район вечером и с утра, забегать на перерыве. Порой у меня кружилась и болела голова. Это превращалось в наваждение. Меня стала раздражать человеческая речь, пошлость Роберта, праведность Анны. Улицы искажались, швыряя меня от угла к углу. Мир угнетал как никогда. Сотни серых глаз, но ни одни не плачут так кроваво; сотни распущенных кос, но все они лишь метут городскую пыль; сотни девичьих голосов, но ни один не может изгнать из меня все разумное, подобно тому, который назвал меня козлом. Я слышал этот голос в шуме толпы и шепоте листьев, грохоте отбойных молотков и журчании воды в трубах. Этот голос проползал вдоль позвоночника и замерзал где-то под солнечным сплетение. И так недели три, пока он не раздался за моей спиной.
– У вас есть батарейки? – я не сразу обернулся, боясь, что это может быть не она, и еще больше боясь того, что это все-таки она. Это была она: смесь ведьмы и феи урбанических снов. Она стояла, поставив руки на пояс, глядя немного исподлобья – черезвычайно недовольный вид.
– Батарейки, говорю, есть? – повторила она с интонацией, полной уличной бравады.
– Это ко мне, – встрял Роберт, – какие именно?
– На плэйер, – продолжила она, а я только и сказал, что: – Да, это к нему, – но это вряд ли кто слышал, даже я сам.
Она купила что хотела. И уже собралась уходить, уже вышла прочь, когда я вышел из оцепенения. Догнал я ее прежде, чем она успела растаять в толпе.
– Мы как-то виделись уже… – это было лучшее, что я мог сказать.
– Ах да. Тот самый тип с проспекта, – сказала, глядя на меня, как на говно на палке. – И чего тебе надо?
– Мне? – вопрос по существу и – я потерян, – еще не знаю, но я никак …
– Мать твою! Да у тебя на шее тот сраный платок. Кажется, я нашла сумасшедшего.
– Кажется, да, – а что, не так, скажете?
– Я бываю в парке с семи часов. Пока, – и пошла дальше, своей дорогой.
– А как тебя зовут? – крикнул я вслед, считая это важным.
– Зачем тебе? Я только одна, – дальше, дальше, и я уже не догонял.
В тот вечер я не пошел в парк. В тот вечер пошел дождь, смывавший пыль со зданий, машин и человеческих сердец. По крайней мере, с одного. Я возвращался домой, впитывая ощущение того, как струи кислой воды заливались за ворот и расползались по спине и плечам. Мелкие дрожащие капли повисали на волосах прямо перед глазами. Я смотрел сквозь них на дорогу, ловя преломлявшийся свет от фар и окон, улыбаясь сотням мелких радуг, которые мог видеть только я. Войдя в свои гнилые апартаменты, я скинул всю одежду (и платок): Создатель – лучший модельер. И зеркало это знает. Я рухнул на диван, ожидая, что наступит обычный усталый отруб. Но, напротив, не было никакого желания спать или забыться. Мне захотелось рисовать, впервые, с тех пор, как… Где-то нашелся лист бумаги, и карандаш был под рукой. Я и раньше рисовал. В основном это были холмы, поля, городские пейзажи и прочая дрянь, недостойная критики. Теперь же по бумаге разрастались побеги и листья неизвестного мне вьющегося растения, похожего на плющ. Потом среди листов начали появляться редкие мелкие цветы. Я только и успевал обводить карандашом видения. С листа растение переползло на стену и взвилось к потолку, затем спустилось к плинтусу, образовав готическую арку. Оно бы так и ползло, не тресни карандаш. Я не стал поднимать его обломки с пола: к чему портить картину. Естественное творчество, естественные предметы. Естественно и живо смотрелось все в комнате, подсвеченной иссиня-белым светом от грозового неба. День гас, гас город и я в нем…
Завтра я отправился в парк. Ступать по клеткам травы, проросшей меж каменных пит, не задевать зеленых линий, не шагать в один квадрат дважды – соблюдая эти собственные правила игры, добрел я до места, где сидела на скамейке она. И рядом сидел какой-то парень, глухо похожий на нее, только немного старше. Две постпанковские девицы где-то ее лет стояли напротив с банками пива и, перебивая друг друга, что-то увлеченно рассказывали. Еще один парень, коротко стриженный, с лицом спивающегося футболиста, развалился на скамейке, куря, положив голову ей на колени.
В общем, компания выглядела достаточно выразительно, чтобы отбить охоту к ней присоединяться. Но зеленые клетки завели меня слишком далеко, и я попал в поле зрения.
– Эй! Привет. Иди к нам.
Стоящие девицы умолкли, а тип с сигаретой приложил усилия, чтобы повернуть голову в мою сторону.
– Вот. Тот самый псих, о котором я говорила.
Смех четырех голосов четвертовал мою душу.
– Ты правда одел заблеванный платок?
– И ты серьезно теряешь дар речи, когда видишь ее?
– Нет, он просто тормоз по жизни.
– А с виду такой хорошенький.
– Так приколи его, если хочешь, напейся в жопу, и он твой.
– Парень, скажи чего-нибудь.
Я почувствовал себя футбольным мячом, летящим от пинка к пинку, от копыта к копыту, попираемым бутсами, скользящим по траве и глотающим грязь, получая новый удар, когда следы предыдущего еще горят. Меня носило по полю людского сарказма, пока не застопорило в перчатках вратаря. Это была ее реплика:
– Кстати, а где платок?
На какое-то мгновенье они умолкли. Я ждал самого сильного удара, который обычно следует после таких пауз, отправляя предмет игры в другой конец поля. Они ждали повода для колкостей. Останки моего Я не были способны ни на что большее, чем говорить правду:
– Снял. Я решил носить его, пока снова не увижу тебя, но позавчера…
– И правда – псих, – они разыгрались
– Фу, как пошло!
– Долболоб долболобом!
И снова ее голос вмешался в этот хор.
– Отстаньте от парня, хватит уже.
– А для чего ты его позвала?
Она посмотрела в землю, потом на меня. В ее иствудском взгляде читалось что-то вроде смеси стыда и злобы. А может, мне просто показалось, в конце концов, что я знаю о людях? Она вскочила и очень быстро, почти бегом пошла прочь, успев оставить пожелание «Идите вы все на»… Кто-то еще окликнул ее: «Тина!», но она следовала своему вектору и даже не обернулась. Я свалил в противоположную сторону, не дожидаясь комментариев со стороны сбитой с толку тусни. Боже, насколько же я ужасен, если даже эти отморозки назвали меня пошлым?
Существует такая степень самоуничижения, когда начинаешь находить особую прелесть в ничтожности, а вернее, чмошности своего бытия. Когда хочется быть свиньей, упасть мордой в теплую вязкую жижу и булькать там, разлагаясь среди паразитов и собственного дерьма. Ты способен на любое паскудство, ибо никто не будет относиться к тебе хуже, чем ты сам.
Даже не знаю, как это пришло мне в голову. Я обзавелся новым складным ножом. На этот раз не для того, чтобы чувствовать себя безопаснее на улице, а чтобы увидеть гоп-стоп изнутри. Отчего не быть плохим, когда тебе так плохо? Должно быть, эти мудилы находят специфическую прелесть в том, что они творят. Не может же все быть из-за нужды или нежелания работать. Я видел среди них и состоятельных сынков. А вообще у этих тварей есть свои подвиды. Первые – алчущие, потенциальные хмыри, выбивают лавэ на трамал или водку, ключевая фраза: «Люди должны друг другу помогать» Вторые – лихие, страдающие избытком тестостерона, повышающие свой субъективный статус в основном в драках после футбольных матчей. Третьи – идейные, они хуже всех, для них главное бить всех, кто высовывается из толпы, они имеют склонность к нравоучениям типа: «Нужно менять характер, брат, а то не будет у тебя в жизни счастья». А к какому сорту отнести меня? Я – апатичный тип, пристающий с тоски либо шизы, способен косить под любой из первых трех.
Пустынная подворотня. Я стою более часа и, наконец, дожидаюсь. Худенький, бледный паренек с нетвердым шагом. Я говорю:
– Друг, ты местный?
– Да. А что?
– Тогда ты должен знать меня.
– Нет, что-то не припомню.
– Плохо, друг, плохо, – я старался копировать их театральную интонацию, – за незнание хозяев полагается штраф. Это мой район, ты понимаешь? Мне нравится твоя куртка, давай-ка ее. Неохота снимать ее с мертвого тела.
Он повиновался. Снял требуемую вещь настолько быстро, насколько позволяли его дрожащие пальцы, никак не желавшие справляться с пуговицами. Стоило мне прикрикнуть, его сердце лопнуло бы, как переспелый помидор. Мне хотелось отдать ему какое-нибудь нелепое приказание, но ничего не пришло на ум, слишком сильно было это горячее, почти физическое ощущение хулиганской власти.
– Там в кармане документы, – промямлил бедолага.
– Забирай, мне они на хрен не нужны. Не дай Бог, стукнешь ментам или еще кому. Понял? Слышал, недавно тут пацана убили отверткой? Это я был… – отвесив ему пару профилактических пощечин, распоров майку в бахрому, отпустил восвояси.
Дома я подобрал сломанный карандаш, и у рисованного сорняка на моей стене выросли шипы. Потом мне хватило безумия придти в своем трофее на работу. В мире, где убивают, калечат, насилуют, я – жалкий разбойничек осмелился считать себя большим злодеем. Нет, все же я слабак, и от этого тошнит. А в честь сей тошноты дадим слово Роберту.
– Алан, обновка? Тебе идет. Где взял?
– Забрал у пацана одного.
– В смысле, как?
– В смысле, показал ему нож и забрал.
Теперь Анна:
– Глупая шутка. Ты бы этого не сделал.
– Почему?– как-то яростно я спросил.
– Ты не такой.
– Что значит, я не такой? Да что ты знаешь?
– Нет.
– А, значит догадываешься. Но все-таки. Ты симпатична – внешне, и очень мне нравишься. Но я ни за что не стал бы за тобой ухаживать или что-то в этом роде. А знаешь, почему? Потому что считаю тебя тупой.
– Парень, спокойно! – Роберт попытался остановить меня. Я на него забил.
– Да – тупой. Мне не о чем бы было с тобой говорить – твое общество погружает меня в сон. Единственное что я могу предложить – давай молча пойдем ко мне домой и без лишних слов, просто как животные…
Я не успел договорить, что делают животные, потому что на Роберта напал приступ джентльменства, и он, схватив меня за шкирку, запихнул в подсобку.
– Алан! Приди в себя. Что это с тобой?
– Что! Я говорю, что думаю.
– Успокойся, пока я тебе шею не сломал, – он долбанул меня об стенку, – посиди здесь, пока клиентов нет, – и вышел.
Мне стало невыносимо дурно. Ярость утекла, и в ее русло вползла слабость, которая посадила меня на корточки слушать звуки из-за стены. Как парень бормотал что-то невнятное, но понятное. Как девушка плакала. Как музыка, которую они включили, разгоняла эхо моих откровений.
Удар по голове и прогулки под дождем сделали свое дело. Я определенно заболел. Начальник отпустил меня на несколько дней в счет будущих выходных. И я позволил себе отдаться лихорадке и фармацевтике. Нет, это были не дни. То есть не обычные дни с ночами, а одно большое утро со всей вытекающей из этого мерзостью. Я трескался, слушая радиомуть, я расходился по швам, заполняя организм дешевыми препаратами, врастал в постель, наблюдая за пауками на потолке, которые, казалось, сплетали сеть для меня. Но хуже всего были прозрачные сны. То есть состояние, когда я мог еще видеть окно комнаты и то, что за ним здание напротив и провода. Но все это было на фоне или служило фоном для дремотных образов, посланных нагноившимся мозгом. То шаровые молнии, преследовавшие меня в лабиринте проходных дворов, то уличная шпана, с арматурой в руках сражавшаяся с крылатыми демонами, то Тина, державшая шприц, которым она разила меня в шею, увлекая кровь за поршнем…
Пес не дохнет от хромоты. И я выздоровел. Небритый и растерянный вернулся в мир и бизнес. Я был забыт миром и готовился забыть его, чтобы начать смотреть жизнь как дурное кино, не участвуя, просто ожидая конца сеанса, когда пойдут финальные титры моего некролога… Мириться с Анной не пришлось. Она снова была приветлива, должно быть, списала мою выходку на болезнь. Ее заступник тоже был почти рад моему возвращению, мы даже решили отметить это стаканом–другим после работы. Да. Я чувствовал, как нервы порастали мхом и был этим доволен. Такое вот вегетативное счастье – лучшее убежище от жизни.
– А откуда ты знаешь Макса? – нежданно вопросил Роберт, когда мы глотали левое пойло в какой-то тошниловке.
– Какого Макса? – то ли спросил, то ли ответил я, прилагая вялые усилия к тому, чтобы вспомнить всех своих пропавших знакомых с таким именем.
– Такой он худой, длинноволосый, на пидора похож, – вы тоже доперли о ком речь?
– А этот. Ну, мы болтали как-то в этом парке.
– Ну, вот он, типа, приходил в магазин «где, – говорит – тот парень что здесь бывает?» Про тебя это он так.
– А ты-то его откуда знаешь? – этот вопрос мне казался резонным
– Да сосед он мой, напротив живет. Странный тип. Не думал, что ты можешь с ним что-то иметь.
– Странный. Он пидор, говоришь? – этот вопрос казался еще резонней.
– Нет, только выглядит так. Да ты и сам заметил. Короче, такая тема, значит, отвисал я с мужиками в горах как-то и побрел к лесу веток собрать, ну для костра. Ну, а там, на поляне, где, типа, дорога еще была, смотрю, Макс этот, девчонка его и ее подружка прям на земле лежат и шабят. А потом, короче, такая фигня: девчонка та к подружке лезет. А он лежит и докуривает. Затем она к нему поворачивается, и он давай ее мацать, там руки под майку запускать и все такое. Подружка, та сидит на земле и зыбает на них. А она малолетка по ходу. В общем, дунул я оттуда, лучше по дрова, чем эту хрень смотреть, – тут он мог бы и остановиться. – А малолетку эту ты, может, даже и знаешь, она на него, как сестра, похожа, помнишь, недавно у нас батарейки брала?
– Тина ее зовут, – кажется, эта фраза не смогла пересечь стол и упала по дороге, булькнув в кружке пива, тем не менее, я нашел определенный кайф в произнесении этого простого имени, и даже мой голос в этот момент показался глубже что ли, я будто услышал это со стороны. ТИ-НА.
– Что? – отозвался Роберто.
– Говорю, ее зовут Тина, – уж второй раз я повторил эти два слога, и хотелось больше, черт меня побери …
– А. Ну, тебе видней. Твои же друзья. Так вот, я Максу объяснил, что ты болеешь, и пусть, мол, через пару дней зайдет.
Он явился к вечеру следующего дня. К тому моменту я был готов, как минимум, пропитать свои ботинки его кровью, успев в минувшую ночь хорошенько просмаковать все детали причитавшихся ему увечий: ушибы, вывихи и разрывы тканей, стоны, сопли, треск дробящихся костей и звон лопающихся сухожилий, кровавая каша раздавленных почек с перспективой ходить под себя – только малая часть сладчайших из грез. Я был крайне заряжен и взводился каждый раз, когда кто-то входил в зал. Но при виде этого типа растерялся, смешался и запутался в своих намереньях. Она была с ним, они просили прощенья. Не догоняя, зачем им это нужно, я все же поступил по-христиански… Теперь мы все втроем сидели в чилауте незнакомого мне клуба со струящейся музыкой и агонизирующим освещением. Был разноцветный коктейль, и я всасывал его, стараясь хоть так выйти из ступора, который на меня напал, как мы вошли сюда. Вот я, погруженный в большое кресло, напротив – диван с моей сероглазой тревогой и ее мужским воплощением. Нестерпимо тихо в самом шумном месте. Соломинка захрипела, втянув осадок со дна стакана, но никакого прилива легкости я не ощутил, напротив, меня жесточайшим образом грузило. Мы начали трепаться об этом заведении и тех ребятах из парка.
– Вообще-то, это не моя тема, – расчехлял Макс – Я не поклонник таких клубов и их музыки. Она тоже, мы больше любим выступления групп. Ну, а здесь просто хорошая компания и выпивка ничего. Да и дела у нас… Хотя хрен с этим.
– Не знаю, мне не с чем сравнивать, – позорно сознался я, – я вообще как-то далек от какой бы то ни было тусни.
– Это ничего, лучше нигде, чем среди дряни всякой. Вот помнишь тех девок из парка, я сейчас держусь от них подальше. Дуры они.
– Не дуры. Они просто амебочные создания, что еще хуже, – поправка со стороны девчонки.
Это определение мне ужасно понравилось, и я захотел проверить, правильно ли понял его значение. И она охотно объяснила:
– Это значит одноклеточные и бесформенные. Их разум не выходит за пределы банки пива. Они корчат из себя оригиналок, но при этом самые заурядные личности с такими же комплексами, как и у всех. У них нет своего мнения о чем-то, они просто гонятся за модой. Понимаешь, о чем я?
Удивительно, эта девочка нашла слово для того, о чем я давно думал, но не мог выразить. Их полно вокруг, их большинство – амебы-грешники, амебы-праведники, амебы-поспатьпоесть, амебы-наработуиобратно. Одноклеточная биомасса в разной упаковке, просто белковые сгустки под ярлыками – удобрение для полей войны, голоса для жлобов, что у власти.
– Я понимаю.
Понятно было также то, что алкоголь начал действовать. Он поднялся под купол и взорвался атомной бомбой, а я выпал в радиоактивный осадок. И уже осязал глазами. Зрение стало присасываться то к трубковидной лампе, протянувшейся под потолком, то к пустой посуде на столе, то к шершавому локтю ангела напротив. Ползучий мой взгляд зацепился и за пакетик с розовыми таблетками, который Макс вынул из кармана, потом проскользил вместе с двумя штуками ему в горло, когда он проглотил их, не запивая, просто запрокинув голову назад.
– Все ребята, я пошел танцевать.
– А без химии ты уже танцевать не можешь? – очень взросло и строго спросила Тина.
– Без химии, я не врубаюсь в этот музон. А если я не врубаюсь, то и не пляшу. Ладно, кто со мной?
Нет, это была определенно не моя чашка чая, как впрочем и не ее. Он свалил, оставив нас сидеть-трендеть.
– Блин, какого хрена он сюда ходит, если не врубается без пилюль. Тоже мне клубный тусовщик, – она всерьез жаловалась.
– Я думал, он твой друг или парень. А вы вот ругаетесь.
– Нет, не парень он мне. Да, что-то вроде друга. От этого еще обиднее. Козел.
– А чего ты с ним сюда ходишь?
– Он здесь всех знает. Помогает продать мои фотографии.
– Ты модель?
– Ага, где ты видел таких страшных моделей. Я – фотограф. Снимаю здешний люд, когда он не замечает, удачные снимки продаю самим же персонажам.
Страшная. А я бы ее нарисовал. Выпендреж или юношеская шиза? Или я уже ничего не вяжу? Мы проболтали еще пару часов в чилауте, потом еще один на улице, пока Макс зажигал и тушил на танцполе. Договорились встретиться завтра, на этот раз «без козла». И общественный транспорт развез нас по норам.
Мужчина бреется. Впервые за последние дни. Мужчина одевается с иголочки и решает забыть о пиве. Утром он здоровается с дворником и прохожими. Мужчина идет по улице, прыгая через лужи. Он оставил оружие дома – он не хочет воевать. Он работает быстро и шумно. Он никого не доводит до слез. Может, он даун, или просто счастлив. Вчерашний алкомеланхолик сегодня чувствует, что жив. Я встречаюсь с ней. Она заходит, подходит к закрытию магазина и уводит меня неважно куда, главное, прочь. Мы шатаемся по улицам и болтаем обо всем на свете. Она учит меня смотреть вокруг, а не сквозь. Указывает на первого попавшего в поле зрения незнакомца и спрашивает:
– Ну, что ты думаешь об этом человеке?
Я пытаюсь выполнить невыполнимое задание и делюсь догадками:
– Думаю, он какой-нибудь менеджер. Женат. Но скорее всего, детей у него нет.
– Нет, он скорее препод. Разведен и платит алименты на ребенка. Подойдем, проверим?
– Что? Так прямо подойдем и спросим? За кого он нас примет?
– За кого примет – это его дело. Не захочет отвечать – не ответит. Культивируй в себе смелость. Смотри, – и подкатила к мужику, и в цвет ему. – Извините, пожалуйста, мы тут с приятелем поспорили. Кем вы работаете?
– Я, – говорит он, – юрист.
– Спасибо. И еще один вопрос, если не сложно.
– Смотря, какой вопрос.
– У вас есть семья?
– Чего?
– Ну, жена, дети и т.д.
– Нет, нету у меня ни жены, ни детей, отвяжитесь! – и упер прочь.
– Ну и кретин, – заключает она, – что бы ему было, если бы не убежал?
– Люди боятся чужаков. Особенно, когда те задают подобные вопросы.
– Черт возьми. Ну, если избегать людей только потому, что они чужие, то и своих никогда не будет, – сказала, будто давно собиралась. – Вот у тебя есть кто-нибудь, кому ты можешь любое дерьмо о себе рассказать?
– Нет, – взгляд мой в землю.
– Ты говоришь это грустно. Значит, по крайней мере, хочешь, чтобы был такой человек. А эти уроды даже гордятся своей омертвелостью, – кажется, ее чертовски волновала эта тема, даже дыхания не хватало, когда она говорила. – Проехали.
Эта тема длится уже пару недель. Она ждет меня после работы почти каждый вечер. Мы уходим стаптывать нашу обувь о чешую города и поить реку своими плевками. Каждый раз у нее новая дурацкая идея. Идти по рельсам параллельно друг другу и сходить только за метр до трамвая; зайти в кафе, выпить чая, а потом гулять с чайными пакетиками по улице, как с собаками на поводках; или заявиться в читальный зал и просить текиллы с лимоном. И я на все это подписываюсь. На нас смотрят, как на дебилов. Какие же они все дебилы! Когда ее нет, я гуляю один, и гопота не кусает меня. Я закрываю глаза, верчусь вокруг оси, останавливаюсь наугад, смотрю и иду в выпавшем направлении. Сижу на площади, рисую то, что вижу и чего не вижу. Потом снова она. Я показываю ей свои рисунки, и большую часть она рвет и швыряет в урну. Я бы и сам так сделал, оттого и не злюсь. А какие-то просит подарить и обещает повесить дома на стену. Как она выглядит – ее комната?
А о сексе-то я хоть раз подумал? Да, я не исключал подобной возможности, тем более, что с каждым днем девчонка кажется мне все более и более привлекательной. Но ни разу похоть не встала между нами. Вместо этого мне в голову лезут левые идеи. Она надевает короткую майку и низкие джинсы и мне хочется, поцеловать ее в пупок, чтоб потереться лицом о легкий, похожий на желтый иней пушок на ее животе. Я смотрю на тонкие трубочки вен, как карта метро, шаманские знаки, корни и ветви диких дерев, что просвечивают сквозь ее кожу. И хочу обвести их фломастером, неотрывно через все тело. И чтобы она сделала то же со мной. Пусть мы будем похожи на бесов, пойманных в сеть. А иногда хочется просто спутаться с нею ресницами… Иногда при ней бывает фотоаппарат. Она снимает дорогу, небо, баскетбольное кольцо на пустыре, меня, когда я не жду. Это ее беда – война с родителями, которые против фотографии и хотят, чтобы она была бухгалтером. Откуда у нее этот шрам у основания ладони? Случайная царапина? Или то, что я думаю? Нет. Я не спрошу ее об этом. Только если сама расскажет, а так – не спрошу.
Эпизодически к нам присоединяется Макс, и тогда начинается культурная программа – кино, выставки, концерты и т.д. Он классный парень, когда трезв, и мы все прекрасны, когда он пьян. Он предложил сходить на концерт местных групп. Это был тесный зал – с большими зашторенными окнами и без сидячих мест – в котором толкалась толпа эльфов и гоблинов пубертатного возраста. На сцене гремели какие-то малоизвестные любимцы публики. Фронтмэн группы, измученный циррозом печени, сначала повисал на стойке и, целуя микрофон, шептал: «Это мой город, и я в нем живу». Толпа вторила ему. Затем, отпрянув назад, рычал: «И я здесь сдохну!» Пипл преломлял: «СДО – ХНУ». Макса сразу утащили в центр движения знакомые темные ангелы. Какое-то время мы с Тиной топтались у стены, по которой то и дело проползали ослепленные звуком тени. Затем будто включились в розетку с эффектом дисторшн, кто-то схватил нас за руки и втянул в хоровод. Зал вертелся вокруг нас, выплевывая навстречу друг другу. Кажется, где-то промелькнули лица из парка, или из моих лихорадочных снов, или просто… я совсем запутался, выделывая козлиные коленца. Кто это держит меня за плечо? Не один ли хрен. Парень на сцене сорвал голос, порвал зал и рвет мне душу. Это экстатически-апокалептическое шоу вставляет по самое никуда. Это реквием по рассудку! Это бал во время чумы!
А после мои спутники проводили меня до дома и бросили вверх по лестнице в эту дыру.
Работа. Я еще не стал невидимым. Вот Роберт и прицепился:
– Слушай, а что у тебя с этой девчонкой? Она ведь приходит к тебе почти каждый день.
– Я и сам не знаю. Очень хорошие отношения, скорее так, – блин, я в первый раз говорю с ним без скрытых подколок и ожидания их. Непривычно.
– Хорошие отношения – и все? Хотя дело твое. Лишь бы никакого дерьма из этого не вышло.
– Уже не выйдет, чувак. Дерьмо было раньше, – светло так стало от собственных слов.
Ой, да! Кажется, Анна улыбнулась какому-то парню в окно. И провела его взглядом. И смотрит на нас растерянно. А девочка-то у нас живая! Слава тому, кто Там есть.
Отработки закончились, и я получил право на выходной. Был дождь и было время, дождь с утра, а время – увести порядок из моей берлоги. Я не мог более умирать среди этих чопорных серых стен. Я не был с ними заодно. Заставьте меня блюсти день субботний. Ни хрена. Я лучше напьюсь кипятка с запахом чая. Надену свою чужую куртку. Скорчу зеркалу рожу. И попрусь купить краски в балончиках. По дороге отдам эту куртку бомжу, ибо она начинает душить меня так же, как его душит холод. Потом распылю краску – опылю свою жизнь синтетическим цветом. Слева – молнии, справа – фольклорный орнамент, кляксы на окна и дверь. И лампу закрашу зеленным – я уже не буду читать по ночам несвежие газеты.
Я думал о цвете волос, когда постучали в дверь. Кто это? Ее давно не тревожил никто, кроме слесаря и свидетелей Иеговы. Ключ в замок, ручку вниз, открывать на себя.
– Тина?
– Я надолго. Так что можешь меня не впускать.
Вошла. Капюшон и рюкзак, мокрые вещи, на мокром месте глаза.
– Извини. Просто некуда больше. Предки достали. А Макс совсем сдурел от химии, так что к нему безпонту. Но если тебе накладно…
– Иди в ванную, там есть горячая вода и чистое полотенце, – прямо по-армейски я зарядил, будто был готов, будто все ОК. – Ты одежду с собой взяла?
– Ага. Я положила ее в пакет, чтобы не намокла. Блин, транспорта дожидаться не стала. Пешком сюда… Ладно, это сюда?
Вышла. Без своего колючего макияжа и с волосами, убранными назад, она смотрелась совсем ребенком. И старым хреном смотрелся я, хоть и намного младше Христа. Ее пропитанные дождем брюки и кофту я повесил на перекладину в дверном проеме. Именно такого занавеса и не хватало моей комнате. И вот эту комнату видит она.
– Алан! Это великохренно! Класс! Ты сам расписал все?
– Да, только что. Еще утром здесь было ужасно.
– Так чего же ты терпел?
– Я не замечал этого. А в последнее время стало грузить. Вот я и достал аэрозолей и попытался что-то исправить.
– А у тебя осталось еще этой краски?
Шкаф, кресло и потолок мы раскрасили уже вместе. Там, где прячутся сбежавшие девочки, не должно быть пятен тоски. Потом она распаковалась. Что взяла она с собой в недалекий побег? Две пары брюк, две футболки, немного белья, золотую цепочку с кольцом, пачку фоток и фотоаппарат. Не считая того, что на ней, это было все, что прихватила она, пока предки не слышали ее через дверь. Ах! Еще записная книжка…
– Дневник. Не знаю, зачем я его взяла. Может, лучше было оставить на видном месте, чтобы прочли. Хотя нет. Тогда они узнали бы, где меня искать, – черт возьми, я попал на страницы ее дневника. – Стоит продолжить его вести?
– Вряд ли. Теперь его не от кого будет прятать.
– Верно. Ладно, не выкину пока. Решу позже.
– Ты оставила им записку или что-нибудь такое?
– Ага. Написала: «Ваш мир разъедает меня». Как тебе?
– Неплохо. А как насчет слов извинения? – я считал, что так оно и должно быть.
– Я их и так простила, – нервно: Или ты обо мне? М-да. Не знаю, начертила первое, что пришло в голову.
Чувствовалось, что нужно поговорить о чем-то другом. Девчонка и так запуталась. И мы стали ловить хи-хи с людей за окном, а потом и в окнах других домов, заполнявших квадратами света дыры в бетонных коробках. Я уговорил ее спать на диване хотя бы в эту ночь. А на полу в прихожей мне было не так уж и фигово.
Мое утро началось раньше. Она проснулась, когда яично-колбасный завтрак на двоих был готов.
– С новым днем, – сказал я выскребая содержимое сковороды на тарелку.
– Привет, – голос у нее был низкий и свежий.
– Ты собираешься в школу?
– Ты видел у меня учебники? Какая нахрен школа, там меня уже ждут, директор заодно с предками. Я посижу здесь.
– Ясно. Я ухожу на работу, тебе чего-нибудь надо?
– Да нет. Не загнусь до вечера. Только не закрывай дверь на ключ.
– Чего?! – неприятно мне было это слышать.
– Ну, я подумала, ты меня не так уж долго знаешь и вполне естественно могло быть, если… – тут я молчу и долго выдыхаю.
– Извини – дошло до нее.
Проглотили свою отраву. И я уходил.
– Алан, а здесь есть выход на крышу?
– Да. На последнем этаже лестница и люк. Только особо не греми, а то соседи здесь серьезные.
На крыше я ее и застал, когда забежал домой в перерыв, предварительно смотавшись на базар. Принес свежих пирожков и груш. Не питаться же ей тем же дерьмом, что я.
– У. Здорово. Я не забрала свой плэйер, а по радио один отстой. Вот и залезла сюда слушать музыку крыш. Конечно, это здание не самое высокое в городе, но если отсюда навернуться – хана, это точно. Слушай, а давай покричим.
– Кому покричим? – я не въехал в то, что она сказала.
– Никому. Просто мне хочется кричать. Так ты со мной? – и заорала: – ААААааааааааааоооооооооооооооээээээээээээээээээээ!!!!!!..
– Тина, Тина перестань, – почему-то я оглянулся, хоть рядом никого не было, – что подумают люди?
Она продолжала кричать, забив на меня, прижав руки к животу, выдавливая из диафрагмы последнее: – Тина, брось! Тина!
–
ааааааааааааааауууууууууоооооооооооооооооооооээээээээээ!!!!!..
Где-то минуту еще мы орали. Пока не закололо в груди и ушах, пока не показалось, что кровь уже вот-вот брызнет из горла. И разом заткнулись. Город схавал наш крик. Я уж не говорил, только хотел посмотреть на землю, как там толпа. Но ничего не было. Нас никто не услышал. Или просто все сговорились не замечать. Только рабочий на соседней крыше покачал головой и продолжил свои дела. Мы задыхались. Не задохнулись. Я начал смеяться:
– Ты более чем спряталась, ты потерялась. Тебя не найдут даже по крику. Никто нас не найдет, ты понимаешь…
Нашли нас уже вечером. Оба были дома, когда в дверь постучали. Она сама подошла к глазку, потом ко мне и тихо сказала:
– Это папа. Давай не откроем. Догадываюсь, как он узнал этот адрес. Макс-паскуда заложил ему меня за свою наркоту. Козел. – Даже не знаю чего было больше злобы или страха, она явно не хотела домой. – Алан, давай не открывать.
– И что тогда? Думаешь, он просто уйдет? Будет приходить снова и снова. Ты точно не хочешь с ним поговорить?
– Ты же знаешь
– Ладно, зайди в комнату.
Открывая дверь, я ожидал увидеть измотанного переживаниями, заслуживающего сочувствия отца плохой дочери, но этот тип произвел на меня отвратительное впечатление – он выглядел, как военный начальник, возмущенный неподчинением солдат.
– Вы Алан.
– И?
– Тина у вас?
– У меня.
– Позовите ее, скажите – отец пришел.
– Не позову. Она знает, что вы пришли, но не желает вас видеть. Будь иначе, сбегала бы она из дома? – я прикололся говорить, как джентльмен.
– Послушай ты, сопляк! Не тебе решать, чего желает моя дочь!
– И не вам!
Он побурился вперед шагом человека, перед которым все расступаются, но обломался. Я отпихнул его.
– Не-а, туда нельзя.
– Значит так, парень. Ты еще свое получишь. Приедут менты, и тогда скопец, – последнее слово он сказал шепотом, а потом начал громче прежнего и уже не ко мне: – Тина, тебе лучше вернуться, пока об этом не стали говорить. Не позорь нас. Ты слышишь?
Ответа не было. Он ушуршал. Конечно, это был треп – про органы. Девушка слишком взрослая, чтобы заставить ее жить, где не хочет. Я объяснил ей это, она успокоилась и уснула. Следующий день занималась делами. Ходила по своим точкам, продавала фотки. Вернулась позже меня. С деньгами. Ее радовала финансовая свобода от родителей. Ее вообще радовала свобода.
– Что тебя привлекает в фотографии? – я спросил.
– А что тебя привлекает в торговле лампочками? Ах да, покой и стабильность. Или тебе это совсем не нравится?
– Нет. Не обо мне сейчас.
– Ладно. Я тебе скажу. Я всегда любила подглядывать. В детстве у меня были игрушки – перископ и бинокль. А однажды я подсмотрела, как мама с папой трахались.
– Ну и как?
– Теперь я знаю, что они делали это как минимум два раза.
– У тебя нет братьев и сестер? – почему я только сейчас задал этот вопрос?
– Не-а. Я единственная. Слушай, у меня мысль. Давай я поснимаю тебя. На фоне твоих расписных стен ты будешь смотреться очень гармонично.
Я не был против и позировал, как она просила. Сидя, стоя, прислонившись к стене, глядя в окно, в центре и по углам, в рубашке и с голым торсом.
– Я никогда раньше не работала с моделью, – сказала она, закрывая крышкой объектив, – поэтому не знаю, как получится, но знаешь…
– Что?
– Ладно, не важно.
Я впервые заглянул в ее глаза больше, чем на полсекунды. Секунды на две, три, десять… От крашеного света было почти темно. Точки ее зрачков раздулись, как чернильные капли на промокашке. Они стали теми двумя точками, через которые прошла единственная прямая горизонта. Горизонт покосился, и я, не сумев удержать равновесие, рухнул на пол. Она упала рядом…
Так мы и лежали: глаза в глаза. Смотря не сквозь, а вокруг. Не думая, а может, думая слишком много. Не зная, но, наверное, уже почти чувствуя, что где-то через месяц я буду рвать свой платок пополам, чтобы перевязать ей запястья, когда я найду ее в ванной – синюю и холодную в красной и теплой воде. Что буду вызывать скорую, а потом объяснять что-то ментам и ее родителям. А вскрытие найдет тридцатидневный плод.
Ну?! Чего уставились?!
