РАССКАЗ
Филимон перебрался на Северный Кавказ давно, во время Великой Войны. В родных Брянских лесах – тихих, сыроватых, уютных – в очередной раз на долгой Филимоновой памяти сцепились люди, которых образованный леший считал как бы тупиковой ветвью развития. И ладно бы как раньше. На лошадях поскакали, стрелы, копья друг в друга покидали, секирками друг друга порубили и разбежались. Или как в прошлый вот раз. Погоняли друг друга по лесу, из обрезов популяли, шашками помахали. Много у Филимона схоронок было, много чего ненужного он под земляное покрывало до времени спрятал. Но в этот раз уж совсем дикое непотребство эти люди вытворять стали. Лес рушили, друг друга гробили, грохоту столько учинили, что хоть уши мхом забивай. На железных коробах, что скрепят и гремят, громко ездили. А где такая коробка постоит, трава потом долгонько из земли заболевшей не растет. Это потом Филимон узнал, что дрянь эта танк зовется. А первый раз увидел, чуть не помер. Шумно в лесу стало! То местные за какими-то немыми гонялись, то немые эти, что потом очень даже громко балаболили, за местными. Ну, местным как не помочь? Закружил пару раз немцев по лесу. Под местных подвел. Два раза успешно прошло, а вот потом не очень. У местных гости появились. Строгие такие, суровые. Рассказам о добром лешем не поверили, смеялись. А когда Филимон немцев под засаду подвел да пнем прикинулся, один из этих гостей в него из трещотки и пальнул. То ли со зла, то ли с перепугу. Да худо так пальнул. Филимон пеньком тогда прикинулся, ему хребет и разнесло. Решил он, что помирает и сознание потерял. Очнулся уже в поезде, который вез его в неведомые дали.
– Вы спите, дедушка. Ехать уже недолго. Операцию вам сделали. Доктор сказал, что со временем все хорошо будет, – раздался мягкий журчащий голосок.
Филимон скосил глаза, шевелиться сил не было, деревенеть уже начал. Рядом сидела молоденькая совсем девчонка в белом колпачке, халатике.
– Дочка, – прохрипел он, – на землю мне надо, к травке. А то помру я.
– Никак, дедушка, не помрете. Надумали чего. Под травку. Вам, дедушка, еще внучат понянчить надо.
Вот же баба глупая, озлился было Филимон. А потом понял. Ведь за человека его принимают. Потому и сунули сюда. Он тихо, по-кошачьи чихнул. Вот же пропасть. Одно железо кругом.
– А долго ехать-то?
– Да нет, к утру будем.
Ну, до утра-то он дотянет. Лишь бы там, куда едут, хоть одно деревце нашлось. Хоть одно. Слышал Филимон, что есть места без деревьев. Пустыня. Слово-то какое страшное.
– Долго мы едем-то?
– Долго, дедушка. Неделя уж.
– То-то задеревенел весь.
– Ой, дедушка, а побелели вы. Не плохо ли? Ой, доктора позову.
Пришел доктор, сам серый от недосыпа, и Филимону вкололи какую-то гадость. Он заснул и даже не смог прийти в себя, когда его выносили из вагона двое выздоравливающих. «Как колода дубовая, а с виду лядащенкий».
Разбудило веселое солнце, бьющее в глаза сквозь ветки, тяжелый сладкий запах цветущей яблони. Филимон потянулся на носилках. Дотянулся до ствола дерева, и сила с грохотом ворвалась в его тело, с веселым плеском разбивая пробки, что появились за время болезни и лежания среди железа. Он сел.
– Ты, больной, зачем встал? – перед ним остановилась крупная круглолицая женщина. – Ложись давай. Сейчас тебя в дом понесу.
– Тебя, тетка, сам куда хочешь отнесу, – Филимон встал, пустил поверх бороды лукавые морщинки.
– Меня нестить не надо, – пресекла амурствования. – Хочешь нестить, на, – и сунула ему в руки здоровенную кастрюлю с желтой кашей.
Вскоре о его чудесном выздоровлении знали все. Главный врач долго читал бумаги, осматривал места на теле, где должны были остаться жуткие шрамы. Не было шрамов. Покрутил он головой, да и махнул рукой.
С виду Филимон немолодой был, по сути-то, древний. И списали его вчистую.
Сначала в госпитале помогал. Хорошо там было. Деревьев много, и кто их сажал, делал это с любовью. Люди-то тупенькие. Не знают, как дерева лечить могут. А тот, кто сажал, знал. Так ловко деревья с кустарником дом окружали, что не только болезнь, мысль плохая в него попасть не могла. А сами силу из земли пили и людям глупым отдавали. Поэтому те и выздоравливали быстро. За то врачей награждали часто и много. И хоть не жалко, люди были они все на редкость хорошие, только благодарить и награждать надо было старый тутовник, что раскинул свои могучие ветви над домом, где помещался госпиталь. Именно с его толстенных, покрытых морщинистой корой рук на больных обрушивалась собранная всем ордером деревьев и кустов благодать. Филимон знал, что люди слепы, и целыми днями возился с деревьями, направляя их усилия, помогая, где нужно. Где ветку подвяжет, где корень дерном закроет. У деревьев от напряжения тоже вены вылезают. И их лечить надо. Убирал травку из-под кустарника. Он ведь тепло весь любит. А ему тяжелее всех. На его упругих плечах все и держится. Не будь его, и яблони, и грушки, и сливки, и все-все деревья всю выбранную из земли силу роняли бы обратно, а так, опершись на упрямых недоростков, легко отдавали ее старому великану.
И огород, и сад под мягкими пальцами Филимона разыгрались, разрослись. Слава о нем по всему селу шла. И он охотно помогал. Был среди своего, среди деревьев, но был одинок. Молчаливы, скромны становятся деревья, когда живут среди людей, а если живут не первое поколение, то и вообще немеют. Немо было кругом. А в лес идти он боялся. Чужой лес. Нельзя.
Так и жил. Холил и лелеял немые деревья, и тосковал по разговорам с ними. Филимона любили, но любили люди. И все равно было приятно, когда защищали, особенно один раз, когда напившийся особист стал требовать от него документы. Пропал, решил было Филимон. Не пропал. Лизетхан, дочь старика-хозяина, та самая, что встретила Филимона в первый день, загнала особиста в угол. Она прижала его к стене мощным бюстом и задала ему ряд риторических вопросов.
– Арака хочешь? Пирог хочешь? Если хочешь, оставь Филимона покое.
– В Сибирь сошлю, – взъерошился было особист.
– Сошли. У меня муж Сибир сидит. К нему поеду. А тебе мой отец Урусхан, когда знает, что ты меня тронул, – она придвинула бюст поближе, особист вжался в стену, – берданком голову разобьет. Его никто не посадит. У него Орден Красным Звезды ест. Ему Калинин дал.
Особист капитулировал.
А вот Филимон затосковал. В лес ему хотелось. По травке дурной поваляться. В буреломе поспать. Березку обнять. Доброй воды испить. А нельзя. Лес кругом чужой. Везде свои хозяева.
С утра Филимон опять завелся. Обещал соседке, тете Насте, вишню посмотреть. Та старая стала. Пригорюнилась.
– Филимон, – раздалось громкое. На высоком каменном крыльце стояла Лизетхан, сурово нахмурив густые черные брови.
«Вот же гром-баба», – подумалось Филимону. Он вообще никак не мог понять, как местные мужики, весельчаки и балаболы, своих суровых, укатанных в платки баб под каблуком держали? Филимон их побаивался. Высокие, тонкие, гибкие, как плети, они очень отличались от дебелых красавиц Брянщины, что частенько забредали в лес, вроде как по ягоды. Чего таить, пользовался он на Родине успехом. А здесь бабы, как волчицы зубастые.
– Сюда подойди, – уселась Лизетхан на ступеньку. – Ты деревья знаешь? – утвердительно спросила. Филимон кивнул. – Они тебя любят. Так отец мой Урусхан говорит. Зачем в лес не ходишь? Там деревья тоже добрые.
Филимон опустил голову. И вдруг с удивлением почувствовал тяжелую мягкую ладонь на своем плече.
– Боишься, да? Не бойся. Они, – со значением сказала, – тебя не тронут.
– Кто они-то? – попытался он прикинуться дурачком.
– Человек, да? – углом пунцового рта улыбнулась Лизетхан. – Сходи туда, за станицу. Там роща ореховая. Они о тебе знают.
– Откуда?
– Травка сказала, птичка пропела, пчела прошептала. Иди, не бойся. А то особист на тебя сердитый совсем стал. Слова плохие говорит. Отец мой Урусхан советовался с ними. Они примут тебя. Всем со своми жить надо.
Так что после того, как отобедавших увечных воинов загнали на тихий час, Филимон, не торопясь, собрался, благо добра много не нажил, и пошел прощаться со своими хлебосольными хозяевами.
Лизетхан прижала его к мощному бюсту и неожиданно поцеловала в щеку. А старый Урусхан лишь крепко сдавил его пятерню своей не по-старчески крепкой ладонью. На этом прощание с суровыми горцами закончилось.
Филимон перешел реку по остаткам разбитого немцами моста, забросил связанные за ушки сапоги на плечо и двинул в указанном направлении. Идти было хорошо. Мягкая пыль проселочной дороги приятно щекотала голые ноги, солнце гладило голову и плечи, нежно шелестела листва облепихи, разросшейся в пойме реки. И вдруг его ударил камень.
– Глянь, Иштван, говорю тебе, леший!
Филимон испуганно обернулся. Из орехового кустарника неторопливо вышли двое. Один явно русский, крепкоплечий бородач, а второй, высокий, тонкий, смуглый, был больше похож на местного жителя. Но оба были одеты в незнакомую форму, и Филимон вспомнил разговоры о том, что здесь в станице тоже был госпиталь. Только для раненых пленных.
Парочка неторопливо приблизилась к испуганно застывшему Филимону.
– Леший, говорю тебе, – рассмеялся кудлатый и вдруг больно дернул его за отросшую бороду, – ну, показывай, лешак, где тут орехов богато?
– Не местный я, – испуганно вжал голову в плечи Филимон.
– Не местный, – залился смехом бородач. И вдруг больно ударил его по носу. Филимон шлепнулся в пыль. Закрыл голову руками. Его как-то раз били мужики. Больно.
– Этот старик гость дома Цкаевых. Как сказать мне, кто обидел его, – раздался ломкий мальчишеский голос.
Филимон сквозь пальцы разглядел заступника. На обочине стоял мальчишка лет десяти. В ободранных штанах и рубашке. Но в лохматой папахе и со старым ножом на веревочном поясе.
– Тю, а ты кто таков будешь? – насмешливо протянул бородатый.
– Меня зовут Маирбек. Из дома Салбиевых. Я пасу здесь коров.
– Ну, вот и паси, пока по уху не получил, – пригрозил.
Мальчишка бросил ладонь на деревянную рукоятку ножа. Бородатый нахмурился.
– Ах ты, нерусь, – протянул.
– А ты, морда власовская, – рядом с голопятым джигитом появился еще мальчишка. Одет так же, но вот вихрастые выгоревшие волосы, нос пуговкой и задорные васильковые глаза явно указывали на его казачье происхождение. – Вот скажу дядьям. Они уж тебе ребра пересчитают.
Бородач испуганно завертел головой, явно ожидал, что из колючего кустарника полезут дядьи, что без всякого дреколья могут переломать ему все ребра. Но кусты были неподвижны. Бородатый злобно ощерился.
– Дядьям еще сказать надо, – и шагнул было к мальчишкам.
Тот, что в лохматой папахе, негромко свистнул. Из кустов, неторопливо переваливаясь, вышла четверка лохматых серых псов и равнодушно уставилась на агрессора. Тот побледнел. Кавказские волкодавы с волками не дерутся. Они их убивают. Походя. И бородач, похоже, понял, что вполне может оказаться обедом для этих равнодушных громил.
Смуглый медленно положил руку на локоть бородача. Потянул. Проговорил что-то не по-русски.
– Иди, иди,– напутствовал его вихрастый.
Неуверенно оглядываясь, парочка скрылась в кустарнике.
– Не ушибся, дедушко? – подхватил Филимона казачонок.
– Да нет, не особо, – поднялся он, вытирая раскровавленную физиономию.
– Они ударили старика, – изумленно сообщил мальчишка в лохматой шапке. – Мы зря их отпустили. – Он сжал руку на рукоятке ножа.
– Да оставь ты их. Я знаю, куда они рыбачить ходят. Уж-то будет им рыбалка, – показал в улыбке выбитый зуб казачонок. Похвастался, поймав взгляд Филимона:
– Это мне Маирбек выбил. Сильный он, знаешь какой. И смелый. Волка заполевал.
– Не волка, шакала. А Глеб меня из реки спас. Я тонул, – немедленно поддержал реноме друга гололобый. Он как раз стянул с голову папаху и хлопнул ее о колено.
– Так вы друзья, стало быть, – полюбопытствовал Филимон.
– Нет, старший. Мы побратимы, – просветил его обладатель папахи.
– Братики, значит, – обрадовался Филимон.
– Да нет. Побратимы, дедушка. И отцы наши побратимы.
– Как побратимы. Ты вот казачок. А ты – местный вроде.
– Ну, и что? – Карие и васильковые глаза уставились на него в полном непонимании. И вдруг Филимон понял. Они правы. И не имеет значения, кто из них кто. Один казачок, другой – нет. Ну и что? Ну и что.
– Ребятки, а вы пирог с тыквой не хотите?
– Как же не хотим, дедушка?
Пока мальчишки насыщались, Филимон украдкой их разглядывал. Такие разные и такие похожие. Как и все люди. Дома Филимон побаивался людей. А вот здесь – перестал.
Как быстро все хорошее всегда кончается. Пирог тоже кончился.
– Спасибо, дедушка.
– Благодарю, старший.
– Вам спасибо. От таких злыдней уберегли.
Мальчишки засмущались.
– А ты далеко идешь, дедушка?
– В рощу ореховую.
– Сам дойдешь ли? Мы тебя проводить не можем. Коровки разбредутся. А с тобой, вот, Клык пусть пойдет. А, Клык, пойдешь?
Огромный волкодав облизнулся, долавливая запах вкусного пирога, кусок которого достался и ему. Пес вопросительно глянул на хозяина и ткнулся носом в ладонь.
– Вот и пойдет. Ты с ним не бойся никого.
– Ну, тогда прощевайте.
– До свиданья, дедушка.
– Пусть ровной твоя будет дорога.
Идти было хорошо и спокойно. То справа, то слева мелькала серая спина Клыка. Солнце уже согрело в этот день землю и собралось на закат. Воздух загустел, посинел вечерней прохладой, когда Филимон дошел до искомой рощи. Было сразу видно, что это она. Чистые серебристые стволы с широкими листьями еще пробивали мягкие лучи заходящего солнца, когда Филимон ступил на шелковистую травку заповедной рощи.
Клык почему-то не пошел за ним, что-то глухо рыкнул на прощание и умчался по своим собачьим делам.
А Филимон, наконец, впервые за долгое время почувствовал себя дома. И хотя знал, что делать этого нельзя, обнял высокий, раскидистый орех и прижался к нему щекой. Как будто кто-то большой и сильный погладил его по голове. А тоска, что не оставляла Филимона с того самого злополучного дня, когда его пропорола автоматная очередь, стала таять, как ком снега под лучами веселого солнышка. Филимон совсем расслабился, как вдруг почувствовал у горла холод и, скосив глаза, увидел длинное тело обоюдоострого кинжала.
– Немс. Сабак, – услышал лютый шепот.
– Я. Ва… – успел он лишь проговорить.
– Оставь ты его, Бора. Наш он, русский.
– Урыш? – Недоверчиво прохрипел первый голос. Но холод от горла отошел.
Филимон повернулся на подгибающихся ногах. Перед ним стояли двое братиков. Учуял он родню сразу. Только оба в тех же кафтанах с патронташами, что местные мужики носят. С огромными кинжалами у пояса. Похожие друг на дружку. Только у одного бородища антрацитно-зеленая, и кряжистый он такой. У другого, как у Филимона, русая. С молодой травы оттенком. А сам ловкий, гибкий.
– Ну, здрав буди, родич, – русоволосый сказал, лохматую шапку с головы снял, кудрями веселыми зеленоватыми махнул, поклон поясной отбил.
Филимона аж дух перебило. Поклон-то старый. Ох, и давно ему так не кланялись. Он тоже лицом в грязь не ударил. Войлочную шляпу, что Урусхан ему подарил, с головы сорвал и ответный поклон отбил. От сердца, с уваженьицем.
Тогда и угрюмый, что кинжалом его стращал, к сердцу руку правую приложил и головой махнул. Быстро так, четко. «Сразу видно, нерусь. А у нас все плавно, красиво», – подумал Филимон.
– Откуда будешь – то, родич? – спросил кудрявый.
– С Брянщины мы, – степенно представился, – Филимоном кличут.
– А я – Никита. В ивах у реки живу. А это – Бора, побратим мой, – лицо Никиты погрустнело. – В дубраве он жил. Только побили немцы дубраву-то. Да он ее выхаживает. Выходит. Упрямый он. Да и ивушки мои побило. Бились тут знатно.
– Это поэтому он угрюмый такой? – с вечной русской жалостливостью просил Филимон.
– Нет, – закаменел желваками Никита, – племяша у него убило. Редкий лесовичок бы вырос. Кудесник. Это его роща-то. Немцы, как пришли, своих лесовиков привели. Те и начали тут… Мы-то им сперва обрадовались. А они стали деревья по веревочке ровнять. А те, что не ровнялись, сушить зачали. Да и нас… В общем схватились мы. Туго пришлось. Кабы не дядька Афшати, и не знаю, кто верх бы взял. Немного ведь нас. А тех орда пришла. Да отбились. А Бора, вот, не намстится никак. У него ведь, кроме племяша, почитай, и не осталось никого. Больно они здесь старые. Так он малость того, – неопределенно взмахнул он рукой.
Бора что-то сказал.
– Чего это он?
– Нехорошо, говорит, гостя на пороге держать. Пойдем, что ли?
– Так и пойдем. А куда?
– Увидишь. Найдем и тебе именьице.
Шли долго. И у Филимона на глаза не раз слеза накатывала, когда видел, какую красоту оставил ушедший племянник Бора. Коренастый бородач что-то сказал вдруг ему, положив руку на плечо.
– Чего это он? – спросил Филимон
– Он говорит, не плачь. Плакать недостойно мужчины. А племяш его в этих деревах живет.
Дошли почти до начала ущелья, когда дорогу им преградила огромная скала. Казалось, она полностью перекрыла дорогу, но вдруг упругий орешник расступился, и веселая тропка побежала дальше, уводя их от беспокойных людей.
– Ну, вот и дошли, – довольно сказал Никита.
– Куда дошли-то? – поинтересовался Филимон.
Никита указал рукой в сторону. Филимон глянул и оторопел. На широком каменном кресле, за многие годы обкатанном водой, дремал широкий белобородый старик. Мощные плечи покрывал плащ из медвежьей шкуры. Длинные седые волосы прятались под кованым шлемом, который украшали ветвистые оленьи рога. На плече сидел огромный орел. А на коленях, удобно устроив сладкую мордашку в широкой длиннопалой ладони, вкусно спал пятнистый олененок.
Орел, оглядев своим единственным глазом пришельцев, склонился к уху старца. Тот открыл глаза, и Филимон почувствовал, что у него подгибаются колени. Эти лиловые грозные очи он перепутать не мог.
– Батюшка Велес, – хлопнулся на колени, заливаясь счастливыми слезами, – радость-то какая.
Старец удивленно что-то спросил.
– Ты встань лучше, родич. Не любят здесь такое.
Филимон быстро поднялся, с детской радостью не отводя глаз от полузабытого лица.
– То не батька Велес, то родович его. Дядька Афшати.
Филимон почувствовал, что в глазах его потемнело. Для старого лешего день оказался чересчур богат на события.
Пришел он в себя от того, что ему кто-то лил на лицо воду. Пришел в себя и обнаружил, что лежит он на мягкой травке, а поливает его не кто иной, как Бора с весьма обеспокоенным выражением физиономии. Не менее встревоженными выглядели Никита и дядька Афшати. Даже орел, не покинувший своего насеста, старался внимательно разглядеть, что с этим странным пришельцем приключилось.
Старец что-то сказал, коснувшись его лба, и Филимон услышал окончание фразы.
– Совсем плохо. Далеко разошлись наши дороги.
Опять погладил Филимона по голове, и он почувствовал себя маленьким зеленым лешим, тем самым, которого из теплого нутра пенька достали руки повитухи.
– Как быть нам с тобой, Филимон? – с трудом проговорил старец незнакомое имя. Поднялся с колен и оказался великаном с самого Велеса ростом. Но тот был мощным, кряжистым, как медведь. А этот двигался легко, плавно. Как олень.
– А ты ему именьице дай, дядька Афшати. Места теперь свободного довольно, – лоб Никиты пересекла горькая морщина. – Работы на всех хватит.
– Ты его, старший, в Фиагдон пошли. Там люди в земле копаются. И русских там много.
– Точно, дядька. А то помрет родич без языка родного. Как пить дать, помрет.
Так и попал дедушка Филимон в Фиагдон.
А познакомились мы с ним смешно. Я в тот день свое семейство в горы повез. Нашли место хорошее, костер разложили. Супруга занялась сервировкой стола, а я, как истинный горец, занялся приготовлением шашлыка. Истинный-то я истинный, но прелести обгорелого мяса никогда не понимал и шашлык обычно покупаю в придорожном ресторанчике. Дочери мои носились вдоль реки, пытаясь, похоже, оную перегнать. Я краем глаза за ними наблюдал, мало ли что. Горы. Юные дамы влетели в кустарник и вдруг с писком выскочили обратно. Я не на шутку встревожился и, прихватив двустволку, двинулся к ним навстречу.
– Папуля, – заверещали они в две свои луженые глоточки, – там дедушка плачет.
Дедушка плачет – это плохо. Старика обижать нельзя. И мы пошли спасать дедушку. Только он уже сам нам навстречу выбрался. Смешной такой. В джинсовой рубашке и штанах адидасовских. А старый какой… Борода и космы, что из-под войлочной шапки торчат, не седые даже, зеленые. И лицо все, как яблочко печеное, в морщинках.
– Что случилось, дедушка? Кто обидел? – спрашиваю.
– Ой, спасибо тебе, сынок. И доченькам твоим спасибо.
– Пей, дедуля, – младшая уже совала ему в руку стакан с минералкой, а старшая собиралась набулькать еще.
– А и не обидел никто. Испужали. Робкой я.
– Зачем напугали? Пойдем, спросим.
– Постой, Илька. Ты сам, кого хочешь, напугаешь. Пойдемте, лучше, дедушка, водочки выпейте.
Супруга у меня дама современная, и все болезни, а особенно стрессы лечит водочкой. Вот и здесь угадала. Дедушка лихо стопарик опрокинул и вгрызся в редиску такими белыми зубами, что прямо завидно стало. Под водочку и разговор пошел легко.
Дедушка этот подрядился дом какого-то «нового русского» охранять. А тот ночью с друзьями-подругами приехал, напялили маски резиновые, их теперь на каждом углу продают, и так старика перепугали, что он без памяти бежать кинулся.
– Так давайте, дедушка, я вас обратно отвезу, – предложил я.
– Нет, – говорит, – не пойду я туда. Плохо там стало. Хозяин-то раньше хороший был человек, а теперь вот испоганился. Дрянь всякую нюхает.
– А куда же вас отвезти? – спрашиваю.
– Некуда, – пригорюнился, – бездомный я.
Вот те раз. Довели человека реформы. Дед такой приличный, а бомж. Жалко. Тут смотрю, жена подмигивает. Правду говорят: муж, конечно, голова, но вот жена – шея…
– Есть у меня, дедушка, земли кусок. Там домик, не домик. Вагончик стоит. Может, там пока поживете. А к зиме придумаем что-нибудь. Благо, родня у меня большая.
– Ай, и спасибо тебе, мил человек. Я ведь сразу почуял, что землицей от тебя пахнет.
Да уж пахнет. Мне от универа как-то здесь участок выделили. Я его даже не огородил. Вагончик поставил. А вот дальше что делать, – не знаю. Ну не пахарь я, не пахарь.
А дедок приосанился так. Руку протянул. Представился.
– Филимон. Леший.
Час от часу не легче. Больной. А он смеется. Хорошо так.
– Здоровый я, – говорит, – здоровый.
Не знаю уж, какой он был леший, но вот дети с него так в тот день и не слезли.
Отвез я его вечерком куда обещал, продуктов оставил. А обратно только через месяц вернулся. Машины своей нет. У друзей беру. Приехал и не узнал свое пастбище. Деревья, кустарник. А клубника, так та вообще с детский кулачок. Детки ей все и перемазались. А вечерком к нему гости пришли. Тоже лешие, наверно. Вроде разные, а похожие чем-то. Бороды у всех. Разные. Большие, маленькие, некоторые даже с модными эспаньолками. Черные, русые, рыжие. Только все с каким-то зеленоватым оттенком. А так ничего. Бодрые такие дядечки. И одеты прилично. Только вот пьют, как в прорву.
Так что захотите с лешим поболтать, приезжайте. Но лучше сначала меня найдите. А то дедушка Филимон скромный, людей стесняется. Так и будет по десяти соткам полдня плутать.
