РАССКАЗ
Застывшее всего на секунду ожидание разрешилось зычным механическим выдохом, и по переходу метрополитена разнесся уже по-новому мерный людской гул. Люди-драже выкатывались из раздвинувшихся разом синих «ставень», выкатывались прямо в поджидавшую их пенную кайму из таких же, одетых в темные куртки и джинсу, людей. Неуловимое, почти мгновенное, – как это бывает, когда наблюдаешь в микроскоп за микроорганизмами – перестроение, и вот уже схлынула вьющимися ручейками волна и обнажилась светлая напольная плитка. На которой осталось несколько выброшенных фигур. Одна из них, по всей видимости, моя.
Я пробегаю глазами вывески над головой в поисках цветных указателей (за спиной насмерть сшибаются «ставни» вагонов), взваливаю огромную спортивную сумку на плечо… Я приехал в Москву. Душный подземный ветерок обдает лицо… То, что я в Москве, я понял именно в тот момент, в метро. Не раньше. Казанский вокзал, его убогие переходы, приземистые толпы людей, даже само прибытие, – а я люблю этот момент, люблю зачарованно замедляющееся скольжение вдоль перрона, непривычную отчужденность и тишину в купе и потом сразу холодный утренний воздух вокзала, – все это было только продолжением пути, тех суток дороги, что теперь показались вдруг далеким прошлым.
Я приехал в чужой город. Я знал, куда идти, мой приезд ожидали Сергей и Аня, и потому было запросто позволить себе некоторую уверенность и созерцательность путешественника. Путешествуя, мы ведь все равно остаемся по ту сторону экрана. Люди, города, радушно выхолощенные комнаты гостиниц, новые знакомства: это я, Салех! Кирилл, Джон, Кэти, Бану… А, здравствуй, дружище! – все это несет не слишком много в себе. Не больше, чем сны для обычного человека, и на поверхности остается разве что пожелание, чтобы сны эти были по возможности приятными и не задерживались. Точно так же, как во сне ты знаешь, что спишь и что скоро просыпаться, принимать душ, идти на работу, также знаешь, что за всеми полными лиц городами тебя упрямо ждут пустые поезда – твоя единственная стальная реальность. Ждет впивающаяся в бока тоска и невкусный чай в вибрирующем время от времени подстаканнике. Если б я был поэтом, я бы воскликнул: «Статус реальности – поездам!» И еще тому далекому городу, из которого когда-то и зачем-то уехал. Аэропорты, стюардессы, перелеты – они сливаются с городами. Точней, города каплями, один за другим сливаются через узкие перешейки двух-трех-шестичасовых перелетов в нечто прозрачное. Как будто идешь вдоль стеклянных витрин, от бутика к бутику, и оказывается, что прошел улицу. А названия так и не посмотрел.
Но Москва – особый город. В нем живут Сергей и Аня. Вы замечали, как странно бывает встретить в чужом городе приятеля со двора или одноклассника? Одна женщина, проживавшая последние пять лет в Лондоне и запомнившаяся мне только по одной фразе, сказала как-то, что если ее спросить о чем-то по-английски, то она вспомнит только то, что читала или слышала на английском языке, словно весь русскоязычный опыт у нее лежал в другом, втором и отдельном кармашке памяти. Нечто подобное я полуосознанно испытывал по nrmnxemh~ к Сергею с Аней, которые недопустимым, чудесным образом перенеслись из одного кармашка в другой, из моей вечной прошедшей реальности в новую.
С Сергеем мы были одноклассниками. Подростками дружили, Сергей учил меня склеивать модельки кораблей. Потом, ближе к выпускным классам, у нас появились свои интересы, новые друзья. Я безнадежно влюблялся в девушек – одну за одной, Сергей готовился к поступлению в Бауманское. После школьного выпускного он уехал в Москву, и с тех пор я видел его дома всего пару раз, когда он приезжал на каникулы, а в последние годы – уже чаще, когда сам в бродяжничествах своих останавливался проездом у него на квартире. Аня так же, как и мы, была из одного с нами города – из Владикавказа, и с ней меня связывало нечто, возможно, большее, чем с Сергеем. Но об этом в день приезда думать не хотелось. И это можно было, как и прежде, игнорировать.
Я набрал 209, в домофоне клюкнуло, и Анин голос неуверенно спросил, кто там. Я сказал. В ответ дверь переливчато заверещала, на крошечном табло высветилось красным OPEN. Толкнул дверь, почему-то оглянулся: ноябрьское утро все никак не начиналось, – и втиснулся вовнутрь. Внутри оказалось мрачно. Тусклое освещение подъезда, лифт, до этого час в метро – меня не покидало навязчивое ощущение несходящих сумерек и пронизывающей липкой измороси улиц. Дверь в 209 квартире оказалась приоткрытой – веселенькая бляшка с номером! – я шагнул в мягкую мглу неведомой прихожей, и меня тут же обвили по-детски тонкие руки. Я вдохнул хлебный запах постельного тепла. Приспустил сумку и осторожно обнял Аню свободной рукой. Хотел было что-то сказать, но не успел. Аня ускользнула и уже нарочито шлепала на кухню.
Чиркнула спичка…
– Ты кофе или чай?
– Чай, – неуверенно крикнул я, нашаривая рукой тапочки.
– Свет включи! Сбоку! Как доехал?
– Нормально! – я отвечал преувеличенно радостно и громко куда-то в сторону кухни. – А где Серега?
– Он послезавтра приедет. В Карелию уехал на три дня… Фотографировать. Ты проходи.
Она стояла уже надо мной, в халатике, с кухонным полотенцем на руке:
– Вчера, вот, поленилась посуду вымыть… Обленилась совсем, маманя.
Аня улыбалась мне виновато и одновременно блаженно. Видно, она нравилась себе – такая домашняя и безмятежная. Она налила мне чай, а сама юркнула в ванную. Я остался один. Ждать ее. Отрешенно изучал кухонную обстановку. Ждал, когда остынет чай, бездумно слушал удары секундной стрелки, скачущей под потолком от цифры к цифре. В пыльных серых паутинках… Верхнее окошко в ванную быстро запотевало. Занимался день. Я все ждал…
Потом мы долго сидели, Аня спрашивала про город, вспоминала, как это полагается, общих знакомых – я сам уже не всех из них помнил, многих давно не встречал по городу: почти все разъехались. На столе хаотично появлялись консервы, паштет, потом Аня вдруг сделала большую яичницу с зеленым луком, достала глянцевые рюмочки для водки. Я говорил – она часто смеялась, тепло и золотисто. Напряженность по поводу отсутствия Сергея отпустила меня, в душе я даже был рад, что его нет, и исподтишка вглядывался в Аню.
Аня изменилась со времени моего последнего визита. Сильно похудела. Я засмотрелся на ее кисти, открывавшиеся под широким восточным рукавом, на пальцы, смуглые, удлиненные, точно насильно кем-то вытянутые – не знаю, замечал ли я это раньше? – я говорил и боялся замолчать, будто тем самым мог выдать про себя что-то такое, чего на самом деле нет. При этом меня не покидало чувство, что я говорю сам с собой, что Аня-на-низенькой-табуретке лишь плод моего воображения… Когда в 10-00 она вдруг спохватилась и «помчалась» на работу, я испытал облегчение.
Хлопнула дверь, я остался со своей огромной сумкой в Серегиной квартире. Двухкомнатной, в которой мне полагался диван в зале. Распаковываться не хотелось. Я подошел к окну: за окном низко проступило белое небо. Рыхлым монолитом оно бесконечно двигалось влево. Не переодевшись, я завернулся в плед и принялся читать книжку в зеленом гибком переплете, которую достал, не поднимаясь, с полки. Оказалось – Набоков, «Король, дама, валет». Время от времени я отрывался от чтения и смотрел на выглядывающие из-за противостоящей пятиэтажки голые верхушки деревьев. На самых кончиках веток одинокими бестолковыми флажками торчали листья, крупные и зеленые. Я размышлял о том, что теперь я в Москве и зачем мне это было нужно. Зачем сижу на диване, читаю Набокова и даже не понимаю, нравится мне это или нет.
А вечером я встретил Аню покупным яблочным пирогом. Она пришла поздно, уставшая, как мне показалась, постаревшая и чужая. Мы вместе смотрим телевизор – американский movie с моими любимыми актерами, я вижу, что она не глядит в экран. И я уже в десятый раз представляю, как спрашиваю ее:
– Ты в порядке?
Или:
– Что-нибудь случилось, Ann?
Или вот так:
– Расскажи мне, что с тобой происходит? – и поправляю на переносице очки. (Я не ношу очки.)
А она отвечает:
– Нет, все в порядке, – и подходит к окну. Я понимаю, почему она подходит к окну, и мне это будто сразу не нравится…
– Ты не мог бы оказать мне одну услугу… – Аня покусывает тонкие губы. Она смотрит на меня, и это уже взаправду. Но тон и слова как будто все еще не ее, только голос продолжает, – позвонить одному человеку? Его зовут Павлом.
– Да, конечно, – поспешно реагирую я, пытаясь скрыть растерянность и вдруг возникшую обиду за себя, глубокую и муторную. – Кончено, да…
– Правда?
Ее небольшие светлые глаза смотрят удивленно и насмешливо. Я же хочу, чтобы ситуация как можно скорей закончилась. Звоню. Вижу, что делать этого не стоит, но звоню: детский голос отвечает, что папы Павлуши нет дома. Я пересказываю, Аня уходит к себе, занавес падает, недовольные зрители продолжают сидеть на местах, а я еще долго держу перед собой пульт от телевизора. MUTE.
Ночью я часто просыпаюсь и ворочаюсь, сквозь сон мне чудится постоянное присутствие Ани, ее близкое тело, худые, острые в локтях руки, неудобно обнимающие меня за шею, и неумолчные, бегущие толчки поезда.
Проснулся с чувством, что больше не могу заставлять себя спать. B комнате – предрассветный полумрак. Я надел джинсы и, не включая свет, вышел в прихожую. Очевидно, Аня еще спала.
Я поставил чайник. Вернулся в прихожую, чтобы посмотреть, что есть съедобного в холодильнике. Желтый свет обдал узорчатые обои – в холодильнике оказалось поразительно пусто. Все, что я смог извлечь из него подходящего, была красная пластмассовая посудина, в которой под высокой прозрачной крышкой лежал узкий ломоть масла. Независимо шлепнула резиновыми губами дверца, отчего дом внезапно обступила тишина. Я вслушался, почти вплотную подошел к двери спальни… Постоял так недолго и понес масло на кухню. Там включил бра. Заварил мате из зеленого пакетика, срезал верхушку Докторской булки, намазал маслом. В масленке остался кусочек, и я щедро добавил его на хлеб. Я не представлял, что буду делать в доме со спящей в соседней комнате молодой и в общем-то чужой женщиной, и потому старался пить мате как можно медленней и передвигаться бесшумно. Над макушкой стучала упругая секундная стрелка. За окном рассветало, и на кухне постепенно становилось уютней. Я вдруг подумал, что Аня на самом деле уже давно ушла. Эта мысль показалась мне вполне возможной и несла облегчение. Я прошел в прихожую, зажег свет – у обувницы валялись истертые белые кроссовки, стояла мужская пара, рядом – мои туфли… Смешно, я даже не знал, в какой обуви она ходит. В доме же было настолько тихо, что казалось невозможным, чтобы здесь был еще кто-то, кроме меня. С театральной предосторожностью я без щелчка утопил клавишу выключателя и взялся за ручки двери спальни. Сердце тяжело заколотилось. Это поразило, как будто усиленное сердцебиение не входило в формат непонятно когда завязавшейся детской игры. Я все держал в своей ладони прохладную увертливую и, должно быть, позолоченную ручку… Но это становилось нелепым. «Какая к черту разница!» – обидчиво крикнул я себе и пошел одеваться. Решил с часок прогуляться по свежему воздуху.
Свежий воздух обхватил сыростью. Уже окончательно рассвело. Во дворе парнишка моих лет собирал обрубленным веничком мусор в раскрывающийся, с длинной алюминиевой рукояткой совок. На голове, поверх нестриженых соломенных волос, синяя бейсболка, естественно, задом на перед. Парнишка передвигался с поразительной механической скоростью, не замечая никого вокруг. Я даже подумал, что он слушает metal. Но наушников в ушах его не оказалось. Я поймал себя на том, что с тем же неприятным чувством рассматривал когда-то чайку, летевшую вровень с нашим прогулочным катером: параноидальный кролик с автоматическим взглядом. Мне стало неловко, и я зашагал дальше. Вспомнилось море. Когда я закончил школу и никуда не поступил, мой брат уже оканчивал университет. Тем летом он перешел на последний, пятый, курс. Учился он яростно, с тем недоступным мне остервенением, что годом позже позволило ему получить Красный диплом, самостоятельно овладеть английским и, в конце концов, уехать в Америку. А тем летом, когда я провалил экзамен в мединститут, первый же, по биологии, братец согласился взять меня на море. Он ехал компанией и со своей девушкой, но о ней – ни гугу родителям, это был условием. Я же никогда до этого не видел моря и был заранее так счастлив, что трудно было одновременно держать в голове мысли о недавнем поражении, о неминуемом призыве в армию; тогда было просто невозможно поверить в собственную неудачливость. Брата моего звали Амираном, не знаю, как его сейчас называют там, в Висконсине, а новую девчушку, с которой он ехал на море, Аней. Она оказалась старше меня всего на год, но уже тогда была взрослой и казалась мне необыкновенно красивой, так что все время нашего совместного отдыха я был тихо влюблен в нее. А теперь, десять лет спустя, я сижу, как дурак в квартире друга, жена которого когда-то была девушкой моего брата. И, похоже, я опять не равнодушен к ней. Если это действительно так. Но теперь мне не шестнадцать, и все должно быть по-другому. Я думал о том, что мне уготована вечная роль второго, верней третьего и лишнего, и шагал по склизким от грязи и листьев асфальтовым дорожкам. Я не знаю, как познакомились Сергей и Аня – возможно, встретились на квартире у кого-то из общих знакомых, разговорились, обнаружилось, например, что оба знают меня… В очередной раз я мысленно оставлял себе закладку, расспросить об этом, но, сразу скажу, сделать это мне так и не удалось.
Когда вернулся, Аня жарила рыбу. Я не догадался заглянуть в морозильную камеру, потому купил в магазине пельмени, сметану и хлебный батон; меня умилило обилие сортов хлеба – такого я нигде больше не встречал, особенно развеселили названия. Аня, увидев меня, быстро оценила мой продрогший вид и сунула чашку забеленного молоком чая.
– А ты… хорошо, что ты хлеб купил. В доме шаром покати, – она поглядывала на меня ясными зеленоватыми глазами, абсолютно не похожая на себя вчерашнюю. – Сегодня рано освобожусь, зайду на рынок. Хочешь, вечером пойдем, погуляем? На Воробьевы горы?
Аня ловко переворачивала лопаткой куски окуня. Я смотрел на нее, не отвечая.
– А дверь ты за собой в комнату закрыл? Смотри, все жареным пропахнем! – продолжала она приподнято, и я чувствовал, что в этих фразах, пустотелых и необязательных, она готова будет прятаться от меня всегда. Убегать, игнорировать, недооценивать меня. Так могла говорить со мной любая – да с кем угодно так можно говорить! – именно это раздражало.
– Ты знаешь, сейчас странная вещь произошла, – неожиданно начал я и панически осознал, что не получается сразу придумать что-либо, чем поддержать фразу. – Шел я, вот. Гулял… И вдруг представилось. Так живо вдруг представилось, как я захожу домой, сюда в смысле, открываю дверь к тебе, а ты лежишь на постели и… на полу пустая облатка люминала.
Аня всхлипнула коротким смешком. Я почувствовал, что, наконец, завладел вниманием.
– Нет, я, конечно, понимаю, что вздор, – затараторил я, – но, знаешь, как-то не выходило из головы. Я даже под конец всерьез заспешил обратно…
– Чудной ты.
– Да. Ты права. Какая только ерунда не лезет в голову.
Мне показалось, что от моей выдумки Ане не смешно, и я решил сгладить впечатление. Ничего такого не шло на язык, и я сказал про то, что непроизвольно встало передо мной соблазнительной, почти сказочной явью.
– Ань, а ты помнишь, как мы на море ездили? У тебя были разноцветные китайские сланцы. Веселые, на такой толстой зеленой подошве? – В голове возникли заимствованное откуда-то из книжек ощущение востока – южное солнце, скопище тесных ярких цветов, шумные базары. – Помнишь?
– Не-а. Сланцы не помню.
Она смотрела на меня совершено серьезно пестрыми глазами (в них, точно в янтаре, поблескивали рыбки), и мне больше не хотелось продолжать.
К пяти вечера Аня вернулась, груженная после рынка белыми огромными пакетами, забила холодильник, и мы тут же ушли гулять. Мы молча ехали в метро, Аня устало сидела с закрытыми глазами, а я, признаюсь, думал гадко. Думал, достаточно ли мы близко сидим друг к другу, чтобы все думали, будто она моя девушка.
Никогда не забуду той прогулки. Гуляли мы вдоль набережной: уже зажглись шары плафонов, и последняя, еще не облетелая листва кленов вокруг них выбивалась из сумерек чередой светло-зеленых островков. Погода держалась зябкая. От неподвижной Москва-реки тянуло студеным простором. Мы с Аней оказались почти единственными, прогуливавшимися в тот вечер, разве что встретили семейную пару, совсем молодых ребят с двумя детьми – трехлетним мальчиком и девочкой постарше, да проходивший мимо студент спросил у Ани сигарету. Еще, за нами увязалась черная псина, молодая поджарая сука. Я неплохо отношусь к собакам, но таких вот черных гладкошерстных, с явными намеками на отдельные благородные крови недолюбливаю, нервные они, с закидонами. Мы с Аней почти не разговаривали друг с другом. Бродили. Потом смотрели на воду. Опять бродили. Набрели на совершено красный клен, в темноте парка он смотрелся тусклым огромным костром, который, замедленно полыхая, все никак не мог потухнуть. Аня сказала, что от него во рту горечь.
После клена повернули назад. Мы шли бок о бок, не касаясь, словно удерживаемые вместе чем-то невидимым. И мне казалось, что это не случайно. Мне было хорошо и на редкость спокойно. Взяться под руки или обнять за плечо – ни за что! Это осквернило бы нечто очень значимое между нами. Мысль, что завтра вернется Сергей, расходилась по мне приятным теплом. Казалось, словно что-то, чего не получалось, да и не хотелось объяснять, благополучно осталось позади, и есть еще праздное и уютное время, время для неспешных прогулок, бесцельных разговоров… Напоследок мы поднялись на мост, собака все это время и, как бы не видя нас, бегавшая кругами, ускакала восвояси. Мы смотрели в воду. От фонарей вдоль правого берега на черную зыбь реки падали длинные и причудливые тени деревьев, словно саму реку густо, как венами, переплело ветками. Эта освещенная полоса воды уходила по изгибу обозримо вверх (или вниз, я не разобрал течения), уже совсем сливаясь с дальними огнями.
– Я где-то читала, что это единственный мост в мире, где поезда идут под автомобильным полотном.
Голос Ани звучал грубее, ниже, как будто она простудилась.
– А что, обычно – наоборот?
– Не знаю. Может, я что-то путаю.
В это самое время мост противно завибрировал. Это прибыл поезд.
– Не знаю, по крайней мере, мне нравится, – переждав, заговорил я, – что станция метро на мосту, будто в воздухе. Выезжаешь из тоннеля, и тут такой простор открывается за стеклом. – Я обернулся. Прибывшие вагоны тронулись, и поезд стал с визгом разгоняться. От этого опоры моста снова противно задрожали. – Когда-нибудь, Ань, этот мост развалится.
– Точно. У меня каждый раз ноги сводит, когда вот так дрожит.
Аня закурила. Я подумал, почему встретившийся студент обратился за сигаретой именно к ней. Неужели все это так видно, кто курит, а кто нет? Неужели все так видно? И даже видно, что ты за человек? Я покосился на Аню. Впервые, как приехал, я увидел ее такой, какая она есть, а может, правильней будет сказать, такой, какой она всегда представлялась мне. Захотелось притронуться к ее нахоложенным гладко падающим волосам, прижать ее к груди. Но я не мог. Конечно, не мог. И дело тут не в Сергее, поверьте. Когда задрожал мост, и где-то за спиной в витринное пространство станции ворвался поезд, это было грубо, так не к месту. Я подумал, что прогулка испорчена и что вечер переломило, как картонку, пополам. Но следом внезапно возникло то ощущение широты и той самой, что ни на есть подлинной жизни, подобное которому я испытал, впервые прибыв в Нью-Йорк – когда выглянул ночью из окна гостиницы. Это был черт его знает какой этаж.
Я заметил, что Аня уже давно смотрит на меня. Она тоже поняла это.
– Задумался? – она достала следующую сигарету и отвернулась. – Ты совсем не куришь? (Я мотнул головой). Амиран тоже, как и ты, не курил. Давно ты его видел?
– Дома не принято было курить, – я отвел взгляд и продолжил рассудительно: – Два года назад я ездил работать в Нью Хэмпшир, в летний лагерь Nokomis. Мы встретились. У него жена, машина. У жены тоже машина, Volvo. Двое детей. Две девочки… Фотографии я не привез. В общем, все в порядке.
– Ну, и как он?
– Нормально.
– Нормально? Не растолстел? – Аня неуклюже рассмеялась.
– Нет. Наоборот! Он ездит в gym club. Качается. Красив, как бог!
Аня улыбнулась и стряхнула пепел в реку. К тому времени я уже хорошо знал, что так загадочно улыбаться и стряхивать пепел могут только женщины.
– Пойдем, что ли, – я взял ее за локоть. Аня, выпустив дым, показала в ответ сигарету, как бы говоря: «Дай, сигаретку докурю, что ли». Я вновь почувствовал превосходство над собой. Превосходство, заставлявшее меня благоговейно замирать еще тогда, десять лет назад. Я сделал шаг и поцеловал ее. Вышло слишком почтительно.
Я лежал в постели и слушал шум воды из ванной. Аня купалась. Я пытался представить ее стоящей под отвесными парными струями, почувствовать ее смуглую кожу, узкое, точно выдолбленная лодка, тело – она машинально оглаживает себя руками. Я пытался почувствовать, как расплываются покато по плечам черные волосы – она стоит, лицо расслабленное, некрасивое. Сомкнутые ресницы. Укладываясь, я специально оставил дверь в коридор приоткрытой, чтобы Аня видела, что я не сплю, что у меня включено бра. Я вслушивался, ловя неочевидные нюансы – вот она, должно быть, отшагнула в сторону, и вода с размаху бьет о дно ванны, а вот коротко резануло по занавесу… хотя, может, мне это только чудилось. Я ждал, когда враз, будто его отсечет рукой, уйдет шипящий гул, и его сменит простой и свободный ток воды, потом еще пять минут или десять – она, вероятно, будет изучать себя в зеркале, нехотя обтирать бедра и живот большим оранжевым полотенцем, возьмет с полочки крем, пластмассовую расческу, и, наконец, ванная комната выпустит ее из себя. В коридор вторгнется пар и запах яблок. Я различу быстрые шаги, возле моей двери они истончатся, чуть замешкаются, и она неожиданно зайдет ко мне… Я представил это с такой очевидностью, что мне стало нехорошо: Аня стояла на ковре, за ней – оставленные домашние шлепанцы. Я с трудом, с непонятным усилием поднимал взгляд от ее больших стоп вверх, по голени к коленям, к полам атласного халатика. Еще чуть-чуть, и взгляд снова падал к босым стопам. Я пробовал мысленно проделать это восхождение несколько раз, но безуспешно. Что-то мешало, не пускало меня дальше. Тогда я снова вернул Аню под душ, а сам сел на подушку. Я стал тупо думать о тех случайностях и закономерностях, из которых состоит моя жизнь, вспомнилась поездка к морю: Амиран, я, Аня… она была другая, она была ближе, понятней. Или так казалось мне уже теперь. Я затаился, вслушиваясь в себя. Под сердцем будто вильнула рыбина, и сердце отозвалось вслед горячо и порывисто. Я ухватился за свое чувство, и оно потащило меня вслед за той мифически проскользнувшей мимо рыбиной – уверен, это должна была быть камбала, – я потек переливчатым прозрачным потоком за ней, мне снова шестнадцать, Лазаревское… Амиран вернулся с Аней из дискотеки и тут же ушел куда-то вместе с однокурсниками. Я лежу на своей койке, металлической, с продавленной сеткой, укрывшись до подбородка зеленоватым хлопчатобумажным покрывалом. Аня ушла в душевую, что находится во дворе. Я слушаю душ, я чего-то жду. Где-то за высокими квадратами окон – ночное море. Где-то мой брат идет по улицам чужого приморского городка, один среди своих друзей, они безлики, я ощущаю только их надежное и молчаливое присутствие, и по тому, как горят его глаза, как напряжена грудь, я знаю – он вожак стаи, я горжусь им. Они идут все быстрей, движения все резче, я уже догадываюсь, зачем это все, и оттого цепенею, ладони и подошвы противно потеют… И тут же другой кадр. В комнату заходит Аня – она в ночной рубахе до пят, волосы не просушены – и присаживается ко мне на кровать, я жмусь к стенке. Аня выдвигает ящик тумбочки и достает толстую книгу. Я не удивлен, я знаю, что это Библия, вспоминается, что хозяин – набожный человек и, вероятно, оставил Библию в тумбочке для нас. Аня, не стесняясь, словно так и должно быть, устраивается рядом, укрывает колени покрывалом. От нее пахнет яблоком, мытым телом и еще тепло и шершаво ситцем. Наши ноги встречаются под одеялом, и я не убираю. Аня невесомым, как пыль, голосом читает, я, притихнув, слушаю: «Все реки текут в море, но море не переполняется…» Экклезиаст раскачивается надо мной метафорическим морским якорем. «Что было, то и будет, и что творилось, то и будет твориться…» Я успеваю подумать, что Сергей не стал бы сердиться на нас с Аней. Он ведь все понимает, он мой друг. Я жмусь плотней к боку, голос звучит все выше и бессвязней, я обнимаю Анечку, ее сосцы болезненно упираются в грудь, это мешает, давит, это мучает меня… А голос все говорит непонятные круглые слова, они ажурно накладываются один поверх другого, голос существует уже сам по себе, он становится отдельным существом и не имеет больше никакого отношения ни ко мне, ни к женщине, которой я обладаю… Я так и заснул с невыключенным бра.
На следующий день я уехал.
Под утро мне действительно снилось море, я стоял в полосе прибоя в рыжих ботинках на толстой рифленой подошве. Пенная теплая волна докатывалась до них и, едва лизнув, сходила в рыхлый песок, потом снова набегала и каждый раз, внезапно теряя живость, опять исчезала подо мной. Это повторялось снова и снова, и я в ожидании нового наплыва все никак не мог оторвать взгляда от своих рыжих ботинок с тонким, точно плесень, налетом песка на черной резине.
Я собрал сумку и, не разбудив Аню, вышел, плотно вжав за собой дверь. Вкрадчиво щелкнула «собачка». Не дождавшись лифта, я спустился лестничным пролетом. Уже внизу, на улице позвонил по мобильному своей питерской приятельнице и затем отправился на вокзал: я ехал в привычный мне Питер. На кухонном столе оставил Ане извинительную записку, что, дескать, позвонили насчет работы и надо срочно отбыть из Москвы, «…будить не решился. За все, за все тебе спасибо, огромный привет Сереге. Как разберусь с делами, позвоню. Я».
Когда я уже стоял на вокзале, косо и резко задул ветер, будто кто-то дернул белый тюль занавесок. Я вспомнил, как накануне по радио обещали снег и общее похолодание. А может, я это только выдумал. Иногда я не могу отличить свои мгновенно возникшие представления от воспоминаний. В любом случае осень выдалась в Москве удивительно теплая, сырая и долгая. Так что давно пора было начаться холодам. Аня говорила, что в предыдущем году к этому времени уже месяц, как лежал снег.
* * *
Теперь, спустя время, я сижу и перебираю школьные фотографии, который всегда вожу с собой из города в город. В белом подписанном овале, среди двадцати шести точно таких же, размещенных точно в бумажной клетке для яиц – четырнадцатилетний Сережа Карасев, глядящий исподлобья мальчик. Когда-то мой друг. А вот он уже старше. И вместо лица его – провал.
Откидываюсь на спинку дивана. Закрываю глаза. Теплый подземный ветерок обдает мое лицо, я опять стою посреди гудящей нутряным гулом станции метрополитена. За спиной взвинченными тетками сшибаются дверцы синих вагонов – я снова в Москве двухлетней давности, я взваливаю на себя огромную спортивную сумку, поднимаюсь в сплошном молчаливом потоке по широким и мертвым лестничным маршам. Людские головы вокруг меня зыбью раскачиваются влево вправо, вправо влево. Сотни, тысячи затылков. И я полуобморочно, будто зубами, цепляюсь за цифры: 209, хлоп, 209, хлоп, 209… Я знаю, я наберу код, и в домофоне поверх шипящего фона возникнет голос Ани: «Кто там»? Но пока я иду, зажатый в толпе возможно уже давно несуществующих людей: без рук, без ног и туловища, только голова раскачивается в такт – 209, хлоп, 209. Я все еще держу глаза закрытыми, в руках – школьная фотография, и я все иду, я…
6.11.2004
