«Громадье планов» по строительству железнодорожной магистрали, названной позже БАМом, начало осуществляться еще в конце тридцатых годов. Вековая тайга, как было принято повествовать об этих величественных стройках, была не только разбужена грохотом мирных созидательных взрывов, ревом мощных землеройных машин, но и стонами и проклятиями первопроходцев-заключенных, умирающих несметно от голода, холода, непосильного, нечеловеческого труда, заживо съедаемых тучами комаров, живущих подолгу в дырявых палатках при сорокаградусном морозе. Выброшенные на снег по этапу, они отрешенно глядели на воткнутые колья с нацарапанными на фанерках надписями: столовая, баня, барак… Они мечтали о том, что для кого-то это станет явью. Но многим не суждено было дожить до низкого, закоптелого барака, продуваемого всеми ветрами, двухъярусных, сбитых из горбыля нар, пол под которыми всю зиму бывал покрыт толстой коркой льда, до стоящей посреди барака бочкой-двухсоткой-«хранительницей очага», нещадно чадящей дымом и облепленной плотным кольцом прильнувшим к ней с вытянутыми перед собой руками зеков.
Война прервала осуществление этих замыслов, но начало было положено: на отдельных участках между Тайшетом и Братском даже были уложены рельсы, от Братска на Усьт-Кут устроено земляное основание под полотно дороги, сооружено несколько поселков – будущих лагпунктов.
Победные реляции тех лет о выполнении народно-хозяйственных планов свидетельствовали о колоссальном энтузиазме, трудовом пафосе трудящихся, воодушевленных идеями родной партии. Сообщалось о невиданных доселе в мировой практике объемах уложенного бетона, тысячах тонн стальной арматуры, цемента и других материалов. Назывались имена комсомольцев, героев строительных будней. Но о сгинувших там тысячах заключенных, обретших в этом суровом краю свои безымянные могилы, рассеянные вдоль всего «Великого железного пути», не было нигде ни единого слова.
1943 год. Сопротивление немцев сломлено, вермахт покатился назад, разрушая за собой все, что можно было уничтожить. Отступающие части вырывали и корежили рельсы, спиливали телеграфные столбы. Нужно было срочно восстанавливать разрушенное. Для этого было решено демонтировать ранее уложенные здесь рельсы и вести их на Запад.
Окончилась война с Германией, окончилась война с Японией. Тысячи военнопленных японцев были брошены на восстановление заброшенных поселков и лагерей, Благодаря присущей им аккуратности, трудолюбию, безусловному подчинению и здесь в плену своим командирам, японцам удалось восстановить за короткий срок разрушенные временем постройки ГУЛАГа. В первую очередь приводились в порядок штабы, казармы охраны, заново устанавливались столбы ограждения зон, в несколько рядов натягивалась колючая проволока, возводились вышки часовых – обязательный элемент лагерного силуэта. Но японцы не были тем контингентом, который ценой своей жизни – по зову партии – можно было заставить выполнять высокие задачи. С ними нужно было действовать деликатнее, ибо приходилось учитывать международное общественное мнение.
Но прежде чем кинуть клич комсомолу ехать «за туманом и за запахом тайги», партия вполне резонно, основываясь на тридцатилетнем опыте, поручила сделать этот решающий «шаг к светлому будущему» проверенному временем и заплечными делами ГУЛАГу, которому в срочном порядке готовилось кадровое пополнение. Переполненные внутренние тюрьмы МГБ по всему Советскому Союзу ежедневно поставляли в военные трибуналы тысячи и тысячи заключенных для их быстрейшего осуждения при непосредственном участии СМЕРШа, в ПФЛ (проверочно-фильтрационных лагерях) перемалывались десятки тысяч людских судеб. Не стояло в стороне и Особое совещание, внося свой весомый вклад в дело «очищения» страны от вражеского охвостья и их семей. Благо, в распоряжении всех этих ведомств находилась всеохватывающая 58-я статья уголовного кодекса, содержащая множество подпунктов, карающих за измену родине, контрреволюционный саботаж, шпионаж, контрреволюционный террор; контрреволюционную пропаганду, – просто и на почве религиозных убеждений, – помощь международной буржуазии и т.п. – широчайший диапазон любых на вкус наказаний. После отмены смертной казни в 1947 году, независимо от примененного пункта в подавляющем большинстве осужденные получали двадцать пять лет лишения свободы с поражением в правах в течение пяти лет и ссылкой на тот же срок. По меткому выражению блатного мира, «четвертак, пять по рогам, пять по ногам».
К середине 1949 года по проложенному однопутному рельсовому пути, громко стуча и подпрыгивая на стыках, на небольшой скорости пошли товарные поезда, состоящие из нескольких вагонов, груженных различными материалами для строительства крупнейшего моста через реку Ангару у города Братска. Одновременно крупнейшая по тому времени пересылка «Тайшет» по этой дороге транспортировала свой живой непритязательный груз, рассортированный по специальностям, категориям здоровья, режимной градации и прочим, ведомым только чекистам, секретным инструкциям.
Пронзительно свистнув и обдав облаком пара прицепленные к нему платформу со щебенкой и товарный вагон с зарешеченными окошками, паровоз остановился, лязгнув сцепками. Из утепленного тамбура в глубокий снег прыгнули и скатились вниз по откосу насыпи трое военных в овчинных полушубках, вооруженных автоматами. Один из них, начальник конвоя, с папкой в руках направился к проходной зоны, а двое других вновь вскарабкались по откосу к дверям вагона и, ударив чем-то металлическим по запору, попытались открыть его. Затем раздалась зычная команда: «Открывай! – и, не дожидаясь ее выполнения, снова окрик: Пулей по одному – выпрыгивай!».
К этому времени между проходной и вагоном, лениво передвигаясь по глубокому снегу, беззлобно матерясь, отделение лагерной охраны полукольцом расположились вокруг вагона, а еще два автоматчика заняли позицию по другую сторону. Дверь проходной отворилась и, поеживаясь от холода, появились два лагерных офицера в сопровождении прибывшего начальника конвоя. Началась приемка этапа.
Нужно отметить, что на отрезке пути Тайшет-Братск лагеря были сравнительно малочисленны и располагались на расстоянии семи-десяти километров друг от друга. Да и этапы бывали обычно малочисленны: куда-то нужно добавить пару человек, в основном, на замену умерших, у кого-то выявилась необходимая для другого лагпункта специальность, а кто-то польщенный умело распространяемым слухом, поверивший в существовании лагерного Эльдорадо, где «жратвы от пуза», напрашивался на кессонные работы или водолазом на строительство моста через Ангару у города Братска. И еще одна категория попадала на этап: истощенные от непосильного труда, голода и лишений, лежащие на носилках, полные радужных надежд на исцеление заключенные, отправляемые в центральную больницу. Этим несчастным было неведомо, что это их последний путь – никто из таких больных не возвращался к жизни.
Собственно, было и множество других поводов для перебазировки зеков. Граждане начальники, всевластные и безжалостные, вершили каждый по-своему судьбы зеков. «Не нравится мне твоя рожа», – мог заявить уверенный в своей правоте лагерный начальник, давая указание надзирателю водворить жертву его «эстетического» взгляда в БУР (барак усиленного режима). Безо всякой мотивировки по этой же причине он мог отправить зека обратно в том же вагоне. Надо полагать, что гулаговские вершители судеб действовали в контексте фразы «красота спасет мир» и ни разу не ошибались – во всяком случае никто их никогда не поправил.
Дверь вагона, наконец, дружными усилиями снаружи и изнутри открылась с шумом и, перевалившись на живот, быстро суча в воздухе ногами, пытаясь нащупать опору, упал на снег первый этапник, накрытый тут же собственным мешком, завязки которого были крепко стиснуты в его руке. Почти в такой же манере появились из вагона еще два этапника. Все они были одеты в поношенные грязные бушлаты темного цвета с большущими, чуть ли не на всю спину, светлыми латками. При выдаче новых бушлатов (если подошел срок выдачи) по инструкции на спине делался горизонтальный разрез сантиметров на двадцать пять, поверх которого пришивалась латка, обязательно отличная от цвета бушлата. В случае побега бушлат был признаваем как неопровержимое доказательство принадлежности его владельца к сословию зеков.
Последним в проеме дверей неспешно появился худощавый, средних лет мужчина, одетый в драповое полупальто, называемое «москвичкой», с большими косыми карманами по бокам, в черных хромовых сапогах со вправленными в них брюками. В руке он держал черные кожаные перчатки. Всем своим видом он подчеркивал полное безразличие к происходящему вокруг и как бы свое превосходство. Последовала команда: «По пятеркам садись!» Опершись одной рукой о пол вагона, безразличный этапник легко спрыгнул в снег и, ни к кому не обращаясь, произнес: «Нелогично, как можно четырем человекам разобраться по пятеркам?» Надо отметить, что появление последнего зека, его вид, выдававший персону, коей положено выглядеть так, как она выглядит, т.е. вора в законе, вызвало в вышедшем для приемки этапа опере приступ ярости. В довершение ко всему, употребление неизвестного в местных кругах слова «нелогично» было воспринять высоким начальством, обладающим не столь богатым лексиконом, как издевка, не говоря уже об арифметическом казусе, подмеченном зеком. Первым, как и положено, среагировал на эти словесные фокусы вора зам по оперработе и режиму лагеря, сутулый, рыжий, с едва различимой проседью на висках, с узкими злыми глазенками, крик которого сорвался на пронзительный визг, заставивший вздрогнуть дремавшую у крыльца проходной огромную дворнягу: «Я таких как ты… вертел, и ты у меня не соскочишь! Сука, кого ты подначиваешь?!» «Прошу прощения, если я кого-то обидел, – произнес спокойным тоном заключенный. – Я готов нести, если заслуживаю, любое наказание. Это в вашей власти».
Такой тон несколько обескуражил опера: присутствующие понимали, что этот пытающийся посмеяться над ними тип, ни больше, ни меньше, как один из представителей блатной элиты. Однако его манера говорить – обычно после услышанных и заученных от кого-то витиеватых фраз уголовник неминуемо срывался на «феню», а этот пока ничем не выдал себя, не считая своей внешности – несколько насторожили видавшего всякое на своем гулаговском веку опера. «А ну дай его формуляр», – обратился он к начальнику конвоя. «Фамилия!» – взглянув в переданную ему бумагу и переведя взгляд на этапника, произнес опер. «Гаркуша», – был ответ. «Он же!» – продолжал опер. «Айвазян», – последовал ответ зека. Вряд ли стоило продолжать это непродуктивное занятие: могло последовать перечисление многих фамилий. «Вот и все, понятно! Рецидивист, а строит из себя интеллигентную целку. Дубы пойдешь валять!» – вынес окончательный вердикт довольный своей прозорливостью опер. Хотя дубов в тайге не было и в помине, однако с чьей-то легкой руки работу на лесоповале окрестили как валяние дубов. «А сейчас этот красавец (он сделал ударение на «е») хай наберет сил до утра на свежем воздухе».
Если бы действительные члены академий отраслевых наук – педагогических, медицинских и прочих – пожелали бы на совместных форумах присваивать воровские клички «заслуженным» представителям преступного мира, они бы сделали это намного хуже самой уголовной среды.
Придуманные ею клички намертво прилипали к их владельцам – вот уж, поистине, не убавить, не прибавить: худой, высокий, сутулый – «Стропила»; «Глухой»; «Косой», «Псих» – откровеннее не скажешь.
Но в многообразии кличек была одна, подчеркивающая повышенный интеллект ее обладателя по сравнению с его «коллегами» – «Интеллигент», – употребляемая, как правило, вместе с собственным именем: «Саня-Интеллигент», «Леха-Интеллигент» и т.д. При необходимости ведения различных переговоров с администрацией лагеря, приезжими комиссиями и прочей лагерной дипломатией на первом плане оказывался «Интеллигент» как доверенное лицо – защитник интересов блатного мира. Нужно отметить, что роль «интеллигента» и на воле была очень значимой.
Заслужить подобную кличку вору в законе можно было лишь при признании окружающими его недюжинных организаторских способностей, острого ума, умения в известной мере предвидеть развитие событий и, что немаловажно, он должен был правильно, если не сказать литературно, выражать свои мысли. Если первые качества были дарованы природой, то последнее могло развиваться лишь под воздействием внешних факторов, путем общения с носителями интеллекта. Как ни парадоксально это звучит, но возможность повышения интеллектуального уровня уголовникам была предоставлена все той же беспощадной машиной принуждения.
Ни для кого не секрет, что в тридцатые-сороковые годы за решетку были загнаны лучшие представители страны, передовые умы – цвет старой и нарождающейся интеллигенции. Применяя оценку партии к этим людям – честь и совесть эпохи. Официально эта совесть носила название «враги народа»: троцкисты, бухаринцы, вредители, двурушники, врачи-убийцы, ленинградские инженеры, дело Кирова, Промбанка и т.д. и т.п. Это был тот «профессорско-преподавательский состав», который по стечению обстоятельств поднимал определенную часть криминального сообщества на более высокую ступень развития и восприятия мира.
После суда, в ожидании отправки в лагерь, на пересыльных пунктах политические и бытовики из-за отсутствия помещений для раздельного содержания находились вместе. И в самих лагерях в среду политзеков зачастую направлялись воры с целью наведения «необходимого гулаговского порядка». В ожидании отправки с пересыльных пунктов на этап проходили многие месяцы, время текло однообразно и медленно. В камере вор не позволял себе расслабляться: не в его правилах было валяться на нарах в полудреме, предаваться воспоминаниям или, в отличие от «мужиков», заниматься критикой существующих порядков. Поскольку пребывание в камере, где он проводил, возможно, большую часть своего времени, и было его жизнью, он старался использовать рационально каждую минуту: физические упражнения заменяла ему чечетка, замысловатые колена которой он мог репетировать до изнеможения и, в конце концов, бацал не хуже какой-нибудь голливудской звезды. Игра в карты входила основным пунктом в распорядок его дня. Во время шмона (обыска) «средства производства» изымались, и в карточной игре намечался перерыв часа на два-три, пока карты не появлялись вновь, сработанные умельцами. Компонентами были: газетная бумага для курева, клейстер, приготовленный из мякиша хлеба, протертого через тряпицу, копоть на миске от кусочка подожженной резиновой подошвы и спрятанный искусно грифелек красного цветного карандаша. Авторитетный вор держал в своих руках все нити управления основными процессами как в тюрьме, так и на воле. Необходимую для этого информацию он получал различными путями: перестукивание его помощников по стенам, трубам отопления, «ксивы» (записки), передаваемые тюремной обслугой, а нередко и заинтересованными надзирателями. Остальное, свободное от перечисленных занятий время уходило – в обязательном порядке – на «повышение общеобразовательного уровня», благо в преподавателях недостатка не наблюдалось: в роли просветителя мог оказаться учитель, инженер, доктор наук или, если очень повезет, и академик. В такой камере ученик-вор опекал своего учителя: тот получал хорошее место на нарах, никто не смел притеснять его. Кроме того, ученик подкармливал своего просветителя пищей, бог весть какими путями попадающей в камеру. Наметанный глаз вора, его интуиция, опыт в определении «сорта» людей позволяли ему безошибочно оценивать своего учителя. Поскольку в тюрьмы направлялась лучшая часть интеллигенции, принимавшая участие во всех сферах жизни государства, можно представить себе разброс тем, разбираемых на этих «ликбезах».
Наряду с вопросами техники, медицины, литературы, как ни парадоксально, востребованным оказался небольшой экскурс в вопросы этики, который совершил бывший белый полковник, закончивший пажеский корпус в Петербурге. Все началось, когда один из зеков стал вылизывать свою миску после того, как порция была съедена. Такое нарушение общепринятых норм поведения, естественно, не могло пройти незамеченным. Полковник, как бы вскользь, не преминул заметить: «А вот, батенька, и на то, как кушать, есть свои правила». Один из воров, услышав сказанное, обратился к полковнику: «Расскажи-ка ты нам, что там за правила придумал царь-батюшка, как на золотых блюдах хавали буржуи?» Полковник с удовольствием поведал собравшимся возле него зекам о некоторых наиболее доходчивых правилах поведения и закончил свое повествование так: «У вас в тарелке был суп. Вы его выкушали. Но на донышке осталась самая малость. Куда вы изволите наклонять тарелку – к себе или от себя, чтобы полностью расправиться с супом?» Слушавшие внимательно зеки вдруг настолько активно включились в обсуждение проблемы, что поднятый шум привлек внимание надзирателя, и тот грохнул огромным дверным ключом в дверь. Мнения аудитории разделились на две части – на или от себя. Шум продолжался, и тогда вор, желавший, наконец, услышать правильный ответ, пнул ближайшего к нему зека ногой так, что тот полетел вниз головой с нар, и закричал: «Угомонитесь, падлы! Плоть в ж…е сыграла!?» Стало тихо и негромкий голос полковника возвестил: «Большого греха не будет, если на донышке останется немного супа». Несколько разочарованная аудитория разбрелась по своим углам, но что примечательно – этот «урок этикета» годы спустя вспоминался разъехавшимися по разным лагерным весям за тысячи километров. Вор, недовольный тем, что повар налил ему вместо «положенной» обыкновенную баланду из общего котла, надел миску бедняге на голову со словами: «Знай, сучара, куда миску крутить по этикету!»
Но вернемся к прибывшему этапу. Четвертый заключенный, пытающийся вести себя независимо, имел кликуху Саня-Интеллигент, что в некоторой степени объясняло его поведение.
Все четверо этапников вскоре были препровождены в кабинет начальника лагеря для распределения на работу. Кроме знакомых уже нам опера и старшего конвоя здесь присутствовали начальник ППЧ (производственно-плановая часть) и начальник КВЧ (культурно-воспитательная часть), а также нарядчик из заключенных. Этапник, фамилия которого назвалась вновь, повторял свои установочные данные и специальность. Один из них оказался бухгалтером, другой – токарем, третий – колхозником. Специальности здесь не имели никакого значения, так как все прибывающие шли на лесоповал. Наконец, очередь дошла и до Интеллигента; во время опроса этапников он с безразличным видом рассматривал стены и потолок помещения, думая, видимо, о чем-то своем. Резкий окрик заставил его опуститься на грешную землю: «Встать, когда с тобой разговаривают!» Интеллигент не успел еще вникнуть в суть происходящего, как перед его лицом мелькнул чей-то кулак. Он успел инстинктивно отклониться в сторону и увидел, как нацеленный в его физиономию удар пришелся в косяк двери. Опер, который ждал удобного случая, чтобы разделаться с возмутившим его во время приемки этапа вором, бросился на него, но, как видно, неудачно. Из его разбитой руки показалась струйка крови, кожа была содрана. В ярости он попытался повторить свою попытку, но начальник воспрепятствовал этому: «Прекратить!» – громко произнес он. Буркнув: «Я сейчас», – опер вышел из кабинета.
Внимательно посмотрев на Интеллигента, начальник спокойно обратился к нему: «Я смотрю, ты уж очень самостоятельный. Может ролями махнемся: сядь вместо меня, авторитет свой подними, законы, чего доброго, кой-какие подправишь на свой лад, и пойдет у нас у всех не жизнь, а малина».
В сороковых годах, по окончании войны, система ГУЛАГа начала пополняться офицерами-фронтовиками, испытавшими на себе все тяготы войны, не раз смотревшими смерти в лицо. Перед назначением в правоохранительную систему они, естественно, проходили тщательную проверку в спецслужбах. Опытные оперативники почти безошибочно определяли пригодность испытуемых к их дальнейшей деятельности. Конечно, каждый из направленцев в зависимости от характера, воспитания, среды и многих других факторов поддавался переработке неодинаково. Первое, что нужно было усвоить – каждый политзаключенный является врагом, изменником родины, и сообразно этому должны строиться взаимоотношения с ним.
С другой стороны, основное пополнение лагерей узниками происходило в те же годы: офицеры и солдаты Красной армии, попавшие в плен к немцам, граждане, оказавшиеся на оккупированной территории и т.п. Военные трибуналы тысячами осуждали и тех и других, раздавая каждому после отмены смертной казни в 1947 году по двадцать пять лет лишения свободы. К первым применялась статья 58-1б, ко вторым – 58-1а, но, несмотря на различие в буквах, и тех и других ждали одни и те же спецлагеря.
Среди новых назначенцев на начальственные должности оказывалась малая часть офицеров, к которым зеки проникались уважением за гуманное к ним отношение, понимание сложившейся обстановки. В атмосфере тотального доносительства – зеков друг на друга, на вольнонаемных и, что особо отмечалось, на представителей лагерной администрации – подобное отношение к заключенным могло стоить последним их карьеры, лишения звания и «волчьего билета» на будущее.
Но вернемся к оперу, поранившему руку при исполнении. Ему уж точно не угрожали никакие неприятности, связанные с таким понятием, как гуманизм. Прожженный чекист, в самом худшем понимании этого слова, освоивший за многие годы жесткое и беспощадное отношение к своей «пастве», преданнейший холоп своих хозяев, во время войны он продолжал свирепствовать с удвоенной энергией. Он понимал, что малейший промах – и он окажется на фронте. Железный кулак мог гарантировать ему обеспеченную спокойную жизнь лагерного опера. В отличие от своего начальника он был испытанным борцом с врагами народа. С перевязанной рукой, несколько успокоенный, он вернулся и молча занял свое место.
Фраза, сказанная Интеллигенту начальником, заставила того призадуматься. Он понял, что ответ предопределит его дальнейшую судьбу. «Зачем пускаться в крайности, – понурив голову и принимая вид оскорбленного достоинства, проговорил он. – Вы, видимо, считаете, что оценивать человека в наше время можно только по формуляру. Вот и опер», – он кивнул головой в сторону последнего, – увидел три фамилии в моей бумаге и тут же отрезал: рецидивист, айда дубы валять! А я обладаю, можно сказать, уникальными специальностями. Так со мной нигде не поступали – у каждого человека есть чувство собственного достоинства». Он поднял голову и тихо произнес: «Извините, я сказал лишнее, считайте, что я ничего не говорил».
Не успел он закончить, как опер тут же, с явным ехидством спросил: «Вот теперь до меня и дошло, что это работник благородных профессий: или щипач (карманник), или Фомичом (ломиком) справно владеет, а может и еще деликатнее – на гоп-стоп или по мокрому?»
«Ведите меня в Бур, я буду дубы валять завтра», – перебил его интеллигент.
«Уведи, куда просит», – ответствовал начальник.
На этом распределение этапа было закончено, кабинет опустел, и начальник, чувствуя какую-то внутреннюю неудовлетворенность, остался сидеть за своим столом. Его почему-то заинтересовали специальности этого зека. Окликнув дремавшего в коридоре за дверью надзирателя, он приказал привести к нему Интеллигента. Минут через десять тот предстал перед начальником и, войдя, остановился.
В ту пору руководящему составу ГУЛАГа на вещевое довольствие были выданы отрезы тончайшей английской шерсти цвета «хаки» под названием «серж» – для пошива кителя и брюк. Исходя из местных условий – отсутствие ателье – этот материал можно было использовать лишь наподобие римской тоги, перекинув конец ткани через левое плечо. Однако в условиях сурового климата такой вариант не представлялся приемлемым. Упоминая о своих профессиях, Интеллигент имел в виду и это обстоятельство, о котором был наслышан ранее.
«Садись!, – начальник указал на табуретку у двери. – Так что это у тебя за диковинная специальность?» «Нормальный ход, – прикинул в уме Интеллигент. – Вроде, клюнул». Подчеркнуто равнодушно он вновь попытался пофилософствовать о собственном достоинстве, однако начальник резко перебил его: «Ну-ка, сядь! Я вот один анекдот припомнил: в школе проходили басню, учитель спрашивает, кто может сделать разбор. Один малец поднял руку и начал: «Бежала лошадь и оставила после себя на дороге катушки. Увидел такой подарок пролетавший воробей, приземлился и давай клевать говно, да так шустро, что вскоре в выклеванной ямке его видать не стало. Откуда ни возьмись, мимо кошка пробегала, а воробей возьми да из любопытства и высуни голову – посмотреть. Тут же кошка и схватила его. Мораль басни: когда сидишь в говне – голову не высовывай». Закончив повествование, начальник бросил взгляд на Интеллигента и произнес: «Вот такие сухари. Пока плохого тебе ничего делать не собираюсь, вот и открой свои хитрые специальности, если они у тебя в действительности имеются».
Такой неожиданный монолог несколько обескуражил Интеллигента. Внутренне он сделал для себя вывод: его собеседник располагал Интеллигента к себе – не позволил оперу чинить над ним произвол, а его манера подначивать отнюдь не свидетельствовала о тупоумии говорящего. «С воробьем точно в масть угодил», – промелькнуло в голове у Интеллигента. Обычно процесс подначивания имел противоположную направленность, т.е. от уголовников к начальству. Последние при попытке вести «культурно-массовую работу» постоянно нарывались на каверзные вопросы слушателей. Двойной подтекст задаваемых вопросов, особенно политического характера, ставил «просветителей» в весьма щекотливое положение. Если бы политзек позволил себе задать подобные вопросы, он бы тут же был подвергнут жестокому наказанию, вплоть до осуждения на дополнительный срок, Уголовник же мог схлопотать «вдоль хребта» от присутствующего надзирателя или, в крайнем случае, водворение в БУР. Диапазон подначек блатных был весьма широк: к примеру, от непонятных лектору слов, наподобие упоминаемого ранее «логично», сказанного Интеллигентом, до откровенно грубых, вызывающих дружный смех аудитории вопросов типа: «Начальник! Почему обезьяны умнее людей? – и после короткой паузы следовал ответ самого вопрошающего: – Иначе бы им срока лепили и пахать заставили». Или откровенно политические: «Жданов помер, а на зоне все мужики плачут, страдают, дубы валять некому». Опер стал выяснять – отчего страдания, а они в ответ: «Сколько ж еще ждать, пока они по одному дуба секанут?» Этот фольклор зеков, вмещающий в себя много иронии, мог бы многое дополнить в их характеристике, если бы в ту пору кто-либо взялся фиксировать эти перлы лагерного творчества.
Интеллигент на вопрос начальника о профессиях скромно ответил: «Я закройщик-портной, можно сказать, высшей квалификации».
При последних словах Интеллигента у начальника приятно екнуло сердце: он представил себя в новом кителе, с орденскими ленточками на груди, в галифе и блестящих хромовых сапогах. Для него, перенесшего невзгоды войны и заброшенного волею судьбы и начальства в эту глухомань, где ему предстояло быть свидетелем мучений людей и одновременно повелителем их, это был бы маленький праздник. «А высшая квалификация, – прервав ход своих мыслей, спросил начальник, – может сварганить офицерский китель?» «Зачем унижать меня, гражданин начальник. Я и так обижен судьбой, – ответил Интеллигент. – Двенадцать лет я шил костюмы всех эпох для Алма-Атинского театра оперы и балета. Если вам приходилось бывать когда-либо там, то вы обязательно услышали бы обо мне или прочли в газетах. Может, вы слышали о знаменитом на весь Советский Союз солисте этого театра, теноре Канакбаеве? Так вот, представьте себе, что он был горбатым, но благодаря моему искусству, моим костюмам, об этом физическом недостатке знало только его ближайшее окружение… А какие жабо я шил», – неожиданно вставил Интеллигент, вспомнив, что это слово обозначало что-то околотеатральное. Начальник внимательно слушал непревзойденного мастера пошива, и при упоминании того, что его фамилия заполонила всю казахскую печать, хотел спросить, какой же из многочисленных его фамилий было оказано предпочтение, но решил воздержаться.
Нелишне упомянуть в этой связи, что местом воровских гастролей Интеллигента была в действительности Средняя Азия, в том числе и Казахстан. Поэтому он был не понаслышке знаком с достопримечательностями Алма-Аты, особенно с районом базара и прилегающими к нему проходными дворами, через которые ему не раз приходилось уносить ноги, спасаясь от рассвирепевших дехкан, лишившихся в момент аккуратно завернутых в тряпочку денег, или от рабочее-крестьянской милиции, симпатии которой в подобных ситуациях бывали отнюдь не на его, Интеллигента, стороне. Поскольку у театра оперы и балета к началу спектакля наблюдалось скопление народа, т.е. образовывалась питательная среда для щипача (карманника), Интеллигент не мог отказать себе в «тесном общении с искусством» (читай – карманами). Посему он с полным правом мог причислять себя к деятелям искусства. Надо предполагать, что фамилия знаменитости была названа «от фонаря» (с потолка). Войдя в раж, Интеллигент не преминул дать оценку архитектурным достоинствам театра и в конце сообщил, видимо для большей достоверности, о недавних событиях, взбудораживших весь город: председатель горисполкома застрелил из ревности прокурора, а под центральный универмаг – к ювелирному отделу – был сделан глубочайший подкоп.
Надо полагать, что начальник вряд ли поверил всему сказанному, но соблазн быть облаченным в ближайшем будущем в новый костюм и упование на русское «авось» решили исход дела в пользу Интеллигента. А еще в распоряжении начальника было два аргумента: чем черт не шутит и куда он денется. В результате портной был амнистирован, БУР ему больше не грозил, и по команде начальника надзиратель отвел его в барак рядом с вахтой, предназначенный для лагерной обслуги, но занимаемый, в основном, теми, «кому положено» – блатными.
Так называемая мастерская, которую на следующий день предстояло посетить Интеллигенту, находилась в противоположном торце барака. Это было помещение размером два на два с половиной метра, с маленьким подслеповатым окошком, почти не пропускавшим света. Комната была отгорожена от барака перегородкой из горбыля, прибитого внахлест. У окна стоял небольшой деревянный верстак и около него низенькая табуретка с сидением из прибитых крест-накрест полос из автомобильной камеры. Это был угол сапожника. В другом темном углу стояла невесть откуда и как попавшая сюда швейная машина фирмы «Зингер». Определение возраста найденных в вечной мерзлоте костей мамонта, видимо, могло показаться детской забавой в сравнении с установлением череды десятилетий верной службы этого немецкого «чуда».
Первое, что бросалось в глаза при взгляде на этот агрегат, были пять витиеватых готических букв (шестая стерлась от времени) – название фирмы. Первая буква напоминала старого рыцаря-пруссака с выпяченной вперед старческой грудью, следующие четыре – покорно следовавшая за ним челядь, а исчезнувшая последняя, видимо, оруженосец, павший смертью храбрых при защите тылов.
Ручка, приводящая данный агрегат в движение, не отличалась изысканностью формы, а была сделана из толстой, проржавевшей от времени стальной проволоки, причудливо изогнутой и расплющенной в месте соединения ее с механизмом вращения. И тем не менее этот экспонат после вращения ручки начинал проявлять признаки жизни: насаженная катушка с нитками начинала нервно подпрыгивать, в чреве машины раздавались непонятные щелчки, а игла, задержавшись какое-то время будто в раздумье, резко подпрыгнув вверх, вновь ныряла в свое гнездо, завершая таким образом стежок, но каждый раз почему-то разной длины. В мастерской работало двое инвалидов-стариков: один звался сапожником, другой – портным. С такой же уверенностью одного из них можно было назвать кондитером, а другого анестезиологом или наоборот. Каждый из них уже «оттянул» отпущенный ему тройкой НКВД червонец и шел теперь с «перевыполнением плана»: каждый продолжал отбывать сверх календарного срока по полтора года.
Дело в том, что осужденные по пятьдесят восьмой статье до войны, окончившие срок на Колыме или в других местах, направлялись, якобы для освобождения и оформления этого акта, на материк или в один из крупных городов Сибири. На общих пересыльных пунктах появились небольшие, изолированные от других этапников зоны с более-менее сносными условиями для проживания в них: железные кровати, одеяла и простыни, красные уголки с месячной давности газетами и журналом «Крокодил», с лозунгами на кумаче – «С чистой совестью – на свободу». Какие могли быть сомнения в таком счастливом исходе.
К концу сороковых годов, наподобие мощного, безудержного горного потока, влекущего за собой громадные валуны, с корнем вырывающего большущие деревья, по великому сибирскому пути устремились на восток товарные поезда, до отказа набитые живым грузом – продуктом прошедшей войны – незыблемым фондом ГУЛАГа, десятками тысяч политосужденных.
Подобно тому, как на пути ревущего речного потока в береговых извилинах-ямах образовывались небольшие заводи, на спокойной поверхности которых медленно перемещались по кругу выталкиваемые туда водяным вихрем обломанные ветки, листья, куски досок, так и направляемые на освобождение, отбывшие свои сроки заключенные, особняком держались в своих «комфортных зонах», преисполненные радужных надежд и планов на будущее. Но, в конце концов, мощная волна врывалась в тихую заводь и выносила оттуда все, что до поры так безмятежно плескалось, ввергая вновь в пучину водоворота. Так и прошедшие «зоны для освобождающихся» заключенные заканчивали свой путь в одном из сибирских городов, где на закрытом судебном заседании им объявлялся приговор: «Именем… согласно статьи 58 пункт… приговаривается к…» – далее следовало число добавленного срока-«довеска».
Раздавленный, опустошенный, окончательно потерявший веру в справедливость, безвинно осужденный, подобно той сломанной ветке, вновь оказывался в стонущем, кричащем, матерящемся, вечно голодном потоке своих новых собратьев, путь которых лежал на Восток.
Оба инвалида, работающие в лагерной мастерской, как раз и были подвергнуты такому «освобождению», удостоены одинаковых «довесков» – по два года. Портной после этого стал угрюмым, молчаливым и, несмотря на возраст, дерзким. В отличие от него сапожник воспринял удар судьбы спокойно, находя в случившемся некие смешные стороны, о которых он при случае рассказывал с присущим ему юмором. Можно сказать, что он был приветлив, насколько это качество возможно на двенадцатом году содержания в лагерях.
По указанию начальника лагеря Интеллигент на следующее утро двинулся на обследование так называемой мастерской. Войдя в каморку, он окинул быстрым взглядом убогий интерьер и, подойдя к одному из инвалидов, покровительственно похлопал того по плечу и озадачил неожиданным обращением: «Коллега! Как вы можете работать в таких нечеловеческих условиях?» Инвалид болезненно сморщил лоб и спросил в свою очередь: «Ты чего, земеля?» Он окинул внимательным взглядом вошедшего и, по внешности приняв его за вольнонаемного, тут же попросил закурить. Интеллигент достал из кармана пачку дешевых папирос «Бокс» и положил ее перед инвалидом. Второй, не проронив ни единого слова, угрюмо смотрел из своего угла на Интеллигента. «Пришел я швейную машину посмотреть, – сказал он. – Как, сработаемся, друзья?» Угрюмый, сверкнув глазами, негромко сказал: «Тамбовский волк тебе друг. Говори, чего пришел?» Объяснив цель своего прихода, Интеллигент бегло взглянул на предмет своего интереса – «Зингер» – и вышел из помещения. Он с удовольствием констатировал, что швейная машина никуда не годится и еще какое-то время он сможет проводить по своему разумению. Он понял, что начальник у него «на крючке» и можно еще «покантоваться» пока суд да дело.
Изобразив глубокую, неизгладимую печаль на своем челе, Интеллигент предстал перед начальником, с нетерпением ожидавшим результата его посещения мастерской. Вид мастера, вконец расстроенного, по мнению начальника, красноречиво свидетельствовал о тщетности его попытки удивить высоким искусством шитья таежную глухомань. При этом, внешне скорбящий Интеллигент был вполне удовлетворен подобным ходом событий, предоставляющим ему определенный резерв времени для приятного времяпрепровождения. После краткой информации мастера начальник понял, что его надеждам в отношении немецкого «чуда» – швейной машинки «Зингер» – не суждено осуществиться. Несколько неуверенно он обратился к Интеллигенту: «Послушай, к нашему надзирателю жена приехала и привезла с собой швейную машинку – советскую. А вот сама она шить не умеет. Хотела было подзаработать, подрядилась одному нашему офицеру сшить из этого самого «сержа» китель. Сняла мерку, порезала, покроила материю, и на том все и закончилось. Отдала она порезанные куски офицеру, да что с них толку! Правду сказать, муж ее изрядно поколотил, а проку с этого офицеру? Он, бедняга, как откроет чемодан, увидит эти тряпки, так его сразу для успокоения на выпивку тянет». «А как поглядеть на эту машинку? – спросил Интеллигент и тут же продолжил назидательным тоном. – Материал этот очень дорогой – шерсть тончайшей выделки. Если сшить из него по всем правилам, то одежда ложится ровными классическими формами, да так», – тут должно было прозвучать слово «пластично», ибо всю эту словесную шелуху он позаимствовал у одного русского эмигранта, официанта из харбинского ресторана, но, забыв напрочь это слово, вынужден был ограничиться сказанным. Закончив цитировать запомнившиеся ему фразы, Интеллигент горестно вздохнул, словно разделяя страдания не то обманутого в своих надеждах офицера, не то побитой мужем незадачливой портнихи.
Вскоре перед начальником и Интеллигентом предстала жена надзирателя с мужем, несшим швейную машинку в деревянном футляре. Интеллигент снял крышку футляра и демонстративно поморщился, давая понять окружающим, что это далеко не то, чего он ждал. Склонившись над машинкой, он пытался прочесть название, но это ему не удавалось, так как часть букв была стерта. Пытаясь помочь ему, владелица агрегата громко воскликнула: «Подольского завода она!» Интеллигент медленно поднял голову и, посмотрев пристально на женщину, произнес: «Гражданочка! Что она подольского завода, я усмотрел, как только вы открыли эту дверь. Мне важен диаметр вот тех отверстий, – он неопределенно махнул рукой в сторону машинки. – Откуда вам знать, что ровность строчки находится в прямой зависимости от этих отверстий». Поймав на себе осуждающий взгляд начальника и увидев вспыхнувшие в глазах законного супруга молнии, женщина сжалась в комок, потупилась и больше не пыталась встрять в разговор, осознав, каким объемом знаний наделен этот человек.
Не обращая ни на что внимания, Интеллигент продолжал: «Я извлеку из этой полуобработанной железяки максимум возможного, конечно, только из уважения к вам, гражданин начальник». Затем, как бы вскользь, добавил: «Только, пожалуйста, дайте мне небольшое помещение, где бы я мог работать и немного отдохнуть. Ножницы и метр, надеюсь, у вас найдутся», – он бросил быстрый взгляд на жену надзирателя, и та с готовностью закивала головой в знак согласия. – Остальное я приготовлю сам».
На этом подготовительный этап к началу открытия пошивочного сезона одежды с ровными классическими формами был завершен…
На следующее утро мастер принимал своего начальника уже в «ателье» – комнатке в торце барака, из которой в спешном порядке были выдворены нарядчик и его писарь – высокопоставленные лагерные персоны. Комнатка была довольно светлая, опрятно выбеленная, слева у окна стоял стол. У противоположной от входа стены находилась железная кровать с досками вместо сетки, покрытая серым суконным одеялом, из-под которого виднелся край белого накрахмаленного пододеяльника. Железная печь на ножках и пара табуреток дополняли убранство комнаты.
Войдя в помещение, начальник был приятно удивлен деловой обстановкой в мастерской: швейная машинка стояла на столе, рядом лежали ножницы, матерчатый метр, лекала и отточенные кусочки мыла для разметки. Мастер, стоя посреди комнаты, улыбаясь, приветствовал начальника, уловив по его лицу, что обстановка пришлась тому по душе. «Ну, как дела?» – весело спросил начальник. «Спасибо вам за все», – ответствовал мастер. Начальник снял полушубок, повесил его на один из гвоздей, вбитых в стену, и предоставил себя в распоряжение портного.
Началось священнодействие: приложив метр в нужном месте, интеллигент отступал на шаг, закидывал голову назад, прищуривая глаза на манер живописца и что-то невнятно бормоча, записывал на листке бумаги. Эта процедура повторялась при каждом очередном измерении, и из всего сказанного начальник понял лишь одну фразу: «Прикинем на сутулость полсантиметра», что еще больше возвысило портного в его глазах. Легкость, с какой совершалась эта работа, свидетельствовала о высочайшем мастерстве портного. Начальник надел свой полушубок и уже хотел покинуть помещение, но любопытство заставило его остановиться. Он смотрел, как принесенный им драгоценный отрез плюхнулся на стол, как Интеллигент, разгладив его ладонями, быстро развернул и с помощью лекала приступил к разметке кусочком мыла. Начальник, как зачарованный, не отрывал взгляда от уверенных движений мастера, забыв, что он одет в полушубок, находится в жарко натопленной комнате, что он изрядно вспотел и, наконец, что его ждут неотложные дела. Но кульминация процесса была впереди: взяв в руки ножницы, мастер уверенно начал кромсать расстеленный на столе и испещренный прямыми и кривыми линиями его разметки материал. «Вот это специалист!» – восторженно подумал начальник. Окончательно успокоившись и будучи уверенным, что через пяток дней он, облаченный в новые одежды, появится перед изумленными взорами подчиненных, а может, и больших начальников, он распахнул дверь и шагнул навстречу морозному воздуху.
Первый, кому начальник сообщил о виртуозе-портном, был его ближайший друг, прокурор по надзору. На следующий день в сопровождении начальника тучный коротконогий прокурор, страдающий одышкой, появился в мастерской Интеллигента и был подвергнут той же самой, приятной, на взгляд заказчика, процедуре, описанной выше. Второй заказ был принят, и производство будто бы заработало.
Нескольким офицерам из близлежащих лагерей было разрешено воспользоваться услугами мастера. Но поскольку владельцев сказочных отрезов было намного больше, нежели разрешений на пошив, Интеллигенту пришлось взять на себя удовлетворение нужд народа в лице офицеров, но отнюдь не нанося себе ущерба, а, наоборот, принося себе прибыль. Этот гуманный акт претворялся в жизнь в двух вариантах, общим для которых было лишь явление Интеллигенту офицера, жаждущего сшить себе обнову, но не имеющего должного разрешения от начальника лагеря. Далее развитие событий зависело от индивидуальных качеств заказчиков. Являясь просителями, одни из них, увидев перед собой зека и следуя многолетней выработанной годами практике общения с подобным сортом людей, занимали сугубо начальственную позицию: «Стой там! Иди сюда!» Такой визит выглядел примерно так: без лишних разговоров из сумки вынимался пресловутый отрез, бросался на стол и следовал краткий, как выстрел, вопрос: «Когда сделаешь?» Тут вопрошатель неожиданно натыкался на возведенный в степень недоуменный взгляд Интеллигента. Затем следовала пауза, в течение которой офицеру, по мнению мастера, надлежало скорректировать свое поведение, придав обращению форму прошения. Если этого не случалось, Интеллигент смиренно опускал глаза и, разведя руками, произносил обращаясь к офицеру: «Гражданин начальник, я сочувствую вашему желанию красиво одеваться, но и вы войдите в мое положение – у меня заказов больших начальников на 15-18 часов работы ежесуточно. Когда же прикажете мне отдыхать? Обратитесь к начальнику лагеря, пусть он поставит вас в очереди вперед, при этом не забывайте, что кодекс законов о труде распространяется и на осужденных». После такой лекции заказчик начинал осознавать непродуктивность начала своего визита, однако исправить положение уже не удавалось: мастер в своем отказе был непоколебим!
Интеллигент прекрасно понимал, что на смену этому твердолобому, в конце концов, вскоре появится и сторонник второго варианта – так ему нужный. Действительно, стук в дверь нарушает плавный ход мыслей Интеллигента: «На ловца и зверь…» Разговор начинает вошедший с просьбы, по возможности, сшить ему китель и брюки. Мастер повторяет все в точности сказанное до этого офицеру первого варианта, не забыв упомянуть и о кодексе. Со всем сказанным заказчик полностью согласен: «Я все понимаю», – отвечает он, – что надо, я все устрою: может спирта, или чая, или пожрать, а хочешь денег… Смотри, как тебе лучше». Общий язык найден, и после снятия мерки стороны расстаются вполне удовлетворенные друг другом.
Начало бурной деятельности Интеллигента не остается незамеченным во внутрилагерной жизни, и по неписаным законам столовая включает портного в число своих элитных нахлебников, в швейной мастерской появляется инвалид-дневальный по кличке Шнифт, неопределенного возраста и с косым глазом. Возраст, видимо не явился помехой в том, что Шнифт «оттянул» к этому времени четыре срока – в общей сложности дюжину лет. Многие лагерники стараются попасть на глаза Интеллигенту, чтобы при случае оказать ему какую-нибудь услугу и получить взамен миску баланды или пайку хлеба.
На четвертый день работы «ателье» интерьер и его обитатели к вечеру выглядели не совсем обычно: на койке, задрав ноги на спинку кровати, отвернув голову к стене и отбросив в противоположную сторону руку с густо-синей татуировкой, громко храпит хозяин заведения. Около печи Шнифт, пользуясь тем, что патрон изволит почивать, колдует над выжженной консервной банкой, пытаясь приготовить себе чифир. На небольшом расстоянии от стола на табуретку присел дежурный надзиратель, поза которого свидетельствует о кратковременности его пребывания на этом месте. Он только что опорожнил стакан разведенного спирта и находится в напряженной нерешительности: то ли ему повторить, то ли, во избежание неприятностей, срочно покинуть этот гостеприимный кров. Проявив чудеса сноровки, надзиратель успевает совместить первое и второе и пулей выскочить на свежий воздух с целью наведения должного порядка в зоне.
Как видим, каждый из участников вечерней сценки так или иначе смог извлечь из создавшейся ситуации определенную для себя пользу. Первый из них, кому надлежит уделить особое внимание, это находящийся сугубо статичном положении Интеллигент, отдыхающий от трудов своих праведных. Отрезы английского сукна вдохнули в него свежую жизненную энергию. Правда, как это ни тяжко было для него, но в присутствии заказчика он вынужден был покромсать тройку отрезов, показав таким образом, что раскрой материала для такого специалиста не представляет никаких проблем. Виртуозность, с которой он манипулировал ножницами и лекалами, приводила очевидцев в неописуемый восторг, а легенда о горбатом оперном солисте приобретала вполне реальные черты… Отрезы, поступающие в распоряжение портного, через его доверенное лицо переправлялись за зону вольнонаемному кладовщику склада. Для этого использовался снаряжаемый каждое утро из лагерной столовой караван из двух саней с пустыми бочками, ящиками и мешками. Дальнейшая реализация добытого с таким трудом дефицита шла неведомыми каналами и, возможно, обойдя некий круг, этот кусок материала вновь оказывался у Интеллигента.
С остальными двумя участниками памятного вечера все более менее ясно.
Но, как говорится, каждому началу приходит конец. Настал день, когда заказчику номер два, прокурору по надзору, понадобилось вкусить плоды работы волшебника-портного: через три дня в Красноярске было объявлено совещание прокурорских работников края, куда должен был явиться и наш прокурор. Ориентируясь по времени, упомянутый начальник аналитически вывел, что примерка его обновы должна состояться уже завтра. Как всякий обладающий властью, он имел в таежном поселке денщика-дневального, осужденного по бытовой статье.
Последний утром явился в мастерскую с целью ознакомить Интеллигента с планами своего хозяина. Открыв дверь «ателье» и вкусив тяжелый запах перегара, он увидел валявшегося на койке Интеллигента. Оценив обстановку, он без обиняков вызывающе громко обратился к портному: «Чего дрыхнешь? Хозяину послезавтра нужен костюм, а ты еще примерку не смостырил». Повернув голову к вошедшему, оглядев его мутным, нетрезвым взором, Интеллигент с трудом произнес: «Положил я на твоего хозяина. Мне, может, сегодня… – он сделал паузу, – баба нужна. Волоки, а тогда увидим». Присланный холоп не ожидал такой дерзости по отношению к его хозяину и, круто повернувшись, бросился вон из помещения.
Не прошло и двадцати минут, как еле переводивший дух прокурор, слово в слово ознакомленный с высказыванием Интеллигента, появился в мастерской. Ожидавший такого хода событий Интеллигент, сделав над собой усилие, придал более опрятный вид своей внешности и, стараясь сократить амплитуду колебания собственного тела, придерживаясь за стол рукой, сказал: «Гражданин начальник, волноваться не надо. Завтра будет примерка, а через день вы в новом костюмчике. Разговора нет!» Прокурор, возмущенный только что услышанной от своего дневального информацией, несколько растерялся, чем мгновенно воспользовался Интеллигент: «А этого придурка не слушайте! – он указал на прокурорского дневального. – Сучонок подчифирил, а теперь его на подвиги волокет».
Сказав это, он сделал резкое движение в сторону дневального, тот в страхе отпрянул в сторону, ударившись о дверь железной печки. Та неожиданно распахнулась, и из топки вырвалось в комнату целое облако золы, смешенной с пеплом. Успокоенный прокурор счел целесообразным скрыться под прикрытием дымовой завесы.
Приход прокурора отрезвил Интеллигента окончательно. Просидев за столом с опущенной головой несколько минут, он резко поднялся, накинул на плечи телогрейку и направился к лагерной конторе.
Начальник приветливо встретил его в своем кабинете. «Что, на примерку пришел звать?» – не сомневаясь в положительном ответе, спросил он. Интеллигент молча полез в карман, достал оттуда ключ и положил на стол перед начальником. Почувствовав тревогу, начальник спросил: «В чем дело? – и вопросительно уставился на Интеллигента. В ответ громко прозвучало: «Начальник, извини что не так. Не портной я, понял!? Вот я! Пахать не мое дело! Короче! Оформляй крытую и айда!» «А как же китель, брюки?» – в растерянности повторял начальник. «У тебя еще все впереди, не боись, достанется еще тебе шмотье, какие твои годы», – успокоил начальника Интеллигент.
На третий день в проходивший мимо вагонзак был заброшен основательно избитый в лагерном изоляторе Интеллигент. В наспех переданных на ходу документах значился пункт следования – центральный изолятор, Тайшет.
