рассказы
ДЕТСТВО АЛЧИХАНА
Похороны Алчихана оказались делом серьёзным и хлопотным,
ведь это был первый раз, когда мы хоронили авторитета. Наш двор за всю свою историю не породил ни одной знаменитой личности, и Алчихан был, пожалуй, единственным из нас, кто сумел выбиться в люди, прославившись во всей округе своими зверствами. Как хоронить такого человека – наши мужики не знали, и когда эта страница в жизни нашего двора была закрыта, многие из нас смогли с облегчением вздохнуть. Должен сказать, что это испытание на прочность мы, в общем и целом, выдержали и, несмотря на отвратительные погодные условия, в грязь лицом не ударили. Многие из нас всю предыдущую ночь от волнения не могли уснуть и, как плохие актеры, вновь и вновь проигрывали и повторяли свои роли, а когда утром увидели друг друга на похоронах, были сильно удивлены – до такой степени безупречно смотрелись на нас наши маски.
Кроме как от нас, хоронить Алчихана было больше неоткуда. В его загородный замок в горах было по такой погоде не проехать, а в квартире, в центре, все еще работали криминалисты. Да и к тому же, это был двор, в котором прошло его детство. Кому же, кроме нас, отправлять его в последний путь? Здесь он родился и вырос, здесь он начал бепредельничать – даже став известной личностью, он каждый раз перед трудными разборками возвращался сюда, качался на старых качелях, играл с ребятами в мяч, подолгу сидел в песочнице, завороженно глядя в одну точку, и заряжался тем самым столь необходимой ему энергией. О том, как его убили, ходили разные слухи. Кто-то говорил, что его застрелили в упор из арбалета, кто-то говорил, что из пращи, в общем, как в таких случаях обычно и бывает, точно никто ничего сказать не мог.
Предвкушая грандиозный спектакль, я в тот день одним из первых спустился во двор, чтобы занять себе место. Приготовления шли полным ходом: за сараем у гаражей мужики резали специально ophbegemmncn из Африки слона, а возле забора, на въезде во двор, молодежь разгружала цистерну со спиртом. Надвинув на голову капюшон, я осторожно встал за деревом, чтобы меня не припахали старшие, но зоркий и принципиальный Батраз Крабов из второго подъезда – наш прославленный чемпион и неутомимый борец за права и привилегии старших – все-таки заметил меня и тут же отправил в сарай перебирать бараньи кишки. Успев пропахнуть неприятным запахом и испытав изрядную долю омерзения от этой процедуры, я после долгих мучений расстался с кишками, перепоручив это занятие кому-то из младших. Я переместился в сторону скамеек, где уже собрались старшие, и встал рядом с дядей Измаилом. Он был настолько потрясен происходившим, что, кажется, даже не сразу заметил меня. «Зачем ты нас, Алчихан, покинул! – бормотал Измаил, мотая головой. – На кого ты нас, непутевых, оставил!»
Тем временем, во двор начали прибывать первые иномарки. Выходившие из них люди отличались большой массой тела и колючестью взоров. Один лишь взгляд в их сторону был серьезным испытанием на храбрость. И казалось даже, что наши старенькие, обшарпанные пятиэтажки, почувствовав эту неистовую силу, немного побледнели, осели и загрузились. Судя по номерным знакам, география скорби по Алчихану была весьма обширной, и о том, какие дела он делал при жизни, можно было только догадываться.
В половине первого, когда дождь усилился, Алчихана спустили вниз. Сделанный известным ювелирным мастером по спецзаказу золотой гроб тут же обступила толпа рыдающих родственников. За ними заняли свои места понаехавшие авторитеты. Справа от гроба, в окружении телохранителей – самураев, под большим цветастым зонтом, стоял маленький узкоглазый старичок в желтом кимоно. Сомнений быть не могло – это был япончик. Сразу за ним в черном кашемировом пальто, переминая в руках томик Гегеля, стояла другая известная личность – Мамард Фензошвили, бывший член Академии наук, крупнейший авторитет в научном мире. Десять лет он преподавал Алчихану на зоне философию, после чего Алчихан, понабравшись ключевых понятий, мог часами чесать на разборках на любые темы.
Последним из авторитетов на похороны подъехал Пердихан, обладатель оранжевого понтиака. Говорят, его специально попросили приехать чуть попозже, чтобы лишний раз не напрягать людей. Пердихан, лучший друг Алчихана, долгое время лечился от огнестрельных ранений антибиотиками и заработал себе на этом дизбактериоз кишечника или, выражаясь простым языком, приобрел пагубную привычку портить воздух. Когда разборки безнадежно затягивались, авторитеты всякий раз вспоминали о Пердихане. Он тут же подъезжал на своем оранжевом понтиаке и, проходя в самый центр тусовки, начинал раскидывать рамсы, источая невыносимый запах. После пяти-семи минут таких разборок враждующим сторонам волей-неволей приходилось искать компромисс.
Авторитеты тем временем продолжали съезжаться, создавая на подъездах ко двору километровые пробки, а тучи на небе все сгущались и сгущались. Спокойствие и чинность церемонии внезапно оборвали доносившиеся из хвоста автомобильной очереди гудки и бранные слова. Мест для парковки не хватало – водители подъезжавших мерседесов и лимузинов стали выходить из машин и напрягаться. Когда послышались первые выстрелы, стоявшие у гроба авторитеты, после короткого совещания, послали на место каждый по своему представителю, и уже через некоторое время хаотичное автомобильное сборище приобрело строгий порядок: справа – мерседесы, слева – лимузины.
Когда начался траурный митинг, все уже успели изрядно продрогнуть от холода. Первым выступил нанятый гостями актер Иван Крыжовников, который громко и с выражением прочитал стихотворение Лермонтова «На смерть поэта». Затем от лица соседей слово взял наш чемпион Батраз Крабов. Видя, как он пробирается к гробу, я не смог сдержать злорадной улыбки. Да… так вот всегда и бывает – люди, которые говорить не умеют, выступают, как правило, охотно и часто. Сейчас опять начнется старый аттракцион «Батраз Крабов и чудеса косноязычия».
«Как борец-вольник, – начал Крабов решительно, – я волен говорить что хочу». При этих словах из глубины толпы раздался звучный ехидный смешок. Все вдруг сразу оглянулись на меня, и мне ничего не оставалось, как виновато упереться взглядом в землю. Но Батраз, уже знакомый с такого рода провокациями со стороны молодежи, не дал себя смутить и тут же продолжил с еще большей решительностью: «И пользуясь этой возможностью, хочу еще раз подчеркнуть, какого великого человека мы сегодня хороним». Батраз перевел дыхание:
«Я помню Алчихана еще маленьким мальчиком. Он рос вместе с моим сыном Мишей, и уже тогда нам всем стал являться его гордый, непоколебимый характер. Они вместе ходили на хладокомбинат воровать мороженное, и когда он однажды как бы в шутку закрыл моего Мишу на два дня в холодильнике, я сразу понял, что этот парень далеко пойдет. Миша потом, как вы знаете, заболел воспалением легких и на всю жизнь остался дебилом, а Алчихан отмотал пять лет на малолетке. Он стал авторитетом, начал, как это говорится, делать дела, но он никогда не забывал нас, своих соседей. Помните, прошлой зимой, когда в первом подъезде прорвало канализацию. Он вместе с нами, стоя по колено в этом… в воде, помогал нам вычерпывать все это… ну… в общем… в общем сильно он нам тогда помог. Так сохраним же и мы о нем добрую память! Ведь этот двор помнит каждый его шаг, каждую его выходку. Здесь, на этом самом месте, он первый раз поджег помойку, вот этими вот камнями он, еще маленький мальчик, бил стекла в окнах наших квартир, именно этих голубей, мирно сидящих сейчас на ветках, он безжалостно убивал из рогаток и трубок».
При этих словах Крабов не смог сдержать слез и даже потянулся за платком, но сумел вовремя взять себя в руки и сразу продолжил: «Так пусть будет славен тот двор, который сумел воспитать такого… такого, – нам вдруг стало ясно, что нужное слово вдруг выскользнуло из головы Батраза и он не знает чем его заменить. Мысль повисла в воздухе, и все замерли в ожидании. Человека, героя, личность – хотелось мне крикнуть ему издалека. Но было уже поздно. – Такого… такого Алчихана!» – сказал, как отрезал, Крабов и, громко высморкавшись в свой платок, поклонился и смешался с толпой. Мне захотелось аплодировать, крикнуть что-нибудь вроде «Браво, Батраз!» или «Молодец, Батраз! Отличный номер!», но, хорошенько вглядевшись в лица скорбящих, я успел своевременно осознать всю нелепость своих позывов и говорить ничего не стал.
Сразу после Крабова, покинув ряд скорбящих авторитетов, как вновь вступивший в игру хоккеист, к гробу вышел следующий оратор – Мамард Фензошвили, капитан криминальной сборной гостей. Фензошвили открыл томик Гегеля, быстро в нем полистал, затем закрыл его, спрятал в карман и, задумчиво почесав голову, открыл рот. «Вообразим себе точку в пространстве», – начал было Фензошвили, как вдруг из толпы раздался истошный крик: «Зачем ты нас, непутевых, оставил, Алчихан! Зачем?!». Все стоявшие в эпицентре крика, мгновенно расступились, выставив на всеобщее обозрение сидящего на асфальте и горько рыдающего дядю Измаила. «На кого ты нас, Алчихан, лохов поганых оставил!» – кричал он охрипшим голосом. Истерика его была короткой. Его тут же взяли под руки набежавшие телохранители и, накрыв его сверху пледом, осторожно повели в сарай отпаивать водкой.
«Вообразим себе точку в пространстве», – начал вновь Фензошвили, и был снова прерван – на этот раз раскатом грома нереальной громкости. Все с угрозой посмотрели на Пердихана, но тот уверенными жестами объяснил, что он тут абсолютно не при чем. В небе беспрерывно сверкали молнии и проливной дождь начал переходить в град. На лице Фензошвили изобразилось отчаяние. Некоторые гости, возмущенные таким беспределом, даже повыхватывали стволы и начали стрелять в небо, в ответ на что град только усилился.
Быстро посовещавшись, авторитеты приняли решение ускорить процедуру, и уже через минуту Алчихана начали снаряжать в последний путь. «Подождите!» – крикнул в отчаянии Фензошвили, обращаясь к группе атлетов, поспешно надвигавших платиновую крышку. Утерев невольную слезу, он робко приблизился к гробу, и без того напичканному стволами, гранатами и баксами, и молча доложил туда вынутый из кармана томик Гегеля.
Тут вдруг мое сердце вздрогнуло и больно укололо меня изнутри – я почувствовал необъяснимое волнение. То ли мне стало жалко Алчихана, то ли Гегеля, то ли всех этих людей, окончательно запутавшихся в своих чувствах, согнанных сюда какой-то неизвестной потусторонней силой… я ничего не понимал. И когда в моем левом глазу набухла и быстро юркнула вниз по щеке живая, настоящая слеза – я окончательно растерялся.
Под звуки джазового ансамбля, заигравшего «Summertime» Джорджа Гершвина, золотой гроб спешно погрузили в пердихановский понтиак, после чего колонна заезжих авторитетов и наших дворовых старших организованно убыла на кладбище. Не поехали только мы, молодежь, которой предстояло накрыть поминальный стол, и Мамард Фензошвили. Почему он остался, я так и не понял, но мешать нам он не собирался и, удачно спрятавшись от града под навесом, тихо устроился на скамейке, с интересом наблюдая, как мы смолим из огнемета окровавленные бивни, хобот и хвост.
Вскоре поминальный стол был уже накрыт; и вернувшиеся с кладбища старшие, быстро покончив с ритуальными тостами, принялись за слона. Из авторитетов за стол никто не вернулся, поэтому в сарае остались только свои, чему все были искренне рады, учитывая, что слона все равно бы на всех не хватило. Нервное напряжение от похорон спадало с каждым выпитым стаканом спирта, и уже через полчаса вся компания громко смеялась, обсуждая, кто как себя вел во время церемонии.
«Хорошо я это ему про хладокомбинат припомнил, – с гордостью в голосе восклицал захмелевший Крабов, – а то будет думать, что я тогда испугался». «Правильно, Батраз, – хором отвечали остальные, – так и надо. Все ему, все в лицо высказал». Говорили еще, что братва оказалась очень довольна нашим маленьким спектаклем, и что мы, мол, в обиде не останемся. «А вдруг нам, наконец, починят канализацию?» – спросил кто-то наивный. «Нет, это вряд ли, – обломал его Крабов, – скорее всего, как обычно, наркотиками угостят, да и дело с концом». Спирта было много, и в скором времени я уже стал замечать, что теряю контроль над собой и перестаю адекватно воспринимать человеческую речь. Крики, возгласы и смех смешались в одно гремящее целое, но когда в сарай принесли гармошку, я тут же протрезвел и, пользуясь тем, что сижу в самом конце стола, тихо, под шумок сбежал. С детства я терпеть не могу эти пронзительные звуки.
На следующий день от имени авторитетов нам доставили большой и тяжелый сверток, внутри которого оказалась мемориальная доска. Ее нам надлежало установить на лицевой стороне дома, чтобы все знали, что у дома теперь есть надежная крыша. Мы освободили мемориальную доску из оберточной бумаги и вместе вслух прочитали высеченное в мраморе предложение. В ЭТОМ ДВОРЕ ПРОШЛО В НАТУРЕ ДЕТСТВО АЛЧИХАНА. Над надписью, слегка отливая зеленью, красовался вылитый из бронзы гордый алчихановский профиль. Эту доску мы обмывали ровно сорок дней, пока у нас не кончился спирт. Она и сейчас висит на нашем доме, вызывая среди непосвященных людей домыслы и кривотолки.
Через две недели после похорон, находясь еще в самом разгаре пьянки, мы узнали о трагической гибели Пердихана. Неизвестные в масках отвезли его на Терек, накормили горохом и, заткнув ему чем-rn задницу, оставили привязанным к дереву. Специальная бригада электромонтеров потом целую неделю налаживала линии электропередач, поврежденные взрывом. Даже в нашем дворе двое суток не было света, и мы все сидели со свечами, как бы пытаясь вызвать пердихановский дух. Но дух так и не явился, а свет, в конце концов, потом все-таки включили.
Я долго думал обо всем, что произошло, пытался анализировать и свое поведение. Апофеозом моего бессилия в попытке разгадать тайный смысл всех знаков и символов этого безумного хитросплетения событий стало приобретение появившейся вскоре в продаже книги – Мамард Фензошвили «Основы диалектики Алчихана». Уединившись с этим редкостным изданием на Тереке в жаркий летний день, я решил, наслаждаясь музыкой волн, прочитать все от начала до конца и основательно разобраться в жизни. Лежа в гордом одиночестве на прибрежном песке, я вдумчиво прочел первое предложение: «Вообразим себе точку в пространстве…» Дальше следовали чистые страницы. Ну и дела – подумал я и твердо решил: хватит бездельничать! Ведь так и всю жизнь можно прожить, ничего не понимая. Жребий брошен. Буду поступать в Университет!
ЧУДО
Чудо был обычным обитателем нашего города. По логике вещей он должен был, как и многие другие, погибнуть в армии, подорвать здоровье на работе или же сколоться и подохнуть где-нибудь в коридорах наркодиспансера. Да и это, пожалуй, только в случае, если бы его отец не задушил его собственными руками, в чем он неоднократно клялся богу, аллаху и директору школы, которую непрестанно терроризировал его сын. Но случилось непредвиденное: Чудо стал звездой!
Когда по двору разнеслась новость, что его взяли участником в реалити-шоу «Ломка», все вокруг просто онемели от удивления. «Давайте отметим это событие, – выкрикнул Батраз Крабов, наш прославленный борец из второго подъезда. – Ведь не каждый день наш земляк едет покорять столицу!» «Давайте!!! – бодро отозвались мужики нашего двора. – Пусть наш парень постоит там за нашу честь!» Ну, а дальше все было, как обычно. Накрыли большой стол, расставили стулья, принесли пироги, и началось. А он стоял в конце стола, красный от волнения, и терпеливо выслушивал напутственные речи. Но когда очередь дошла до меня, я вдруг неожиданно растерялся. Чего бы ему такого пожелать, чтобы он не обиделся? И вдруг меня осенило. «Желаю тебе, Чудо, – начал я решительно, – чтобы ты хоть там, наконец, научился читать». И тут весь стол взорвался диким хохотом. «Зачем ему читать? – веселился Крабов. – Ведь он не профессором стать хочет, а звездой!» Но я не стал с ними со всеми спорить. Чего зря время терять! Воспользовавшись суетой, я тихо смылся, в глубине души зная, что вся эта история ничем хорошим не кончится. Но меня, как обычно, никто бы и слушать не стал.
На кастинге было много народу, и Чудо, как он потом рассказывал, жутко волновался. Его прозвище очень понравилось продюсеру, и он даже пообещал конкурсанту, в случае удачного прохождения испытаний, договориться с поварами о добавке. А потом сам лично повез его в своем лимузине по столичным улицам, показывая город, и на одном из перекрестков даже угостил шаурмой.
Во время испытаний их заставляли бегать в мешках от милиции, собирать и разбирать шприцы на время, а потом разбили на две команды и устроили состязание по перетягиванию вен. Но как ни старались конкуренты, Чудо всех их обставил. Но больше всего ему понравилась Лиза, молодая наркоманочка из Краснодарского края, и в душе он понял, что это именно из-за нее он так старается, отчего постоянно краснел, когда ее видел. А когда начались съемки, он стал открыто за ней ухаживать, делился с ней наркотиками, прикуривал сигареты и поддавался в карты.
Может быть, благодаря этому обстоятельству у него с самого первого дня были такие высокие рейтинги среди телезрителей. Ведь в остальном он мало чем отличался от других наркоманов, но в один прекрасный день, когда в игру вошел новый участник, все вдруг изменилось.
«Меня зовут Черный Джек», – сказал с порога темнокожий парень и указал пальцем на чудину койку. «Теперь, это мое место!» Я, когда увидел этот момент по телевизору, был глубоко возмущен. Эдакий нахал! Неужели Чудо не даст ему сдачи! Какое он имеет право! Он, видите ли, Черный Джек! Надо просто подойти и врезать ему по морде. Но Чудо, на удивление всем, лишь молча перешел на другую постель, тем самым совершив свою первую ошибку. Ведь «Ломка» на самом деле только начиналась.
Наши все тогда расстроились. Батраз Крабов использовал все свое влияние и даже позвонил продюсеру, но исправить положение было невозможно. Ведь новый парень понравился зрителю, стал темой многих разговоров, и о том, чтобы делать ему замечания, не могло быть и речи. Он постоянно задирал всех вокруг, громко хохотал над своими шутками, заставлял Чудо ходить за сигаретами и однажды даже кинул в него кирзовым сапогом. Все только и говорили, что о Черном Джеке, и когда его изображение стало появляться на футболках, мы поняли, что Чудо ему не конкурент.
Эта интрига, однако, сохранялась несколько месяцев, и у нескольких телезрителей, как потом написали газеты, от напряжения даже случались сердечные приступы. Шутка ли дело! Ведь когда начиналась «Ломка», даже коты за окном переставали мяукать, не говоря уже о маленьких детях.
Решающий удар по престижу Чуда был нанесен в сто двадцать второй серии, когда Черный Джек овладел Лизой. «Никакая я тебе теперь не Лизонька! – бросила она в лицо своему бывшему верному другу, влепив ему пощечину. – Теперь я девушка Черного Джека, понял!» Чудо только кивнул ей в ответ, ничего не сказав, а на следующий день, когда все играли в карты, остался лежать на своей койке, не проронив ни единого слова. Он перестал улыбаться, перестал разговаривать с остальными и даже перестал принимать наркотики. А однажды его даже заметили с книгой в руках, тихо и сосредоточенно проговаривающего про себя отдельные слова и предложения. Я прочитал название книги и сильно за него испугался, ведь это был роман Даниеля Дефо «Робинзон Крузо».
А потом у них на «Ломке» случилось ЧП. Старый наркоман Гриша украл как-то ночью чудины запасы и не рассчитал с дозой. Он валялся посреди комнаты и в конвульсиях бился головой об пол и стонал. Несколько камер одновременно с разных углов запечатлели этот момент, и кадры его спасения оказались на обложках многих журналов. Все участники всполошились и кинулись его откачивать, мерить температуру, делать массаж сердца и искусственное дыхание. Лиза лила ему на лицо холодную воду, а черный Джек делал укол адреналина в сердце, и только Чудо все время ходил взад-вперед и хохотал, мешая всем участникам сосредоточиться. Он смеялся еще и ночью, когда Гриша, как ни в чем не бывало, уже лежал рядом под капельницей, он смеялся и утром, и в обед, и вечером. А на следующий день его уже ждал у себя в кабинете продюсер.
Разговор, который произошел между ними, разумеется, остался за кадром. Но зная, как это обычно бывает, не трудно представить себе слова, которые были сказаны в кабинете начальника. «Здесь не библиотека и не вокзал, – говорил, вероятно, продюсер, – мы одна семья, мы команда, и мы не потерпим посторонних у себя в доме! Рейтинг у тебя низкий, вены узкие, и при всем при этом ты еще и ни капельки не стараешься! Смеяться, когда гибнет твой товарищ, это еще куда ни шло. Но читать на глазах у миллионов телезрителей Робинзона Крузо – это уже слишком! Ну, что мне прикажешь с тобой делать?»
Чудо знал, как шоу избавлялось от непопулярных участников. Молча и с достоинством он снял с себя фирменную майку с логотипом «Ломки», сдал шприцы, жгуты и папиросы и вышел из здания через черный ход. Еще в коридоре на него набросились журналисты с вопросами о причинах его ухода. А когда он вышел на улицу, то увидел огромную толпу фанатов Черного Джека, которые стали бросать в него тухлыми яйцами, и кое-как унес от них ноги.
Он, как он потом рассказывал, плохо ориентировался в городе, слабо соображал, что с ним происходит, и по непонятным причинам сел в маршрутку номер 666, которая увезла его куда-то к черту на кулички. Не зная куда податься, он забрел в какие-то заброшенные развалины, где как назло группа скинхэдов отмечала день рождения Гитлера. Весь день они издевались над ним, как только могли, а потом отдали его бездыханное тело на растерзание болельщикам «Спартака».
Когда Чудо очнулся в больнице, он смог в зеркале различить у себя на лбу выцарапанное изображение свастики, под которой выделялась надпись «Спартак чемпион!» Врачи очень долго лечили его переломы и ушибы, но когда узнали, что у него нет страхового полиса, в тот же день вышвырнули на улицу и пригрозили переломать ему все ребра, если он еще раз к ним обратится без соответствующих документов. Он долго шатался по улицам и собирал на билет домой, а когда вернулся в родные края, как будто онемел от горя.
Мы всем двором как раз смотрели «Ломку», когда он заявился. На экране Черный Джек занимался любовью с продюсером, и поэтому никто на Чудо особого внимания не обратил. Меня тогда сильно возмутил этот ход. Что только не делают эти телевизионщики, лишь бы рейтинг себе поднять! И как только все вокруг верят в это во все! А потом мы услышали глухой, подавленный плач, и все, наконец, увидели Чудо.
И сразу же кинулись его обнимать, целовать, трепать за уши и поздравлять с возвращением, а наш дворовый пес Сармат даже лизнул его в шею.
Сразу накрыли стол, расставили стулья, стаканы, принесли спиртное и начали говорить тосты. А когда дали слово самому виновнику, то было видно, что, узнав близких ему людей, он вновь обрел дар речи.
Он поднял свой бокал, прижал его к сердцу и сделал серьезное лицо. «Как бы трудно мне там ни было, – начал он уверенно, – сколько бы всего я не испытал, я всегда знал, что у меня есть Родина! Мой родной, маленький край. Я этого никогда не забывал. Ни в наркодиспансере, ни в отделении милиции, ни в психиатрической лечебнице. Везде я чувствовал поддержку моих земляков, за что вам огромное человеческое спасибо!»
Услышав эти слова, я невольно прослезился. Ведь как точно он это сформулировал! «Не за что, Чудо! – отвечали старшие. – Это вам, молодым, спасибо, что прославляете наш край!» И тут все начали дарить ему свою одежду, обувь и еду. Батраз Крабов снял с себя свою спортивную куртку, а тетя Роза принесла из подвала старые башмаки ее первого мужа. Кто-то подарил ему кассету, кто-то волан для бадминтона. Я хотел было подарить ему книгу, но не мог придумать, какая ему больше понравится, и решил с этим не торопиться. А потом вдруг решили еще дополнительно деньгами ему скинуться. И я тут вспомнил, что мне срочно надо по делам уходить. И пока они составляли списки, я тихонько, под шумок смылся. Да и чего с ними сидеть, одни и те же разговоры слушать? Только время зря терять! Тем более, что «Ломка» уже давно закончилась.
АЛАНЫ НА ЗАПАДЕ
Когда я жил в Петербурге, к нам вдруг внезапно приехали Аланы. Их лица сияли бодростью и оптимизмом, в то время как за окном уже вторую неделю непрерывно шел снег. На ногах у них были ботинки, на головах вязаные шапки – ну, в общем, Аланы как Аланы, что тут можно добавить! Рюкзаки они спрятали в кладовке, чтобы их не увидела Варвара Степановна, а ботинки и варежки положили сушиться на батарею. Я как раз читал книгу «Морфология центральной нервной системы», но когда на столе появилась водка, книгу пришлось отложить. Начался разговор – одна за другой стали сыпаться разные истории. Их уже четыре раза останавливала милиция: в поезде, в самолете, в метро и в такси. Но их, на самом деле, никто остановить не может. Ведь они твердо решили уехать раз и навсегда, и они это сделают.
А дальше посыпались истории из дома:
о том, как поссорились Лысый и Чмо,
о том, как Дикий поступал в университет,
о том, как спился Зюзя, когда узнал, что Старик выиграл соревнования по борьбе среди юниоров,
о том, как какие-то негодяи зверски убили Пердихана – влиятельного и уважаемого у нас в городе человека.
«Ты представляешь, – кричал мне в ухо большой Алан. – Таджик уехал в Таджикистан и стал там министром культуры». «Представляю, – отвечал я нехотя, – ведь он всегда подавал большие надежды именно в этой области». Мы сидели и пили, а я про себя думал: вот придет Варвара Степановна, как я ей объясню, что у меня гости. Ведь я ей уже за два месяца деньги за комнату задолжал.
Но Аланы всех этих подробностей не знали. «Холодно у вас тут, – пожаловался маленький Алан, когда мы шли за второй бутылкой, – замерзнуть можно». И действительно, мороз стоял фирменный, как на заказ. Стекла в троллейбусе покрылись коркой льда, сточная канава во дворе, неизменно осквернявшая воздух в любое время года, и та заледенела. «Я хочу в Испанию, – сказал мне маленький Алан, – я по-испански ни слова не понимаю». Я кое-как удержался от смеха и чуть не поскользнулся на тротуаре. Мы шли дальше, и я вдруг почувствовал какое-то внутреннее тепло. Хорошо, что они приехали. Совсем я здесь заледенел – и тут вдруг эти два клоуна. Будет чем заняться в ближайшее время.
«В городе у нас жить совсем невозможно стало, – жаловался большой Алан, открывая седьмую бутылку. – Все прибрали к рукам внутренние органы». «Это какие?» – переспросил я, будучи уже изрядно пьяным. «Какие, какие! Печень, почки, селезенка, прямая кишка – сам что ли не знаешь!?» Но я, кажется, уже не понимал о чем речь.
На следующее утро (ближе к вечеру) мы вместе осмотрелись в городе. Были на Марсовом поле, в Кунсткамере, даже сходили в какой-то театр, а вечером вместе остановились на набережной и смотрели на воду. Справа от нас гордо царапал небо изящный фаллос Петропавловской Крепости, в спину нам веял холодом Зимний Дворец, внизу под нашими ногами скорчил мину Дворцовый Мост, и все это разрезало надвое острое лезвие «Нева» – своим пронзительным матовым блеском.
Большой Алан был потрясен гораздо больше, чем маленький. Его глаза вдруг заблестели, но он сумел с собой совладать. «Отступать нам некуда, – сказал большой Алан, – все мосты сожжены». После того как убили его начальника на рынке, он больше ни за что не вернется к делам. А переучиваться на программиста он тоже не собирается. Маленький Алан тоже был с ним во всем согласен и в подтверждение громко выругался. Они уже давно собирались уехать и вот, наконец, приняли решение. Большой Алан ради этого продал в деревне дом. Маленький – квартиру в городе.
Мы вышли в центр и на следующий день, бродили по старинным улицам, прошлись по набережным каналов, и мне даже показалось, что лица у Аланов, на фоне архитектуры барокко и рококо, стали какими-то более одухотворенными. А может быть, только показалось. «Видите этот дом, – сказал я им, указывая пальцем на старинное здание. – Здесь Пушкин приставал к Анне Керн». И про себя подумал: а ведь как все-таки замысловато устроен наш мозг! Ведь вся наша черепная коробка полным полна серого вещества – нейронов, от которых по всему телу разбегаются отростки. За секунду по этим отросткам проходят тысячи, миллионы сигналов, в организме протекают тысячи, миллионы микро и макропроцессов…
А потом мы прямо с мороза ввалились в Эрмитаж. Лица Аланов стали серьезными, они насторожились, но несмотря на весь этот мраморный блеск и антураж, не растерялись и остались верными себе. «Надо же! Прямо как на конфете», – сказал маленький Алан, глядя на картину «Три богатыря», и тут же получил оплеуху от большого Алана. В залах европейского искусства маленького Алана вдруг заинтересовали малые голландцы. Но большой Алан, подоспев за ним следом, только злобно фыркнул и подверг мастеров уничижительной критике: «Полная фигня! Слишком маленькие – это несерьезно!»
Мы перешли в зал импрессионизма, и Аланам вдруг сильно захотелось в туалет. Маленький Алан сказал, что не может больше терпеть, и сходил по большому. Большой, к счастью, не стал следовать его примеру и ограничился тем, что сходил по-маленькому, после чего мы все втроем с облегчением двинулись дальше.
В зале античного искусства внимание Аланов неожиданно привлекла статуя римского легионера. Большой Алан прищурился и злобно покосился, а маленький нахмурился, сдвинул брови и сжал кулаки. «Уж больно дерзко смотрит», – сказал большой Алан, выдерживая каменный взгляд мраморного врага. «Наверное, авторитетом был у них», – прибавил маленький Алан откуда-то сбоку. «Ничего, – перебил его большой, – мы с Таджиком и не таких обламывали». Взгляд Алана был очень суров, и я уже испугался, как бы не вышло ссоры, но смотритель зала успел вовремя подойти и сделать нам замечание.
Когда мы вышли на Дворцовую Площадь, какой-то милиционер попросил нас поднять скомканную и брошенную Аланом пачку от сигарет. Глаза большого Алана стали наливаться кровью, и я поспешил сделать это за него, чтобы избежать неприятного продолжения этого разговора. Мы шли дальше и дальше, а мороз становился все суровее и суровее. Когда мы дошли до Канала Грибоедова, Алан одобрительно кивнул: «Знаю, знаю, – сказал он с гордостью, – у вас все тут только и делают, что грибы едят. Нам с Аланом это ни к чему». И он в который раз без всякой причины стукнул маленького Алана по голове, после чего тот съежился и надвинул шапку поплотнее на лоб.
Они пожалели, что не взяли с собой рюкзаки. Ведь там остались фотоаппараты и еще две бутылки водки. А я про себя подумал: все-таки повезло, что большой Алан не сходил в Эрмитаже по большому. Наверняка дело бы закончилось большим скандалом.
«А за границей, что собираетесь делать?» – спросил я как-то по инерции. И они вдруг напомнили мне пионеров, которые, прочитав много детских книжек, решили покорить северный полюс. «Работать будем! – ответили они хором. – Работать!»
Мы сели в метро на станции Василеостровская, там, где обычно бывает большая толчея перед турникетом, и гордо заняли места на эскалаторе. В вагоне нас сдавила толпа, и Аланам это сильно не понравилось. Они оказались лицом к лицу с рекламным плакатом на стене и стали его внимательно рассматривать. С него Аланам улыбались молодые российские фигуристы Евгений Плющенко и Наталья Колбасенко. «Покупай в супермаркете «Молодость», – гласила надпись на плакате, – а то отбросишь коньки!» Я увидел, как улыбка промелькнула по лицам Аланов, но двери вагона разбежались, и нам уже надо было выходить.
«А проститутки здесь дорогие? – спросил меня большой Алан, когда мы подходили к дому Анны Ахматовой. – Сколько стоит одна белая ночь?» Я сказал, что не знаю, а сам почему-то вспомнил Варвару Степановну. Ведь как только мы вернемся, она снова начнет возмущаться. Почему, дескать, гости так долго задерживаются! Как ни крути, а шоколадку ей покупать придется. Тем более, что у нее на прошлой неделе подохла кошка Катя – царство ей небесное.
«Здесь весна наступает только в апреле, иногда даже в мае, – сказал я маленькому Алану, – а все остальное время – снег. Даже выходить никуда не хочется». «Значит у тебя, безвыходное положение», – сказал большой Алан и опять со всего размаху треснул по голове маленького, как будто это он во всем виноват.
Большой Алан говорил громко и много. Маленький Алан ему охотно поддакивал. Чувствовалось, что большой Алан оказывает на маленького большое влияние, и я вдруг понял, что это всегда так было, наверное, даже тогда, когда они оба были еще маленькими.
А потом большой Алан вдруг разбудил меня ночью и пожаловался: «Жалко, что у тебя телевизора нет. Без телевизора – это не жизнь». Он сам хотел взять с собой телевизор. Но в последний момент подумал: а ведь можно и там, в Европе, телевизор купить. Зачем же свой туда тащить, если у них тоже продаются! Их телевизоры, наверное, даже качественнее, чем наши. Я полностью с ним согласился, но заснуть уже не смог до самого утра.
Так тянулись дни. Но однажды утром я с ними уже не пошел. Все время просидел дома, дочитывая старую книгу «Морфология центральной нервной системы». Сконцентрироваться было невозможно. Я смотрел на рисунки головного мозга, а видел Аланов. Представлял себе, как они вдвоем ходят по Невскому проспекту, путаются в улицах, садятся не на те маршрутки и выходят не на тех остановках, и в душе даже ехидно посмеивался. Надоели они мне. Сами виноваты – мнят себя центрами вселенной, от этого и все проблемы. Разве можно что-то изменить посредством перемещения в пространстве. Разве можно просто так взять и уехать от своих проблем? Ведь проблем от этого станет еще больше. Еще мой прадед говорил моему деду: если курица в телеге хозяина съездит с ним в соседнюю деревню, то и назад вернется курицей, а не индюком. Но мой дед не послушался моего прадеда, ровно, как и мой отец моего деда. Чего уж говорить обо мне! Все решения, на самом деле, не на карте, а в мозгах, в собственной голове. Но как объяснить это Аланам? Ведь меня они и слушать не станут. Пусть делают, что хотят, в конце концов, это их право. Может быть, в этом есть какая-то природная закономерность: птицы летят на Юг, Аланы – на Запад?
Я стал читать дальше и прерывался только вечером, когда приходили Аланы. Я с интересом наблюдал, как они вваливаются замерзшие и голодные домой и начинают наперебой рассказывать свои новые истории: о том, как их на мосту лейтенанта Шмидта остановил майор милиции после того, как они в полдень подрались с болельщиками «Зенита», о том, как они зашли в кафе «У Филипыча» и набили Филипычу морду, и о том, как они вечером, как последние лохи, проиграли почти все деньги на каком-то лохотроне.
А через месяц, день в день первого апреля, им открыли визы, которые они ждали все это время. Они сначала думали, что их разыгрывают, а потом, обрадовавшись, стали собирать свои рюкзаки. Большой Алан купил себе в дорогу большой футбольный мяч, а маленький – конфеты «Му-Му» и шарик для пинг-понга. Я проводил их до автобуса и долго еще махал им вслед рукой. Мне вдруг стало отчего-то очень грустно. Это уезжала часть меня – беззаботная и глупая, наивная и дерзкая, но все-таки часть. «Ты тоже тут не расслабляйся! С ума не сходи! – сказал мне на прощанье большой Алан. – У вас тут люди все психованные. Особенно старушек не любят. – Он принял серьезный вид и добавил: – Мы с Аланом тоже книги читать умеем, ты не думай». Большой Алан положил свою руку на голову маленькому Алану, после чего тот широко улыбнулся, как будто замкнулась какая-то причудливая электрическая цепь, и они уехали.
«Жалко, что «Аврору» не успели посмотреть», – крикнул я им вслед, но они уже не слышали. Они поднялись в салон и растворились в массе немых, облепивших стекла, бившихся в прощальной истерике пассажиров. Потом они скрылись из виду.
Как только они уехали, сквозь серые тучи вдруг выглянуло солнце. Снег начал таять. Небо прояснилось. Варвара Степановна повеселела. «Ну что, Аланы-то твои уехали?» – спросила она меня рано утром с каким-то злорадством в голосе. «Уехали, Варвара Степановна», – ответил я и задумчиво посмотрел из окна в прояснившееся небо. «А куда уехали-то?» – не унималась старушка. «На Запад, Варвара Степановна! На Запад».
Вскоре я узнал, что оба Алана сумели найти себе занятие. Большой Алан стал продавать на рынке в Испании арбузы и дыни, а маленький Алан в Португалии собирать абрикосы. Они писали, что очень рады тому, что с ними случилось, и жаловались на жару и большую влажность. «Какое счастье! Какие молодцы!» – подумал я и вновь погрузился в книгу «Морфология центральной нервной системы». В Петербурге погода снова резко изменилась. Пошел снег, за окном завыла метель, в кране кончилась горячая вода, и Варвара Степановна стала все больше и больше раздражать. Жадная хищница, которая прикидывается доброй бабушкой. Лицемерка. Голова у нее маленькая, лоб – узкий. Старая ведьма! Мало ей что ли, что я ее кошку отравил? Я подумал и твердо решил: не дам себя в обиду! Отступать некуда – все мосты сожжены! Будет приставать с долгами, не дрогну – замочу старушку!
ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ НАРТА СОСЛАНА
Скука и тоска одолели нарта Сослана на склоне лет. Вот уже который год сидел он без дела. Много славных подвигов совершил он, много побед одержал, а равного себе по силе и ловкости так и не встретил. Но другим стал народ нартов, новые богатыри были в чести. Забыли нарты старого Сослана – даже слух ходил, будто умер он давно. И решил он вновь напомнить о себе нартам. «Не ржаветь же мне в доме, как старому плугу», – сказал он себе. Взял он свой меч, надел доспехи свои старые, сел на коня и в поход отправился.
Ехал он день, ехал ночь – сколько ехал одному ему ведомо – и оказался на лысой горе, на самой вершине. А под ним, в долине, город большой лежит, по обоим берегам реки. «Что за город такой, – подумал Сослан, – почему не ведом он нартскому народу? Дома большие. Улицы – каменные все. Может, есть кто там, кто со мной сможет силой помериться?» Спустился Сослан с горы, скачет по улицам, а вокруг ночь тёмная, людей никого не видно, только здоровые железные жуки по дорогам ползают. Видит Сослан – мост через реку огромный, из чугуна вылит. И мост этот с четырех сторон барсы стерегут. А у моста воин стоит на коне исполинский, поводья натянул, коня на дыбы поставил. Подскакал к нему Сослан, ладони чашей сложил у лица и кричит ему наверх: «Кто бы ты ни был, великан, но сильнее моей силы в тебе не будет. А не веришь, давай со мной силой мериться». Но воин даже с места не сдвинулся. Как стоял, так и стоит, как будто и не слышал ничего. Разозлился Сослан, достал свой лук и пустил стрелу в белого воина. Но вернулась стрела на две части сломанная, отскочила и упала к ногам Сослана. Пригляделся Сослан и отпрянул тут же. Как будто сам глазам своим не поверил. Воин, что перед ним стоял, из камня весь был. И конь и доспехи его тоже каменные были. «Ну, чудеса, – подумал Сослан, – не обошлось тут без колдовства».
Двинулся он дальше в путь. Видит барсы на мосту тоже каменные, стоят, не шевелятся. «Чудеса, да и только, – думает Сослан. Кто их так заколдовать мог? Наверняка старый Сырдон руку приложил. В старости на козла похожим стал, а все козни людям строит. Вот вернусь, первым делом с ним разберусь». Скачет дальше Сослан, видит – синий воин стоит. На голове странная шапка какая-то, во рту свисток, а в руке черно-белую палку держит. Начал он этой палкой Сослану махать, а что сказать хочет – непонятно. Остановил Сослан коня, дай, думает, у него спрошу, с кем в городе можно силой помериться. И тут видит Сослан, что пьян воин тот, на ногах еле-еле стоит. Подходит воин к Сослану, руку к голове прикладывает, дышит аракой на Сослана и говорит: «Младший лейтенант Урурумов. Почему нарушаем?» Не понял Сослан, чего незнакомцу нужно, удивился таким речам. Подумал: наверное, крепко выпил незнакомец. Сам не знает, что говорит. «Как тебя разуметь, храбрый воин, – говорит ему Сослан. – Вроде и на нашем, на нартском языке говоришь ты, но слова твои непонятны мне». «Ничего тут непонятного нет, – отвечал пьяный воин, – не надо дураком прикидываться. Почему транспортное средство без номерных знаков?» Вновь задумался Сослан над словами воина. «Не знаю, как тебе ответить, незнакомец. Первый раз я, нарт Сослан, слышу про номерные знаки. Нет такого обычая в стране нартов и никогда не было. А приехал я потому, что ищу равного себе в силе и доблести, кто мог бы со мной силой помериться». Послушал незнакомец Сослана и сразу добрым стал, смеяться начал. «Так ты из конного театра! А я думаю, что это он мне комедию ломает? Проезжай. На первый раз прощаю. Но если еще увижу, что нет номерного знака – сразу на штраф-площадку поставлю». И опять приложил воин руку к голове, как будто попрощался. Повернулся спиной и дальше побежал железных жуков палкой останавливать.
Скачет Сослан по улицам и думает: «Странные обычаи в этих местах. Как рассказать нартам о том, что увидел. Если скажу, что видел много жуков железных на улицах, и все с номерными знаками, осмеют меня нарты, не поверят». Видит вдруг вдалеке юноши на корточках сидят, тесный круг сделали и как будто секретничают. Подъехал поближе Сослан, пригляделся, видит, дым какой-то от них исходит, и запах странный у этого дыма. «Эй, воины! – крикнул им Сослан. – Знаете кого в здешних краях, кто со мной силой бы мог помериться?» Оглянулись на него юноши, повскакивали с мест. И тут увидел Сослан, что глаза у них красные-красные, как яблоки в нартском саду. «Вот так диво! – думает про себя Сослан. – Сколько краев объездил, а чтоб у молодежи такие красные глаза были, нигде не встречал». «Ну! Что молчите? – говорит им Сослан. – Кто самый храбрый на вашей улице?» И увидел Сослан, что испугались юноши. Словно собственный язык со страху проглотили. Стоят, как в землю вкопанные, дрожат и вдруг как кинулись убегать, и все в разные стороны, как зайцы трусливые. Задумался Сослан, почему так получилось. Не собирался он младших обидеть. Все убежали, как мыши, когда кота видят. Только один юноша остался, самый младший. Да и тот говорить не может. Весь трясется, головой вертит, и только и делает, что повторяет: «Вот это приход! Вот это приход!» Плюнул Сослан с досады на каменный пол. Не признает его здесь никто. Расстроился, но виду не стал подавать. Просто дальше поскакал.
Долго скакал он по городу, сам не знает сколько. Видит дома большие-большие, и много очагов горит в таких домах. «Неужели стольким людям в одном доме места хватает? – думает Сослан. – Это не дом, а улей пчелиный. И человек в таком доме, как пчела, всю жизнь в тесноте жить должен». И стали вдруг медленно гаснуть огни в ульях. И жуки железные перестали на дороге попадаться. В какой угол города заехал Сослан – сам сказать не смог бы. Все темно вокруг, людей никого не видно. И тут сомневаться начал Сослан. Как будто предчувствие какое в нем появилось. «Зря я все это затеял, – сказал он сам себе. – Зачем мне подвиги на старости лет? Сидел бы сейчас дома, заботы бы не знал». Подумал так Сослан, и как в воду глядел. Вдруг из темноты голос раздался. Как будто сказал кто-то: «Братуха, закурить не найдется?» И тут же со спины ему на голову огромной силы удар обрушился. Словно тяжелым железным копьем били. Не удержался Сослан в седле, упал на землю. Только за мечом потянулся, как второй удар на него обрушился. И такой сильный, что даже шлем надвое раскололся. Тут Сослан совсем чувств лишился. Ни рукой, ни ногой двинуть не мог, только голоса вдали слышать мог, как разбойники добычу делили. И один голос похож был на голос бешеной, больной собаки. А второй – на голос ленивого, кастрированного кота.
«Вот паскуда! – сокрушался первый голос. – Ни денег, ни мобильника при себе не носит». «Зато меч у него конкретный, – ответил второй голос. – Такой спокойно загнать можно. Вон видишь, тут даже чё-то типа золота есть. На два грамма по любому хватит». «А с лошадью с этой чё делать?» – спрашивал первый голос. «А чё… тоже загнать можно. Вон Мурик из первого подъезда щенка овчарки на четыре грамма поменял, – ответил второй голос, – Потом его две недели видно не было. Его еще потом на скорой увезли. Сам пожалел, чё пожадничал, крыса». «Ты чё, Палёный, все мозги прокайфовал? – озлобился первый голос. – То щенок был. Щенка дома держать можно. А с лошадью чё делать? Где ты такого лоха найдешь, чёб тебя за лошадь ширевом взгрел?» «Ну ладно, чё… оставим тут тогда. Она же лошадь, ментов же не вызовет», – ответил второй голос и засмеялся. И тут оба голоса смеяться начали. И смех какой-то дикий у них был, как ослица кричит, когда детеныша рожает. А потом и совсем смех пропал, и не знал уже Сослан, слышал он голоса или все это ему только почудилось.
Очнулся Сослан, когда солнце вовсю уже светило. Вдохнул утренний воздух, но не свежесть принес ему воздух, а запах гари и головную боль. Видит, что сам в крови весь, ни меча, ни доспехов нету при нем, только конь его смирно рядом пасется, мордой мотает, как будто тоже удивляется и сочувствует. «Ты еще будешь мне тут головой мотать! – крикнул Сослан на коня. – Стыдно должно быть!» «А мне-то чего стыдиться? – отвечает конь Сослану. – Это же не меня наркоманы как последнего лоха на меч и доспехи кинули». И стало видно Сослану, хоть и отвернулся конь его, что смеется он сквозь зубы, еле-еле смех сдерживает. Хотел было ударить его Сослан, но такую боль в руке почувствовал, что чуть было не закричал. Хотел левой рукой, а та как камень стала, вовсе не слушается. И подумал Сослан: «Горе мне, горе! Уже конь мой надо мной смеется. Что за место такое заколдованное?»
Тут видит Сослан, кадки железные стоят, и из кадок этих мусор торчит. А рядом старец седой в них копается и, что понравится, выбирает и в суму свою кладет. Бросился к нему с мольбой Сослан, всеми богами его восславил. «Будь славен твой труд, мудрый человек! Скажи мне, есть ли в ваших краях богатыри? Славные воины, которые в честном бою свою силу доказывают, а не нападают со спины, как шакалы? И ответь мне, почему утром воздух у вас как будто железом полный?» Тут старец повернулся к Сослану лицом и начал головой качать и смеяться. А Сослан нос рукой закрыл, потому что запах от старца нехороший вдруг повеял. «Где же ты сейчас богатырей найдешь! – сказал ему старец. – Богатыри только в сказках бывают! А воздух нам «Электроцинк» отравляет. Спасения от него никакого нет». Тут старец взглянул хорошенько на Сослана, увидел кровь и одежды разодранные и тут же смеяться перестал, грозное лицо сделал. «Не знаю, к чему ты клонишь, друг, но если ты хочешь в этих баках порыться, то тебе придётся иметь дело со мной, потому что это моя территория! Вот тогда и посмотрим, кто из нас богатырь!» – сказал старец и взял в руку камень с земли. «О великий воин, – ответил ему Сослан, – будь долог твой век, ибо ты единственный в ваших краях, кто со мной в честном бою сразиться осмелился, несмотря на твою сутулость и видимую немощь. Но седина твоя много старше моей седины и не дает мне права биться с тобой, как с равным. Поэтому удаляюсь я, пойду дальше своей дорогой». «Давай, давай! Канай отсюда! – крикнул ему вслед старик. – Ищи себе другую помойку. Здесь я главный богатырь!»
Сел Сослан на коня своего и дальше поскакал. «Ну и дела, – думает Сослан, – сколько раз в поход ходил, а такого позора еще не было. И что за народ такой здесь, что только в темноте воюет?» Тут на дороге вновь жуки появляться стали. Вместо ног – колеса, и бегают быстро-быстро, как ни одна лошадь не скачет. А если на дороге у них окажешься, кричать начинают диким воплем, как свиньи, когда их режут. Испугался конь Сослана этих криков, на дыбы встал. Да и Сослану не по себе стало, быстрей бы отсюда выбраться, думает он. Сколько скакал он – сам сказать не сможет. А смог бы, все равно не сказал бы, потому что поклялся он забыть эту дорогу.
День скакал он, ночь скакал, и еще день и ночь, и на утро вновь в нартском селении оказался. Обрадовался старый Сослан, завидев нартский народ: и юноши у нартов достойные, и девушки стройны и красивы, и места вокруг – все знакомые. И решил он нартам о своем походе поведать. Стал он рассказывать про город-призрак, в котором по дорогам железные жуки ездят, молодежь с глазами красными ходит, простые люди, как пчелы, в ульях живут, а страшный уаиг «Электроцинк» целыми днями сидит и воздух им портит. Рассмеялись нарты в ответ, не поверили. А громче всех старый Сырдон смеялся, прямо как козел горный блеял. Смотрит в лицо Сослану и говорит: «Что-то дед Сослан вместо добычи сказки разные нам в селение приносить стал. Во сне, наверное, тебе все это пригрезилось». Не выдержал Сослан, вскипела в нем злость, возьми да и крикни он Сырдону: «А ты вообще пасть закрой, лох поганый!» Не понял Сырдон слова Сослана. И остальные нарты тоже ничего не поняли. Только переглянулись, плечами пожали, но ответить ничего не смогли. Да и сам Сослан не понял, что это он такое сказал. «Наверное, воздухом испорченным надышался», – подумал Сослан. Обиделся он тогда на нартов и ушел из селения. Высоко в горах построил себе башню и жил там в полном одиночестве, пока борода его не стала у него под ногами путаться. Никуда он не выезжал, взаперти сидел все время. Только и делал, что думал: был город-призрак на самом деле, или все это только пригрезилось ему, нарту Сослану.