Перевод с осетинского Р. Плиевой
Вернувшись из ссылки, я оказался в теплых объятиях родных и близких, знакомых и даже незнакомых людей. Объятия, поцелуй, слезы и радость – не было им конца.
В день моего возвращения ко мне из театра пришли мои друзья-актеры Андрей Гелдиев и Варя Чабиева. Они сказали, что сцена ждет меня обратно.
На второй день, в 11 часов утра я пришел в театр. Это была удивительная, незабываемая встреча! Сколько добрых рук, теплых объятий, трогательных слов приветствия и поздравлений… К тому времени появилась и Сона Джадтиева. Увидев меня, она в первую минуту онемела, затем ее словно прорвало: «Сынок»! – она крепко прижала меня к груди, и я услышал ее судорожные всхлипывания. Сердцу стало больно… невыносимо больно. – Знай, что отныне ты – мое дитя, мой четвертый сын. – Старший сын Сона, Знаур, хорошо известен в Южной Осетии. Оба других – военнослужащие, полковники. Один из них был в числе первых встречающих Гагарина, вернувшегося из космоса на Землю. – Мы, Гоги, оплакали уже тебя в ночь после твоего ареста. Для тебя больше нет смерти»…
Мне рассказали, что было тогда. После спектакля в селе Тбет актеры садились в автобус. Вот уже вроде все уселись, и водитель завел машину, собираясь тронуться в путь. И тут кто-то из женщин воскликнул:
– Ты куда?! Гоги еще не сел!
Никто не произнес ни звука. Все молчали.
– Андрей, ты помладше нас, сходи, позови Гоги. Сколько можно ждать, – сказала Нина Чабиева.
Андрей не сделал даже попытки встать со своего места. И снова тишина, ни звука.
– Андрей, ты что, не слышишь? Нина же попросила тебя позвать Гоги, – укорила его Зарета.
Что оставалось делать Андрею? С трудом проталкивая слова сквозь онемевшие губы, он сказал, что Гоги нет, его арестовали, увезли… Все молчали. Запричитала Сона:
– До этого арестовали его брата, а теперь и его. Бедный Кудзи, остался один, без сыновей, без опоры, без помощи…
– За что его, а?! – громко спросила Зарета. Не сдерживая злости, она продолжила: – А за что взяли моего брата Александра или моего мужа Николая или других порядочных людей, ни в чем не виновных? За что?.. В чем их вина?..
В этот миг раздался уверенный голос одного из актеров:
– У нас, в Советском Союзе, без вины никого не сажают, поэтому прекратите говорить ерунду!..
Никто не ответил ему… Все знали его темную, пакостную душонку, поэтому все затихли…
– Мы так оплакивали тебя, Гоги, я думала, ты, как и мои, уже не вернешься, – улыбаясь сквозь слезы, говорила Сона. Я думаю, что еще очень долго на осетинской сцене не будет подобной женщины. Красивая, интеллигентная, талантливая, она была поистине Мастером в искусстве. На сцене она не играла, она жила.
В тот же день я встретился с Левой и Знауром. Они вернулись раньше меня. У нас было, о чем поговорить. Не вернулся пока Хазби Габуев, и мы ходили встречать его к поезду. Поезд из Тбилиси прибывал ночью, в 11 часов. Вместе с нами приходили к поезду и наши семьи, от мала до велика.
В тот день Хазби не приехал. Не появился он и на второй день. Не было его и в третий, четвертый… Прошла неделя, вторая, его все не было. Мы поняли, ждать его бессмысленно, и были очень встревожены этим. Неспроста все это, что-то случилось… Но что?.. Тяжело было смотреть на убитых горем его мать Нанион и сестру Замиру. После долгих усилий нашего замечательного писателя Гафеза от имени правительства была направлена телеграмма с запросом в лагерь, где сидел Хазби. Ответ получили быстро. В нем сообщалось, что свой первый срок Хазби Габуев отсидел полностью, но в конце срока что-то произошло в лагере, и он получил новый срок – 15 лет. Это было ужасно. Нет слов, чтобы передать состояние матери и сестры Хазби. Три года ждать его возвращения, и вот, когда, казалось, все мучения позади, как обвал, новая беда – еще на 15 лет растянули палачи их горе. Полных 10 лет отсидел еще Хазби в этом лагере. Мы, как могли, поддерживали его мать и сестру, обнадеживали, уверяли их в том, чему сами уже не верили. Ничего лучшего мы придумать не могли, но старались поддерживать их и материально, и морально.
Отдохнув немного, я вернулся на работу в театр – актером, с зарплатой в 310 рублей. Мало что можно было купить на эти деньги в то время. Трудно жил мой народ, трудно жил и я, лучшей жизни мы не знали и не ведали о ней, да и думать особо об этом никто не думал. Народ слепо верил в идеи «светлой коммунистической жизни», которые вдалбливали в наши головы, и мы, не считаясь с нашей нищенской жизнью, героически преодолевали все трудности, шли «вперед – к победе коммунизма», в «рай», который нам уготовили боссы-коммунисты.
В тот год Ладик (Владимир Ванеев, руководитель подпольной группы “Растдзинад”), студент второго курса, был вынужден перевестись на заочное отделение, чтобы иметь возможность работать и помогать матери Козиан. Они жили только на ее зарплату. Какой оклад сегодня у медсестер и какой был тогда – общеизвестно, только-только не умереть с голоду.
Целый год проходил Ладик в поисках работы, но – увы! Рабочие места были, но для него не нашлось ничего. Раньше он хоть стипендию получал, а теперь на целый год лишился и этого. Пришлось ему возвращаться снова на дневное отделение. Но вот окончен институт, получен диплом о высшем образовании, но работы снова нет как нет. Снова поиски, обивание порогов учреждений и организаций, но для него ничего не находится. Как же! Подопечный КГБ вернулся после отбытия срока, но «лапу» свою эта страшная организация снимать с него не собиралась. Но – Бог с ними. Это была их работа – арестовывать, пытать, убивать – ничего другого они не умеют делать. Печально то, что не нашелся человек в Цхинвале, чтобы помочь пострадавшему парню устроиться на работу. Не оказалось таких. Это говорит о деградации нашей нации, мы уже не понимаем, где свой, где чужой, где друг, где враг. Человеческое лицо осетина распродано и раскуплено за копейки… Мой друг был вынужден уехать работать в дальнее высокогорное село.
Спустя два месяца после моего возвращения мы собрались у моего дяди Коста отметить праздник 54-летия Великого Октября. Хозяева постарались на славу – стол «полон яств», всего вдоволь. Тост следует за тостом, а как же иначе! В комнате, на одной из стен – большой портрет Ворошилова, напротив – нашего вождя Джугашвили-Сталина с маленькой девочкой на руках. Мой дядя, старый, убежденный коммунист, как всегда поднял тост за того, что дал нам эту «счастливую» жизнь, за нашего любимого вождя Иосифа Сталина. Он произнес тост и выпил полный рог араки – до дна. Младшие, подражая старшему, тоже подняли свои бокалы в благодарность за счастье и процветание и тоже осушили их до самого донышка.
Я сижу, слушаю, ничего не говорю.
– Выпей за нашего дорогого вождя, – предложил мне дядя.
Я не выдержал, возразил:
– Видишь девочку на руках у усатого? Так вот, эта девочка сейчас по его указу сидит в тюрьме, а ее отца он приказал расстрелять в 37 году. Вот он какой, наш «любимый вождь» Иосиф Джугашвили.
Сидящие за столом онемели, услышав такое в адрес «отца всех народов», побледнели и со страхом смотрели на меня. Мертвая тишина опустилась на наше застолье.
Дядя покраснел, как вареный рак, утирая внезапно выступивший пот на лице, огляделся вокруг, нет ли чужих где… Потом вскочил со своего места и дрожащим от страха голосом сказал мне:
– Ты можешь так погубить мою семью. Ради бога, я же тебе ничего плохого не сделал, лучше уходи, оставь нас подальше от греха.
Я не подчинился дяде, не ушел. Старался доказать ему, что я все-таки прав. Спустя два года, когда истинное лицо Сталина предстало во всей своей ясности, в своем настоящем обличье, мой дядя часто вспоминал тот случай, когда, испугавшись, хотел выгнать меня из дома, и, вспоминая, каждый раз каялся и просил прощения.
Осенью того года мы отмечали пятидесятилетний юбилей нашего театра. Инициатором этого мероприятия выступил театровед Васо Цабаев. Цабаевым собран обширный материал по истории осетинского театра, он подготовил и выпустил к юбилею книгу. Конечно, в этой книге не упоминалось, к сожалению, имя выдающегося осетинского драматурга Елбыздыко Бритаева. В то время кем только его не называли: и буржуазным националистом, и меньшевиком и т.п. Поэтому на юбилейном вечере его имя не было произнесено – каждый боялся за себя, хотя между собой, шепотком, говорили о нем немало.
На юбилейные торжества собралось много приглашенных из всех уголков страны. К показу гостям мы подготовили отрывок из пьесы Касболата Кусова «Сын народа». Это о том, как Коста Хетагуров встречается в горах с бедным чабаном. Роль Коста играл Степан Газзаев, роль бедняка – я.
На второй день газеты должны были выйти со статьей о вечере и нашими фотографиями. Но мое фото изъяли, не разрешили печатать. Мне сказал об этом главный режиссер нашего театра Гриша Кабисов. Все было понятно: не забывают обо мне, внимательно следят за каждым моим шагом.
1-го мая 1955 года, я хорошо это помню, я стоял на театральной площади, смотрел демонстрацию, когда ко мне подошел наш актер Кадзах Чочиев и сказал:
– Парень (у него была такая манера обращения), ты знаешь, меня рано утром вызывали в КГБ…
Он не успел закончить, как я продолжил за него:
– И спрашивали тебя обо мне…
У Кадзаха глаза полезли на лоб.
– Откуда ты знаешь? – удивленно спросил он.
– Знаю, Кадзахмат, знаю…
– Да, дорогой, меня спрашивали, мол, что он говорит, как относится к КГБ и так далее…
Кадзахмат выразил им свое возмущение и в результате был изгнан.
Все мое прекрасное настроение от юбилейных торжеств было испорчено. Но что тут поделаешь, надо было терпеть…
Отец рассказал мне, что после нашего с братом ареста его несколько раз снимали с работы. Не подумайте, что он занимал какой-то большой пост. Он был простым билетером у входа в парк. Сколько раз через суд приходилось ему восстанавливать справедливость. Очень ему помог – всеми правдами и неправдами – тогдашний начальник отдела культуры, бывший актер Андрей Жажиев. Кое-кому он так прямо и заявил, что пока он жив, никто Кудзи не снимет с работы. А что сыновья его арестованы, так не за воровство же или мошенничество, надо же понимать это.
– И не только морально, но и материально помогал мне Андрей. Часто, приходя в парк, совал мне в карман деньги, мол, помоги своим мальчикам, хоть посылку отправь им, – рассказывал отец. – Или был еще Кудзи Бязров. Не было случая, чтобы встретив меня, он не подошел и не спросил о вас, не сказал добрых, обнадеживающих слов. Или Сона Джадтиева. Сама изболевшаяся по родным, тревожилась о вас, как о сыновьях.
О многих хороших людях рассказал мне отец, всех и не упомнишь. Но об одном случае, рассказанном с печалью отцом, не забуду до конца дней своих. Я писал отцу из лагеря, что от голода и истощения начал слепнуть, и просил прислать мне хотя бы немного жира, каких-то питательных продуктов. Будучи инвалидом, мой отец получал свою мизерную пенсию и зарплату. А что на них можно было сделать, ведь посылать-то надо было в два адреса, обоим сыновьям, и деньги, и продукты… Не найдя другого выхода, он обратился со слезной просьбой о помощи к своему близкому родственнику: «Мои сыновья погибли в лагере, им надо купить гробы. Один я сумел приобрести, а на другой не хватает денег. Очень прошу, помоги мне». Куда там! Тот и бровью не повел. Не пришел на помощь.
Сейчас опять много пишут о приходе к власти и правлении государством Хрущева. Безусловно, он сделал много хорошего. Его деятельность еще ждет объективной оценки. Именно по приказу Хрущева были арестованы Берия и группа его пособников. А кто предал гласности преступную деятельность Сталина и тех коммунистов-бандитов из Политбюро, которые работали с ним – Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова и других, им подобных? Тоже Хрущев. А кто освободил колхозников от изнурительных налогов? Но главное, Хрущев освободил людей, безвинно томившихся в сталинских лагерях смерти.
Наконец-то мы вздохнули полной грудью. Не было границ нашей радости, пришла долгожданная пора, когда люди узнали правду об обмане и преступлениях правящей верхушки против своего народа.
Если не ошибаюсь, в начале 1956 года наш театр показал в шахтерском поселке Квайса спектакль по трагедии Гриша Плиева «Чермен». Вернулись мы оттуда где-то в начале третьего ночи. Подъехав к зданию театра, увидели группу военных, окруживших памятник Сталину, и несколько тяжелых машин. Памятник снимали с пьедестала, головой вниз опускали на землю лебедками. Сона Джадтиева воскликнула:
– Дожила, слава Богу, и до этого, теперь и умереть не страшно.
– Люди с голоду подыхали, а он себе памятники ставил, – сказал Георгий Губиев.
* * *
В тот год мы поставили трагедию Нафи Джусойты по рассказу Сека Гадиева «Азау». Спектакль назывался «Азау и Таймураз». На мой взгляд, спектакль прошел удачно. Режиссер-постановщик Маирбек Цаликов, в главных ролях были заняты Степан Газзаев, Зарета Медоева, Иван Джигкаев, Нина Чабиева, Кадзахмат Чочиев и Дмитрий Мамиев. Работа получилась хорошей. У меня тоже была небольшая роль в этом спектакле. Но мне очень хотелось сыграть роль Таймураза. Ее исполнял в спектакле один из лучших артистов театра – Степан Газзаев. С самого начала работы над спектаклем я тайком от всех, для самого себя готовил роль Таймураза. Спектакль уже был показан несколько раз, когда Степан Газзаев заболел. Дирекция театра заволновалась, затревожилась – новый спектакль, не показывать нельзя. Но как быть? Особенно переживал наш главный режиссер Г. Кабисов. Я долго не мог решиться, но все же подошел к нему и, стесняясь, предложил в виде пробы на эту роль себя. Кто-то засмеялся, но я с надеждой ждал его ответа. Держась по привычке за свой нос, Гриша немного подумал, затем произнес:
– Было бы неплохо, но мы потеряли слишком много времени. Придется поработать не менее двух недель. Сам понимаешь – это главная роль, велика ответственность, и столько текста надо заучивать…
Я успокоил его, сказав, что текст давно выучил и над образом поработал немало. Гриша обрадовался, спектакль был спасен.
На второй день была назначена репетиция. Когда мы вышли на главную сцену, сидящий в зале Георгий Губиев обратился к Грише:
– О, вот это Таймураз!
После двух прогонов мы сыграли спектакль. Не могу говорить о себе, но работу мою хвалили, все остались довольны. Вскоре и Степан выздоровел, но за роль Таймураза больше не взялся, сказал, пусть, мол, Гоги продолжает играть, у него хорошо получается. К сожалению, в театре редки такие поступки. За эту работу мне увеличили зарплату до 410 рублей.
В годовщину смерти Сталина, в начале 1956 года, народ Грузии заволновался. Люди требовали почтить память своего соплеменника Сосо добрыми здравицами, как это делалось ранее. Два дня по всей Грузии никто не работал, люди собирались на митинги, в своих шумных выступлениях превозносили имя вождя до небес. К тому времени город Сталинир был снова переименован на Цхинвал. Здесь, в Цхинвале, было относительно спокойно, только директор грузинской школы №1 Вахтанг Касрадзе, большой шовинист, привел к подножию бывшего памятника Сталину своих школьников и произнес перед ними сумбурную и истерическую речь. Дети читали стихи о Сталине. Некоторые из осетин тоже присутствовали на этом митинге. Я хорошо запомнил одного из них, поэта Кавказага.
Я работал в театре, но очень хотел учиться. И моя мечта сбылась в 1956 году. 25 юношей и девушек были направлены в Москву, на учебу в студии МХАТ-а. И среди них мы, два политкаторжанина, я и Заур Джиоев. Накануне отъезда я зашел в милицию, чтобы поставить в паспорте штамп о выписке.
– Дорогой мой, с таким паспортом тебя к Москве и близко не подпустят, – сказала мне работавшая тогда в паспортном столе Елена Гассиева. Но ты не волнуйся, через два дня я выдам тебе совершенно новый паспорт.
И вот мы в Москве, учимся в студии МХАТ-а имени Немировича-Данченко. Эту студию закончили в свое время Кадзахмат Чочиев (недавно умерший), Иван Джигкаев, Вахтанг Еналдиев, Исак Гогичев, Светлана Цховребова, Донара Кумаритова, Руслан Чабиев, Заур Джиоев, Руслан Дзагоев, Эвелина Гугкаева, Зоя Дзбоева, Алихан Тедеев, Бекыза Плиев, Натела Гояева, Маирбек Абаев, Хасан Джусоев, Людмила Галаванова. Я считаю годы учебы в Москве самыми лучшими и счастливыми в своей жизни. Мы ежедневно видели на сцене учеников и соратников великих Станиславского и Немировича-Данченко. Сегодня они учат нас, передавая свой богатейший опыт сценического искусства. Мы закалялись в этой кузнице. Непосредственно с нами из этой плеяды работали Василий Осипович Топорков и Василий Петрович Марков, не жалевшие для нас тепла своих сердец.
Окончена учеба. Незаметно пролетели пять лет прекрасной, незабываемой жизни. Еще до учебы в Москве на моем здоровье стали сказываться годы, проведенные в ссылке, в холодной Сибири. Появились сильные боли в ноге и пояснице. Дважды меня укладывали на лечение в Москве, а в каникулы приходилось брать ванны в Цхалтубо. После окончания учебы вся наша студия, вместе с ректором В.З. Родомысленским, выехала в Цхинвал. Вениамин Захарович Родомысленский сделал много хорошего для нас, проявлял большую заботу. Он уже несколько раз побывал в Южной Осетии. И сейчас отправился туда вместе с выпускниками, чтобы посмотреть, где и как будут жить его питомцы, помочь им устроиться, хотя бы временно, в общежитии. Но у него ничего не получилось. Потом он рассказывал мне, как тепло встретила осетинская интеллигенция своих посланцев, молодых актеров. Почти все население Цхинвала приехало на горийский вокзал встречать нас. Это было потрясающе. Но, к сожалению, ни одного человека из правительства Южной Осетии среди встречающих не было. “Не услышали мы от них ни одного слова приветствия, – рассказывал Вениамин Захарович. – Мало того, когда мы пришли на прием к первому секретарю обкома, он даже не соизволил принять нас. Только спустя три дня оказал нам очень холодный прием. Естественно, никаких надежд на обустройство молодых актеров он и не дал”. Обо всем этом наш ректор написал в журнале «Театр» (№8 от 1961 г.).
Мы приступили к работе в сентябре 1961 года. Готовили и выносили на суд зрителей наши дипломные спектакли. Не хвалясь, но и без ложной скромности скажу, что и режиссерская работа и актерское мастерство в спектаклях «Испанский священник», «Женитьба» и «Егор Булычев» были на достойном уровне. Народ валом валил на наши спектакли. Зрителя радовало все: и молодость актеров, и новые работы, талант и мастерство студийцев. Но никогда, ни разу не пришел в наш театр ни первый секретарь обкома, ни кто-либо из членов правительства. Сейчас пришло время назвать этого руководителя нашей области – Козаев. Однажды на отдых в Цхинвал приехал генерал Алексей Харебов. Как-то случайно он оказался на каком-то вечере в обкомовском зале. Сидит, внимательно смотрит на сидящих в президиуме. Лицо одного из партийных “боссов” показалось ему знакомым, вроде он его где-то раньше видел. Присмотревшись, узнал в нем Валико Козаева. У Алексея потемнело в глазах от возмущения. Впоследствии он рассказывал своим знакомым:
– Во время войны вот этот ваш секретарь служил у меня. И вы знаете, дезертировал, бежал с фронта, переодевшись в бабское платье. А теперь, вы посмотрите, и в партию его приняли, и доверили такому руководить целой областью. И сидит в президиуме, не краснеет…
Генерал, возмущенный до глубины души, сообщил в об этом в Москву, И Козаев был снят со своего места… Но когда Алексей Харебов скончался, его снова прислали секретарем областного обкома…
Когда генерал Харебов умер, мы еще были студентами. В день похорон мы проводили его в последний путь на Новодевичье кладбище.
Председателем облисполкома в то время работал Володя Газзаев. Часть своих забот и внимания он уделял и искусству. Свидетелем позора Козаева-дезертира оказался и его сослуживец, некто Губиев, который сообщил об этом в ЦК КПСС. Приехала комиссия в Тбилиси, куда вызвали обоих руководителей области, и Козаева, и Газзаева. Как там шло разбирательство – Бог знает. Но когда они возвращались в Цхинвал, то у въезда в город обе машины остановились, Козаев и Газзаев вышли каждый из своей, и тут началась уже своя, местная разборка: почему это Газзаев не поддержал «реноме» Козаева перед комиссией?! И пошли лупить и дубасить друг друга. Ну, прямо матч века: Газзаев против Козаева…
Скоро уже вся область знала об этом инциденте. В те дни проходили областные соревнования по боксу. Ночью кто-то умудрился от руки дописать в афиши, что в этих соревнованиях примут участие известные боксеры Валико Козаев и Володя Газзаев.
Вот такие проходимцы и шарлатаны руководили областью, вели нас за собой к вершинам коммунизма…
Наконец, во главе Южной Осетии встал настоящий человек, душой болеющий за свой народ, старающийся сделать как можно больше для родной Осетии. Это был Иосиф Чиаев. Много труда вложил он в развитие и разработку Квайсинских рудников. В этом небольшого роста человеке была масса сил и энергии, всего себя он отдавал народу. Он успел предоставить квартиры нескольким молодым актерам. Был очень внимателен к проблемам культуры и искусства, не пропускал ни одного концерта Ансамбля или спектакля в театре. Был частым гостем у писателей. Таким я знал его: рабочий, шахтер, инженер, руководитель области…
Его кипучая деятельность на благо Осетии пришлась не по душе руководству Грузии, и Чиаева поторопились перевести в Тбилиси на более высокую должность, но вскоре понизили его, отомстили за то, что хотел добра Осетии, родному народу. А на место первого секретаря в Южной Осетии посадили совершенно никчемного, невежественного, аморального человека, ярого взяточника. Помню еще Владимира Гедевановича Цховребашвили, о котором хорошо отзывались в бытность его первым секретарем Юго-Осетинского обкома партии, и после его ухода вспоминали добром. Но надо знать и то, что именно при нем осетинский алфавит заменили грузинским, и по его распоряжению были закрыты осетинские школы. Что можно сказать об Имнадзе? Он хотел вообще огрузинить Южную Осетию, но это ему не удалось – умер Сталин, и все их планы потерпели неудачу. Иначе сейчас бы абхазы страдали на холодных, бескрайних просторах Сибири, а народ Южной Осетии стонал и умирал бы под жестокой пятой Грузии.
При Иосифе Чиаеве в наш театр был приглашен из Москвы известный режиссер Василий Сергеевич Фотиев – большой профессионал, прекрасный, чистейшей души человек. Благодаря его самоотверженному труду искусство нашего театра за несколько лет поднялось на высокую ступень. Им были поставлены спектакли «Хазби», «Афхардты Хасана», «Гамлет» – впервые на осетинской сцене. Здесь хочу особо остановиться на спектакле «Хазби» по одноименной пьесе Елбыздыко Бритаева.
В 1964 году в Южной Осетии вышли из печати пьесы Е. Бритаева, в том числе и «Хазби». Мы включили эту пьесу в репертуар нашего театра. Секретарь обкома Павел Тедеев не решался дать «добро» на постановку «Хазби», мол, речь в ней идет о борьбе против русского народа, что, мол, скажут в Москве. Но Фотиев развеял его сомнения, убедив в том, что пьеса направлена не против русского народа, представителем которого он является, а против царского самодержавия и его армии.
Спектакль разрешили, и он был показан 17 марта 1964 года. В том году мы были на гастролях во Владикавказе. Дважды обращались к секретарю обкома Агубе Кучиеву за разрешением на постановку спектакля «Хазби». Что вы! Он даже думать об этом не позволил. Мол, показывайте свой спектакль где угодно, но только не в Северной Осетии. Не позволил обратиться и к первому секретарю обкома Билару Кабалоеву, хотя идти к нему было, конечно, бесполезно.
Коль речь здесь зашла об Елбыздыко Бритаеве, надо сказать о нем немного подробнее. Я не буду говорить о значимости Елбыздыко – история сама оценит его. Но не подлежит никакому сомнению тот факт, что он был великим драматургом. Да, написано им не так уж много – всего пять драм и один небольшой скетч «Царство небесное обезьяне, да здравствует осетинский театр». Однако значительность творчества писателя не зависит от количества написанного им. Грибоедов создал всего одно произведение. Совсем немного написано Всеволодом Гаршиным, но он причислен к плеяде классиков. Известная осетинская писательница Роза Кочисова написала всего два небольших произведения, но в истории осетинской литературы и культуры она сияет яркой утренней звездой. Все это верно, и все же, думаю, что и количество написанных трудов имеет немаловажное значение. И если бы Елбыздыко, и Роза написали в своей жизни больше произведений, то и литературная значимость их была бы весомей, а культура и искусство осетинского народа богаче и насыщеннее. Конечно, писать много и хорошо хочет каждый писатель, но все зависит от обстоятельств, от судьбы. Роза прожила всего двадцать два года и больше того, что она успела сделать за это время, требовать от нее невозможно. Елбыздыко прожил больше, но для человеческой жизни 41 год тоже не такой уж большой срок. Хотя для большого таланта этого времени вполне достаточно, но есть еще один фактор: многие писатели растрачивают себя на второстепенные дела, отдавая им свое драгоценное время. Елбыздыко и Цомак Гадиев сгорали в пламени революционной борьбы, подорвали свое здоровье, и это очень помешало их творчеству. И все же они занимают в истории Осетии заметное место.
Вершиной творчества Елбыздыко Бритаева являются две его бессмертные драмы: «Хазби» и «Амран». Имя Хазби Аликова известно в Осетии каждому. Это национальный герой, отдавший свою молодую жизнь в неравной борьбе с царскими войсками, против которых он поднял население Кобанского ущелья в 1830 году. Имя его стало символом мужества и героизма, беззаветной любви к своей отчизне. Народ сложил о нем песню, которая звучит в веках. Под стать ему и Бега Кочиев, герой из Чеселтгома, орел крепости Кола. Смертельная борьба Бега против войск царского самодержавия и Грузии зафиксирована в истории – русский офицер, служивший под началом генерала той войны Ренненкампфа, подробно описал эти события. Сыновья Бата, Чермен, Таймураз Кодзыров, Хазби, Бега и многие другие герои являются любимыми сыновьями осетинского народа. В чем же отличие Бега и Хазби от других героев? Бега и Хазби – герои национальные, а другие – социальные, классовые герои. Классовый герой ведет борьбу за интересы определенного класса, а национальный встает на защиту bqecn народа, своей отчизны, интересы своего государства. Именно о таких героях и написал свою трагедию «Хазби» Елбыздыко Бритаев. Амран – мифический герой. Мир знает имя Прометея. Это легендарный образ героя, впервые, как и Амран, давшего людям огонь, а значит, свет и тепло. О нем писали и до нашей эры, и в средние века, пишут и в наше время. Известный осетинский ученый и литературный критик Александр Тибилов высоко ценил трагедию «Амран». Он писал, что это высокоидейное произведение. Но обе эти работы Е. Бритаева стали предметом осуждения в осетинской литературе. В чем же было дело? После войны в умы и души советских людей стала усиленно насаждаться идея о добровольном вхождении народов и наций, составляющих Союз, в Российскую империю. До этого было обратное – людей убеждали в том, что русский империализм насильно, ценой большой крови включил в свой состав все эти народы. Теперь же, в силу того, что после смерти Сталина эта идея уже не соответствовала национальной политике государства, ее резко изменили. Конечно, не остались в стороне история и литература. Произведения, не отвечающие духу новой идеологии, выбрасывались на свалку, запрещались, уничтожались.
«Драме «Амран» было предъявлено политическое обвинение. Это свое произведение Елбыздыко писал несколько лет, начал его, по-моему, еще при царе, в 1910-1912-х годах. Закончил в двадцатом году. К тому времени произошла революция, и автора обвинили в том, что он оставил Амрана распятым на скале. Критики трактовали этот факт следующим образом: значит, говорили они, наша революция не дала человеку свободу, и он с помощью Бесо и Амрана вынужден продолжать борьбу с угнетателями. Надо отметить, что эту мысль критики подчеркнули верно, но она-то и является несомненным успехом писателя. Действительно, Елбыздыко не ощутил в наступившей революции воздуха свободы, он чутко уловил в новом времени опасность диктатуры, и это ощущение символически отобразил в своем произведении. Его мудрое провидение, правильность оценки происходящего подтвердились развитием всей нашей дальнейшей истории.
Благодаря такой критике высшие органы власти республики вынесли жесточайший вердикт – запретили пьесы Бритаева. Партийные работники были везде одинаковы, и по решению правителей Северной Осетии имя Елбыздыко Бритаева было запрещено и в Южной Осетии.
* * *
В марте 1964 года неожиданно, досрочно был освобожден Хазби Габуев. Это была заслуга Гафеза, который в течение 10 лет писал во все инстанции о его несправедливом задержании. Десять лет своего нового срока отсидел Хазби. А в целом он «оттрубил» в неволе тринадцать лет. Вместе с братом мы зашли проведать и поздравить его с возвращением. Он выглядел осунувшимся – бледный, худой, кожа да кости.
В то время Ладик и Лева работали сельскими учителями. Они тоже приехали повидаться с Хазби. После этого мы все собрались и решили помочь ему, купить одежду. К нам четвертым присоединился и Алексей Букулов, тоже отсидевший срок после возвращения из плена, и мой брат Саша.
Мать Хазби накрыла стол. В тот день мы с Алексеем принесли им деньги, отдали матери. Она, подумав, что эти деньги собрали писатели, чтобы помочь пострадавшему, изливалась в благодарности и признательности им. В застолье никто из нас не участвовал. Мне лично не нравились там некоторые физиономии, и я отказался от приглашения. Впоследствии я не раз слышал, что вот, мол, писатели оказали Хазби Габуеву материальную помощь. В таких случаях я всегда говорил: “Ну что ж, спасибо им, что сообразили, помогли бедному страдальцу”. Прошло больше года. Однажды Хазби при встрече радостно сообщил Ладику:
– Ты знаешь, Ладик, я в долгу перед писателями, они так помогли мне.
– Чем это они тебе помогли?
– Все, во что я одет, купили мне они.
– А ты знаешь, что эти деньги собрали мы, твои четыре друга, да еще Алексей с Сашей.
– Значит, эта одежда куплена на ваши деньги? – растеряно проговорил он и опустил голову.
* * *
Заслуги Фотиева перед Северо-Осетинским и перед Юго-Осетинским театрами очень велики. Правда, никто не оценил его по достоинству. B Северо-Осетинском театре Фотиев начал работать в 1939 году и трудился там вплоть до 1944 года. Василий Сергеевич Фотиев был постановщиком спектакля, в котором Бало Тхапсаев сыграл свою немеркнущую роль Отелло, покорившую весь мир. Фотиев вместе с Бало проделали огромную работу над ролью, и не будет ошибки в том, что именно Фотиев во многом способствовал расцвету актерского таланта и мастерства Бало. Можно сказать, что Фотиев открыл Тхапсаева как артиста.
Несколько лет назад вышла из печати монография театроведа и театрального критика Жанны Плиевой «Три роли Бало Тхапсаева». Здесь автор подробно рассматривает постановку Фотиевым (в 1940 году) спектакля «Отелло».
Фотиев проработал в Осетии несколько сезонов. Может быть, он проработал бы и больше, но… В каждом театре, наверное есть актеры, которые стремятся подчинить главного режиссера своим капризам – особенно во время распределения ролей, – а когда им это не удается, они организуют против него группу из себе подобных, и начинается травля вплоть до изгнания из театра. Фотиев не пошел на поводу у таких, не уронил своей чести и достоинства, и тогда они нашли другой путь преследования прекрасного, талантливого режиссера. К нему придрались за то, что он одновременно получает пенсию и зарплату. Действительно, он тогда получал 120 рублей пенсии и 200 рублей зарплаты. Директор театра снял с его зарплаты 50 процентов. Что оставалось делать старому человеку? Он вежливо поблагодарил всех и уехал домой в Москву.
Уход Фотиева сильно сказался на судьбе Юго-Осетинского театра. Театр стал катиться вниз, и скоро мы вернулись к нашему изначальному состоянию. А тут еще одна напасть: коллектив грузинского театра. Всю жизнь мы тащили его на своих плечах, содержали за свой счет. Этот коллектив был собран из случайных людей, приглашенных, можно сказать, с улицы. Без суфлера эти «актеры» не могли показать ни одного спектакля, люди не шли к ним. В Цхинвале проживало не более 6-7 тысяч грузин. Театром они не интересовались, да он и не им нужен был. Но правительство Грузии, несмотря ни на что, все-таки решило открыть здесь грузинский театр. Безусловно, в таких условиях мы только мешали друг другу: они на гастролях, а мы не можем двинуться с места; оркестр занят у нас, они сидят без дела. И получалось, что ни мы не могли работать, как следует, ни они. Намучавшись, мы с ребятами из нашей группы решили отделиться от грузинского театра.
В то время директором театра был назначен Чермен Санакоев. Он поддержал наше решение, и мы договорились с завтрашнего дня не выходить на работу. Но, к сожалению, нас подвели актеры старшего поколения. Они работали, как обычно, и дважды показали свои старые спектакли. Мало того, было много криков и нареканий в наш адрес, мол, «как это можно в советское время не выйти на работу, знаете, что вам за это будет?»
Многие из наших товарищей испугались. Наши планы рухнули, но мы теперь знали людей, кто из них кто. Это тоже было неплохо. Санакоеву не простили, что он был на нашей стороне, и быстренько освободили его от занимаемой должности: нашли ему другую работу.
Но через год мы снова подняли вопрос об отделении от грузинского коллектива. Наученные горьким опытом, на этот раз мы постарались соразмерить свои действия с существующими законами и порядком. Мы написали о своем требовании в газету «Известия», откуда был направлен корреспондент в Тбилиси, в Министерство культуры, для разбора нашего заявления. В Тбилиси, как принято было в подобных случаях, напоили его, накормили до отвала, посадили в самолет и вернули в Москву. Опять у нас ничего не вышло, но складывать оружие мы не собирались. Написали резкое заявление в обком партии: “Если в ближайшие дни наше дело не будет рассмотрено, то с новой недели весь коллектив театра не выйдет на работу»… И вновь, к величайшему нашему огорчению, многие из старших актеров не подписали это заявление. Их, несчастных, можно было понять, они были отравлены ядом страха, угодничества… Как и следовало ожидать, никто из вышестоящих не счел нужным протянуть нам руку помощи. С указанного в заявлении дня мы не вышли на работу. Старшие актеры все же пришли, но без нас они не смогли показать ни одного спектакля. Театр замолчал, затих… Тогда из обкома стали появляться у нас посланцы-инструкторы, пошли уговоры, посулы, угрозы, особенно в мой и Заура адрес, мол, эти двое, как прежде, являются зачинщиками смуты. Но на их уговоры и запугивания мы не поддавались. Нас с Зауром вызывали даже в КГБ, где предупреждали не лезть в эти дела, не подписывать никаких бумаг, короче говоря, деликатно давали понять, что о нас здесь не забывают…
Дело между тем близилось к своему разрешению. В нем принимал участие секретарь ЦК КП Грузии Д.Г. Стуруа. В конце концов он сам пришел к выводу, что да, действительно, театры необходимо разделить, иначе они только мешают друг другу. Вопрос решался уже на бюро обкома, где разговор шел резкий, невзирая на лица, но тут вмешались угодники, каких у нас всегда находится немало, и пошли возгласы: «Да как это так! Как можно делить два театра! Мы же братья всю жизнь! А что скажут грузины!.. А правительство Грузии?!..
На заседании бюро я слышал выступление одного из «лидеров» Осетии, Коста Каргоевича Джиоева, председателя облисполкома Юго-Осетии. Он, в частности, говорил: “Здесь многие думают, что было бы неплохо объединить Северную и Южную Осетию. Но эти люди не понимают одной вещи: с объединением Осетии у нас уже не будет ни обкома, ни горкома, ни даже области вообще»…
Я не верил своим ушам: как может человек, называющий себя осетином, вымолвить такие слова… Ведь это мечта многих поколений осетин – единая Осетия, – а тут «лидер» говорит такое… Я уже не сдержался и резко указал ему на его ошибку. Коста окрысился на меня. «Тебя, Бекоев, даже тюрьма не исправила, а мы тем более бессильны. Идите, вы свободны, не мешайте нам работать». Нас выпроводили с бюро.
Где же они сегодня, эти «лидеры», члены бюро обкома? Где они были, когда полчища грузинских убийц рвались к Осетии, когда горели села и гибли люди? Гибнет Осетия, а где же они? Все те, кто восставали против объединения Осетии, темными ночами сгинули в Северную Осетию, на награбленные у народа деньги купили себе шикарные квартиры и особняки, где и шикуют, как раньше, вдали от страдающего народа. Шикуйте и жирейте до поры, до времени, не вами жива Осетия, есть у нее ее сыновья, защитившие ее от позора и гибели ценой своей молодой жизни. Теперь они до поры прилегли, уставшие и обагренные кровью, во дворе школы №5. Не время им еще на кладбище предков. Зная подлейший характер грузинских шовинистов, они боятся, что снова придется идти в бой за свободу и честь земли отцов и дедов. Идти в бой за нас и за тех, кто спрятал свои никчемные жизни вдали от страдающей родины. Осетия еще не смогла оценить по достоинству подвиг своих сыновей. Придет время, и имя каждого из этих парней яркой звездой впишется на ясном небосклоне отчизны, негасимым пламенем будет гореть в сердце каждого осетина.
Хочу сказать несколько теплых слов о достойнейшем и умнейшем человеке – Федоре Гаглоеве (Гафезе). Более пятнадцати лет он руководил Союзом писателей Южной Осетии. Он сумел собрать в этот Союз настоящие таланты. Скольким молодым людям он помог найти свой путь в литературе. Можно сказать, что все, кто после войны встал на творческий путь литератора, согреты душевным теплом его большого сердца. Как он заботился, как переживал за них…
Когда я еще учился в Москве, Ладик прислал мне письмо, адресованное Хрущеву. Основное содержание этого письма касалось объединения Северной и Южной Осетии. Я отнес его в ЦК КПСС. По словам принявшего меня в ЦК человека, я понял, что если народы обеих Осетий желают воссоединения, то Москва на это не скажет: «Нет!» Естественно, Ладик не получил из Москвы ответа на свое письмо, но зато получил его Юго-Осетинский обком партии с вопросом: согласны ли они на такое воссоединение? И ответ был таков: нет, мы не хотим соединяться с Северной Осетией, народ Южной Осетии против этого… И снова один человек ответил за весь народ, одним росчерком пера решил его и без того нелегкую судьбу. К сожалению, не знаю ответа на этот вопрос Северо-Осетинского обкома, но последующая история говорит сама за себя. Уже спустя много лет тогдашний секретарь Юго-Осетинского обкома Гриша Санакоев запоздало каялся, что не подписал решение о воссоединении с Северной Осетией. И чтобы снять с себя обвинение, сказал, что просто испугался. Вот такие люди всю жизнь руководят нами…
* * *
Не выдержав всех тягот бедственной жизни актера, Заур Джиоев уехал в Москву. До него ушли из нашего театра в Северо-Осетинский Исак Гогичев, Зоя Дзбоева и Маирбек Абаев. Дошла очередь и до меня, наши правители своими преследованиями вынудили меня уехать. Я тоже подался в Северную Осетию. О, как тяжело покидать родной уголок. Наверное, те, кто уехали до меня, тоже страдали и мучились. Конечно, между добровольным уходом и вынужденным отъездом большая разница. Не каждому под силу вынести это. Тем более, быть вынужденным покинуть родную землю, где прошли твои юность и молодость, в зрелые годы – мучительно…
Никто из тех, кто учился в разных городах нашей страны, не вернулся в Южную Осетию. А ведь это был цвет нашего общества, лучшая его часть. Но они хорошо знали, что ждет их по возвращении домой: ни жилья, ни работы. Так и лишается Осетия своих лучших талантов. И живут, и трудятся они вдали от родных мест, от своего народа, правда, некоторые под старость все же возвращаются, чтобы умереть и быть похороненным в земле своих предков…
Я начал работать в театре. Нелегко входить в чужой коллектив. Бог знает, как тебя примут, как отнесутся, какие сложатся отношения…
Многие из актеров Северо-Осетинского госдрамтеатра хорошо меня знали: Урузмаг Хурумов, Федор Каллагов, Маирбек Икаев и другие. Мы одновременно учились в Москве, правда они – в студии имени Щукина. Тогда мы ходили друг к другу на просмотры наших спектаклей. Да и без этого часто встречались в общежитии на Трифоновке. Свою работу я начал в роли Иуане в пьесе Гриша Плиева «Сослан Царазон». До меня эту роль готовил Виктор Галазов, но в то время он был болен…
Пьеса Гриша очень мне нравилась. И все актеры с большим вдохновением работали над ней.
Однажды Виктор Галазов пригласил меня в свою гримерную. Он был известным актером, особенно удавались ему роли отрицательных персонажей, подлую сущность которых он умел живо и достоверно доносить до зрителей. Мастерство его ценили, но со стороны руководства он не удостаивался никакого внимания, ему не присвоили даже звания Заслуженного артиста. В те времена директором театра был Маирбек Цихиев. Я имел с ним беседу, во время которой сказал, что надо бы как-то отметить заслуги Галазова перед осетинским искусством, даже неудобно, человек прожил на сцене большую жизнь, болен, сколько ему еще осталось жить…
Цихиев прервал меня:
– Все правильно, дорогой, конечно, ему давно уже следовало присвоить звание, и его не раз представляли, но всегда его выбрасывали из списков… Причина? В том, что он был в плену…
Когда я зашел к Галазову в гримерную, он тяжело, болезненно дыша, сказал:
– Я не против уважения к гостям, но свою роль в этой премьере я должен играть сам. А ты, как последний кударец, даже не спросил меня, отдаю я свою роль тебе или нет.
Я не ответил на это, поблагодарил за приглашение и вышел. Обиды у меня не было, хотя слова его мне пришлись не по душе и разговор со мной он вел не самым культурным образом. Я хорошо понимал и тогда, и понимаю сегодня, что ему надо было уделять больше внимания. Он был талантливым человеком, отдавал все свои силы национальной сцене. А то, что во время войны он оказался в плену, никакого отношения к его творческой деятельности не имело. Но мне неприятны были его слова насчет «гостей». Кто здесь «гость»? Я? Вот в этом и состоит наше несчастье, наша погибель, что осетины на своей осетинской земле называют своих же осетин «гостями»…
Да, такие вот дела… По состоянию здоровья Виктор Галазов не смог участвовать в премьере…
И вот в январе 1973 года появились афиши. Начались прогоны, спектакль шел долго, пять с половиной часов, и тогда мы решили давать спектакль по частям – подряд два вечера. Первая часть должна была идти под названием «Тамара и Давид», вторая – «Гибель Давида».
На премьеру пришло много работников обкома. По окончании спектакля состоялся разбор, в котором актеры не принимали участия. Так в театре не принято. Но я не придал этому никакого значения и, окрыленный успехом, пошел домой. Это ведь большая удача, сразу же в новом театре играть в таком спектакле.
На второй день, придя в театр, я узнал: спектакль снят, закрыт. Нас обвинили в том, что этим спектаклем мы прославляем царей. И еще: а что скажут грузины…
Лишь спустя годы спектакль снова вернулся на сцену. Правда, в сильно урезанном виде, но все же дошел до зрителя. В Северной Осетии его приняли довольно холодно, равнодушно. Да, когда народ не знает своей истории, когда чувство его национального самосознания глухо и слепо, то его ничего не интересует, кроме колбасы и шмоток. Но самым убийственным является полное непонимание взаимоотношений Осетии и Грузии. Даже и сегодня, после всех этих ужасов и чудовищных глумлений над осетинами и Осетией, здесь, на Севере, многие так и не поняли, почему Грузия уничтожает Осетию – где тихой сапой, а где вооруженной агрессией. Постепенно подминая нас под себя, они хотят уничтожить наш язык, а затем и носителей этого языка, т.е. осетинскую нацию. В результате преступных действий со стороны Грузии население ее восточной части, в основном, состоит из огрузинившихся осетин. А такие люди, без роду, без племени, бывают страшнее самих грузин…
Мы повезли наш спектакль в Южную Осетию, где намеревались показывать его в течение трех дней. Но получилось так, что нам пришлось играть его не три, а девять раз. Народ валил валом в театр, билетов было не достать. Высокую оценку спектаклю дал в своей рецензии поэт Георгий Бестауты. Он отнес свою рецензию и в редакцию грузинской газеты, но там ее не опубликовали, посчитав, что она порочит Грузию.
Теперь хочу сказать о претензиях правительства к этому спектаклю. Во-первых, если деяния человека достойны похвалы и славы, то почему об этом нельзя говорить открыто и вслух? Даже если это царь, король или пастух! Хорошее и достойное зачем скрывать? Чем хуже сегодняшних правителей были римские императоры Гай Юлий Цезарь и Август Октавиан? Или Наполеон? Прогресс в России начал набирать силу при Петре I. Что, не надо об этом говорить? Или император Александр II, отменивший в России крепостное право. Или, может быть, это сделали коммунисты в 1917 году? Несчастье коммунистической партии и советского правительства заключалось в их ошибочной классовой идеологии.
Однажды Георгий Бестауты приехал в Северную Осетию на встречу писателей с республиканским руководством. В своем выступлении он сказал о Гаппо Баеве, что пора уже изучить его наследие и почерпнуть оттуда все хорошее, что в нем есть, опубликовать его лучшие труды, познакомить с ними людей! Можно выпустить их отдельной книгой или опубликовать в наших журналах. Посмотрите вокруг, все народы восстанавливают имена ранее гонимых и позабытых своих лучших людей, отводят им достойное место в литературе. А мы? Чего еще мы ждем?
Вслед за Георгием на трибуну поднялся другой Георгий, Гагиев. Он дал резкую отповедь Бестауты. Мол, кого это он хочет оправдать, этого Гаппо, царского подпевалу? Гаппо, бежавшему от революции, нет места в осетинской литературе, и даже говорить о нем не следует.
О Гаппо Баеве я часто слышал от моего друга Владимира Ванеева. У него же я впервые увидел фото Гаппо. Трудно перечислить все его заслуги перед осетинским народом. В свое время он неустанно собирал и обрабатывал фольклор, выпустил поэму известного осетинского писателя Александра Кубалова. Но не это главное в его работе. Гаппо выпустил в свет бессмертную книгу Коста Хетагурова «Ирон фандыр», обогатив тем самым историю нашей национальной культуры и прибавив к ней целое столетие. Сегодня мы говорим: «Осетинская лира» («Ирон фандыр») вышла из печати в XIX столетии». Вот что говорил по этому поводу Александр Кубалов: «Впервые «Ирон фандыр» собрал и напечатал Гаппо Баев. Если бы этого не случилось, мы эту книгу не увидели бы, потому что именно в это время начались страдания Коста от безжалостной болезни (Ал. Кубалов. Произведения. Стр. 181). Везде, где работал Гаппо, он старался служить людям, своему народу. Не надо забывать и о том, что Гаппо – единственный осетин, получивший пост руководителя Владикавказа. Ни до, ни после этого во главе столицы Осетии никогда не стоял осетин. Наша официальная печать показывала Гаппо в наихудшем виде: он и царский сатрап, и белоэмигрант, и враг осетинского народа, и, в частности, враг Коста. Это все беспочвенные обвинения. Правда, Коста был обижен на него из-за нескольких ошибок, допущенных при издании его книги «Ирон фандыр». Он сделал Гаппо довольно резкие замечания, но при этом Коста и Гаппо были добрыми друзьями. Гаппо прекрасно понимал значение Коста для осетинского народа и ценил его. Когда Коста скончался, то одним из организаторов перевозки тела Коста из Лабы во Владикавказ был Гаппо.
Об уважении и любви Гаппо к Коста говорят и восторженные строки из статьи Гаппо, опубликованной в «Терских ведомостях» № 231 от 3 ноября 1905 года: «Для осетинского народа Коста является справедливо гордостью и тем духовным вождем, которые делают повороты в истории народов к свету и человечности».
Октябрьские события для Гаппо были неприемлемы. Ему претила коммунистическая идеология, и он был вынужден навсегда покинуть родину, бежать за рубеж. Когда он был в опале, его называли белым эмигрантом, обвиняли в бегстве за границу. А как поступило новое правительство с теми творческими работниками, кто остался здесь, со своим народом?! Едва ли не всех уничтожило на корню, кого физически, кого морально. Это и Чермен Бегизов и Георгий Малиев, Илас Арнигон и Сико Кулаев, Фарнион и Гино Бараков, Цоцко Амбалов, Дзибка Бекоев… Да кто всех перечислит… Правда,они дожили до 37-го года, но если бы Гаппо вовремя не бежал за границу, то был бы расстрелян, наверное, раньше других.
Не в пример тем, кто щедро поливал Гаппо Баева грязью, кто называл его врагом народа, Гаппо сделал для Осетии гораздо больше и служил ей, даже находясь вдали от нее. В последние годы он жил и работал в Берлине. Там и умер. Был доцентом Берлинского университета, читал лекции по осетинской филологии. Он выпустил там «Ирон фандыр» Коста, а также произведения других осетинских писателей. Еще и сегодня в Берлинском университете существует кабинет Гаппо. Всю жизнь он жил одиноко, у него никогда не было семьи. Единственным светом в его душе, единственной радостью была Осетия, его родной народ, и все, что он мог, он делал для своей отчизны. Но в стране с одной партией об этом не думали и не хотели думать. Однако история требует справедливости. Время расставляет все и всех по своим местам. И хотя сегодня Гаппо Баеву еще не воздают заслуженных почестей, я твердо верю, что очень скоро он займет достойное место в нелегкой истории осетинского народа.
* * *
Когда национальный театр ставит пьесу национального драматурга, почему надо испуганно оглядываться по сторонам? Почему мы, ставя «Сослана Царазона» Гриша Плиева, должны были бояться, а что скажут грузины? Бесспорно, театральные контакты – это прекрасно, но я не помню, чтобы мы когда-либо просили у того или иного театра позволения на постановку наших спектаклей. Но партия была тогда всесильной, и пьесу Гриша Плиева послали в Тбилиси на рецензию. Эту рецензию написал известный осетинский ученый, профессор Георгий Тогоев, давший произведению высокую оценку. Но все равно партийные органы Северной Осетии запретили постановку пьесы. Мне часто приходили на память слова Фамусова, одного из героев комедии Грибоедова: «А что скажет»…
Я усматриваю преступность республиканских высших партийных органов в этом вопросе еще и в их равнодушном отношении к самоотверженной работе актеров и всего коллектива театра. Все эти доморощенные «боссы» прекрасно знали, что театр готовит к постановке пьесу Гриша Плиева, и знали, что они же и запретят ее постановку, знали, но молчали, пока работа не была доведена до конца. Разве нельзя было сказать об этом заранее, чтобы нелегкий шестимесячный труд актеров не пропал даром? Но никто и не подумал о людях, которые отдавали этой работе столько сил и здоровья, нет, они хотели показать свою власть, силу этой власти.
В то время главным режиссером театра был Геор Хугаев. Когда закрыли его спектакль «Сослан Царазон», он сразу же приступил к работе над пьесой «Гроза». Мне поручили в ней роль Бориса. Кое-кому не понравилось это. До меня дошли слова Коста Сланова: «Смотрите, какая хорошая роль досталась этому кударцу». Я был возмущен, но промолчал. Когда я еще работал в Юго-Осетинском театре, к нам из Северной Осетии приехал Володя Каиров, которого мы поставили главным режиссером театра. Затем приехали актеры Зарета Медоева, Габо Таугазов, Махамат Мадзаев, Тасолтан Мамсуров. Мадзаев несколько лет проработал главным режиссером в нашем театре. Но никогда ни у кого из нас даже мысли не мелькало: они чужие, северяне…
Вместе с нами в этом спектакле участвовал и Бало Тхапсаев. Да, это был удивительный актер, неповторимый… У меня с ним было несколько отдельных сцен, и он сам приходил ко мне перед репетициями, приглашая поработать. Сначала я очень стеснялся, но когда узнал его поближе и получше, сам первым обращался к нему с приглашением… После этого мы всегда работали вместе, если были в одном спектакле. Перед каждым спектаклем он самолично проверял декорации, как они установлены, проверял их на прочность. Для Бало главным в жизни было искусство. Он был прост, скромен, очень доверчив. Никогда не выпячивал себя, не требовал лучших ролей. В застольях держался с достоинством, в рамках лучших традиций и обычаев наших предков.
Наступил день премьеры «Грозы». Мне думается, что кое-кто из актеров были не на своих местах в этом спектакле, возможно, и я тоже. Это отрицательно сказалось на успехе спектакля. Главную роль исполняла Тереза Кантемирова. Ее осуждали, мол, ничего нового она не сумела внести в свою роль. Конечно, было в ее исполнении много наигранного, избитого, но то, что Кантемирова рождена для этой роли, казалось бесспорным. Играя роль Бориса, я понял, что Тереза обладает большим талантом. Досталось и мне, говорили, что в моей игре не чувствуется любви к Катерине. Особенно запомнился мне один смехотворный выпад против меня: он, мол, похож на Урузмага Хурумова да еще и подгримировался под него. Можно ли что-либо глупее услышать под сводами театра? Особенно несправедливо отнеслись к Вере Уртаевой, исполнившей в спектакле роль Кабанихи. Наш спектакль занял в Союзе второе место, а Тереза Кантемирова – Катерина заняла первое место среди исполнительниц этой роли. Ее фото было напечатано на обложке журнала «Театральная жизнь». Такова театральная жизнь…
На спектакль «Гроза» было написано три рецензии в газетах Владикавказа, Костромы и Цхинвала. О моей игре тоже никто ничего плохого не сказал. Это немного развеяло мою обиду…
Видимо, каждый профессиональный театр обладает своей спецификой, своим творческим лицом. Моя сценическая жизнь началась в Юго-Осетинском театре. Здесь я обрел себя как актера. Моими учителями были такие мастера своего дела как Сона Джадтиева, Георгий Губиев, Борис Цховребов, Степан Газзаев, Габо Таугазов и другие. Но и в Юго-Осетинском, и в Северо-Осетинском театре мне очень не нравилось одно обстоятельство: и тут, и там среди актеров царила зависть – самая порочная и губительная черта человеческого характера. Хотя, кто знает, порой зависть губит человека, но иногда и вдохновляет. Трудно определить: плохо это или хорошо – человеческая зависть. Вот что пишет об этом писательница Панаева в своих «Воспоминаниях» о двух актрисах: «Как танцовщица Андреанова была лучше Смирновой… Благодаря враждебным отношением партий обе они сделались выдающимися танцовщицами: без этого их сценическое поприще было бы очень скромное». Возможно, и не такое уж плохое качество зависть, если оно не замешано на себялюбии, т.е. человек не должен желать для других только плохого и не воспринимать чужой успех как свое поражение, свое уничижение. К сожалению, такое болезненное состояние чувствовалось в актерской среде обоих театров. И все же заслуги Северо-Осетинского театра перед осетинской историей и культурой огромны…
В дни торжеств по случаю присоединения Осетии к России наш театр начал готовиться к гастролям в Москве. В счет праздника выделили много денег. По заказу театра писатель Василий Цаголов создал сценический вариант своего романа «Посланцы гор». Мы приступили к ecn постановке. Работа шла тяжело, требовала много нервных затрат, автору тоже не давали покоя, требовали от него все новых и новых сцен, и он писал и писал… Вмешивались в инсценировку и обкомовские работники, внося в текст свои поправки, фразы, слова… Мне пришлось переписывать свою роль семь раз. Я играл одного из мудрых старцев Осетии. Наконец, спектакль был поставлен. Почти вся Осетия отправилась в Москву на праздник «показной шумихи»: и писатели, и художники, и композиторы, танцоры, певцы, все представляли свое мастерство, кто как мог.
Мы показали три спектакля. Начали с «Посланцев гор». Когда на четвертый день нас собрали на обсуждение спектакля, нам стало не по себе: наших «Посланцев гор» так раскритиковали – и спектакль, и пьесу, что некоторые из актеров, не выдержав разгрома и унижения, бежали с разбора.
Автор, Цаголов, так рассердился, что забрал из театра и те пьесы, которые до этого написал специально для нас – несмотря на то, что они уже были внесены в репертуар. С того дня его ноги не было в театре. В процессе постановки «Посланцев гор» от текста автора почти ничего не осталось. А ответ за текст в Москве пришлось держать автору.
* * *
В тот год мой друг Владимир Ванеев прислал мне свою драму «Невестка Кубадиевых». Мол, прочти и скажи свое мнение. Мне очень понравилась драма, и я передал ее на художественный совет нашего театра. Почти год провалялась она в ящиках стола. Я кое-кому пытался напомнить о ней, но все напрасно. Делать было нечего, и мне пришлось отправить ее обратно автору. После этого драма была поставлена на сцене Юго-Осетинского драмтеатра. Когда эту пьесу привезли в Северную Осетию, на гастроли, многие из наших актеров удивлялись: эта пьеса была у нас, и мы ее не поставили?!
Что я мог им сказать, кроме: «Не знаю». Через год мой друг прислал новую пьесу, «Хилакскую крепость». Прочитав ее, я понял, что автор набирает силу как драматург, его глубоко волнует судьба родного народа, его будущее. «Свобода или смерть» – эта мысль пронизывает пьесу от начала до конца. Я поделился радостью со своим другом Бексолтаном Тулатовым. Он прочитал пьесу, она ему понравилась, сказал, что мы обязательно должны поставить ее. Я передал ее в театр. Все, кто читал ее, ничего против сказать не могли, отговаривались лишь тем, что в нашем репертуаре уже есть две пьесы на эту тему. Действительно, уже давно в репертуаре театра была пьеса Раисы Хубецовой «Хетаг». Затем принес свою пьесу «Отверженный ангел» Шамиль Джикаев. Его пьеса пришлась по душе актерскому коллективу, и ей дали «зеленый свет».
В это время Анатолий Дзиваев учился в Москве на режиссерском факультете, готовился к дипломной работе и подбирал для нее пьесу. Я предложил ему «Хилакскую крепость». Пьеса ему понравилась, он сказал, что будет ее ставить. Но когда дело дошло до худсовета, ему сказали, что дипломный спектакль он будет ставить в нашем театре, поэтому должен выбрать одну из пьес театрального репертуара. Дзиваев выбрал «Отверженного ангела». Спектакль имел успех. А «Хилакская крепость» с успехом прошла в Цхинвале, с неменьшим успехом идет и сегодня.
Во второй половине 70-х годов семеро молодых людей написали заявления об уходе из театра за неимением нормальных бытовых условий. За последние десять лет ни одному из актеров не было выделено квартиры. Когда их пообещали, дело повернули против режиссеров, мол все они постарели, ушло их время. Это касалось Маирбека Цаликова и главного режиссера. Пошли слухи, что главным режиссером в театр приглашают дочь Елбыздыко Бритаева Зариффу. Бритаев – мой любимый драматург. Я играл в его пьесах. Поэтому и к дочери его относился с уважением, хотя под ее руководством не работал и знаком с ней не был. Мне казалось, что дочь Елбыздыко принесет много полезного нашему театру. Зариффа и раньше работала в этом театре, но не сумела найти общего языка с кем-то и ушла главным режиссером в русский театр.
Я поделился своими мыслями с Лавером Макиевым, который тоже считал положительным явлением приход Зариффы Бритаевой в осетинский театр. Мол, она хороший режиссер, честный, справедливый человек и т.д.
Наше мнение о Георе Хугаеве было единым. Как режиссеру ему нет равных, всем хочется работать с ним, даже тем, кто по тем или иным причинам недолюбливает его. Он всегда спокоен, корректен, работает тихо, без шумихи и ругани, но очень скрытен в своих мыслях, никогда не поймешь, о чем он думает, чего хочет. Его работы «Тимон Афинский», «Гамлет», «На дне» заняли достойное место в истории осетинской сцены. Мне думается, что первый уход Геора из нашего театра нанес ему большой урон. Хочу подчеркнуть и то, что наши взаимоотношения не всегда были гладкими, но в жизни есть одна правда, и это главное: дела человека никогда не бывают превыше исторической правды.
Ушли из театра Маирбек Цаликов и Геор Хугаев. Место Хугаева заняла Зариффа Бритаева.
Многие из актеров резко изменили свое отношение ко мне, вели себя так, как будто я уже и не работаю здесь. Стали чистить репертуар от пьес Геора Хугаева, спектакли перестали ставить. Театр временно закрыли, словно с приходом Зариффы начнется новая эра.
Мы начали работать над пьесой Хаджумара Цопанова «Лицом к лицу». Произведение повествует о создании колхозов в Осетии, о раскулачивании, борьбе комсомольцев за новую жизнь и т.д. В работе участвовал весь театр, была организована громкая реклама. Но народ уже стал умнее и разборчивее. Не понравилась пьеса, никто не шел на нее. Затем мы работали над пьесой «Одиннадцать дней», написанной на русском языке Езетхан Уруймаговой и ее дочерью Лемзой Тибиловой.
Здесь приходится говорить о лжепатриотизме и лжеромантизме.
И тем, и другим грешили оба вышеназванные произведения. Более шестидесяти лет прошло с начала создания колхозов, которые обездолили земледельца, изгнали его из села, оторвали от земли, вогнали в нищету. Вначале еще ничего было, терпимо, но в наше время колхозы стали прибежищем для разного рода проходимцев, ворья и вымогателей. И все это хорошо знал народ. Не знали этого только Хаджумар Цопанов и Зариффа Бритаева. Актерам не нравилась пьеса Цопанова, почти все отказывались играть в ней, но кто с ними считался? В этой пьесе не было и доли правды, естественно, успеха она не имела, и постановку сразу же сняли с репертуара. Когда шел спектакль, зрители аплодировали актерам, исполнявшим роли борцов против колхозного строя, и освистывали других, изображавших сторонников колхоза!
На таком же уровне написана пьеса Уруймаговой и Тибиловой «Одиннадцать дней». События революции семнадцатого года уже никого не интересуют, пишущие на эту тему просто оторваны от реальной жизни.
Зариффа осуществила постановку пьесы Гриша Плиева «Обнаженный меч». Ни автор, ни режиссер-постановщик не сумели сказать ничего нового о Коста, о его мировоззрении. За долгие пять лет, с 1976 по 1980 год, она сумела поставить лишь один-единственный хороший спектакль – «Тартюф». Мы показывали его и в Москве, где спектакль прошел с большим успехом.
Еще одну серенькую пьесу поставила Зариффа – «Боль сердца», тоже написанную Хаджумаром Цопановым. Главную роль предложили Бибо Ватаеву, но пьеса была настолько никчемной, что Бибо наотрез отказался играть в ней. Спектакль все же поставили. Дважды он был показан во Владикавказе, а затем мы повезли его в Алагир. Спектакль еще не закончился, когда в зрительном зале поднялся пожилой человек, подошел к сцене и, обращаясь к нам, актерам, с возмущением высказал свое нелестное мнение о пьесе. Плюнув на пол от негодования, он покинул зал. После этого спектакль сняли с репертуара.
Зариффа одновременно работала председателем Союза театральных деятелей. Она окружила себя разного рода стяжателями, лицемерами, льстецами. Всячески обманывая наивную женщину, они принялись расхищать средства ВТО. За короткое время им удалось нанести обществу огромный ущерб. Состоялся суд. Несмотря на мои натянутые отношения с Зариффой, мне было тяжко узнать о ее аресте, она была осуждена несправедливо и в тюрьму попала по милости своих лжедрузей.
Одним словом, дела театра шли все хуже и хуже. Руководство республики поняло это и было вынуждено обратиться к Геору Хугаеву с просьбой вернуться в Осетинский театр главным режиссером.
С приходом Геора театр ожил, в актеров как будто вдохнули огонь новой жизни, закипела работа. Мы взялись за спектакль «На дне» М. Горького. Сперва никто не хотел принимать участие в этой работе, мол, ничего нового мы уже не скажем, но когда спектакль, в конце концов, был поставлен, он вылился для нас в целый праздник. Где бы мы ни гастролировали с ним – и в Москве, и в Ленинграде, и в Горьком, и в Цхинвале – он везде имел большой, заслуженный успех. Спектакль был отмечен премией, а на нашей киностудии был снят по нему фильм-спектакль.
* * *
В октябре 1981 года произошло то, что должно было произойти.
Когда ингушей возвратили из ссылки, основная их масса осела в Северной Осетии. Они покупали лучшие дома и квартиры, получали самые плодородные земельные участки. И ведь продавали землю Осетии сами же осетины – за взятки. Продавали те, у кого нехватало мозгов подумать, какое преступление перед своим народом они совершают, какую страшную судьбу они готовят ему.
С поселением ингушей в Северной Осетии начались убийства осетин. За короткое время ингушами уже было убито несколько сотен осетинских парней, но правительство Осетии и в ус не дуло. Мало того, оно старалось замять все дела по убийствам, и убийцы легко уходили от наказания. Руководство Осетии объясняло все это нежеланием обострять межнациональные отношения. В результате убийства осетин стали принимать все более систематический и жестокий характер.
Куда идти жаловаться? У кого искать защиты? Все руководство Осетии куплено ингушами на корню…
Была написана жалоба, в которой говорилось о неправедных делах руководителей нашей республики. 80 представителей нашей интеллигенции подписались под этим документом, но в результате все осталось по-прежнему, а подписавшие жалобу подверглись преследованиям и гонениям.
В селе Чермен ингуши жесточайшим образом вырезали всю семью Каллаговых. Убийц быстро установили, арестовали, они признались в содеянном, но дело, как всегда, затянулось, и, в конце концов, было вынесено решение, что они арестованы по ошибке, и негодяев выпустили на свободу. Арестовали других, и опять дело вели целый год, приезжала одна комиссия за другой, и трупы безвинно убиенных подвергали очередной эксгумации. И что же? Всех задержанных по этому делу освободили за отсутствием состава преступления. Так и пропала семья Каллаговых, не найдя даже посмертно защиты ни у закона, ни у людей.
Люди устали от ужасов, творимых ингушами, а им не видно было конца. Каплей, переполнившей чашу, стало событие в селе Октябрьском, где ингуши в очередной раз совершили преступление, убив молодого парня, единственного кормильца семьи. В день похорон я тоже был в Октябрьском. Гроб с телом убитого принесли и поставили перед зданием райкома партии. Все население района собралось туда. Из города приехал министр внутренних дел. Люди требовали ответа за все происходящее в Осетии, за безнаказанный разгул преступности, направленной против осетин. Но в ответ лишь гробовое молчание. Возмущение людей нарастало. Но ни среди районного руководства, ни среди прибывших городских чиновников не нашлось человека, который бы понял горе народное, смог бы сказать, когда будет положен конец бесчинствам и преступлениям. Не было таких. Не вышел к народу и руководитель района. Тогда уставшие от горя люди отправились в город. К тому времени власти, испугавшись, перекрыли все дороги к городу тяжелыми машинами. И пригнали, конечно же, солдат. Против своего народа бросили войска! Увидев плотные шеренги военных на своем пути, из траурной колонны стали выходить вперед молодые люди, готовые прорываться с боем. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не худенькая пожилая женщина. Она бросилась к парням с криком: «Сыновья мои, дети мои, не совершайте ошибку, не поддавайтесь на провокацию, нам сейчас не бой нужен, солдаты тоже не виноваты, что их поставили сюда, они ведь тоже чьи-то дети. Им приказали, их пригнали сюда… Мы, матери, женщины, скажем свое слово. Если будут убивать, пусть начнут с нас, с матерей!» И все женщины, как одна, бросились на солдатские шеренги, проложили живой коридор, и народ прошел беспрепятственно. Солдаты были ошеломлены случившимся и стояли, растерянно глядя на происходящее. Молодежь опрокидывала машины, оттаскивая их от полотна дороги, и люди шли и шли за гробом погибшего.
По пути к траурной процессии присоединялись все новые массы людей. Прохожие обнажали головы. Вот дошли до площади Свободы, к зданию обкома партии. Как и следовало ожидать, первый секретарь обкома Билар Кабалоев не вышел к народу. Объявили, что он в своем кабинете и просит, чтобы к нему явилась делегация от людей, собравшихся на площади. Делегация отправилась к нему и потребовала от Кабалоева звонка в Москву с тем, чтобы немедленно командировать сюда, на место преступления, кого-либо из членов Политбюро. Но Кабалоев не соглашался на это. Тогда кто-то из делегатов сам взялся за телефонную трубку. Кабалоев закричал, вызывая охрану. Милиционеры ворвались в кабинет и начали избивать людей. Спасались, кто как мог, сбегая со второго на первый этаж, а оттуда прыгая через окна на улицу. Многие ранены, льется кровь, это было ужасно видеть. Народ ворвался в здание обкома, людей уже было не сдержать… Тем временем к зданию подогнали пожарные машины с водой, а курсантам училища МВД был дан приказ под прикрытием пожарных машин очистить площадь от народа. Курсанты выскочили из училища в полной боевой готовности, и их дубинки принялись гулять по головам и спинам людей.
Какие-то секунды ошеломленные люди пребывали в столбняке, затем, очнувшись, бросились на своих истязателей, хватая что попадало под руку, и пошли с этим «оружием» против солдат. Достались и курсантам и зданию их училища. Кто виноват во всем этом безобразии? Кто стравил армию и народ? Над площадью висел непрерываемый крик, плач и стон людей, это была настоящая бойня, ребят, кого могли, хватали без разбору, тащили в здание МВД, где избивали до потери сознания…
К одиннадцати часам я пришел домой. Сына дома не было. Уже поздно ночью он появился с перевязанной головой. Он долго успокаивал меня, что ничего страшного нет, зато они, мол, хорошо постояли за себя.
– Это же настоящий фашистский режим, – говорил он. – А я не верил, когда ты рассказывал об этом. Теперь убедился – своими глазами видел, своей головой почувствовал…
– Где тебя перевязали?
– В «Скорой помощи», – ответил сын.
– И, конечно, записали твое имя и фамилию?
Я больше ничего ему не сказал. Но в сердце забилась тревога: по этим данным его разыщут работники органов… Но, слава Богу, ничего такого не случилось.
Эти события начались 23 октября 1981 года. Это было восстание, которым Осетия по праву будет всегда гордиться: народ, измученный произволом, восстал против него… Эти три дня золотыми буквами будут вписаны в историю Осетии: осетины больше не будут терпеть попрания своего достоинства и чести, своих прав и завоеваний.
Это восстание было подобно снежной лавине, оно было стихийно, никем не организовано и никем не направляемо. Никто не возглавлял его. Вдохновителем его была молодежь, студенты и школьники. Старшие ни только не участвовали в нем, но даже пытались помешать молодым, остерегая их от последствий. Их можно понять – всю жизнь прожили в страхе, боялись теперь и за детей. А кто и за свои партийные билеты.
Комитет госбезопасности вовсю развернул работу. Но и они опасались действовать открыто. Из окон домов, расположенных вокруг площади, скрытно фотографировали участников событий. Потом вызывали к себе всех, кого сумели зафиксировать на пленку, и вели допрос. Ночью 23 октября по радио и телевидению сообщили, что завтра в 12 часов состоится встреча с членами комиссии из Москвы. Комиссию возглавлял Соломенцев.
Начался митинг. Говорили люди, говорили обо всем, о том терроре, который развернули и безнаказанно проводили у нас ингуши. Тем временем на трибуну поднялись члены комиссии, вместе с ними и Кабалоев. Когда он подошел к микрофону, народ освистал его, не давая говорить. Когда, наконец, ему дали возможность высказаться, он начал с того, что вчера в городе общественный порядок был нарушен хулиганами, анашистами и алкоголиками… Продолжить ему не дали… Соломенцеву кто-то прокричал, что если не освободят задержанных вчера ребят, отсюда никто не уйдет. В ответ Кабалоев сказал, что это ложь, провокация, что никто никого вчера не арестовывал. Тогда на трибуну поднялась девушка и прочитала длинный поименный список всех арестованных вчера ребят. Кабалоев молчал, словно воды в рот набрав… Потом он попытался что-то сказать, но у него из рук вырвали микрофон и оттеснили назад. Увидев такое «насилие» над партийным руководителем, Соломенцев пригрозил народу карой и предложил разойтись подобру-поздорову. Затем комиссия удалилась.
А митинг продолжался. На трибуну один за другим поднимались родные погибших от рук ингушей и рассказывали народу о своем горе. Они говорили, что убийц все хорошо знают, но те откупаются большими деньгами и надо уже положить конец этому беззаконию. Сотрудники органов несколько раз обращались к собравшимся с требованием разойтись, но никто их не слушал, и митинг продолжался. Тогда был пущен слезоточивый газ, все вокруг покрыла пелена ядовитого тумана, заработали пожарные машины, сбивая людей с ног мощными струями холодной воды.
Но и эти меры не повлияли на решимость людей добиться справедливости. И тогда спустили на людей солдат, вызванных на помощь из Ростова и Тбилиси. На лестнице кинотеатра «Октябрь» развернулась рукопашная схватка. Появились БРТ-ы, послышались автоматные очереди. Я не думал, что народ такая мощная сила, когда он един в своих действиях. Хватали все – обломки кирпичей и просто камни – где они только их находили; обломали толстые сучья деревьев, ломали бордюры, асфальт и забрасывали всем этим боевые машины. Был момент, когда солдат уже загнали в здание, где они располагались, но тут на помощь им появились новые войска с более мощными машинами, и люди были вытеснены с площади Свободы.
Нас погнали в сторону парка, одни бежали через мост, другие прямо через Терек перебирались на другой берег. Перед гостиницей «Владикавказ» построили баррикаду, куда машинами возили кирпич и сваливали перед толпой. Мальчишки ломали его, чтобы удобнее было швырять в противника, и относили все это парням, которые забрасывали ими солдат, стоявших в парке. Войска несколько раз делали попытку перейти через мост, доходили до середины, но здесь люди обрушивали на них град битого кирпича и камней, и солдаты отступали.
Скоро все районы республики уже были в курсе дела, и в город стекались все новые массы молодежи. Ингуши, жившие в городе, попрятались, не подавая признаков жизни. Машины с ингушскими номерами без слов обливались бензином и поджигались. Подростки наполняли бензином бутылки и забрасывали ими военные машины…
Из Южной Осетии тоже поспешили на помощь. Дело все более осложнялось. Войска были бессильны. Во Владикавказ были стянуты едва ли не все войска МВД Северного Кавказа плюс 8-й полк из Тбилиси. Силой народ было уже не удержать. Партийные боссы решили тайком провести совещание в театре, куда под прикрытием вечерних сумерек стали собираться по одному, по двое. Но кто-то, прознал про это, и люди с проспекта по улице Кирова повалили в сторону театра. Участники собрания, увидев массу народа, в страхе бежали прочь…
Не застав никого в театре, люди демонстративно прошли до конца улицы Буачидзе, скандируя лозунги об изгнании правительства республики во главе с Кабалоевым.
Впервые за 70 лет народ Северной Осетии открыто заявил о своих правах. Но не надо думать, что весь осетинский народ поддержал восставших. К сожалению, нет! Люди с чинами и состоянием, а также «избранная» интеллигенция очень возмущались, кричали со всех трибун, что теперь Центральный Комитет будет видеть в нас своего врага, что теперь не видать нам высоких должностей, наград и т.д., и т.п.
Не нашлось у нас мудрых людей, умеющих предвидеть, предсказывать будущее. Молодежь чутьем понимала, что беззаконию должен когда-нибудь наступить конец, но что это «когда-нибудь» придет в Осетию так скоро, никто и подумать не мог.
События октября 1981 года немного смягчили зло и ненависть народа к правящему режиму, остудили горячие головы и, не сговариваясь, люди понемногу вернулись к своим очагам. Как всегда наши центральные газеты были в своем амплуа: с их страниц лилась ложь о событиях в Осетии. Они писали, что в Северной Осетии имели место волнения, выступления против законного правительства. Эти бесчинства, по словам ангажированных корреспондентов, совершили уголовники, алкоголики и наркоманы. Против многострадального осетинского народа была брошена еще одна сила – сила лжи, продажности печатного слова, сила дезинформации.
Все эти славные три дня я находился во Владикавказе, бывал в разных местах, но нигде не видел не только уголовника или наркомана, но даже просто выпившего человека.
Число жертв восстания не уточнено и по сей день…
После восстания Кабалоев был снят со своего места. Вместо него прислали из Москвы Одинцова. Наступили самые черные дни Осетии. На созванном пленуме обкома было сказано, что осетинский народ любит только себя, ставит себя превыше других народов, здесь царит дух национализма. Это была открытая клевета и опорочивание всего осетинского. Правда, некоторые участники пленума возмутились против явного очернения своего народа, но таких было мало и голос их не был услышан. Другие молчали, как немые, боясь за свои посты. Участники восстания, попавшие в лапы органов, были осуждены и сосланы в лагеря. Одинцов вел себя как ярый шовинист. Эта антиосетинская волна шла от Соломенцева. Именно он рекомендовал Одинцова на место руководителя Северо-Осетинской республики.
Беззаветное служение осетинского народа России на всем протяжении истории, особенно в Великую Отечественную войну, пошло прахом. Началась чистка кадров. Осетин изгоняли, назначали ингушей, невзирая даже на самую явную профнепригодность. В партию принимали в первую очередь ингушей. Очень много молодых ингушей было внедрено в органы правопорядка.
Одним словом, люди ненавидящие Осетию, начали наводить в ней свои порядки. Это и была советская политика образца 1981 года! Я могу перед всем миром заявить: интернациональней осетинского народа нет на земле, это истина и истина историческая. Но порой я прихожу к мысли, что это, наверное, отрицательная черта нашего народа, может и так, кто знает…
Пусть никто не думает, что восстание во Владикавказе в октябре 1981 года было напрасным. Ни в коей мере! Это была часть национального движения осетинского народа. Национальное движение имеет несколько этапов. Особенно активно оно проявилось в двадцатые годы, в борьбе против грузинских национал-шовинистов. С того времени пошел первый этап. Второй этап наступил в пятидесятые годы, когда грузинские власти закрыли в Южной Осетии осетинские школы и отменили осетинский алфавит. Наша лучшая молодежь повела против этого насилия самоотверженную борьбу. Третий этап борьбы за национальную свободу падает на восьмидесятые годы: восстание в 1981 году во Владикавказе и смертельная борьба Южной Осетии против злейшего врага – грузинских неофашистов.
В 1982 году моего сына призвали на службу в армию. Служил он в Казани, в войсках МВД. Однажды его вызвал к себе начальник секретной части и прямо сказал: «Тебе запрещено служить в войсках МВД, потому, что ты сын репрессированного по 58-ой статье». Мой сын не отказался от меня. Он заявил, что его отец давно реабилитирован. Но ему не поверили. Хорошо, что в этом Управлении работал его дядя по матери, Казбек Хостикоев, и он все рассказал ему. Казбек пошел к командиру и подтвердил достоверность слов моего сына. Но я все же выслал им справку о своей реабилитации. Вы понимаете, я освободился в 1954 году, но они не забыли не только меня, но не упускают из вида и моего сына! Такова была суть их подлой работы…
* * *
Хочется рассказать смешную историю, похожую на анекдот.
Парторгом в театре был Бексолтан Тулатов. Партийные документы он хранил в сейфе, в костюмерной. Летом, во время отпуска, кто-то поднялся по пожарной лестнице, выдавил окно и проник внутрь. Украли сейф. Но когда вскрыли его, то нашли там 40 рублей денег и 12 партбилетов. Какой удар был для воришек! Злые до предела, они выбросили партбилеты в одном из трамваев…
Обнаружив их, сразу же разыскали Бексолтана. Допрос за допросом, что и как, каким образом билеты членов твоей организации оказались в трамвае? Выяснили, откуда они украдены. Когда актеры вернулись из отпуска, их начали вызывать в разные инстанции – в милицию, в горком, в райком. В театре провели собрание. В райкоме – еще два собрания.
Три месяца шло разбирательство этого дела. В конце концов, владельцам партбилетов вкатили по строгому выговору, но самым удивительным мне показался тот факт, что всем им выдали новенькие билеты. Я поинтересовался, куда делись их старые билеты, чего это вдруг их заменили? Мне ответили, что старые билеты уже кто-то видел, держал в руках, а это недопустимо. Твой партбилет никто не должен видеть, иначе шпионы используют его в своих целях против нашей страны.
Вот так рассуждали люди, зараженные партийным вирусом.
* * *
Выше я уже говорил о зависти. Мне кажется, что все волнения и смуты в театрах всего мира происходят только из-за зависти, царящей под их сводами. А зависть порождена распределением ролей. Каждый актер хочет играть главные роли. А главных ролей мало, на всех не хватает. Поэтому среди актеров начинает зреть тайная ненависть или к режиссеру, или к исполнителю главной роли, или еще к кому-то. В конце концов, тайная ненависть становится явной, и мир в актерской среде бывает нарушен. Другая беда в том, что очень мало хороших пьес. Больше ставятся ничтожные, серые, а любому актеру хочется показать себя в достойной роли, создать сильный, запоминающийся образ. Безусловно, талант артиста имеет решающее значение. Но если роль сама по себе слаба, то и любой талант не может помочь. Роль играет актер, но надо помнить и о том, что хорошая роль, в свою очередь, создает актера.
Роль и актер взаимосвязаны, друг без друга не существуют. Поэтому стремление актера к хорошей роли – качество положительное. Но беда в том, что многие не понимают уровня своего мастерства и требуют для себя сложных и трудноисполнимых ролей. Отказ, в этом случае, вызывает у актера обиду, а то и озлобление, переходящее в ненависть. Эти чувства актер со временем переносит на всю повседневную работу. Бывает и так, что режиссер выделяет из актерской среды любимчиков. Здесь уже над профессионализмом превалирует сила власти, воля хозяина. В этом случае режиссер отдает лучшие роли подхалимам и подпевалам. Эта порочная практика, конечно же, приводит к непримиримому противостоянию и групповщине.
Известно, что в советском театре всегда бывало два хозяина – директор и главный режиссер. Бесспорно, для театра важнее главный режиссер. Он отвечает за творческую работу, а театр и есть учреждение творческое. Но партийные руководители так не думали. Для них главной фигурой всегда являлся директор, и его всегда и везде ставили на первое место. Вмешательство партии в дела искусства наносило ему огромный вред. Директора и главного режиссера театра всегда назначала партия. Но режиссером можно назначить далеко не каждого, тут еще и голова нужна. А вот пост директора был партийной номенклатурой, поэтому директором театра могли прислать даже пастуха. Более 40 лет я работаю на осетинской сцене. Поменял много разных директоров. За редким исключением все они были в театре людьми случайными, чиновниками, которых совершенно не волновала неизвестная им и непонятная жизнь театра. Но зато они были членами партии, и их надо было трудоустроить. Возможно, до этого человек работал председателем колхоза или завхозом. Оттуда его выгнали, но он член партии и должен быть обеспечен работой. Какой – не важно, лишь бы руководящей. Есть возможность – пусть идет директором театра. Когда я работал в Юго-Осетинском театре, встретился с таким фактом: человек работал директором совхоза, затем директором театра, потом директором хлебокомбината и т.д. Видимо, все, у кого в кармане был партбилет, считались универсалами. Такой человек годился на любом месте. Конечно, не обязательно директору театра быть актером или режиссером. Но это не означает, что он не должен обладать хотя бы элементарными познаниями в искусстве. Директор театра должен быть человеком культурным и образованным, он должен знать, что такое пьеса, понимать творческие требования и запросы коллектива, запросы зрителей. К сожалению, за всю свою долгую творческую жизнь я встретил всего двух-трех стоящих директоров театра.
В один из периодов директором театра был назначен мой друг Бексолтан Тулатов. Проработал он в этой должности четыре года. Работал не хуже других. После двух лет директорства он подал заявление об освобождении его от занимаемой должности. Он прямо-таки страдал от напрасного, бесполезного времяпрепровождения на бесконечных заседаниях и совещаниях. В обкоме – сиди, в министерстве культуры – сиди, в райкоме – сиди… И так часами, изо дня в день. «И как они могут столько заседать?!» – удивленно говорил он мне. Но его заявление рассматривали еще два года. Так решила партия.
Прислали нам нового директора, Камала Ходова. Я знал его давно, он был большой любитель поговорить о справедливости. После его выступления на собрании едва ли не все у нас думали – этот человек многое изменит к лучшему. Высказал ему свои надежды и я.
Но не прошло и года, как все стало ясно. Ходов – не работник в театре. Целыми днями сидит в своем кабинете, не выходит к людям, ему все равно, что творится в театре, как он работает, чем живет, его не трогают тревоги и заботы творческого коллектива. Не приняли, невзлюбили его в театре. Сам театр переживал упадок. Актеры перестали понимать друг друга, и коллектив распался на две большие группы. Чтобы избежать окончательного распада, коллектив, в конце концов, посчитал для себя лучшим вариантом избрание одного руководителя театра – художественного, вместо двух – директора и главного режиссера.
* * *
Как известно, в последнее время в нашем государстве происходят большие перемены. Дать им однозначную оценку сегодня крайне трудно. Я не буду подробно останавливаться на этих переменах, но все же хочу поделиться своим пониманием отдельных моментов этих событий. Видя сегодняшний хаос и упадок, анархию и беззаконие, многие считают времена Сталина лучшими в своей жизни и призывают вернуться к ним. Их можно понять, тоскующих по тем, давно прошедшим временам. Да, сегодня кругом царит произвол, в стране бесчинствуют воры, грабители и мародеры. Честность и порядочность, достоинство человека растоптаны и попраны. Все это верно, и отмахиваться от этого – преступно. Но это не означает, что мы должны вернуться назад, в эпоху царствующего убийцы. В течение семидесяти лет личная инициатива людей, живущих в эпоху тоталитаризма, была задушена. Человек отучился думать самостоятельно. Потому что он постоянно чувствовал себя на плахе, под мечом палача. Вместо него думали другие, другие создавали общественную атмосферу. В необходимости коренных перемен в нашей стране в сторону демократии никто, по-моему, не сомневается. Поэтому осуществление этих перемен – фактор положительный.
Однако многие продолжают ждать возврата прежних времен. Когда так думает простой человек, его еще можно понять, но я удивляюсь интеллигенции.
Я часто встречаюсь с нашими писателями, беседую с ними – большинство из них желает возвращения времен Сталина, сталинской эпохи. Старшее поколение писателей я еще могу понять – они привыкли всю жизнь воспевать и восхвалять Сталина и его дела. Они обманывали народ и обманывались сами. А сегодня их писанина никому не нужна, и они занервничали. С полной уверенностью могу сказать им: если с того света кому-либо удалось вернуться, то и времена Сталина могут возвратиться.
Помню, в Союзе писателей состоялся встреча с Васо Абаевым. Я тоже был там. Афон Бекмурзов, отсидевший в лагерях семь лет, спросил его мнение по поводу гибели от руки Сталина 60 миллионов человек. На эти слова Афона поднялся с места поэт и драматург Гриш Плиев и резко сказал:
– О Сталине партия сказала свое слово на ХХ съезде, и нам, писателям, здесь нечего о нем говорить. Мы собрались сюда поговорить с нашим ученым об осетинском языке, о нартском эпосе, и не надо нам мешать. Хватит лить грязь на Сталина, постесняйтесь хотя бы того, что он тоже был осетином…
– Вы не правы, – перебил его Васо. – Откровенно говоря, мне сегодня совсем не хочется говорить ни о нашем языке, ни о нартском эпосе, для меня сегодня важнее поговорить о том, в какой системе мы воспитывались. По сравнению с другими странами мы отстали на целый век. Мы были рабами, роботами, мы не имели права свободно мыслить и лишь воспевали и прославляли нашу жизнь, хотя были беднее всех. Во всех наших бедах нами предводительствовал наш вождь Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, которому приписывают даже победу в войне. Но войну-то выиграл не он, а советский народ.
Со своего места бросил реплику поэт Геор Кайтуков:
– Почему же тогда наши маршалы и генералы пишут в своих воспоминаниях, что Сталин много сделал для победы…
– Мозги у этих военных писак тоже атрофировались, – ответил Васо Абаев. – Не обижайся, Геор, ради бога…
Слова Васо были для сталинистов тяжким ударом. Многие встали, покинули зал…
Конечно, и в Южной Осетии немало сторонников Сталина, но здесь, в Северной Осетии, приверженность бывшему вождю принимает очертания настоящего психоза.
Ну, да Бог с ними, пусть Он наделит их разумом…
