Дамир ДАУРОВ. Белые березы Мильдзихова

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

Перевод с осетинского Таймураза Саламова

Полтораста немцев истребил сын гордой Осетии

Мильдзихов. Какая девушка нашей страны не

скажет ему спасибо? Капитан Казиев бил немцев в

1915 году под Варшавой, а в 1918 году у Режицы.

Теперь осетин снова бьет немцев. Его пули идут от

самого сердца, он не промахнется. Он говорит:

“Когда Родина в опасности, осетин – в седле”.

Илья Эренбург, 1942 год.

Дорога к вершинам славы пролегает через поля сражений

9 мая 1951 года, г. Дзауджикау, митинг трудящихся. Отрывок из выступления первого секретаря Северо-Осетинского обкома КПСС Кубади Кулова:

…Когда ранней весной 1942 года Московское радио сообщило, что Хаджимурзе Мильдзихову за проявленную воинскую доблесть присвоено звание Героя Советского Союза, это было самое радостное, самое дорогое известие для всего осетинского народа. Сам я никогда не сомневался в мужестве потомков Нартов, осетин ских юношей, но тогда окончательно поверил: на фронте еще много героев, подобных Хаджимурзе. И теперь вы убедились сами: я не ошибся.

Хаджимурза присутствует здесь, в зале. Покажись людям, Хаджимурза! (Бурные аплодисменты).

Отныне мы не имеем права забывать имя нашего первого Героя. Мы, партийные и советские работники, а особенно работники печати, все наши мудрые старшие должны учить подрастающее поколение любви к Отчизне, к родной Осетии на примере эльхотовского юноши.

(Бурные аплодисменты).*(*Из семейного архива Куловых.)

* * *

Заранее знай, мой читатель: тот давний завет одного из луч ших руководителей Осетии нами забыт, и в народе уже почти не вспоминают о героических подвигах юноши из Эльхотова. Правда, в преддверии военных праздников его имя иногда, словно случайно, появляется в газетах среди других имен, набранное мелким шрифтом. Старшее поколение еще помнит его, большая же часть молодежи не знает о нем ничего.

Признаться, я и сам было стал забывать, пока мне не напомнил о нем один мой знакомый. Как-то вечером он позвонил мне по телефону, поблагодарил за вышедший недавно очерк, сделал кое-какие критические замечания, а потом задал неожиданный вопрос:

– Ты помнишь последние строчки этого очерка?

Как же мне было не помнить, я ведь сам написал их: “Сколько забытых имен в твоей судьбе, моя маленькая Осетия!”

– Напомнить тебе одно из этих имен? – спросил знакомый.

– Напомни, буду благодарен, – ответил я.

– Хаджимурза Мильдзихов!

После этого звонка я понял, что обязан заново рассказать о беспримерной воинской доблести Хаджимурзы Мильдзихова.

Начал я с того, что попросил знакомую киоскершу, работающую в газетном киоске на Проспекте Мира, задавать всем покупателям один и тот же вопрос: “Вы, случайно, не знаете, кто такой Хаджимурза Мильдзихов?”

Был погожий летний день. Я уселся на лавочку напротив киоска и стал ждать. Киоскерша задала этот вопрос десяти-двенадцати покупателям. Ответы были такие:

– Не знаю…

– Никогда не слышал…

– Спросите кого-нибудь другого…

Некоторые просто молча качали головой и отходили. Правда, в конце концов, одна женщина сказала:

– Это не тот, который был Героем?

Словно теперь он уже не Герой.

Киоскерша, выглянув в окошко, помахала мне рукой: “Может, хватит?”

Надо сказать, эти ответы не поколебали моей решимости, а только подстегнули к действию. А уж после того, как я поговорил с дочерью Хаджимурзы Заремой и его братом Петром, после того, как перерыл пожелтевшие от долгого хранения в архивах документы, после того, как в моем блокноте появились фамилии бывшего первого секретаря Северо-Осетинского обкома партии Одинцова, бывшего второго секретаря обкома Чельдиева, бывшего республиканского прокурора Путимцева, министра внутренних дел Комиссарова, следователя Малича, – я понял, что передо мной стоит куда более широкая задача: я не могу не рассказать о тех, кто в свое время не принес Осетии ничего, кроме вреда, о тех присланных откуда-то руководителях, чья деятельность оставила черный след и в судьбе семьи Мильдзиховых.

Был октябрь 1982 года

Тогда над славой Хаджимурзы, которая казалась незыблемой, навис тяжелый камень забвения… Но об этом потом. А сейчас, мой читатель, начнем рассказ о Герое издалека, с самого начала.

Хаджимурза Заурбекович Мильдзихов родился в январе 1919 года в равнинном селении Эльхотово.

У отца с матерью было шестеро детей: четыре сына – Мурзабек, Хаджимурза, Алимбек и Петр, и две дочери – Аза и Даухан. Я пере числил их по старшинству. Тем, кто знает, я не сообщу ничего нового: это были тяжелые, тревожные, голодные годы. Родители выбивались из сил, чтобы прокормить семью, и первым из детей стал помогать им двенадцатилетний Хаджимурза. Во время летних каникул он по просьбе председателя сельсовета подменил забо левшего почтальона.

Старик больше не встал на ноги, а Хаджимурза не вернулся в школу, так и остался почтальоном. И в жару, и в холод таскал он тяжелую, полную газет и писем сумку. Тогдашний председатель колхоза обратил внимание на работящего юркого мальчишку, пригласил его на беседу в свой кабинет, словно взрослого. Он уговорил Хаджимурзу оставить работу почтальона и пойти в пастухи, а через несколько месяцев, в начале зимы, направил его на курсы трактористов,

Вспоминает младший брат Петр:

Вернувшись с курсов, он сел на трактор, а я был у него прицепщиком. Когда ему пришло время идти в армию, врачи нашли у него какую-то болезнь. Он винил в этом себя: слишком рано начал курить. Видел бы ты, Дамир, как он плакал тогда!

Он метался между военкоматом и сельсоветом – а я за ним – и все упрашивал взять его в армию вместе с ровесниками, так что, в конце концов, ему уже готовы были пойти навстречу. Когда его друзья отправлялись в путь, он прибежал домой, схватил какую-то сумку и умчался. Я бежал за ним до самого вокзала. Вернувшись, я застал мать в слезах:

– Лучший из моих сыновей не послушался меня, сделал то, что хотел, – говорила она. – Что с ним будет теперь?

Отец успокаивал ее:

– Не бойся за него, он не уступит никому, вот увидишь…

И в самом деле, брат был очень трудолюбивым и упорным. Во время пахоты он зарабатывал за день до двадцати трудодней. После того как он ушел в армию, мы еще два года получали за эти трудодни зерно, так что отец, бывало, даже ругался: не возите, дескать, больше ничего, и так некуда девать. Но все равно, раз положено, привозили пшеницу, кукурузу, семечки, арбузы, мед… Неплохо жил у нас народ перед войной…

От автора. Работая над этой повестью, я не мог не приехать в Эльхотово. Сейчас ровесников Хаджимурзы можно пересчитать по пальцам одной руки, но все же мне удалось записать на диктофон два их рассказа.

Первый:

Перед войной благодарственное письмо из армии первыми по лучили Мильдзиховы. Письмо пришло из Благовещенска. Командир сообщал, что Хаджимурза показал себя дисциплинированным и смелым бойцом, “Однажды ночью, когда самураи перешли границу, – писал командир, – больше других в бою отличился ваш земляк. Скоро я приеду в Осетию за пополнением и обязательно приду познакомиться с его родителями”.

Второй:

Хаджимурза отличился еще и до того, как ушел в армию. Однажды, когда он пас колхозное стадо, ему встретились на лесной поляне два всадника. Тогда ему было четырнадцать лет. По распоряжению председателя колхоза он носил с собой ружье – того требовало беспокойное время. Как выяснилось впоследствии, эти двое были работниками нальчикского банка, один из них – главный бухгалтер. Они похитили из банка большую сумму денег, скрывались в эльхотовском лесу и уже собирались уходить оттуда, когда встретили Хаджимурзу. Им не нужен был лишний свидетель, и они начали стрелять в мальчика. Хаджимурза, спрятавшись за стволом дерева, выстрелил в ответ и попал в одну из лошадей. Лошадь упала, придавив всадника и сломав ему ногу. Другой всадник ускакал. Хаджимурза, выждав некоторое время, подошел к стонавшему человеку, погрузил его на своего коня и отвез в село.

Через некоторое время к ним пришел председатель сельсовета -ему было поручено доставить отважного юношу в Нальчик. Там Хаджимурзе вручили денежную премию. Он пошел на базар и купил шапки себе и отцу, а братьям и сестрам дал по десять рублей – в те времена это были приличные деньги.

Но главные его испытания были впереди. Хаджимурза сам рассказывал мне о них. Всякий раз, приходя к нему, я заставал его в хорошем настроении, он шутил и смеялся.

Однажды я принес с собой бутылку марочного грузинского вина. Как же он ругал меня тогда: “Это еще что такое, или ты забыл, что идешь в осетинский дом?” Я знал, что по обычаю не положено приходить в дом с выпивкой, но хотел сделать как лучше: его соседи, Валерий Айларов и Тамерлан Сидаков, говорили мне, что в их большом доме во время празднеств старшим за столом всегда бывает Хаджимурза и всем напиткам он предпочитает вино.

– Когда-то я был увлечен грузинской девушкой, – тихонько шепнул мне на ухо Хаджимурза, когда его жена Хадизат вышла на кухню, – и даже собирался ехать в Тбилиси свататься, но в Дарьяльском ущелье выпал небывалый снег, сошли лавины, и стало ясно, что до лета там и птица не пролетит. Что бы ты сделал на моем месте, Дамир? Сначала я переживал, потом успокоился. Через некоторое время мать посоветовала мне познакомиться с дочерью Кубаловых, живших в Эльхотово, и я сам заявился к ним вместе со сватами. К ней многие сватались. Я спросил тогда: “Они все тоже Герои Советского Союза?” – и она не смогла мне отказать. Однако грузинское вино я люблю до сих пор. Давай-ка чокнемся, Дамир.

Блеск его глаз и полные энергии движения обманули меня: я еще не знал тогда, сколько горечи и обид выпало на его долю, как подорвали они его сердце, которому оставалось биться так не долго.

До того как познакомиться с ним, я постарался прочитать все, что было написано о нем в книгах и газетах, чтобы подготовиться к встрече. Честно говоря, я не особенно верил всему, что прочитал, потому что знал: мои коллеги любят приукрасить, приделать, как говорится, руки и ноги к своим материалам. Поэтому мне хотелось лично встретиться с Героем Советского Союза Хаджимурзой Мильдзиховым, пожать ему руку и выслушать его самого. Даже если бы я не написал после этого ни строчки, я бы все равно гордился тем, что мне удалось познакомиться с этим выдающимся человеком, побывать у него дома, посидеть с ним за одним столом.

Одна из его дочерей-близнецов, Зарема, говорила мне, “что в семье отец был суров и требователен”, но я его таким не знал. До конца своих дней буду помнить его благородным и мягким че ловеком, душой компании. Он много лет прожил в городе, но, мне кажется, так и остался настоящим сельчанином, простым и госте приимным. Он так и не изменил эльхотовскому говору, который я постарался сохранить в этих записях.

Бывало, в своих воспоминаниях он увлекался деталями, и я понимал: ему хотелось рассказать мне все как можно подробнее, от начала до конца. Эти рассказы навсегда остались в моем сердце так же, как на ленте моего диктофона.

Во время первой встречи я сказал:

– Пойми меня правильно, Хаджимурза, но мне кажется, для того, чтобы совершить на войне то, что удалось тебе, нужно было или быть чрезвычайно опытным и умелым бойцом, или сильно испу гаться.

– Ей-богу, было и то и другое, – ответил он, – но было еще и третье.

– Что – третье?- удивился я.

– Уастырджи, наш Уастырджи. И днем, и ночью я обращался к нему…

Мы оба от души рассмеялись. В дверь заглянула Хадизат и, поправляя фартук, с улыбкой пожурила мужа:

– Человек пришел к тебе по делу, а ты все шутишь… Так ты никогда не состаришься.

– Ну и что? Неужели это плохо? Я и тебе не дам состариться. Разве я не прав, Дамир?

Я смотрел на него, а сам представлял давно прошедший летний вечер: Хаджимурза идет по эльхотовской улице, и свет звезд небесных отражается в земной звезде, сияющей на груди жениха. Девушки смотрят сквозь плетень, сравнивают себя с дочерью Кубаловых и, должно быть, думают: “Что он нашел в ней такого хорошего, самый отважный юноша Осетии, почему из всех девушек нашего села выбрал именно ее?”

– Включи свой аппарат, пока моя хозяйка и вправду меня не отругала, – Хаджимурза указал на диктофон. – Я буду говорить, а ты слушай. Если что-нибудь не понравится – остановишь меня.

Я разделил его воспоминания на пять частей. Так мне пока залось лучше, мой дорогой читатель, когда я поставил себя на твое место. Пять частей – пять ярких свидетельств Безжалост ности, Беспощадности войны и Мужества осетинского воина.

Часть первая: “Мне казалось, ячменные колосья стонут…”

Война застала меня на литовской земле. Государственная граница была совсем рядом, не более чем в полутора километрах. В субботу я дежурил по казарме; наши командиры перед выходным днем куда-то уехали вместе с семьями. “Куда-то” – это в город: они, надо сказать, очень любили веселые застолья, но из нас об этом знали только несколько человек.

Что было, то было… Война началась на рассвете, может, чуть раньше. Теперь считается, что в четыре часа. Наша рота спала глубоким сном, когда с неба, как горох, посыпались бомбы. По правде говоря, многие испугались и, полуодетые, стали разбегаться в разные стороны. Рядом с нами горел лес, на станции одна за другой взрывались цистерны с горючим, вокруг стало светло, как днем.

Я понял, что надо уходить. Побежал в конюшню, распахнул двери, и лошади табуном рванулись на волю. Мои три лошади были привязаны в углу, я отвязал их и повел во двор, к тачанке с пулеметом. В кронах деревьев гудело пламя; лошади, дрожа, жались ко мне.

Я стал запрягать их, и тут ко мне подбежал мой односельчанин Даут, сын Батыра Бароева. Мы служили в одном батальоне: я в первой роте, он – в третьей. В то утро он стоял на посту и при свете пожара увидел, как я бегу к конюшне. Я сказал, чтобы он взял в столовой какой-нибудь еды, возможно, предстоит дальняя дорога. Он помчался в столовую и вскоре вернулся с большим куском сырого мяса. Я спросил его, о чем он думал, ведь через несколько часов это мясо испортится. “Иди, – говорю, – и возьми хлеба и консервов!” – даже прикрикнул на него сгоряча. Он, бед няга, побежал обратно. Пока он бегал, я запряг лошадей в тачанку, успел еще засыпать в деревянный ящик овса.

Перед тем как тронуться, я обернулся и посмотрел на нашу казарму. Крыша горела, в окнах были видны языки пламени. Вдруг вспомнилось, что в крайней комнате хранится знамя части. Мне стало стыдно: мало того, что бежим, так еще и знамя оставляем врагу! Я вернулся и вынес знамя и маленький сейф с документами части.

Картина была такая: бежали все, и мы вместе с ними. Вокруг творилось что-то невообразимое: по обочинам дороги лежали трупы и поваленные телеграфные столбы, бились раненные лошади. Дорога пролегала через ячменное поле. Ячмень был высокий, по пояс. Толпы людей топтали его, и мне казалось, что каждый колосок сто нет и взывает о помощи. Все же крестьянин всегда остается крестьянином…

Вдруг вижу: навстречу идет наш командир. Он спешил вернуться из города в часть. Я объяснил ему, что это не имеет смысла – все равно оттуда все ушли, и еще сказал ему, что какие-то люди в военной форме останавливают на дороге офицеров и расстреливают их на месте, если с ними нет солдат.

“Садитесь к нам в тачанку, – сказал я ему. – Если остановят – мы ваши солдаты, вот и знамя при нас, и документы”. Веришь ли, Дамир, нас останавливали несколько раз. После этого командир -его фамилия была Островский – обнял меня и поблагодарил за спа сение.

Через несколько дней мы добрались до Пскова. Там формиро вались новые части, и я попал в роту разведчиков. Туда брали отборных бойцов, рослых и сильных. Надо было иметь глаза, как у орла, и уши, как у зайца. Непременным условием было умение хоро шо стрелять из пулемета, автомата и пистолета, а также умение владеть ножом, особенно метать его. Некоторое время нас обучали всему этому, а потом послали на фронт.

Поверь мне, Дамир, можно многое рассказывать о том, что мы там делали, но вот что я тебе скажу: мне довелось побывать в гораздо более тяжелых боях, чем тот, за который я получил эту высокую награду. Правда, тогда никто даже не благодарил солдат за героизм, и все мы понимали: не до того было нашим командирам в первые месяцы войны. Слишком быстро наступал враг, а мы от ступали перед ним…

Часть вторая:”Я порезал пальцы об острый край немецкой

каски…”

Дело было так… Ночью мы закрепились на какой-то высоте возле леса. На рассвете немцы заметили нас и пошли в атаку, чтобы отбросить назад.

У меня кончились обычные патроны, остались только бронебойные. А у них была такая особенность: стоило выстрелить ими несколько очередей подряд – и ствол раскалялся так, что его невозможно было охладить ни водой, ни глицерином. Беда в том, что над перегретым стволом поднимался дым, и враг мог видеть, откуда ты стреляешь. Что делать? Слышу, соседний пулемет замол чал. Кричу своему второму номеру, Зайцеву:

– Кажется, Анисимова убили! Быстро тащи сюда его патроны!

В каждой ленте тогда было около пятисот патронов, не знаю, как сейчас… Зайцев пополз за патронами, но немецкий пулеметчик заметил его и выпустил по нему очередь. Зайцев, бедняга, мешком свалился обратно в окоп. Немец, видимо, понял, что я остался один, и осмелел. Смотрю – он, прячась за кустами, подбирается ко мне. Что оставалось делать – зарядил я пулемет бронебойными и, как только немец показался, выстрелил.

Кажется, эта пуля разнесла ему голову. Не успел я понять, что с ним покончено, как у самого края окопа разорвалась гра ната. Меня засыпало комьями земли, пулемет отбросило, погнуло ствол. Я подтянул его к себе, снял замок, как того требовал устав, а пулемет прислонил к стенке окопа. Выпрямился, чтобы осмотреться, и тут же получил сильнейший удар по затылку. Сверху на меня свалился здоровенный немец. Мне удалось отшатнуться в сторону, а он, упав в окоп, ударился лбом об пулемет и потерял сознание. Что касается меня, то я от его удара тоже отключился.

На что только не способен человек, если хочет жить… К счастью, я очнулся первым и увидел, что сижу у немца на коленях. Снять бы это на фото… Затылок болит, по спине течет кровь, а в правой руке зажат тяжелый пулеметный затвор. Я сорвал с немца каску, чтобы ударить его по голове, пока он не пришел в себя, и сильно поранил пальцы об острый край немецкой каски. С пальцев полилась кровь, и я чуть было опять не потерял сознание, но собрал все силы и обрушил тяжелый затвор на его белобрысую голову. Когда за моей спиной послышалось громкое “ура”, я окончательно пришел в себя.

Часть третья: “Офицер хотел убить меня сам…”

Запомни, Дамир: в тот день, когда суждено умереть, можешь прятаться куда хочешь, хоть в мышиную норку – смерть все равно найдет тебя… Но в тот день, о котором я говорю, мне помогли Всевышний и Уастырджи. Во время отступления нам надо было перейти по мосту через большую реку. На противоположном берегу виднелся лес, в котором можно было укрыться. Мост следовало взорвать, как только весь наш батальон перейдет на ту сторону, чтобы наступающий враг не смог им воспользоваться.

Меня с пулеметом и еще двух солдат оставили на этом берегу прикрывать отступление; мы должны были перейти мост последними. Но все получилось иначе. Немцы подошли слишком близко, и я понял, что мы не успеем уйти. Тем не менее, мои товарищи побе жали к мосту. Они были на самой его середине, когда раздался взрыв. У меня и сейчас еще стоит перед глазами, как они взлетели в воздух.

Ниже по течению немцы спускали на воду резиновые лодки, чтобы переправиться на другой берег. Мне тоже надо было что-то делать, чтобы догнать своих. Рядом стоял телеграфный столб. Я срезал его длинной пулеметной очередью, сбросил в воду и поплыл, прихватив с собой пулемет. Обернулся и вижу: на том месте, где я только что был, уже суетятся немцы. Вот они сели в лодку, че ловек пятнадцать, и погнались за мной. Впереди стоял офицер с пистолетом в руке. Он не позволял другим стрелять по мне, ему, видно, хотелось убить меня собственноручно. Уж не знаю, чем я лично его обидел, но вот плыву я и злюсь на наших, которые наблюдают за всем этим с противоположного берега и не пытаются помочь, а офицер стреляет, и пули свистят рядом с моей головой.

Вот тогда-то, Дамир, я впервые по-настоящему испугался, когда понял, что придется погибнуть в этой мутной воде. Но все же гребу изо всех сил вниз по течению, время от времени оборачиваюсь назад. Вижу, офицер смеется, показывает на меня рукой: сейчас, мол, мы его догоним. Они и вправду были уже совсем близко. От его смеха такая злость меня взяла, что я и про страх забыл. Постой, думаю, я тебе покажу! Обругал его по-осетински, развернулся к немцам лицом – до этого они видели только мою спину. Левой рукой обхватил бревно, правой пере кинул через него пулемет и открыл огонь. Немцы, наверное, даже не поняли, что произошло. Офицер опрокинулся навзничь, надувная лодка продырявилась в нескольких местах и стала тонуть. Вскоре она перевернулась, и все, кто в ней сидел, оказались в воде. Большинство из них пошли ко дну, остальных я еще раз обстрелял hg пулемета. До сих пор помню испуганные голубые глаза тонувшего немца – столько в них было страха и мольбы, да только чем я должен был ему помочь?

Доплыл до берега, тут наши бегут ко мне, обнимают, кричат, что награда мне обеспечена. Какая там награда? Тогда мы еще отступали, так что обо мне, наверное, тут же и забыли. Впрочем, об этом я уже говорил…

Часть четвертая: “Я сбил самолет…”

Это было в начале зимы. Мы шли через лес, вокруг стояли высокие, до небес, сосны, и вдруг у меня появилось такое ощу щение, что я нахожусь возле Эльхотова, и мне стало легко и радостно. Где бы человек ни находился, он невольно вспоминает родные места.

Узкая тропа вывела нас на большую поляну. Посреди поляны стояла полуторка с разбитым ветровым стеклом; в кабине, склонив голову на окровавленный руль, сидел мертвый шофер, в кузове лежал еще один убитый солдат – молодой красивый парень. Рядом с ним валялся пулемет. Как потом выяснилось, их обстрелял немецкий самолет.

Мы взяли пулемет и двинулись, куда было приказано – к расположенному за лесом аэродрому. Как только добрались до места, снова появился немецкий самолет – мои товарищи узнали его по характерному звуку мотора и бросились в укрытие, а я, недолго думая, поставил пулемет в развилку дерева и начал стрелять. Самолет загорелся и стал падать, летчик выбросился с парашютом, мои товарищи, подняв автоматы, стреляли по нему, и вскоре он мешком упал в глубокий снег.

Тем временем появился какой-то огромного роста полковник и стал кричать: “Кто стрелял?!” Скажу честно, Дамир, услышав его крик, я испугался, что сбил свой самолет. Полковнику указали на меня, он с улыбкой подошел ко мне и обнял, оторвав от земли. Потом он повел меня и моего командира в столовую, где нас хорошо угостили, а после этого подарил мне новенький полушубок. Этот полушубок был со мной всю войну, даже в госпиталях – в Москве и в Сочи. В конце концов, я привез его домой.

Часть пятая:”Я обнимал березы так, словно это были

мои братья…”

Какой дорогой, Дамир, ты пришел в мой дом? Через двор? Ты видел у порога березу? Видел? Вот почему я спрашиваю тебя… Обо мне ведь пишут, что я убил 108 врагов… Теперь послушай меня внимательно. Когда я вспоминаю тот бой, перед моими глазами в первую очередь встают эти белые деревья и наши лейтенанты. Они были совсем молодые тогда, некоторые только начинали бриться. Один из них, украинец, смеялся необычным образом – словно вдруг прорывало плотину. Другие, глядя на него, тоже начинали хохотать. Еще один лейтенант, Чернов, не отпускал меня от себя, и меня называли его адъютантом.

Перед тем днем, о котором идет речь, несколько наших раз ведчиков отправились за “языком”. Они долго не возвращались, и командир приказал Чернову пойти им навстречу – вдруг с ними случилось что-нибудь по дороге. Чернов взял с собой меня. Немцы обнаружили нас, из дзота ударил пулемет, мы залегли. Невозможно было двинуться ни вперед, ни назад. Надо было что-то делать. Здесь можно долго рассказывать, но я скажу тебе коротко:
я подполз, скрываясь в снегу, к этому дзоту и забросал его гра натами. Там было 11 человек. Семеро из них погибли, трое убе жали, а еще один, офицер, лежал оглушенный. Мы вытащили его на ружу, связали руки, повесили на спину их же пулемет, и Чернов сказал ему по-немецки, чтобы он шел, если хочет жить, по тропе в сторону наших окопов. Снег был очень глубокий, и мы знали, что если он попытается сойти с тропы, то завязнет в сугробах и замерзнет. Он сам, видимо, тоже понимал это, поэтому послушался Чернова.

А мы пошли дальше, чтобы разведать обстановку. Снег, как я уже говорил, был такой глубокий, что тропа напоминала траншею. Вокруг стояли березы. Вдруг мы увидели, что навстречу несколькими группами идут немцы. Мы бросились в снег, немцы сделали то же самое. Прошло некоторое время. Двое немцев подползли ближе и на ломаном русском языке крикнули:

– Эй, рус, сдаваться идешь?

Как было сердцу не облиться кровью? Они ведь спрашивали так потому, что кое-кто из наших перебегали на их сторону и сда вались. Трусы поступали так в первые месяцы войны. А еще гово рят, Сталин был слишком суров. Ей-богу, не был, таких нельзя прощать, ни за что. А немцы тогда, наверное, решили, что мы тоже такие.

Чернов хотел поползти назад, но я не пустил его: немцы, поняв, что мы не собираемся сдаваться, могли забросать нас грана тами. И мы стали двигаться вперед, прячась в глубоком снегу, залегли каждый за деревом и стали готовить автоматы к бою. У Чернова что-то случилось с затвором, а мой автомат был весь залеплен снегом. Я не мог отчистить его замерзшими руками и стал протирать рукавом. Чернов достал свой маузер.

Тогдашнее мое сознание и нынешнее – совсем разные вещи. Если кто-то скажет, что не боится смерти – знаешь, что это такое, Дамир? Даже не хочется говорить об этом…

Немцы, видно, и вправду решили, что мы ползем назад, и стали бросать гранаты туда, где мы в этом случае должны были находиться. Знаешь, как далеко летит их граната на длинной ручке? Когда с нашей стороны не последовало никакого ответа, они
решили, наверное, что мы убиты, и открыто пошли в нашу сторону, оставив позади пулеметчиков. Как только они приблизились, зара ботал мой автомат. Если бы немцам удалось добраться до тропы, нас бы ждала неминуемая гибель, но я не позволил им сделать это. Я стрелял и стрелял, так что палец словно приклеился к спусковому крючку, и автомат как надежный друг не подвел меня.

Тем временем один из немецких пулеметов начал стрелять в нашу сторону, Я повернулся и выпустил по нему все, что остава лось в диске. Он замолк. Мой лейтенант все еще возился с авто матом, но у него ничего не получалось, и он бросил мне свои диски. Немцы, которые были с его стороны, тоже стали стрелять в меня, но глубокий, покрытый настом снег, в который они про валивались, мешал им двигаться, и они, сбившись в кучу, мешали друг другу, а мне только того и надо было. Одного диска хватало на две-три очереди, а когда кончился второй диск, я уже уложил больше половины немцев.

Словом, в тот день и Бог, и снег были на моей стороне и, кроме того, я очень хорошо стрелял. Обер-лейтенанта, который сначала подгонял солдат сзади, а потом оказался впереди них, я срезал длинной очередью. Не подумай, Дамир, что я хвалюсь, но я так научился стрелять из автомата, что со ста метров мог попасть в человека, не целясь. А между мной и этим обер-лейтенантом было не более пятидесяти шагов. До этого в бою посреди реки – я рассказывал тебе – я точно так же срезал одного офицера. Теперь был второй. Можно было подумать, что у меня задание убивать гитлеровских офицеров.

Неожиданно наступила тишина. Никто не стреляет, немцы лежат в снегу. Удивляюсь про себя: неужели это я уложил их? Ближе всех к нам лежал тот самый офицер, что командовал ими, в руках у него автомат и пистолет. Чернов отбросил свой автомат в сторону и пополз к офицеру. Я задержал его: вдруг кто-нибудь из врагов только притворяется мертвым? “Что же делать?”- спросил он. И мы еще раз обстреляли лежащих немцев – я из автомата, Чернов из маузера. Наш лейтенант был метким стрелком: бывало, на учениях просил поставить в ряд восемь стаканов и – бац! бац! бац!-сбивал все восемь, не промахиваясь.

Никто из немцев не пошевелился, и мы перестали стрелять. Чернов вскочил, подбежал ко мне, обнял и сказал: “Вот вернемся в штаб, я тебя представлю к самой большой награде!” Пока он говорил это, вдалеке опять показались немцы, около роты. Что делать? Я сказал Чернову, чтобы он бежал к нашим за подмогой, а я прикрою его, попытаюсь задержать немцев. Он ушел и больше не появлялся. Немцам очень мешал глубокий снег, но все же они попытались окружить меня. “Что ж, посмотрим”, – подумал я.

Чтобы ты лучше понял, Дамир, я покажу тебе вот на этом столе. Те, кто подходили слева, были ближе ко мне, и я начал с них. Под конец перешел на одиночные выстрелы, экономил патроны. Сначала я свалил этого, потом этого, этого… Удивительно, что ни один не упал назад, все валились вперед. Когда лежало уже несколько, остальные кинулись вот в эту сторону, а мне это было на руку: я выпустил по ним очередь. Они упали в снег и затихли. Я тоже затаился.

Сначала они, наверное, хотели взять меня в плен, но, потеряв слишком много людей, оставили эту затею. Один из них влез на дерево и, усевшись в развилке, стал стрелять в меня. Пуля оцарапала мне шею – след остался до сих пор. Вторая пуля пробила мне бок, третья прошла навылет выше колена, эта рана сильно кровоточила. Я выстрелил в него и убил, он так и остался висеть в развилке.

Что скрывать, Дамир, мне стало страшно от мысли, что я могу ослабеть от кровопотери, и тогда немцы убьют меня, поднимут на штыки. За столько лет я уже забыл, о чем думал тогда, одно помню точно: враги шли убить меня, и я не имел права пропустить их; убив меня, они расправятся и с другими, и если не я остановлю их, то кто? Разве каждый солдат не должен был так думать? Должен был, иначе бы мы не победили. Никогда не забуду, что стояло у меня перед глазами после этого боя: наш дом, наш двор, ореховое дерево, а на заборе сидят, болтая ногами, соседские ребятишки…

Вдруг за моей спиной послышалось “ура!” – это были наши, всего несколько человек, но когда заработали их автоматы, это была замечательная помощь!

Один из моих спасителей, лейтенант Глухов, оглядев поляну с лежащими на ней немцами, все повторял:

– Что это ты натворил, товарищ Мильдзихов? Все взял на себя, нам ничего не оставил!

Наверно, ты хочешь узнать, куда делся Чернов? Когда мы вер нулись к своим, меня определили в лазарет. Я спрашивал всех знакомых, где мой командир. Мне отвечали, что он не вернулся в часть. Я решил: что-то случилось, иначе бы он обязательно пришел проведать меня. Самовольно покинув лазарет, я пошел искать Чернова и нашел его мертвым у дороги, возле моста. Что было делать? Я оттащил его от дороги и положил под одинокой сосной, чтобы потом легче было найти.

Тем временем заработала немецкая артиллерия. Можно было подумать, что стреляют по мне, чтобы отомстить за своих убитых: снаряды рвались вокруг меня. Недалеко был брошенный немцами дзот, и я спрыгнул в него. Мой прыжок совпал с разрывом снаряда. Я еще понял, что на меня упала тяжелая балка, и потерял сознание. Сколько я пролежал там – сутки или двое – не знаю. Придя, наконец, в себя, я выполз наружу и встал на ноги, опи раясь на автомат. Прошел шагов сто, тут дорога стала подниматься в гору, и я не смог идти дальше. Внезапно почувствовал резкую боль в желудке, изо рта хлынула кровь, и я опять провалился во тьму…

Вот так-то, дорогой Дамир… Да, чуть не забыл рассказать тебе, как меня зачислили в мертвецы. Я попал в город Валдай, в госпиталь. Мои голова и ноги, сильно поврежденные, так отекли, что я не мог ни говорить, ни двигаться. Меня, должно быть, сочли мертвым и положили среди трупов. Лежу себе на спине и чувствую, что очень голоден, но ко мне никто не подходит. Один раз кто-то заглянул в помещение, и снова никого. Вокруг меня, в основном, лежали мертвые, но кое-кто еще стонал. Когда стон прекращался, это значило, что человек умер. В дальнем углу кто-то закричал: “Таня, береги маму!” – и мое сердце чуть не выскочило из груди, я представил свою мать и соседских ребятишек, сидящих на заборе… Впрочем, это я уже рассказывал…

В кармане моем лежал пистолет – его не нашли, когда я по ступил в госпиталь, иначе бы обязательно отобрали. От боли я дошел до такого состояния, что готов был выстрелить в любого, кто еще заглянет сюда. Сжимаю в кармане пистолет, жду. Вдруг дверь распахнулась, ввалились человек десять, все в белых халатах. Окружили меня, подняли. Слышу, они говорят:

– Ему присвоено звание Героя Советского Союза. Только что сообщили из Москвы. Теперь его требуют туда…

Все сгрудились вокруг меня, осматривают, ощупывают, а я подскакиваю от каждого прикосновения: больно! Меня раздели, отнесли в ванную, вымыли, перевязали раны.

На другой день пришел лейтенант Глухов и сказал:

– Мы посчитали, сколько немцев ты убил в тот день. Целых сто восемь. Такого еще не бывало! Говорят, Сталину доложили…

А я подумал: я должен был стрелять и стрелял, а скольких убил – не считал, это ведь не стаканы с вином. Зачем же еще люди идут на войну?

Тем временем в Эльхотово… Март 1942 года

Вспоминает брат Петр:

Отец не позволял включать радио, и оно молча висело на стене. Дело в том, что Левитан своим мощным голосом все время сообщал печальные вести:

– После тяжелых и продолжительных боев наши войска оставили …

И начинал перечислять названия городов и сел. Наш отец, Заурбек, не в силах был слушать это, он думал о том, что его сын тоже бежит от врага и покроет позором и себя, и его.

Однажды ночью мне приснился сон: Хаджи постучал в нашу калитку. Вот он смотрит поверх плетня, на нем длинное кожаное пальто, сам он необыкновенно высок и строен. Он улыбнулся мне, и я увидел, что у него все зубы из блестящего золота.

Утром, проснувшись, я рассказал этот сон матери. Та встре вожилась:

– Что-то случилось с нашим мальчиком, или плохое, или хо рошее… Одно из двух…

Прошли считанные дни, и моему брату присвоили звание Героя Советского Союза. Московское радио сообщило об этом ночью. Эльхотовские руководители, услышав такое известие, тут же со брались и пошли поздравлять родню героя. Тогда у Мильдзиховых было два Заурбека, и они сначала пришли к другому Заурбеку, а он направил их к нам. Они нагрянули среди ночи, вытащили нас из постелей: послушайте, говорят, радио. Москва сообщала об этом несколько раз в течение часа, я сам слышал, своими ушами. Представь себе, Дамир, как радовались наши родители. Три пирога, арака, закуски… Моя счастливая мать ничего не пожалела. До рассвета просидели за столом. Не успели уйти эти гости, как собрались соседи, и радостное застолье продолжилось.

С того дня отец не давал мне покоя:

– Почему не работает радио? Включи-ка его!

Москва, военный госпиталь. Март 1942 года

Вспоминает Хаджимурза:

Меня поместили в отдельной палате на втором этаже. Я был там совершенно один. Окна выходили на солнечную сторону. Как-то утром пришел начальник госпиталя, велел мне привести себя в порядок и приготовиться к встрече больших гостей из Кремля.

Прошло часа два, дверь распахнулась и на пороге появился… Калинин. Я узнал его по фотографиям, которые видел раньше. Он, улыбаясь, подошел ко мне, обнял и спросил:

– Как дела, осетин? Поправляемся? Давай, давай, герой… А ты знаешь, что я бывал на твоей родине?

Он обернулся к сопровождавшим его людям:

– Это горная республика, где много пьют, но, представьте себе, совершенно не пьянеют…

Все засмеялись вместе с ним.

Он говорил им еще что-то, я уже не помню. Потом кивнул кому-то головой, и тот передал ему что-то на куске красной материи. Это оказалась моя награда. Должно быть, я смутился. Калинин понял это, похлопал меня по плечу и повторил:

– Давай, давай, герой…

И все, кто там были – доктора, раненые, фотографы – стали аплодировать…

От автора. В этом госпитале Хаджимурза пробыл
всего несколько дней. Его отвезли лечиться в Сочи, но к тому времени враг дошел до Северного Кавказа, и нашего героя-земляка должны были отправить в Среднюю Азию.

Должны были…

5 апреля 1942 года

Кабинет председателя Совнаркома Северной Осетии

Отрывок из стенограммы заседания. Протокол № 41

В заседании участвуют: председатель Совнаркома Кубади Кулов, секретарь обкома партии Мусса Цаллагов, заместитель председателя Совнаркома Кирилл Бураев, председатель президиума Верховного Совета Георгий Гаглоев, прокурор республики Дагка Зангиев, министр внутренних дел Батыр Тегкаев, работники отделов, секретарь по печати.

Председательствующий К. Кулов:

– Первый секретарь обкома Мазин не может присутствовать здесь, у него сегодня важная встреча в Кобани с работниками лесного хозяйства. Он прислал вместо себя товарища Цаллагова. Я правильно говорю, Мусса? Предложение, о котором я хочу вам ска зать, понравилось ему, и он спросил, чья это инициатива. Я от ветил, что работников Совнаркома. Дело вот в чем: все вы зна ете, что наш земляк Хаджимурза Мильдзихов стал Героем Советского Союза. К сожалению, он получил тяжелые ранения и сейчас находится в сочинском госпитале. И если мы с вами не позаботимся о том, чтобы он выжил – скажу вам заранее – будущие поколения не простят нам этого. Не зря наши предки говорили: народ, который не ценит своих героев, не имеет будущего. Короче говоря, у нас такое предложение: надо, во что бы то ни стало, привезти Мильдзихова домой, мы сами его вылечим. Никто не думает, что это простая задача, нет. Вы сами видите, какое теперь время. А сделать это надо обязательно. Каким образом, с чьей помощью – об этом мы должны подумать вместе. Если вы сегодня не готовы обсуждать этот вопрос – пожалуйста, давайте соберемся завтра.

Б. Тегкаев. Не знаю, как для других, но для меня это предложение – полная неожиданность. Страна в огне, враг наступает. Не дай бог, но если наши войска будут отступать такими темпами, есть опасность, что немцы скоро окажутся здесь. В этом случае поможем мы нашему Герою или, наоборот, подвергнем его лишнему риску?

К. Кулов. Прежде всего, товарищ Тегкаев, я не ожидал от вас такого пессимистического выступления. Это во-первых. А во-вторых, запомните: не сегодня, так завтра враг обязательно будет остановлен. Кто еще хочет высказаться?

Г. Гаглоев. Не лучше ли будет написать письмо от имени обкома начальнику госпиталя, чтобы они там присматривали за ним, как следует?

М. Цаллагов. Это не будет лучше, Георгий. Там таких Мильдзиховых много, и они все для них одинаковы. А для нас он -наш Герой, сын Осетии. Никто не будет ухаживать за ним лучше, чем его семья. И мы тоже поможем.

К. Бураев. Я не согласен, чтобы его лечили у него дома. Рядом с ним постоянно должны дежурить врачи, кроме того, ему положена охрана. Чего не бывает… Вот у нас под самым носом военный госпиталь, там ему будет обеспечено и то и другое. Тогда и нам будет легче за ним следить.

К. Кулов. Как я понял, все согласны с нашим предложением. Это главное. Я беру на себя обязанность написать письмо товарищу Сталину от имени обкома партии и от имени всех трудящихся. Если он не согласится – боюсь, из нашей затеи ничего не получится… Товарищ Зангиев, подумайте над тем, кого послать за Мильдзиховым. Мне кажется, нужно 2-3 человека. Двое от нас и кто-нибудь из его родственников. Подумайте над этим. Товарищ Бураев, к следующему заседанию вызовите сюда руководителей Дарг-Кохского района и Эльхотова.

От автора. Мне не удалось прочитать протокол
второго заседания. Работники архива, извинившись, положили передо мной папку, из которой было вырвано несколько листов. Кто их вырвал, когда и зачем – Бог знает. Впрочем, это не имеет реша ющего значения. Главное, что решение, о котором идет речь, было претворено в жизнь.

11 апреля. Сочи, военный госпиталь

Вспоминает Хаджимурза:

В госпитале работала медсестрой местная осетинка Афасса Дидарова. По-нашему она говорила не особенно хорошо, и я ее все время поддразнивал. Однажды в полдень она, улыбаясь, распахнула мою дверь:

– А к тебе гости издалека. Угадай, откуда. Вслед за ней вошли двое незнакомых мужчин. Я сразу узнал в них осетин. Один, кажется, был Ханаев, невысокий, голубоглазый. Фамилию другого я не помню. Я очень давно не слышал осетинской речи и, конечно, обрадовался.

Первый их вопрос был о моем самочувствии. Я ответил, что чувствую себя лучше, но все еще бывает тошнота, и часто, когда встаю, носом идет кровь.

– Ты знаешь, кто мы такие?

– Нет, никогда вас не видел.

Они представились и сказали:

– Немцы подходят сюда все ближе. Тебя собираются перевести на долечивание в Среднюю Азию, но Кубади договорился с Москвой, чтобы отвезти тебя домой. Мы вдвоем приехали за тобой. А ты сам хочешь этого?

– Конечно, хочу! – ответил я.

Меня поместили в специальный вагон, дали мне охрану, а дома, на вокзале, меня встречало все руководство республики, и первым меня обнял Кубади Кулов.

От автора. Эта фотография сделана в момент
той встречи. Супруга К. Кулова Нина достала ее из семейного архи ва и, прежде чем отдать мне, очень просила не потерять ее. Слева направо на фотографии: секретарь обкома партии Мусса Цаллагов, заместитель председателя Совнаркома Кирилл Бураев, Хаджимурза Мильдзихов, председатель Верховного Совета Георгий Гаглоев, Кубади Кулов, его супруга Нина и солдат, присланный с Хаджимурзой.

Снова вспоминает Петр:

Хаджи сам рассказывал мне… Когда поезд доехал до Эльхотова, он не выдержал, кое-как на костылях добрался до тамбура, открыл дверь и смотрел наружу. Кто-то из односельчан узнал его и тут же прибежал к нам домой с таким сообщением: у него, дескать, нет ног и голова еле держится на плечах. Наша мать упала в обморок посреди двора, с трудом удалось привести ее в чувство. Тем временем Кубади прислал за нами две легковые машины – ЗИС-101 и ЗИС-110. Нас всех – семью и близких родственников посадили в машины и повезли в город. Правда, отец к тому времени еще не вернулся с поля, поэтому его с нами не было. По дороге несколько раз останавливались, чтобы сфотографироваться. Госпиталь располагался возле центрального рынка, там, где теперь 18-я школа. У меня и сейчас еще стоит перед глазами, как моя бедная мать подошла к раненому сыну, как обняла его со слезами, и мое собственное сердце сжимается при этом воспоминании. Мой брат был еще очень слаб. Он был ранен в затылок и в ноги, в этих местах виднелись глубокие шрамы – следы осколков артиллерийского снаряда…

Наши руководители навещали его по три раза в день. Жена Кубади принесла три пирога и три ребра. Вскоре устроили банкет, брата посадили рядом со старшими, все подходили к нему, рас сматривали его звезду, притрагивались к ней. А я сидел рядом с ним и был горд, как никто, он обнял меня и не отпускал от себя.

Все это снималось на кинопленку, правда, Хаджи скоро устал от этого, сказалась контузия, и киносъемку прекратили. Тем не менее, я несколько раз видел на экране, как сижу за столом в об нимку с моим героическим братом, и это казалось мне чудом. После того как Б. Кабалоев перестал быть руководителем республики, эта кинопленка куда-то делась…

В Осетии не осталось ни одного предприятия, откуда бы не пришли проведать брата и не принесли бы подарков. Швейная фаб рика прислала черный костюм и блестящие сапоги. Губиев из Нижней Санибы – не помню его имени – был министром местной промыш ленности, так он одел Хаджимурзу с ног до головы. Наши эльхотовцы сбились с ног. Фрукты, продукты, варенье – всего этого хватило на целый госпиталь.

Да только брату моему есть не хотелось. Я смотрел на него и видел, как он страдает. Ему надоели бесконечные посетители, особенно говорливые корреспонденты. Однажды, оставшись со мной наедине, он сказал, что хочет на фронт, что здесь долго не выдержит. А немцы подходили все ближе…

Однажды он сильно разозлился на кого-то из начальства. На верное, Хаджи хотел показать ему свой автомат, а тот, возможно в шутку, сказал:

– Жаль, что такое оружие стоит в углу без дела, словно новая невестка Мильдзиховых…

Хаджи был очень обидчив. Он тут же сел в кровати:

– А почему бы тебе не забрать его? Выйди им навстречу, может, ты сумеешь остановить врага? Разве это не лучше, чем сидеть в кабинете?

Гость обратил все в шутку.

Когда он ушел, Хаджи ударил кулаком по тумбочке:

– Ведь он сказал мне это в упрек! Пора мне ехать обратно!

Председателю Совнаркома Северной Осетии,

члену Военного совета 9-й армии К. Кулову:

Согласно приказу Министра обороны Герой Советского Союза Хаджимурза Заурбекович Мильдзихов, номер орденской книжки 625, внесен в специальный список. Просим уделить ему особое внимание чтобы, насколько позволит здоровье, использовать его в деле помощи фронту. Мы, со своей стороны, будем думать о его дальнейшей судьбе. Просим каждые два месяца присылать нам информацию о его здоровье и трудоспособности.

Генерал Смирнов, г. Армавир, август 1942 г.*(*Республиканский архив, стр. 217).

Снова вспоминает Петр:

Я ведь говорил раньше, что он уже не мог находиться в госпитале. Когда в следующий раз к нему зашел Кубади Кулов, Хаджимурза стал просить, чтобы его избавили от такой жизни, и сказал, что чувствует себя значительно лучше. Тогда его сделали ответственным за группу, боровшуюся в тылу с бандитизмом. Его начальник был высокого роста армянин, полковник, с которым мы однажды встретились у нас во дворе, в Эльхотово. Это было так: когда немцы приблизились к границам Осетии, мы поняли, что они придут и в Эльхотово, и решили уехать к родственникам в Дигорское ущелье, в Дзинагу. Только собрались ехать, как вдруг перед нами появились несколько красноармейцев. Они выкинули из нашей брички мешки с пшеницей и вещами, а бричку забрали. Сказали, что имеют приказ встретить врага в районе Плановской, и очень спешат. Одним словом, мы остались с разинутыми ртами в собственном дворе.

Я влез на верхушку орехового дерева и стал смотреть в сто рону Кабарды. Над моей головой пролетели артиллерийские снаряды, один из них разорвался в нашем огороде. Я быстро слез с дерева. Во дворе валялся осколок снаряда, я хотел поднять его, но он обжег мне руку – был еще горячий.

Сидим во дворе на мешках и не знаем, что делать дальше, а с севера уже слышна пулеметная стрельба. Вдруг видим: во двор через плетень смотрит Хаджи, а рядом с ним его командир, высокий полковник. Брат стал ругать нас за то, что мы сидим здесь: скоро должны взорвать мост, и тогда мы не сможем уйти от немцев. Отец объяснил ему, что нам не на чем ехать. Полковник что-то сказал своему адъютанту. Тот куда-то убежал и скоро вернулся с зеленой бричкой, запряженной парой крупных лошадей. Мы погрузили в нее свои мешки, и Хаджи с товарищами проводили нас за мост. Оттуда мы мимо Джулата добрались до Змейской и дальше, через лес, до Чиколы…

В штаб Северо-Кавказского военного округа

генералу Смирнову. Октябрь 1942 года

Сообщение о Герое Советского Союза Х.З. Мильдзихове. В борьбе с бандитизмом в тылу он проявляет такую же храбрость, как и на фронте. Недавно, сопровождая домой своего командира, полковника Вартаняна, он спас ему жизнь. Как того требуют правила военного времени, Мильдзихов шел в нескольких шагах впереди. Когда он повернул за угол, полковник остановился, чтобы прикурить папиросу. В это время на него напали четверо неизвестных. Мильдзихов, обернувшись на шум, достал пистолет и открыл огонь. Двоих нападавших он ранил, и те остались на месте, двум другим удалось скрыться. При обыске у одного из раненых нашли клочок бумаги с перечнем фамилий, в том числе и с фамилией полковника. Это был список командиров, которых они собирались убить.

Товарищ генерал, прошу передать этот материал в редакции фронтовых газет.

К. Кулов, председатель Северо-Осетинского Совнаркома, член Военного совета 9-й армии. 11 октября 1942 г.*(*Из семейного архива Куловых.)

От автора. В начале 1943 года, когда немцев
отбросили от границ Северной Осетии, Хаджимурза сбежал на фронт. При нем был его автомат, которым он уложил в березовой роще 108 немецких солдат, а также – читатель, должно быть, помнит -полушубок, полученный им в награду за сбитый самолет.

До Армавира он добрался без приключений, но там его задержал военный патруль. Когда стало известно, кто он такой, его не пустили дальше, и Хаджимурзе пришлось прожить неделю в армавирском Доме офицеров. Через неделю за ним заехал генерал Смирнов и сказал:

– Я звонил в Москву по поводу тебя, и там решили, что нам дороги такие солдаты, как ты. На фронт всегда успеешь, а пока закончи какое-нибудь военное училище. Выбирай: или танковое в Сибири, или артиллерийское в Тбилиси.

Хаджимурза, если помните, в юности работал на тракторе, поэтому ему больше хотелось стать танкистом, но все же он выбрал Тбилиси: это было ближе к дому, к Осетии.

Он проучился там пять месяцев, но последствия ранений все же сказались. Специальная врачебная комиссия из Москвы дала такое заключение: “Хаджимурза Заурбекович Мильдзихов к дальнейшей военной службе не годен”.

Вспоминает Хаджимурза:

Из Армавира я сначала поехал домой, а уже оттуда должен был отправиться в Тбилиси. Генерал взял мой автомат и сказал:

– Что ж, сержант Мильдзихов, попрощайся со своим боевым товарищем, скажи ему спасибо…

Что тут было понимать: у меня забирали мое оружие. Веришь ли, Дамир, было такое чувство, словно я навсегда прощаюсь с верным другом. Я прижал автомат к груди, как ребенка. Ей-богу, даже на сердце стало тоскливо.

А генерал, заметив это, сказал:

– Не переживай. Твое оружие попадет в руки такого же храброго солдата. А вот когда разобьем врага – поместим его в музей, как свидетельство героизма советских воинов. Даю тебе слово, сержант!

Не знаю, удалось ли ему сдержать свое слово…

Коротко о трудовом пути Х.З. Мильдзихова

Он закончил высшую партийную школу, работал директором одного из профессионально-технических училищ, директором бесланской базы сельскохозяйственной техники, инженером министерства сельского хозяйства. Но однажды утром он не смог пойти на работу: опять дала о себе знать старая контузия, и болезнь эта периодически обострялась до конца его жизни, особенно после того, как был арестован его сын.

– Лучше бы нам провалиться сквозь землю, чем смотреть на его страдания, – вспоминают домашние. – Он сидел, раскрыв рот, и дрожал, и зрачков не было видно…

Его соседи по дому говорили мне:

– Ей богу, его жене Хадизат можно было присвоить звание Героя Социалистического труда. Она ухаживала за мужем, как за ребенком, оберегала его, помогала переносить болезнь.

Правильно сказано: когда человек уже не может работать сам, за него работают его Честь и Слава. Если они у него есть. Дорога Хаджимурзы к вершинам славы лежала через поля сражений. Много лет его приглашали на встречи с руководством, на собрания ветеранов, в школы и институты, на свадьбы и пиры, и, как рассказывают его соседи, за их столом он всегда бывал старшим.

Вот какую мысль высказал как-то раз Хаджимурза:

– Как к тебе относится начальство, так будут относиться и вcе остальные, и ты будешь занимать то место, на которое тебя поставят…

Я долго размышлял над этими словами, а потом попросил охарактеризовать руководителей, которых он знал лично: кто, по его мнению, каким был человеком.

Хаджимурза был очень откровенен, хотя многим это и не нравилось.

Я ничего не добавил к его словам, ничего и не убавил – мой диктофон мне в этом свидетель.

О Кубади Кулове: *(*Кулов Кубади Дмитриевич:
с 1944 по 1953 год – первый секретарь Северо-Осетинского обкома ВКП(б), с 1952 года – КПСС.)

Царство небесное Кубади, я видел от него много добра, много благородных поступков. Когда меня привезли из Сочи, все правительство пришло вслед за ним. Не думаю, что они пришли бы, если бы не он. Кубади обнял меня:

– Не бойся, Хаджимурза. Наш воздух вылечит тебя…

Он очень гордился мной, клянусь вот этой землей. Его суп руга Нина Васильевна сделала мне столько хорошего, что я перед нею в неоплатном долгу, светлая ей память!

Когда я вышел из госпиталя, Кубади дал мне квартиру в доме №30 по улице Горького. Сейчас там, если не ошибаюсь, детский сад. А тогда там проживало военное начальство, и я усомнился, пустят ли меня туда.

– Не бойся, – сказал он, – мы дадим тебе специальный доку мент.

Но вражеская разведка, видимо, делала свое дело, и как-то рано утром немцы разбомбили этот дом. Я поселился на улице Ленина, в доме № 43. И этот дом бомбили тоже, можно было подумать, что немцы охотились за мной. Было самое начало зимы. В доме не осталось окон, двери не закрывались, и тогда Кубади переселил меня вот в этот дом, где мы с тобой сейчас сидим. Здесь у меня три раза ночевал Исса Плиев. Кубади оказывал мне большие почести. Не было такого мероприятия, куда бы он меня не приглашал. Как-то раз в Осетию приехали два английских генерала, и Кубади прислал за мной своего помощника Майбороду. Я пришел, Кубади познакомил меня с англичанами, сообщил им, что я имею награду от их короля Георга VI. Во время банкета я сидел между этими генералами.
Он был неразговорчив, но если что-то говорил, все знали – это обязательно будет выполнено. Он был выдающийся человек, но после смерти ему не оказали должного уважения. Нет, не оказали…

О Владимире Агкацеве:*(*Агкацев Владимир
Михайлович: с 1953 по 1960 год – первый секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС.)

Если у человека не поворачивается язык поблагодарить того, кто сделал ему добро, такой язык надо отрезать под корень. Я во времена Агкацева совершенно ни в чем не нуждался. Он был очень простой. Иногда звонил мне по телефону:

– Чем занимаешься, Хаджимурза?

– Чем может заниматься больной человек? Вот, лежу на ди ване.

– Поскорее одевайся. Ты мне нужен. Машина уже едет за то бой.

Это был осетинский Чапаев. Пусть он не был особо образован, зато пытался многое сделать для народа. Ну, а мы плохи вот чем: не поддерживаем друг друга, не бережем лучших из нас, при этом очень хороши для пришлых начальников. На Агкацева писали кляузы, и они сделали свое черное дело.

Когда его сняли с работы, он, уезжая в Ставрополь, заехал ко мне. Помню как сегодня: вот за этим столом мы с ним, стоя, выпили по рюмке, и он сказал:

– Давай, Хаджимурза, отныне еще больше крепить нашу дружбу.

И в дальнейшем, когда я бывал в Москве, он всегда встречал меня как близкого друга.

О Биларе Кабалоеве:*(*Кабалоев Билар
Емазаевич: с 1960 по 1981 год – первый секретарь Северо-Осетинского обкома КППС.)

Со мною он держал себя так, словно мы были одногодки. Как будто не он, Билар, руководит Осетией, а я, Хаджимурза, руковожу ею. Он очень внимательно относился ко всем Героям, неважно, встречались ли мы с ним все вместе или поодиночке.

После войны мои когда-то быстрые ноги уже не слушались меня как следует, поэтому я, идя по улице, меньше всего смотрел по сторонам. А Билар, проезжая мимо и увидев меня, останавливал машину и выходил ко мне:

– Где ты пропадаешь, Хаджимурза? Куда идешь? Садись-ка в машину…

Много ли надо человеку, Дамир? Я всегда говорю прямо, иногда даже слишком. И если бы он был заносчивым, надменным – я бы сказал это, но он не был таким. Девятого мая он обнимал всех ветеранов, не делая ни для кого исключения. Скажи-ка, Дамир, что еще им было нужно? Чтобы им лизали пятки?

Каждый год мне надо было ездить в санаторий. Донимала го ловная боль, ослабли ноги. Он знал, в какое время я обычно езжу, и звонил по телефону:

– Хаджимурэа, когда ты едешь? – Не помню случая, чтобы он не сунул мне в карман денег.

Когда рядом с Эльхотово, возле святилища, открывали па мятник, мы с другим Героем Советского Союза, Бондарем – он был из Змейской – после митинга поехали к родственникам моей жены, которые зарезали для нас барашка.

Само собой разумеется, сидим за столом, пьем. Вдруг появ ляются помощник первого секретаря обкома Исаев и с ним секретарь райкома Изатбек Батяев. Билар, говорят, ищет тебя, ему очень неприятно, что ты не поехал с ним. Мог ли я бросить родню жены и поехать в ресторан? Естественно, я отказался. Не прошло и десяти минут, как в дверь заглянул Николай Кусов, председатель местного райисполкома.

– Билар очень сердится на тебя, – сказал он. – Кроме того, к тебе приехали гости из Ленинграда. Они искали тебя в городе, теперь ищут здесь…
Тут уж я встал из-за стола. Знал бы ты, что за удивительная встреча меня ждала! Трое моих однополчан приехали специально ко мне. Сколько было объятий, сколько чарок выпито! Они привезли с собой красивую скульптуру лошади. Я хранил ее до недавнего времени, но ко мне пришли какие-то люди, представившиеся сотрудниками республиканского передвижного музея, и попросили на время. Унесли и больше не вернули. Еще мне подарили пластинку, на которой была записана песня о нашей дивизии, и в ней один куплет обо мне. Ее тоже взяла для какого-то праздника одна женщина из правительства – и, думаешь, вернула? Как бы не так!

Обо мне было две песни. Одну сочинил Еппо из Дигоры – у него еще был такой высокий голос. Другую – Гиго Цагараев. Когда-нибудь ты слышал их? То-то же.

Все это хорошо, Дамир, но для меня главное – как он меня ценил, что говорил обо мне в мое отсутствие. Он гордился мною, а я – им. А особенно я благодарен нашим людям. Где бы и с кем бы я ни встречался – везде был желанным гостем, считал себя счастливым человеком и думал, что так будет всегда. Да только кое-кому это не понравилось.

От автора. О тех, кому не понравилось, речь
пойдет позже, а пока о двух руководителях республики, пришедших после Б.Е. Кабалоева.

Об Александре Дзасохове:*(Дзасохов Александр
Сергеевич: с 1988 по 1990 год – первый секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС, с 1998 года – президент Республики Северная Осетия-Алания.)

Я уже говорил тебе, Дамир: когда был арестован мой сын, у меня забрали новенькую машину, она и трех тысяч километров еще не прошла. Работники органов накинулись на нее и растащили по частям. Сняли с нее сидения и мост, и заменили чем-то, что нашли, наверное, на свалке.

Я, по простоте душевной, начал писать жалобы в разные инстанции, да толку от них не было, только остались на руках всякие акты. Я показал их Александру Дзасохову, когда он стал у нас первым секретарем, и он, дай Бог ему здоровья, распорядился выдать мне новую машину. Она стала мне как бы подарком к возвращению сына. На стене дома, в котором я живу, со стороны улицы висит мемориальная доска: здесь живет такой-то Герой. Это тоже была инициатива Дзасохова. А вот с тех пор, как он стал работать второй раз, я его больше не видел…

От автора. Конечно, не мог уже знать бедный
Хаджимурза, что президент Дзасохов пришел на его похороны, попрощался с ним, и когда его спросили, где похоронить Хаджимурзу, распорядился выделить место на аллее Славы, там, где покоятся вечным сном лучшие сыны и дочери Осетии.

Одно мне, правда, не понравилось: недавно вышла из печати «История Северной Осетии, ХХ век» под редакцией Александра Дзасохова. В этой книге на стр. 357, где говорится о Великой Отечественной войне, о Хаджимурзе есть два коротких упоминания, а о том, что он наш первый Герой, не сказано вообще. Пусть Бог простит мне такое сравнение, но когда Хаджимурза надел на грудь Золотую Звезду, наш славный военачальник Исса Плиев еще не имел ни одной награды за эту войну…

Об Ахсарбеке Галазове:*(Галазов Ахсарбек
Хаджимурзаевич: с 1990 года – первый секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС, с 1992 года – председатель Верховного Совета республики, с 1994 по 1998 год – президент Республики Северная Осетия-Алания.)

Об этом человеке я вот что скажу: если Одинцов бросил меня под ноги, то Ахсарбек Галазов вернул меня на то высокое место, которое я занимал раньше. Вернул! К этому нечего добавить. Веришь ли, Дамир, с тех пор ко мне стали относиться иначе – и правительство, и народ.

В моем доме были похороны, и он пришел ко мне, вместе с другими стоял во дворе, обнял меня, а потом присутствовал за поминальным столом.

Скажи-ка, могу я все это забыть? (В глазах Хаджимурзы блеснули слезы, и он вытер их. – Д.Д.) При этом многие люди, не стоящие грязи на его подметках, не снисходят до таких поступков.

Да благословит его Господь, пусть дети и внуки радуют его, и пусть ему сопутствует удача.

Пришло время Одинцова, присланного из Москвы чужака.

Вспоминает бывший второй секретарь обкома

Александр Чельдиев:

Каждую пятницу после обеда, особенно в первое время, Одинцов*(*С 1982 по 1988 год – первый секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС.), прокурор республики Путимцев и министр внутренних дел Комиссаров втроем запирались в кабинете и не выходили оттуда по 2-3 часа.

От автора. Работники обкома знали: в этот
день искать хозяина бесполезно – у него совещание. Во всей республике только два человека имели право постучать в его дверь: командированный в Осетию инструктор ЦК партии Бессарабов и специальный корреспондент «Правды» Артеменко.

Первого я видел в зале заседаний обкома партии, где он с хмурым видом сидел в президиуме, а со вторым несколько раз встречался. Я тогда работал редактором районной газеты. Однажды он приехал к нам, собрал коллектив, спрашивал о работе. В то время наша газета считалась лучшей среди районных газет в республике. Через некоторое время в «Правде» появился его материал, но хвалил он не нас, а тогдашнего первого секретаря райкома партии, которому приписал наши успехи. Видимо, был должен: каждую неделю машина Артеменко въезжала через ворота во двор райкома, а выезжала с полным багажником. Тогда я впервые понял, что и в печатном органе ЦК партии может появляться ложь. Но это уже другая тема, а пока вернемся в кабинет Одинцова и послушаем, о чем там говорят.

1982 год, начало октября, пятница

Одинцов. Нет времени долго разговаривать… Во-первых, после обеда мне надо дать интервью для «Правды», а я еще к нему не подготовился. Во-вторых, завтра на рассвете я собираюсь на рыбалку – в это время рыба хорошо клюет – и мне надо пораньше лечь спать. Если кто хочет составить мне компанию – пожалуйста. Теперь я хочу выслушать вас. Я своего мнения не изменил: Чельдиев здесь работать не должен, но я не могу найти повода для снятия его с работы. Вы должны мне помочь. Есть предложения?

Путимцев. Есть. Младший брат Чельдиева является заместителем директора винзавода. Известно, что здесь, на Северном Кавказе, на таких предприятиях воровство не редкость. Как говорят сами осетины, они не могут удержаться. Надо послать туда комиссию, которой бы мы сами доверяли: не может быть, чтобы она чего-нибудь не нашла. В конце концов, на таких заводах обязательно встречаются нарушения технологии, каким бы золотым ни был директор. И когда перед секретарем обкома Чельдиевым положат выводы этой комиссии, он, если что-нибудь понимает, собственной рукой напишет заявление об уходе. Но… Есть одно «но».

Комиссаров. Об этом скажу я. Дело в том, что директором винзавода работает Мильдзихов, и…

Одинцов. И что? Что вы замолчали, товарищ министр?

Комиссаров. Он сын Героя Советского Союза Мильдзихова.

Одинцов. Что из этого? Почему это может помешать вам идти правильной дорогой?

Комиссаров. Дело в том, что если мы найдем какие-нибудь нарушения у Чельдиева, то вина обязательно падет и на директора завода, тогда надо будет наказывать и его.

Одинцов. Очень хорошо, так и надо.

Комиссаров. Это действительно хорошо, но нас могут не понять…

Одинцов. Кто может не понять? Почему вы не говорите прямо?

Путимцев. Я объясню. Если мы накажем сына Героя Советского Союза, что скажут местные жители? Этот народ почитает своих героев, как богов, носит их на руках. Особенно это касается Мильдзихова, я в этом сам убедился.

Одинцов. Я не знаю этого Мильдзихова. У них ведь много героев, чем он отличается от других?

Комиссаров. Он убил в одном бою 108 немецких солдат.

Одинцов. Ну и что? За четыре года войны многие, возможно, убили в два раза больше немцев – их ведь никто не вспоминает. Давайте сделаем так: Героя Мильдзихова я беру на себя. Главное, добраться до Чельдиева, а кто там попадется по дороге – значения не имеет.

Тот же кабинет, через неделю

Путимцев. Вчера мы задержали одного афериста, еврея. Он возил сюда порнографию из Сочи. Его заставили развязать язык. Оказывается, сын нашего Героя тоже среди его покупателей. Теперь как вы скажете, так и сделаем.

Вспоминает Александр Чельдиев:

Однажды утром Одинцов вызвал меня к себе. В его кабинете я застал министра внутренних дел Комиссарова. В стороне стоял стол, на котором лежало что-то, укрытое куском пестрой материи.

– Сегодня арестован директор винного завода Мильдзихов, -сказал Одинцов. – Надо, чтобы и вы тоже об этом знали. Вот посмотрите…

С видом победителя он поднялся со своего места, подошел к столу и сдернул пеструю тряпку. На столе лежали газовый пистолет, кольца, серьги и порнографические издания.

– Это то, что удалось пока обнаружить, – сказал Одинцов, -но следствие будет продолжено. Сейчас следователи работают с Мильдзиховым и, надеюсь, скоро мы много о чем услышим.

Я не сказал в ответ ни слова, но первая мысль была о моем младшем брате Заурбеке. Раньше он заведовал гаражом на этом заводе, но потом – сначала я даже не узнал об этом – Мильдзихов сделал его своим заместителем. Потом Заурбек говорил мне, что исполняет прежние обязанности, но числится заместителем директора.

Не буду скрывать, Дамир, я испугался за него. Вернувшись в свой кабинет, я позвонил ему, чтобы вечером он зашел ко мне. Когда он пришел, я сказал:

– Твоего директора арестовали. Подумай, нет ли за тобой какого-нибудь греха. Если что, тебя как заместителя тоже обвинят.

Он поклялся, что чист, и мне не о чем беспокоиться. Я поверил ему, потому что знал, как он живет.

Прошло десять дней, и Одинцов снова вызвал меня.

– Не расстраивайтесь, но ваш брат тоже арестован. Говорят, другого выхода не было. Если он ни в чем не виноват, его отпустят.

Я все понял, но допустил одну ошибку: мне надо было на следующий же день лететь в Москву, в генеральную прокуратуру. На ЦК у меня надежды не было: там никогда не встали бы на мою сторону в борьбе с Одинцовым, которого они сами же и прислали к нам.

Шли дни, месяцы, а мой брат все сидел. Однажды ко мне пришел следователь, который вел его дело. Если не ошибаюсь, его фамилия была Малич. Я не принял его, потому что знал: все это дело замышлялось, прежде всего, против меня. Тогда Малич сказал моей секретарше:

– Лично мне ничего не нужно, я просто хотел сказать, что его брат ни в чем не виноват и сидит зря.

Я не поверил ему, добился встречи с братом, передал слова Малича и сказал:

– Если он так думает и это правда, пусть пойдет к Одинцову и скажет все это ему.

Малич не согласился, испугавшись за себя, потому что Одинцов сам руководил этим делом.

Через некоторое время Одинцов улетел на десять дней на Кубу, и вот однажды в мою дверь постучал Путимцев. И он тоже сказал, что мой брат не виноват и сидит зря.

Перед тем на винзаводе было две ревизии подряд. Первая – своя – не обнаружила ничего. Ей не поверили. Откуда-то пригласили других людей, но и эти ничего не нашли.

Когда Одинцов вернулся с Кубы, я сказал ему, что Путимцев был у меня. Он притворился удивленным:

– Как это так? Выходит, ваш брат невиновен?

Я ушел от него, он позвал Путимцева, они долго разговаривали за закрытыми дверями, а потом вызвали меня.

– Ваш брат дважды подписал какие-то документы и нанес государству значительный ущерб. Теперь все решит суд. Больше нам нечего сказать.

Тогда я окончательно понял: все это Одинцов затеял против меня. Я знал, что когда он работал секретарем обкома в Дагестане, Расул Гамзатов строил себе дачу, и Одинцов пытался травить его: на какие средства? Откуда? Одним словом, хотел смешать выдающегося поэта с грязью. Расул, поняв в чем дело, пожаловался Брежневу, и тот убрал Одинцова. И у нас нельзя было прощать его поступков, но что было делать? Я уже говорил тебе, Дамир. Я не доверял тогдашнему ЦК… Но надо было что-то делать. Из-за меня могли пострадать другие люди…

Вспоминает Хаджимурза:

В четыре часа утра в нашу дверь постучали. У них был ордер на обыск. Я сказал им: «Что найдете – то ваше». А они и в самом деле нашли. Ты знаешь, Дамир, где что прячет твой сын? Не знаешь. Передо мной брякнули на стол газовый пистолет. Его моему сыну привез Сослан Андиев, когда выиграл свою первую Олимпиаду. Они были друзьями. Порнография, говорят. Тогда мой сын был молодым, мог ошибаться. Еще деньги! Что это за деньги – я расскажу тебе подробней.

У родителей нашей снохи был дом в Беслане, но там никто уже не жил, и они его продали. Деньги к нам принес их зять, я в это время во дворе играл с соседями в домино. Тут он пришел и сказал: «Вот деньги». «А зачем, – спросил я его, – ты принес эти деньги мне? Отдай их Мацца». Мацца – это отец моей снохи. “Они договорились с твоим сыном, что деньги будут у вас, пока они будут перебираться на новое место».

Мы положили эти деньги в коробку из-под шахмат. Те, что пришли с обыском, открыли эту коробку, посыпались деньги. Там были облигации и 13 тысяч рублей. Я потребовал пересчитать их. «Где нужно – пересчитают», – ответили мне. Они даже акт не составили. Одним словом, Дамир, если ты видел эти деньги, то и мы их увидели. Пропали, как чашка воды. Когда наш парень освободился и начал работать, он долго еще по частям выплачивал эти деньги родственникам жены.

У нас было ружье, мне его подарили в честь какого-то праздника. Унесли ружье, а вместе с ним и патронташ. И тоже не вернули. Говорят, пропало…

На второй день я пришел в тюрьму и попросил свидания с сыном.

– Я тебя задушу собственными руками, – сказал я ему, – если ты не выложишь все, как есть.

Руслан сказал всю правду, но это ему не помогло.

Рассказывает дочь Хаджимурзы Зарема:

Вот что удивляет меня в сегодняшней жизни! Каждый, как может, старается что-нибудь урвать от государства. Многие из тех, чьи отцы были участниками войны, получили, благодаря этому, кто – телефон, кто – квартиру, кто – машину, а некоторые все вместе. Мы же – никогда.

Наш отец стоял в очереди на машину, и Кабалоев ему к какому-то празднику выделил ее по сниженной цене, но после ареста моего брата эту машину отобрали. Отец в течение года даже не спросил, куда она делась – вдруг кто-нибудь скажет, что о машине он беспокоится больше, чем о судьбе сына.

Мы очень рано поняли, что мы – дочери Героя. Учителя говорили нам об этом, ровесники завидовали. О нем часто писали в газетах, особенно во времена Кабалоева. Но после появления Одинцова все вдруг замолкли, имя отца больше не упоминалось, и только в день Победы могло промелькнуть среди других имен.

О том, что в Великую Отечественную войну он стал первым Героем среди осетин, забыли вовсе, и это нам было особенно неприятно. Наш брат Руслан, правда, был арестован, но он не совершил такого преступления, из-за которого следовало бы зачеркнуть заслуги его отца.

Сейчас никто не видит, как люди, называемые олигархами, грабят Россию и растаскивают ее богатства. Рядом с их делами ошибка Руслана вообще ничего не значит. Мы никогда не позорили своего отца. Обе сестры получили высшее образование, наш брат Руслан окончил факультет виноделия Краснодарского политехнического института. Сначала он работал на винзаводе технологом вместе с другим Героем Советского Союза, Каурбеком Тогузовым. Оттуда перешел в Урсдон заместителем известного Тараса Кибизова. Старший брат отца Мурзабек работал в органах. Он несколько раз говорил отцу, что за Тарасом следят, чем это кончится – неизвестно, поэтому Руслана надо убрать от него, и чем скорее, тем лучше.

Тогда отец пошел к Кабалоеву и попросил перевести сына в город, поближе к дому, чтобы ему не надо было каждый день ездить на работу так далеко. «Я боюсь за него, вижу плохие сны», -сказал отец.

Билар понял его и поручил Руслану винзавод здесь, в городе. Тогда нашему брату было 29 лет. Еще раньше отцу предлагали стать начальником консервного цеха на этом же заводе, но он отказался. «Воровать я не умею, – говорил он, – этого нет у меня в крови, а других удержать от воровства не смогу. А мне хочется спокойно спать по ночам».

Когда Руслан начал работать на новом месте, отец постоянно говорил ему: «Будь осторожен, не вздумай ступить на кривую дорожку, чтобы потом не вздрагивать от каждого стука в дверь».

Никогда не забуду, как однажды Руслан ответил ему: «Папа, если я не буду делиться кое с кем, если не буду позволять другим воровать понемногу, меня выгонят оттуда на второй же день». Кто выгонит – он не сказал.

Его арестовали на рассвете. Семья еще спала, когда раздался стук в дверь. – Мы знаем, что у вас спрятана видеоаппаратура и запрещенные видеозаписи.

– Пожалуйста, – ответил брат, – вот видеомагнитофон, вот кассеты.

Но этого оказалось мало. Они провели обыск, собрали все ценные вещи и деньги – и увезли. Мой брат тогда был еще молод и неопытен, и думал, что если он отдаст все, что у него есть, то его на другой же день отпустят.

Как бы не так!

Наш отец всегда учил нас говорить правду, иначе бы Руслан не допустил такой ошибки. Он показал им даже то, чего они не искали – думал, если ничего не скроет, то ему ничего и не сделают. После него арестовали еще несколько человек, но их жены оказались умными – все, что было у них, спрятали у родственников. Одного из арестованных, наверное, били, и он согласился показать, где у него что хранится, но когда приехали к нему домой, жена заявила, что ничего такого никогда у них не было. Его отпустили через десять месяцев, еще и прощения попросили.

А Руслан своей откровенностью сам себе подписал приговор. В те годы у всех членов нашей семьи от переживаний пошатнулось здоровье. Я осталась без зубов – выпали по одному, по два. Известный доктор Фулиди удивлялся: чего только нервы не могут сделать с человеком! И наша мать ушла из жизни раньше срока.

Отец был сам не свой. Ему говорили, чтобы он пошел к руководителям, может, они хотя бы постесняются его. Но к Одинцову он идти не хотел – знал, что толку не будет. Два раза написал в Москву, дважды оттуда приезжали, сначала возмущались, а потом, после встречи с Одинцовым, резко меняли мнение. Так что помощи было ждать неоткуда.

Очень грязно работали следователи. Их специально меняли одного за другим, и все они приглашались откуда-то со стороны: Одинцов, говорили, не доверяет местным. Фамилия первого следователя была Броилко. Когда его заменили, он тут же уехал. Из тех вещей, что унесли от нас в ночь обыска, он куда-то девал половину, а золото почти все. Части с нашей машины тоже снял он. Не стеснялся заходить в камеру к брату в его джинсах.

Второй следователь, Малич, оказался просто подлецом. Слушай, Дамир, что он делал. Звонил нам по телефону: «Если хотите, принесите еду для Руслана, я ему передам». Тогда мой брат сидел во внутренней тюрьме КГБ, под землей.

В те времена было не так, как теперь, все было в дефиците – и сыр, и колбаса. Приходилось обращаться к заведующим складами и магазинами – они тогда были королями. Мы приносили передачи для брата, а еще больше – самому Маличу. Откуда нам было знать, что он нас обманывает. Он притворялся удивленным – как много вы принесли! – потом брал наши сумки и пакеты и уносил в другую комнату, а мы возвращались домой радостные. Всевозможные деликатесы, отборные фрукты, овощи – чего только мы не приносили! И что же?

Однажды, в честь какого-то праздника Одинцов разрешил встречу родственников с арестованными. Малич об этом не знал. Мы пришли всей семьей, вместе с детьми, наша сестра приехала из Грузии. Конечно же, опять принесли продукты. Для Малича наш приход был полной неожиданностью, он суетился, не знал, куда нас посадить, был необыкновенно вежлив и предупредителен.

Нас отвели в отдельную комнату, туда же пришел Руслан в сопровождении двух охранников, которые в течение всей встречи слушали каждое наше слово. Мы и радовались, и плакали. Руслан не прикасался к еде – не хотел есть один, без нас. Мать спросила его: «Тебе понравилась еда, которую мы прислали в прошлый раз?» Он удивился: «Какая еда?» «Та, что мы передали три дня назад». Он ответил, что ничего не видел. Перед тем, 11 февраля, был день его рождения, и мы принесли большую передачу.

Оказалось, наши передачи до него не доходили. Малич обманывал нас, забирал продукты себе. Узнав об этом, мой брат сказал отцу: «Не разрешай им больше носить продукты!» Мы собрались подать жалобу, но Малича очень быстро заменили и отправили куда-то.

В этой тюрьме брат просидел пять лет. Два года и семь месяцев длилось следствие, год и семь месяцев – суд. Доказательств его вины никак не могли найти, производственная документация была оформлена правильно, продукция отправлялась во все концы страны, но жалоб на ее качество никогда не поступало. Завод не раз получал переходящее Красное знамя, а брата во времена Кабалоева собирались сделать министром торговли… Но события октября 1981 года все переиначили. Одинцов, чтобы убрать от себя Александра Чельдиева, взялся за его младшего брата, а тот был заместителем Руслана. Надо же было с кого-то начать…

После вынесения приговора его отправили в Дагестан. Там он попал в очень тяжелое положение. Заключенные, в основном, были из кавказских республик. Когда они узнали, что молодой парень занимал такое место, то решили, что у него должны быть деньги, и стали заставлять его писать домой, чтобы мы что-нибудь прислали. Узнав об этом, мы обратились в Москву. В кои-то века нас поняли и перевели его в Армавир.

Когда он сидел здесь, у нас, к нему приходили в камеру и говорили: «Расскажи все, что знаешь, выдай своих сообщников. Твой отец тоже арестован и сидит рядом, в другой камере, из-за тебя его лишили звания Героя». И так далее. Многие из тех, кого арестовали после Руслана, думали, что это он их продал. Они угрожали нам, но когда во время суда Руслан не назвал ни одного имени и всю вину взял на себя, приходили просить прощения.

Короче говоря, Дамир, мы все это перенесли – а что нам оставалось делать? – но больше всего беспокоились за отца: этот Одинцов выпил из него всю кровь.

Хаджимурза об Одинцове:

Когда пришел Одинцов, наши Герои стали никому не нужны, а меньше всех – ему самому. Он приглашал Героев откуда-то со стороны и тут же давал им машины и квартиры. Во время праздничных собраний они сидели рядом с ним в президиумах. Сказать правду, иногда среди них был виден Каурбек Тогузов.

И в своих выступлениях, говоря о воинских подвигах, Одинцов называл этих, приезжих, а я скрипел зубами от злости: почему бы не вспомнить Ходова или Цоколаева, почему не сказать об Алихане Гагкаеве, Хаджумаре Мамсурове, Ибрагиме Дзусове?

От автора. Я несколько раз встречался с
Одинцовым, слушал его выступления на бюро райкома партии и на пленумах. Он никогда не улыбался, вел себя так, словно находился среди врагов. Мне кажется, он был очень грубым человеком. На одном из пленумов речь шла об осетинских обычаях и традициях. Я тоже по просьбе райкома партии вышел на трибуну. Тогда я работал редактором районной газеты. «Обком партии, – сказал я, -присылает в районы секретарями по идеологии русских, не понимающих ни языка, ни традиций, ни обычаев осетинского народа, и это людям не нравится».

И еще что-то в том же духе. Я говорил то, что было на самом деле. Одинцов, сидя в президиуме, повернулся ко мне и стал задавать вопросы по совершенно другой тематике. Никогда не забуду тяжелый взгляд первого секретаря обкома.

Еще вспоминается вот что. Это тоже было на пленуме райкома. Речь шла о том, как решаются в Правобережном районе вопросы военно-патриотического воспитания молодежи. Помню как сейчас: после доклада на трибуну вышли друг за другом секретарь партбюро, председатель сельсовета и директор школы. Все трое рассказали, как партийные организации Зильги, Заманкула и Старого Батако используют примеры из жизни Героев Советского Союза, родившихся в этих селах, в деле военно-патриотического воспитания. Выслушав их, Одинцов сказал так, чтобы слышали все в зале:

– Совсем рядом с вами, в Колонке, жил дважды Герой Советского Союза Фесенко. Удивительно, что никто из вас не вспомнил о нем. Или, раз он не осетин, то и похвалы не заслуживает?

Участники пленума поняли, что хотел этим сказать первый секретарь, уверен, что и мой читатель понимает. Может, Одинцов и был в чем-то прав, но ведь речь шла только о Героях – выходцах из Правобережного района.

Вспоминает Хаджимурза:

Меня он даже на порог своего кабинета ни разу не пустил. Когда арестовали сына, я пошел к Одинцову искать правду, два часа простоял у дверей обкома, ожидая, когда он приедет на работу. Одинцов даже не взглянул на меня, прошел мимо. Поставь-ка себя на мое место, Дамир! Моя жена, бедная, напутствовала меня: «Разговаривай с ним помягче, мы от него зависим». Я никогда никого не упрашивал. Когда я пришел во второй раз, он передал мне через одного из своих помощников, чтобы я не появлялся, пока не кончится следствие. А следствие тянулось больше двух лет.

Представь, Дамир, мне все-таки довелось поговорить с ним, и не скажу, что очень мягко. Однажды рано утром мы с соседями поехали на Брутские озера охотиться на уток. Поднялась пальба, как бывает на охоте. Вдруг видим, по берегу бежит к нам какой-то человек, машет руками, что-то кричит, но мы не можем разобрать слов. Добежав до нас, он, еще не переведя духа, сказал:

– Я – Притыко.

Как будто вся Осетия его знала. Я, честно говоря, был слегка под градусом – перед охотой мы выпили по стакану подогретой араки, и осенний холод был нам нипочем.

– И что из того, – говорю, – что ты Притыко? А я Мильдзихов.

– Я помощник Одинцова. Это он послал меня к вам.

– Где же твой Одинцов?

– Вон там, за поворотом ловит рыбу, а вы мешаете ему своей стрельбой. Уйдите куда-нибудь в другое место.

Бог знает, что мне ударило в голову:

– Ну-ка пойдем, я давно хочу с ним поговорить!

И пошел вперед. Притыко кинулся за мной, схватился за мою двустволку:

– Не ходите с оружием, оставьте здесь!

Я понял, чего он боится, рассмеялся и положил ружье на землю.

Когда я подошел, Одинцов взглянул на меня, словно крокодил на свою жертву. Жаль, тебя там не было, Дамир. Я ему бросил в лицо, что он никто. Наговорил ему, что надо было и чего не надо было. А Притыко пытался оттащить меня от него. Мне нечего было терять: сын к тому времени уже получил свой срок.

Одинцов не ответил ни полусловом. Смотал свои удочки и уехал. Потом он мне так отомстил: вручая ветеранам ордена Отечественной войны, он поговорил с каждым, но, подойдя ко мне, сжал губы и молча, не глядя, сунул мне орден и отвернулся.

Через год, 9 мая, меня пригласили на трибуну. Там не было стульев, от долгого стояния мне стало плохо и я упал. Одинцов даже не взглянул в мою сторону, продолжал читать доклад… Скорая помощь увезла меня в реанимацию. Если не веришь, спроси главврача больницы Эльбруса Кучиева. Там еще работала врач Бирагова, забыл ее имя. В те времена было не до таких, как я. Даже лекарства мне выдавали, как милостыню. Однажды я не удержался, но, видно, переборщил, и отец Одинцова пожаловался на меня сыну. Он-то, отец, лежал в этой больнице, как в санатории.

А я по своей наивности ждал от Одинцова помощи… Может, если бы в те дни Александр Чельдиев действовал решительней, то и мой сын бы не попал в такое положение. Но Одинцов и самого Чельдиева опозорил: в Бесланском аэропорту на него надели наручники, когда он собирался лететь в Москву в поисках справедливости.

Куда только я не обращался с жалобами. В ЦК партии, в министерство обороны, в ЦК профсоюзов… Даже на стол Громыко положили мое письмо – тогда он был министром иностранных дел. Несколько раз приезжали с проверкой. Это было удивительно: выслушав меня, они хватались за голову: какая несправедливость у вас творится! Но выйдя от Одинцова, менялись неузнаваемо, словно их околдовали… Да, кстати, я и Горбачеву написал. Думал: если он и дела делает так же красиво, как говорит, то что-нибудь у меня получится… Ничего!.. Да и стоило ли на него надеяться? Барахло… И тогда я махнул рукой на все: наверное, Бог меня проклял, и я больше никому не нужен. Такова жизнь. Но вот пришел Ельцин, и я решил: обращусь еще и к нему. Веришь ли, Дамир, через две недели я получил от него ответ. И знаешь какой? Мой сын к тому времени просидел уже десять лет, ему оставалось еще три с половиной, но Ельцин распорядился выпустить его… Первым мне об этом сообщил Георгий Кантемиров, тогдашний министр внутренних дел. Я до сих пор его должник.

От автора. Читатели могут сказать мне: ты
рассказал нам о воинских подвигах Хаджимурзы, о том, какие отношения у него были с начальством. А теперь хорошо бы взглянуть на него вблизи, каким он был в кругу семьи, что любил и чего не принимал.

Да мне и самому было любопытно узнать об этом. Кто лучше, чем родная дочь, может знать человека?

Я спрашивал, Зарема отвечала:

– Что еще рассказать тебе об отце? Характер у него был непростой. Тяжелый был характер, очень тяжелый. Но, клянусь, он был щедрым человеком и любящим отцом. Если бы кто-нибудь послушал его со стороны, то сказал бы, наверное: какой суровый человек! Это было бы ошибочное, первое впечатление. Никто, кроме нас, не знал, как он требователен. Но он хотел, чтобы мы росли честными и по жизни шли правильной дорогой. Иногда мы заслуживали наказания за шалости и проступки, но, поверь, Дамир, он никогда нас и пальцем не тронул. Кое-кто из наших соседей бил своих детей, наших ровесников, ремнем, или ставил их на колени в угол, на кукурузные зерна. Теперь это строгое наказание забыто, и слава Богу. Нас отец наказывал только словом, но его слова пронзали сердце насквозь. Позже мы поняли: в каждом деле он любил порядок, и от нас требовал того же. Если в комнатах или в кладовой он находил какую-нибудь вещь не на своем месте, то ворчал потом целый час. Кто-то чужой, услышав его в это время, мог бы сказать: «Это невозможный человек!» Прошу прощения, когда мои дети начали ходить к моим родителям, он часто ругал их. Он был прав, но дети обижались. Теперь, когда они выросли и стали разбираться в жизни, а моего отца уже нет, они сожалеют: дед был прав, а они его не понимали. Поздно приходит к нам понимание, иногда, к сожалению, слишком поздно.

– Зарема, я сам был ребенком, и у меня есть дети. Не может быть, чтобы вы хоть раз не доставили ему огорчения, большого или малого.

– Мы знали, что может не понравиться нашему отцу, и остерегались делать это. И мать всегда предупреждала, чтобы мы не совершали необдуманных поступков. В праздники, произнося молитву над пирогами, отец всегда просил у Бога счастья для своих дочерей. Я невестка Кайтуковых, и никогда ни в чем не упрекнул эту фамилию мой суровый и требовательный отец. Так же, как и моего мужа. Он простой, хороший человек, работает хирургом.

А вот случай с моей сестрой Венерой доставил ему немало переживаний. Ее похитил грузинский парень. Она проучилась всего месяц на первом курсе медицинского института, когда их послали в колхоз на уборку кукурузы. Там ее этот парень и увидел. Вернувшись из колхоза, сестра на другой день пошла на занятия и дома больше не появилась. Этот парень поджидал ее на улице с друзьями, один из них был наш сосед. Они затащили ее в машину и увезли в Грузию. Ей еще не было и 17 лет.

Никогда не забуду этот день. Венера все не появлялась, мы тревожились, отвлекали отца разговорами, потом выдумали, что у кого-то из ее сокурсниц день рождения и поэтому она задерживается, а сами звонили, куда только можно было, но никто ее не видел. В конце концов, я вспомнила: она как-то сказала мне по секрету, что в колхозе к ней все время приставал какой-то грузин.

Надо сказать, Дамир, моя сестра была очень красивая, стройная девушка, и мне казалось, что в мире нет человека, достойного ее. Очень работящая: она могла за два часа вскопать огород, умела делать любую работу, и отец называл ее своей правой рукой.

На второй день из Грузии позвонил отец этого парня. Он был простым крестьянином, трудягой. Всю жизнь возделывал виноград, и у него получались хорошие вина.

Что было делать, отец с братом моей матери и с ними еще несколько человек отправились на двух машинах в сторону Цхалтубо. Отец был зол, как никогда. Он взял с собой оружие, и я не на шутку испугалась, что он там всех перебьет.

В тот вечер, когда пропала Венера, он грозился: «Я ее убью, как только придет. И того, кто откроет ей дверь. Я сам выйду ей навстречу и спрошу, где она была до сих пор».

На рассвете кто-то постучал в дверь. Отец сам пошел открывать. Это оказался его русский приятель, наш сосед. Еще вчера они договорились пойти охотиться на перепелок. Отец не мог подвести, раз обещал. Но и к его возвращению о Венере все еще не было никаких вестей. Он ушел в 4 утра, а вернулся в девятом часу. Узнав, что дочери все еще нет, он понял: не было никакого дня рождения, с ней что-то случилось. И этот сильный человек заплакал, как ребенок!

В Грузии все обошлось миром. Вернувшись, отец сказал: “Когда ecn мать вышла к нам, она напомнила мне мать моей жены, и я смягчился”.

– Прошу прощения, Зарема, но какие отношения были между твоими родителями, что ты замечала, глядя со стороны?

– Тебе будет интересно узнать, как они поженились. В селе их дома стояли недалеко друг от друга: один на улице Советов, другой – на Октябрьской улице. Говорят, сельчане только тому и дивились, сколько сватов приходит к моей матери. Ни одну девушку так не сватали. Старшие сердились на нее за то, что она всем отказывала.

Наверное, судьба…

Это был 1944 год. Тогда мой отец еще учился в Тбилиси, и там ему очень понравилась одна грузинская девушка. Речь уже шла о свадьбе, но случилось так, что когда отец был здесь, в горах выпало много снега, дороги не было, и отец не смог вернуться в Тбилиси. И тут родители буквально загнали его в угол: «Если ты нас жалеешь и хочешь, чтобы мы еще немного прожили – женись”. И невесту уже выбрали – дочь Кубаловых. Послали к ним сватов, и моя мать всю жизнь сама удивлялась, как она дала согласие. Ни о какой любви и речи не было, матери нравился кто-то другой, они даже тайно переписывались, но этот другой оказался слишком нерешительным. Прожив некоторое время вместе, мои родители очень привязались друг к другу, хоть у отца был тяжелый характер, что неудивительно – он получил тяжелую контузию. Нервы не годились, любой пустяк раздражал его, особенно после того, как посадили моего брата…

Он очень любил нас, особенно нашу мать. Не было случая, чтобы он поехал куда-нибудь отдыхать и не взял с собой Хадизат. Моя сестра Венера, став в Грузии главным врачом знаменитого на весь Союз санатория, часто приглашала их туда.

– Какой вопрос, по-твоему, я должен задать, что бы ты еще рассказала о своем героическом отце?

– Пусть это не прозвучит, как похвальба, Дамир, но мой отец был настоящим осетином. Он очень любил наши праздники и знал в них толк. Заранее готовился к ним, и нас заставлял делать то же самое. Особенно он любил Джеоргуба, да будет над нами его благодать. За столом он всегда был заводилой, знал множество историй, и люди заслушивались, когда он говорил. Те, кто слышали его впервые, потом не отставали от нас: «Запишите все это, или вы думаете, что ваш отец будет жить вечно?» Они правильно рассуждали. Теперь-то мы бьем себя по голове, да поздно. А тогда нам казалось, что наши родители всегда будут рядом с нами, и все еще успеется. Знал бы ты, Дамир, как мы теперь жалеем. Чего-то не узнали, чего-то не запомнили, много чего не сделали для наших родителей, все куда-то спешили…

Когда он заболел, ему хотелось, чтобы я все время сидела рядом с ним. Но ты знаешь, Дамир, когда есть своя семья… Работа… Не всегда бывала возможность посидеть с ним.

С особым нетерпением он ждал Венеру: к ней он был привязан больше, чем ко мне, они лучше понимали друг друга. Болезнь сильно мучила его, под конец за ним стало трудно ухаживать. Но Венера умела успокоить его, угадывала каждое его желание. А мне, извини, жилось тогда полегче, я не справлялась со всем этим так, как моя сестра…

За городом у нас был небольшой огород, рядом с огородом Кубади Кулова. Отец очень любил поработать там. Теперь его нет, и огород наш запущен. А у него что только там не росло! Какие яблоки и груши! Несколько сортов клубники. Он так бережно прикасался к цветам, что я вспоминала детство: он так же касался наших рук, щек…

Мы никогда не работали в этом огороде с особым рвением, а он сердился на нас и говорил: “Наклоняться к земле – это счастье. Земля не оставит вас голодными, вы только любите ее”.

Когда он заболел и уже не мог работать, он поручил это мне: “Зарема, наш парень не расположен к таким занятиям, уж ты сама займись огородом”.

Поначалу мы работали там, а когда возвращались, отец засыпал нас вопросами: “Ну, как там мои цветы? Какое из деревьев не расцвело? Мне ничего не нужно, но вы-то для себя постарайтесь”

Что еще рассказать? Он часто ходил на охоту и на рыбалку. Когда уже не мог трудиться, это стало для него отдушиной. Ты сам знаешь, чтобы ездить на охоту, нужна машина. Была у него машина, не было водительских прав, врачи не разрешали. С этим вопросом он дошел даже до Билара Кабалоева, и тот попытался было помочь ему, но врачи ответили твердо: “Не просите об этом, если нам еще нужен наш Герой. В психиатрическую больницу никого не кладут зря, товарищ первый секретарь!”

Вообще, отец очень любил природу. И диких животных, и домашних. До последних дней он кормил собак у нас во дворе, сыпал голубям хлебные крошки. Мне казалось, что он знает язык животных, и они понимают его. Поверишь ли, он никогда не прогнал бездомную кошку, не закрыл перед нею дверь и от нас требовал того же.

Те, кто знали его таким, удивлялись: как же он не пожалел стольких немцев? Что им ответить? Наверно, он понимал: если он не убьет их, то они убьют и его, и других. Отец с гордостью говорил: “Мне Родина дала такой приказ!” – и рука его взлетала вверх, как у комиссара, призывающего своих бойцов к атаке. В это время, казалось, лицо его начинало светиться.

Эпилог

Специально ли он это делал, или, может, от раза к разу забывал, или это было свидетельство наивысшего в его жизни торжества, но всякий раз при встрече со мной Хаджимурза с особым вдохновением рассказывал, как в день перевода из Валдайского госпиталя в Москву его повезли попрощаться с Полем Боя.

– Я снова обнял эти березы, поблагодарил их. Они, словно братья, стояли рядом со мной в бою, давали мне надежду, защищали меня, подставляя грудь под вражеские пули…

Недавно я шел мимо дома Мильдзиховых, и мне почему-то вдруг захотелось свернуть во двор, увидеть белую березу у порога и постоять возле нее вместо Хаджимурзы.

Какая-то сила не позвонила мне сделать это. Неизвестно откуда, беззвучно, как лепестки цветов, ко мне слетели вдруг слова:

– Нужно ли тебе видеть, как грустит в холодный день это дерево? Лучше приди к березе весной, и ты снова услышишь гимн Славы, который ее зеленые листья прошелестели над гробом в день похорон Хаджмимурзы…

* * *

Сколько еще забытых имен в твоей судьбе, моя маленькая Осетия!

Я рассказал об одном из них,

Кто расскажет об остальных?

14 декабря 2004 года