ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
1. НАД ВЕРШИНАМИ КАВКАЗА
И над вершинами Кавказа
Изгнанник Рая пролетал…
М.Ю.Лермонтов
День был мрачным, унылым. Тучи плотно закрывали небо, громоздились на вершинах гор. Демон небрежно смахнул одну из них, сложил усталые крылья и облокотился на седловину двуглавого Казбека. Отсюда, с самой высокой из Кавказских гор, ему открывался вид на весь Кавказ.
Глубокие, извилистые ущелья змеились между скалистыми громадами. По ним клокотали, перекатывая валуны, бурные потоки. Грозный Дарьял тенью навис над пенистым Тереком, рев которого глухо, как эхо, доносился сюда, на вершину Старика-Казбека. В долинах изумрудно зеленые сады, луга. Среди них были разбросаны казавшиеся отсюда крошечными дома-жилища людей. Этих муравьев, вечно занятых какими-то ничтожными делами, снующих туда-сюда, копошащихся. Чего они хлопочут, чего хотят, к чему стремятся? Он их не понимал. Ради чего? Их жизнь – одно мгновение. Сколько их гибнет под обвалами, в междоусобицах, войнах и прочих злобных делах его рук! Но на их место рождаются другие, вот что бесило его! Род человеческий! Люди умирают, человеческий род неистребим. Он бессмертен, как он сам, Дух зла.
Грозный Дух глубоко вздохнул и прикрыл глаза тяжелыми веками. О, как ему наскучило все это! И эти глупые людишки! Ничтожные создания Бога! Если бы мог он уничтожить этот гнусный, полный несправедливости, чуждый ему мир! Увы! На это ему не доставало сил. А злодейства, на какие он был способен – они, как осиные укусы, не оставляли заметного следа на животворящем теле. Земли.
Демон скучал. Ему было грустно и одиноко.
Хотелось поговорить, излить душу. Но – с кем? Кто этого достоин? Однажды, правда, это случилось. Курчавый, смуглый, маленький, но мудрый, этот человек пленил его глубиной ума и умением слушать и понимать его сбивчивые, мрачные речи. Но это длилось недолго. Он видел, как тот упал, и снег окрасился кровью. Демон кинулся к нему, приподнял, и он смог еще выстрелить. Но – это был последний выстрел в его жизни.
Печалью наполнилось сердце Демона. Чтоб развеять ее, он взвился высоко в небеса, облетел всю Вселенную, видел разные миры. Но ничто не радовало его. Тоска сжигала его. И тогда он вспомнил: Кавказ. Там когда-то ему улыбнулось счастье, повеяло любовью.
Тамара… Единственный поцелуй! Он до сих пор горит на его губах. Поцелуй убил ее. Он этого не хотел. Но что делать? Он создан так, что убивает все, к чему прикоснется. Проклятье!
А как она была хороша! Как выразительны были ее движения, как чиста и светла ее улыбка!
Ему захотелось взглянуть еще раз на те места, где он был первый и последний раз в жизни счастлив.
И вот он здесь. Кавказ под ним, как на ладони.
Вон там, вдали, за дымкой – гора Гуда, горного Духа.
Там жила Она.
Демон тяжело взмахнул могучими крыльями и полетел.
Цветным ковром летела под ним Кашаурская долина. Гора Крестовая приветствовала его своей снеговой вершиной. Арагва серебристой лентой вилась по ущелью. У самых ее вод гора Гуда – огромная глыба. Когда-то, давным давно, она скатилась с далеких гор от громоподобного смеха Духа и застыла здесь, глядясь в чистые воды реки. Летят века, и она поросла густыми лесами. Крутые скаты зеленеют травой и окутаны один над другим овечьими тропами.
А на гребне – развалины. Остатки крепостных стен, двух башен, церкви, часовня без крыши, нагромождение камней и ступени полуразрушенной лестницы.
Все, что осталось от грозного и богатого князя – отца прекрасной Тамары.
Демон опустился среди развалин и грустно огляделся…
2. ПЕЧАЛЬНЫ БЫЛИ НАШИ ВСТРЕЧИ
…Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд…
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
А.С.Пушкин
Стоял октябрь, и лес на Гуд-горе был расцвечен осенними красками: рыжие, желтые, багряные тона переливались; края деревьев золотыми ореолами сияли от лучей встававшего за ними солнца. Ледники на вершинах соседних гор зарумянились. Только на вершине Крестовой висела мрачная туча, предвещая непогоду.
Полюбовавшись представшей перед ним картиной утра в горах, Лермонтов присел на прибрежный валун и стал быстро набрасывать карандашом в альбом окрестный пейзаж.
У ног его плескались воды бурливой Арагвы. Ударяясь о камни, они рассыпались алмазными брызгами. Он ощущал их на лице легким покалыванием. Это не отвлекало его. Он работал, торопясь запечатлеть Гуд-гору, живописные развалины на ней, белую реку, спешил, пока не испортилась погода.
Гудское ущелье с его дикой, невыразимой красотой, нагромождением валунов и сверкающими струями водопадов, падавшими с отвесных скал, очаровывало поэта. Он любовался им с вершины Крестовой горы, как называли ее в народе, хотя по научному она именовалась горой Святого Кристофа. Привык народ переиначивать иностранные слова. К тому же на ее вершине возвышался каменный крест, установленный по приказанию Ермолова.
Там, на вершине Крестовой, Лермонтов испытал пьянящее чувство свободы, радости.
«Я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства, – признавался он в письме другу Святославу Раевскому, – для меня горный воздух – бальзам; хандра – к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь».
Да, здесь в горах, он чувствовал себя совсем иначе, чем в салонах официального Петербурга. Среди простых людей, вдали от условностей света, он преображался, становился проще, открытее, искреннее. Жадно ловил и записывал при свете костра народные предания.
Как поэтична и поучительна хотя бы эта легенда – о горном духе Гуде, полюбившем смертную девушку Нино из горного селения! По преданию, это от его смеха свалились в ущелье все эти валуны и самый большой из них, названный именем Духа – Гуд-гора.
Красиво Гудово ущелье сверху. Но сегодня Лермонтов спустился вниз, захватив с собой альбом.
Уже немало горных пейзажей запечатлел он. Он возьмет таким образом эти горы, эту красоту с собой в холодный Петербург. И как было не взять с собой еще и Гуд-гору!
Ну, вот, рисунок готов. В Петербурге он его отгравирует и подпишет: «Развалины на берегу Арагвы». Он глянул на небо. О, да тучи наползают и наползают, закрыли солнце и дальние вершины, По склонам Гуд-горы зазмеились голубоватые клубы тумана, спускаясь к реке. Лермонтов заколебался. Развалины на вершине горы притягивали его, как магнит. А, решился он, авось обойдется! Хотя знал: гроза в горах опасна и страшна. Но быть рядом и уйти… Другого случая может не быть. И он решительно шагнул на шаткий висячий мост через реку.
Извилиста и крута дорога на Гуд-гору. Казалось, она вела на небо. Конца ее нельзя было разглядеть, она все поднималась и поднималась, исчезая в нависших облаках. Воздух стал разреженным, кровь прилила к голове. И вместе с тем было легко и весело от того, что он вот так высоко над всем миром.
Наконец вершина.
Лермонтов посмотрел вниз: под ним раскинулась Кашаурская долина, пересеченная Арагвой и какой-то другой рекой. По ним стлался туман, а вокруг высились громады гор, за ними еще, но не было ни одной, похожей на другую. Солнечный луч выскользнул из-за туч, и снега на вершинах загорелись, засияли.
От этой красоты у поэта стеснило грудь. Он глубоко вздохнул и огляделся.
Пред ним предстали развалины старинного замка, похожего на крепость. Остатки башен, церковь, ступени, ведущие вниз, к реке. Лермонтов подошел ближе, положил ладонь на шершавую стену часовни, сложенной из плоского камня. Сколько лет этим развалинам? Кто населял это жилище?
Он сделал несколько шагов вдоль стены и вдруг замер, пораженный. Перед ним, на камне сидел… Он не верил своим глазам. Может, он спит? Ведь Он так часто снился ему! Он грезил Им давно, чуть ли не с детства… Демон был погружен в глубокие раздумья. Воспоминания, картина за картиной проходили перед ним.
Он не сразу заметил поэта. Первым его порывом было – взмахнуть крылами и скрыться в облаках. Но перья крыл отсырели от тумана, отяжелели. Тогда он в упор посмотрел на стоящего перед ним человека.
Его мрачный взор встретился с горящими внутренним огнем черными глазами, и он прочел в них что-то родственное.
– Кто ты?
– Я? Поэт…
– Поэт? Как тот курчавый?
– Пушкин? Ты знал его?
– Встречались мы… не раз. Печальны были наши встречи… Ты тоже его знал? Он был мудрец. Убит!
– Да, на дуэли.
– Ты знаешь, кто я?
– Кажется…
– Тебе повезло. Я не могу причинить тебе зло. Ты его знал… К тому же я сегодня не настроен… Здесь… Здесь я когда-то был счастлив… Давно… Я полюбил. Ты знаешь это чувство?
– О, да! – «Варенька!»
– Она погибла… едва я прикоснулся к ней. Проклятье! Я забыл, что все живое гибнет от моих прикосновений. Мне не дано любить! Таким меня создал Бог. Но разве это справедливо?
Мне любить до могилы творцом суждено,
Но по воле того же творца
Все, что любит меня, то погибнуть должно,
Иль, как я же, страдать до конца.
Демон кивнул.
Лермонтов опешил. Ему казалось, что строки пронеслись в голове. Неужели он произнес их вслух? Или его собеседник читает мысли?
Демон сидел, стиснув могучие руки, брови страдальчески сошлись, глаза устремлены в пространство. С губ его сорвалось:
– Тамара…
Вдруг он выпрямился во весь свой исполинский рост, заслонив небо.
Он был могуч, как вихорь черный,
Блистал, как молнии струя…
С его уст понеслись проклятья. Проклятья Богу, проклятья Небесам…
Лермонтов дрожал от волнения. Вокруг них бушевала гроза, но они, казалось, не замечали этого…
… Поэт опомнился. Он увидел, что он – один.
Гроза прошла, тучи бежали по низкому небу. Ближние вершины гор очистились и сияли вечными снегами, гордые, величавые.
Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царств, ни их позор;
О ребра их дробятся темных туч
Толпы, и молний обвивает луч
Вершины скал; ничто не вредно им…
Он стал медленно спускаться по ступеням полуразрушенной лестницы. И ему виделось:
…по ним ступая,
покрыта белою чадрой,
княжна Тамара молодая
к Арагве ходит за водой…
Издали он, обернувшись, еще раз взглянул на развалины. Так вот кто здесь жил! Князь… князь Гудал.
Но грустен замок, отслуживший
Когда-то очередь свою…
Все дико; нет нигде следов
Минувших лет: рука веков
Прилежно, долго их сметала,
И не напомнит ничего
О славном имени Гудала,
О милой дочери его!…
Но что это было? Демон, их разговор… Сон или явь? Но он мог поклясться, что видел Его.
Пройдет немного времени, и Лермонтов, падая в мокрую траву у подножья Машука, в последнее мгновенье вновь увидит Его. Демон прикроет его своими огромными крыльями от разразившейся грозы и закроет глаза поэта.
И вновь злобная душа Гения исполнится глубокой печали, и он устремится ввысь, и станет блуждать меж светил, не находя ни покоя, ни приюта.
3. «И ВРУБЕЛЯ ПЕЧАЛЬНЫЙ ВЗОР…»*(* С.Н. ДУРЫЛИН)
Тень Врубеля – от него все
демоны ХХ века, первый – он сам.
Анна Ахматова
Врубель впервые увидел Его, когда писал фрески в храме Кирилловского монастыря под Киевом.
Он работал, стоя на хорах, над «Сошествием Святого Духа». Композиция представляла двенадцать апостолов, сидящих полукругом, посредине – фигура Богоматери. Будучи равнодушен к религии, Врубель изобразил святых живыми людьми. Все они имели реальных прототипов. Богоматерь он писал с жены Прахова, в которую был влюблен.
Записав синий тон, он заканчивал фигурку голубя – Святого Духа, от которого исходили золотые лучи, когда почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Подумалось: кто может быть здесь, под самым сводом церкви? Хотел стряхнуть с себя это ощущение, но оно мешало ему работать. Он оторвался от картины и посмотрел в стрельчатое окно. Оттуда, из-за стекла на него смотрели горящие, нечеловеческие глаза. Этот взгляд прожег его насквозь. Он вскрикнул, отшатнулся и чуть не упал с хоров.
Стоявший внизу Прахов испуганно закричал:
– Что с вами, Михаил Александрович?
Справившись с собой, Врубель вновь глянул в окно: видение исчезло.
В эту ночь он не спал. Не дождавшись утра, встал, натянул на подрамник чистый холст и стал набрасывать. Но что? Ведь он ничего не успел разглядеть. Он пытался воображением дополнить образ, но тот ускользал, рассеивался как туман.
Много дней подряд он снова и снова принимался за картину и разочарованно отставлял ее, поворачивал холст к стене. Опять брался за кисти – нет, Он не давался ему.
«От Миши недавно было письмо, начал писать большую картину – 5 аршин длины, 3,5 аршин ширины, называет ее Тетралогия. Сюжет: Демон, Тамара. Смерть Тамары, Христос у гроба Тамары», – сообщает Александре, сестре Врубеля, их мачеха в октябре 1885 года.
Врубель знал поэму Лермонтова наизусть, но его внутреннему взору рисовался иной Демон. Ему хотелось сказать о нем что-то свое.
«Мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня», – писал он сестре.
Худой, бледный, он жил, как аскет. Всю мебель составляли два табурета и кровать. Но вера в свой талант и большую будущность поддерживала дух, помогала сносить нищету.
В это время его посетил отец. Из его письма:
«Миша здоров… картина, с которою он надеется выступить в свет – «Демон». Он трудится над нею уже год – и что же? На холсте голова и торс будущего Демона. Они написаны пока одною серою масляной краской… Миша говорит, что Демон – это дух, не столько злобный, сколько страдающий и скорбный, но при всем том дух властный, величавый»…
Постепенно образ Демона завладел всем существом художника, он жил в нем. Что бы он ни писал, все выходило «демоническим»: «Муза», «Царевна-Лебедь», фея под кустами сирени – у всех у них Его глаза.
Эти горящие глаза, этот жгучий взгляд преследовал Врубеля. Но сам образ по-прежнему ускользал. Холсты с набросками Демона переезжали с художником из одной квартиры на другую. Увез он их и в Москву.
Демон летел плавно, бесшумно.
Под ним проносились голубые чаши морей, темные кипы лесов, безлюдные пустыни и шумные города. На западе горела полоса заката.
Спустя много лет он вернулся к Земле. Его манила и притягивала неповторимая красота этой самой зеленой планеты.
Лиловые сумерки сгущались, приобретая синие тона. Первые звездочки зажглись высоко в небе.
Впереди замаячили бесчисленные купола церквей. Башни, зубчатая стена и – дома, дома. Большой, красивый город. Это была Москва.
Тихо, осторожно, чтобы не задеть крыльями башен и крыш, он стал опускаться.
Белый старинный особняк, фасад с колоннами, и небольшой дворик, поросший травой. Демон сделал несколько шагов, разминая ноги. Одно окно в нижнем этаже освещено, горит в темноте, как глаз.
Что это? Ему послышалось, что кто-то позвал его.
Врубель сидел перед мольбертом, уставясь на холст.
Уже месяц живет он у Саввы Мамонтова, который предоставил в его распоряжение одну из комнат своего дома. Его мысли заняты все тем же образом. Он уже написал несколько «Демонов», но ни один не удовлетворяет его. Сегодня ему показалось, что он, наконец, поймал Его. Весь день он писал, а сейчас, глядя на то, что получилось, опять терзался сомнениями.
– Ах, демон, демон, как же ты неуловим! Глянуть бы хоть глазком, каков ты…
Вдруг он почувствовал, что в комнате не один. Кто-то стоял за его спиной. Не оборачиваясь, спросил:
– Кто здесь?
– Тот, кого ты звал.
– Не может быть!
– Меня хотел ты видеть? Так смотри.
Врубель медленно повернулся и вздрогнул: на него в упор глядели те горящие глаза, что он однажды уже видел и которые преследовали его всюду.
– Зачем тебе я? – грозный голос Демона.
– Чтобы… изобразить…
– Не знаю… Мне кажется, я должен… Как будто кто-то мной руководит. Это – как наваждение. Вот: я пишу, пишу… Но нету сладу с тобою. Все – не то…
– Ну-ка покажи. Вот эта голова – моя? Копна волос, запекшиеся губы – почему?
– От внутреннего жара, от страсти…
– Хм! И это – я? Атлет какой-то…слеза… Ты перебрал. Мне плакать не дано… Сидит среди цветов?
– Нет. Это – камни в огне заката.
Врубель, воодушевясь, процитировал:
Как часто на вершине льдистой
Один меж небом и землей
Под кровом радуги огнистой
Сидел он, мрачный и нелюб.*(*М.Ю. Лермонтов).
– Да, он мрачен у тебя. Но ты ведь, верно, знаешь, что я – Дух зла. А у тебя – лишь грусть в его глазах и скорбь.
– Но ты ведь тоже когда-то «не знал ни злобы, ни сомненья»…
– В Раю…
– И ты восстал… на Бога?
– То было так давно. Века прошли.
У Врубеля в голове пронеслось лермонтовское:
Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта
Во след за веком век бежал…
Демон кивнул.
– Ты мысли слышишь?
– Что ж странного? Я все же божество, хоть злобное, – он усмехнулся. – Вот что тебе скажу я: оставь свою затею. Не по плечу тебе она. Рисуй природу, бабочек, цветы, людишек, наконец. Но божество, но Духа – изобразить? – Он с сомнением покачал головой. – Ты слаб и телом и душой. Не выдержишь. Предвижу… Жаль тебя… Прощай! Тебя предупредил я. Пиши цветы…
Исчез.
Врубель долго смотрел в пустоту. Губы шептали:
– Цветы? О, нет, теперь я напишу Тебя!…
В феврале 1902 года общество художников «Мир искусства» организовало в Петербурге выставку.
С самого утра, как только открывались двери выставочного зала, посетители толпились перед огромным полотном. Оно производило странное и вместе с тем чарующее впечатление. Самым странным было то, что лицо изображенной лежащей фигуры каждый день менялось. Разгадка крылась в том, что художник, неудовлетворенный своим созданием, за ночь переписывал его. Он стремился в своем поверженном герое выразить сильное и возвышенное. Но публика видела в картине, носившей название «Демон поверженный», только страшно трагическую, разбитую фигуру павшего существа. Это бесило Врубеля, и он вновь и вновь переписывал законченную картину. Менялся облик героя, его положение, колорит картины, отражая мучительную борьбу художника с ускользавшим от него всю жизнь образом. Врубель добивался выражения несломленности гордого духа в своем поверженном герое. Это ему, наконец, удалось: взгляд Демона горит мрачным огнем решимости и гнева. Его Демон – не злой дух, а радужно-крылатый Гений человечества, поверженный, распростертый в горах, – он остается могуч и верен своим чудным мечтам.
И в час на огненном закате,
Меж гор предвечных видел ты,
Как Дух величий и проклятий
Упал в провалы с высоты.
И там, в торжественной пустыне,
Лишь ты постигнул до конца –
Простертых крыльев блеск павлиний
И скорбь эдемского лица!*(*А. Блок).
Врубель написал своего Демона несломленным, но дух его самого не выдержал напряжения борьбы.
Поединок с гордым, мятежным Духом оказался ему не по силам.
В некрологе художник Александр Бенуа писал:
«Возвращаясь в своих созданиях постоянно к Демону, он выдал тайну своей миссии. Он сам был демон, падший, прекрасный ангел, для которого мир был бесконечной радостью и бесконечным мучением».
4. ГОРДЫЙ ПРИЗЫВ БОРЬБЫ И БУРИ
От Врубеля – мой Демон…
Федор Шаляпин
В январе 1904 года московская общественность была захвачена важным событием в художественной жизни столицы: в Большом театре в бенефис Федора Шаляпина давали оперу Антона Рубинштейна «Демон».
Перед спектаклем Федор Иванович взволнованно ходил по своей уборной, казавшейся крошечной из-за его громадного роста. Отрывочно, в каком-то экстазе он говорил зашедшему к нему Максиму Горькому:
– Я задумал… понимаешь… не сатана… нет, а этакий Люцифер, что ли. Ты видел ночью грозу?… На Кавказе?… Молния и тьма… в горах! Жутко и хочется плакать от счастья…
Он остановился. Взгляд его стал отрешенным.
– Давно его задумал, еще в Тифлисе… Когда был молодой… С тех пор сколько лет не дает мне покоя. Лягу спать, закрою глаза, и вдруг – откуда-то поднимается… Стоит в воздухе и глядит на меня глазищами… Бессонница началась, веронал принимаю. Измучил в конец – сил нет…
Он опустился в кресло:
– Вот отдам его сегодня – и баста!
Взвился занавес. Публика затаила дыхание. Все жадно ждали появления Демона.
И он явился!
Фантастическое видение из Апокалипсиса с исступленным ликом архангела и светящимися очами! Черные, как смоль волосы падали на плечи, горький излом бровей, облачное бело-черное одеяние. Демон лежал, распростершись на скале, тоскуя и страдая. Одна рука судорожно вцепилась в камень, другая в отчаянии закинута за голову.
Демон Шаляпина запел, и в притихший зал понеслись звуки тоски и горя. Ужасом повеяло от них.
В сцене клятвы Демона, его отречения от бунта с небом было
столько страдания, что, казалось, от души отдирают ее часть. И в
каждой позе артиста, в каждом его жесте было столько мощи,
презрения и муки! «Звуки, пластика, взгляд, – все слилось в одну
симфонию отчаяния, ненависти и страдания».*(*Из статьи музыкального критика В. Дорошевича).
В антракте публика шумела, только и разговору было об увиденном Демоне. То там, то тут раздавалось восторженное:
– Это врубелевский Демон!
– Врубелевский!
– Врубелевский!
И это говорили те, кто еще недавно издевались над художником, называли его декадентом.
Такова была сила искусства великого артиста, имевшего смелость показать на сцене врубелевского Демона.
Это был вечер реабилитации гениального и несчастного художника.
Спустя год опера «Демон» была поставлена в Мариинском театре в Петербурге. Партию Демона пел опять Федор Шаляпин.
Для этого спектакля художник А.Я. Головин создал по просьбе артиста костюм, в котором Демон предстал как «падший ангел»: золотой панцирь архангела на груди, сандалии с длинными ремнями, оплетающими ноги до колен, прозрачные ткани, подчеркивающие скульптурность фигуры.
В этом костюме Головин написал Шаляпина. На картине, поднявшись во весь свой исполинский рост, Демон проклинает мир, где нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты. И кажется, что горное эхо повторяет его проклятья.
ЭПИЛОГ
Один, как прежде…
М.Ю. Лермонтов
Он шел по облакам.
Ему было легко и весело. Он знал, что красив. От всего его облика исходило сияние. Крылья были легкими, воздушными и белоснежными, как облака. Его звали Светозарный, и он был самым прекрасным из всех Ангелов Поднебесья.
Он шел по облакам.
А внизу простирались райские кущи. Диковинные цветы украшали поляны. В ветвях вечнозеленых деревьев пели чудесные райские птицы. Все вокруг было напоено тонким, сладким ароматом, окутано нежной музыкой любви. Ангелы, его собратья, сверкая опереньем крыл, летали, резвились, как бабочки, над цветами и кустами. А меж деревьев мелькали души праведников, которым Бог позволил навсегда поселиться в Элизиуме.
Легкий взмах крыльев, – и он приземлился в густой роще. Свет, исходивший от него, озарил тьму, и стало видно далеко вокруг.
И он увидел: мелькая в тени деревьев, навстречу ему шла Она. Те же черные косы падали змеями на грудь. Тонкие, изогнутые брови осеняли сияющие, как звезды, глаза. На губах играла улыбка – как «луч луны по влаге зыбкой»* .
Она шла к нему.
И он устремился к ней, простирая руки и шепча: – Тамара… Когда они поравнялись, он обнял ее и крепко прижал к себе.
– Наконец, ты моя!
Но руки его обняли пустоту. Он вскрикнул и… проснулся. Он лежал на камнях, в глубоком, мрачном ущелье. Голые, черные громады утесов нависали над ним. Рядом билась в теснине горная река.
Тоска сжала его сердце, и если бы мог, он бы заплакал.
В ярости он поднялся во весь свой рост и закричал. И от этого нечеловеческого крика задрожало все: и небо, и горы. Валуны, подпрыгивая, покатились по склонам в ущелье, запрудили реку, и она заметалась, заклокотала и – пробила себе новый путь – в скале и, изменив русло, побежала дальше, сердито ворча.
С дальних гор слетели орлы, закружились в небе, все живое попряталось.
Гордый Дух неистово носился между Небом и Землей, поднимая бури, топя корабли, засыпая караваны в пустынях.
И все проклинали его, не понимая, что он просто несчастен.
О, если бы нашелся кто-то, кто пожалел бы его!
О, если бы нашелся кто-то, кто полюбил бы его!
О, если бы нашелся кто-то, кто понял бы его!
Он отдал бы свою вечность за один сочувственный вздох, за одно ласковое слово.
Но не было вокруг – никого.
Одно пустое пространство, черное, как бездна, и бесконечное, как его никому не нужная жизнь.
Демону захотелось умереть.
Он сложил крылья и стал камнем падать вниз. Уже близко была темная масса Земли, когда какие-то воздушные волны подхватили его и понесли вверх.
Все выше, выше.
Он слышит тихую, мелодичную музыку. Он видит врата Рая. Они открыты. И Ангел стоит и манит его. Войти? Там – Она.
Осталось сделать несколько шагов.
Вдруг он замер и задрожал.
Войти – значит, покаяться, значит, признать себя побежденным. Нет! Никогда! Прочь! Прочь от соблазна!
Демон решительно взмахнул тяжелыми, могучими крыльями и понесся в Мирозданье. Туда, где сверкали, сплетая хороводы, мириады звезд, где было холодно и темно.
Вселенная была его домом и его темницей, о которую он бился крыльями, раздирая их в клочья.
Он был одинок, он страдал.
Но он был горд, он был непобедим.
Он глянул еще раз на далекую, окутанную голубой дымкой Землю, на открытые врата Рая и прошептал: – Тамара …
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде во Вселенной,
Без упованья, без любви.*(*М.Ю. Лермонтов).
