Человек этот, продолжая размахивать костылями,
кричал на всю улицу: “На Белград! На Белград!”
“Приключения бравого солдата Швейка”
Ярослав Гашек
1. НА БЕЛГРАД!
Я прочитал эти строки Гашека накануне поездки в Белград и мне показалось, что они – про меня. То есть этим человеком был я, это я размахивал костылями, продолжаю ими размахивать и кричу на каждом углу «На Белград!» Правда, настоящие костыли я к тому времени забросил, но это неважно – они недалеко, всегда их можно взять, это не какие-то метафизические костыли, а вполне реальные, которые появились, когда сломалась в прошлом году лодыжка. Да, я был тогда в сербском ботинке, и призрак Белграда уже замаячил – вместе с призраком инвалидности и двумя твердыми призраками костылей в придачу. Ботинки мы купили с женой, сразу две пары, и на наш выбор оказал влияние и тот факт, что они были сделаны в Сербии. Югославские? Покупаем!
Как мы еще можем помочь бывшей Югославии, тому, что от нее осталось, этому огрызку Сербии и Черногории, как мы можем помочь после бомбардировок НАТО и всего, что там произошло? Не демонстрациями же! На демонстрациях мы уже истоптали пару пар ботинок – и вот самое время купить новые.
Мы покупаем ботинки – и начинается путь к жертвоприношению: нога болтается в ботинке раз, болтается два, болтается от быстрого шага тысячный раз (а ботинок к тому же зимний, высокий и широкий, и есть где там поболтаться ноге!)… Я бегу с работы на встречу с издателем, который хочет что-то такое сделать с моими рассказами, до конца мне непонятное: то ли подрезать, то ли покрошить, в общем, как-то окоротить. Нога болтается – а тут как раз тонкий снежок покрывает неровный ледок – и начинается всегдашняя московская забава: санки да салазки, падалки да каталки, ломалки и плакалки. Без всяких санок несусь по ледку, в полном самомнении, самоуверенности в … и кто-то большой и сильный берет мою пятку прямо сквозь ботинок в свои ледовые пальцы, легко поворачивает – я вижу на миг черные небеса и оказываюсь на белом снегу. Вокруг – яблоки, разлетевшиеся из карманов. Какой-то добрый человек предлагает помощь, он даже хочет довести меня до метро, но мне совсем не хочется никуда идти. Я с трудом усаживаюсь на ледяной торос, навороченный снегоуборщиками у дороги, и пытаюсь ощупать пятку сквозь ботинок. Она на месте, но не подает признаков жизни. Звоню по мобильному телефону жене, она хочет примчаться за мной, но тут я начинаю делать глупости: посылаю ее на встречу с издателем, чтобы он меня не ждал понапрасну. Глупости продолжаются – я добираюсь своим ходом домой, нога впечатляюще отекает – и уже наутро я оказываюсь в очереди из поломанных бизнесменов, депутатов (сделал шаг из машины – и вот), обывателей и бомжей в приемном покое Института им. Склифосовского, получаю на ногу лангет – и месяц прыгаю по квартире на костылях.
Мне есть чем махать, крича «На Белград!» Впрочем, инвалидом меня именовали уже давно – некая известная критикесса заметила по поводу моих рассказов: «Почему это молодые писатели похожи на инвалидов?» Дело было еще до распада СССР, до распада Югославии и всех травм, которые получило выжившее население этих ставших вдруг боевыми федераций. И если критикесса была права, то можно предположить, что молодые писатели были уже травмированы заранее: призраки будущих инвалидов локальных войн поселились в их душах, вот и стали они скороспелыми инвалидами будущего, инвалидами заранее – и я оказался среди этой инвалидской поросли, такой же кривой и хромой, ни прямее, ни ловчее других…
Кривому, хромому и глухому – самое место в раю, вернее, где-то с краю рая, там, где сливаются Сава и Дунай, на необитаемом острове под Калемегданом. Этот остров обитаем только перелетными птицами да летними отдыхающими, беспечными пляжниками, которые здесь появляются по весне и исчезают осенью – тоже как птицы перелетные.
Вот это расточительность! Иметь под самым носом у старого города, против крепости Калемегдан, целый остров размером с хороший город и обитаемый только птицами-пляжниками! Не раз я сталкивался в Белграде с этой сербской расточительностью, чертой чрезмерной для сравнительно небольшого по славянским меркам народа – и никак не мог понять ее смысла, пока не догадался, что она обусловлена смесью лени с великодушием – но об этом потом.
Когда я влетал в Белград, самолет вынырнул из облаков – и взору открылись поля в мелкую полоску, цветастые поля: как бабушкины коврики на деревенском сундуке. У краев полей, по горкам и оврагам рассыпались домики с красными черепичными крышами. Игрушечные двухэтажные домики не стояли скучными рядами, как домино дачных кооперативов, а рассыпались в живописном беспорядке, каждый по-своему, на своем пригорке, со своим видом на солнце.
В самом городе расцветала сирень, было солнечно и просто, по улицам добегал Белградский марафон, легкой рысью проносились голоногие красавицы, трусили старики и старушки. К вечеру второго дня небо покрылось черными тучами – и засверкал под дождем Дунав. Так называют его сербы: в этом имени есть сила языческого бога, греки называли его Истар, что почти совпадает с именем шумерской богини Иштар. Богини возрастом в 2-3 тысячелетия, сверстницы Иштар, встречаются запросто здесь, стоят в витринах книжных магазинов. В этих магазинах я и истратил все денежки, свои и чужие – ухлопал на глиняных богинь, базары и рестораны (но об этом потом). Конечно, на подлинники мне бы не хватило, но и хорошие копии тоже недешево стоят, и чего нос воротить от копий? В Москве весь Пушкинский музей из копий был составлен, по копиям греков и римлян штудируют все школяры культуру, не представляя того, что у нас на Балканах (да, у нас, южных славян!) такие чудеса хранятся, что уже не первая международная конференция разводит руками: что же это за сенсации находятся в поселке Винча и Липенском выре – неужели письменность, возрастом постарше шумерской?
В аэропорту меня встречали директор «Русского дома» Глеб Борисович Вышинский и Зорислав Паункович, похожий на индейца Джо красавец-интеллектуал с косичкой, главный редактор сербского журнала «Русский альманах». Об альманахе – потом, а «Русский дом» -это реальный дом-дворец в центре Белграда, построенный в стиле русского ампира по проекту архитектора Баумгартена в 30-е годы (тогда дом носил имя императора Николая II). Русский дом был возведен при поддержке правительства Югославии и ее короля: на открытии дома в 1933 году было сказано: «Его величество король Александр I, вдохновитель мысли о его постройке… усмотрел, что помощь народа русским людям не будет исчерпывающе полной, если мы не позаботимся об этой стороне их жизни»[1]. Эта забота была совершенно уникальной: нигде русские эмигранты не имели ни своего дома, вообще ничего подобного, как здесь, и этот дом стал единственным домом русских в рассеянии. Здесь во времена эмиграции размещались «Русский научный институт», Общество «Русский сокол», Русско-сербские мужская и женская гимназии, Русское музыкальное общество, Союз русских художников, две театральные труппы, гимнастический зал и так далее…
Здесь же и сейчас находятся и квартиры сотрудников дома, дом этот всегда был жилым: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», мальчишки играют в казаков-разбойников – после Второй мировой войны дом был передан Министерству Иностранных дел России. Сегодня здесь размещается Российский центр науки и культуры. Центр включает библиотеку, выставочный зал, кинозал, танцевальный зал и так далее – высокие просторные залы притягивали и притягивают посетителей, сербов и русских – здесь кажут кино, устраивают юбилейные вечера и поют концерты.
В этом доме нашлось место и мне: если пройти сквозь зрительный зал за сцену, подняться на третий этаж по витой крутой лесенке, попадаешь в однокомнатную гостевую квартиру, одна стена которой состоит сплошь из высоких окон, куда стучат зеленые ветви деревьев. B этой квартире аскетизм парадоксально соединен с благородством. Жить за сценой, в том пространстве, где рождаются вымыслы и создаются чудеса театральных представлений, где актеры разучивают роли и музыканты настраивают инструменты, в артистическом мире – о чем можно еще мечтать?
Мечтать можно, конечно, еще и о собственном ключе, который открывает еще одну, потайную дверцу на задний двор дома – и вот вы уже на улице Сербских владаров (владык), которая мимо Парламента приведет вас прямо в Старый город, на пешеходную улицу Князя Михаила, к Академии художеств и Университету. И вот мечта сбылась, ключ уже в руке, и вы чувствуете себя владыкой пространства, полного загадок.
Чувство свободы в Белграде необычайное: здесь прелести Европы, как и чудеса заграницы вообще, парадоксальным образом соединены с ощущением родины: здесь чувствуешь себя как дома и даже лучше: здесь в атмосфере витает дух приязни. И это выражается не только в том, что при звуках русской речи от тебя никто не шарахается, что легко можно найти общий язык с торговцем на рынке и интеллектуалом в кафе. Здесь, прогуляв по ночному городу два часа, с удивлением обнаруживаешь, что за все это время не встретил ни одного полицейского! Эта безопасность приватной жизни человека может напомнить советские времена, наше счастливое детство, в котором никто не взрывал подъездов и не захватывал заложников в концертных залах.
Но может быть, это чувство свободы общения было несколько обманчивым – потому что когда человек много говорит и мало слушает, когда он читает лекции, которые тут же переводятся, ему кажется все легко! А легкость эта достигается трудами других, и здесь волшебным помощником моим был переводчик Душко Паункович. Душко – родной брат Зорислава, и совершенно на него не похож: если тотемом Зорислава мог быть какой-нибудь леопард или на худой конец паук – по крайней мере грация Индейца Джо соответствует опасным хищникам, то тотемом Душко мог быть еж или черепаха. Не в смысле медлительности, а в смысле работоспособности и благоразумия – этот «последний из могикан» чрезвычайно искусен в переводе, и уже один тот факт, что он перевел на сербский почти всего Газданова, который считается тончайшим стилистом и не всякому читателю и критику «по зубам», дорогого стоит. Еще Душко занимает высокий пост Председателя Союза переводчиков Сербии, так что нашему с сербами взаимному просвещению помогала звезда первой величины.
2. ГАЗДАНОВ В СЕРБИИ И РОССИИ
Раз уж имя Газданова здесь произнесено, что греха таить – признаюсь и в цели своей поездки: в мои задачи входило прочитать три доклада по творчеству Газданова, Собрание сочинений которого вышло в Белграде: в «Русском доме», в Национальной библиотеке и в городе Новый Сад, в Матице Сербской (Матица переводится как пчелиная матка, по сути же с этой организации, созданной еще в Вене, началось просвещение и культурная идентификация сербов в ХIХ веке). Поездка была организована «Русским домом» совместно с издательством «Паидея» по инициативе Зорислава Паунковича. Директор Дома Глеб Борисович, когда мы еще не были знакомы лично, задал Зориславу прямой вопрос: реальный ли человек Нечипоренко, или это – только фантом, «проект Паунковича», и нет на свете никакого Общества друзей Газданова, нет и Председателя этого Общества, а есть лишь, как это водится у современных интеллектуалов, умело выстроенный миф, некая концептуальная фикция? Или директор прозревал во мне свойства Швейка, угадывая в Зориславе Паунковиче Ярослава Гашека? Надо сказать, что Глеб Борисович – человек очень проницательный, и образ мысли у него такой, что он даст сто очков форы любому писателю-концептуалисту. Может быть, потому что происходит он из семьи потомственных военных или потому, что закончил сразу два факультета МГУ – физический и исторический, но, в общем, его на мякине не проведешь!
Тут уже Паунковичу пришлось ручаться головой, что есть такой Нечипоренко, что я – не проект и не плод его фикции, не исчадье Интернета и что при оплате билетов на самолет авиакомпании «Монтенегро» и получении приглашения явится в аэропорт Белграда и пройдет таможенный контроль вполне осязаемый российский гражданин. Что касается меня, то я так до конца еще и не уверовал, что являюсь просто человеком, а не чьим-то проектом (все началось с юношеских сомнений и не кончилось до сих пор, так что Глеб Борисович как в воду глядел). Тем не менее, проектом Паунковича я являлся по крайней мере отчасти – потому, что тащил двадцать килограммов книг, которые Зорислав от жадности купил в Москве и в виду перегрузки не увез в Белград при своем недавнем визите ко мне. Таким образом, моим главным грузом в самолете были книги – двадцать килограммов русской литературы я тащил на себе, как книгоноша, чертыхаясь и проклиная своего демиурга Паунковича. Слава Богу, нашелся один близкий человек, серб из Сибири Юрий Монич, который помог дотащить книги Паунковича до Внуково. Да, из Внуково летают увесистые самолеты ЯК-42: возят чартерными рейсами по субботам югославских строителей из Белграда и в Белград, летают запросто, так что стюардессы даже не знают сербского языка и путают Белград с Белгородом.
В контексте «оживления Голема» и реализации проекта Паунковича произошла наша с господином Вышинским встреча. Он ввел меня в курс дела и познакомил с милейшей Мариной Обижаевой, которая была попечителем проекта «Газданов в Сербии и России» со стороны Русского дома. С Мариной мы уже были знакомы заочно, по переписке – и я смог оценить ее замечательные душевные и ученые качества: она оказалась из прославленной школы русской славянистики: ученица Татьяны Цивьян приехала из Москвы для сбора материалов по диссертации в Сербию – да и «залипла» здесь: вначале в Новом Саде, потом в Белграде. Дописывает диссертацию и работает в «Русском доме». С Мариной мы сразу подружились – и хотя она была всегда ужасно занята, выкраивала немного времени, чтобы сводить меня в Интернет-кафе и по дороге провести небольшую экскурсию по Београду. Да, именно так пишется Белград на сербском, почти Биоград, Жизнигород. Мне показалось, что город этот создан для жизни более, чем какой-то другой. Более, чем Париж и Варшава, Краков и Прага, Гданьск – и даже Шанхай. Может быть, когда-то Тбилиси и Бухара были такими завидными городами – но что осталось от Тбилиси и Бухары после победы грузинской и узбекской демократий?
Белград – город бомбленный, и иногда кажется, что народ здесь живет как во сне (по научному – в «посттравматическом синдроме»), уязвленный и калеченый после всей череды войн. Мне, давнему калеке, сам Бог велел побывать в Белграде, среди таких же калек, братьев-славян, поглазеть на здания, из которых еще не вынули бомбы. Так аттестуют теперь белградцы полуразрушенные дома: вот здесь еще три неразорвавшиеся бомбы, здесь – две. Это свойство нашего парадоксального времени, пространство становится местами мертвым, частями живым – «битым» и «небитым». Белград – город битый, и так идет испокон веков, когда по сорок раз за очередную войну с турками город переходил из рук в руки. Отстроила Белград в значительной мере русская эмиграция – в Югославии оказалось 44 тысячи беженцев из России – и многие из них были дипломированными специалистами – инженеры и архитекторы пришлись здесь к месту. Без шума и разгула парижской жизни, без форса лондонской, без натуги берлинской белградская эмиграция делала свои дела тихо – и сделала гораздо больше, если измерять в жизненных ценностях – домах и заводах.
Несметные богатства славянских рукописей Национальной библиотеки немцы сожгли в апреле 1941 года, в первую же бомбардировку Белграда – знали куда бить, и до сих пор стоят памятником той войны руины сгоревшей библиотеки. Американцы били, как известно, по целям более земным – Генеральный штаб, телевидение, китайское посольство… Китайцы сейчас держат в своих руках 90% рынка промышленных товаров Сербии и около 70% полного товарооборота по неофициальным данным идет через их руки. Так что китайские интересы на Балканах есть – и еще какие! Рынок здешний ими уже захвачен, и Балканы – плацдарм для расширения зоны китайских интересов в целом Средиземноморье.
А что же российские интересы? Ни в одном московском магазине не нашел я ни компакт-диска с русско-сербским словарем, ни путеводителя по Белграду. Не было таких словарей и путеводителей на русском языке и в Белграде. На английском, немецком, французском – пожалуйста. Русских туристов здесь нет. Да и вообще туристов мало – и слава Богу! Первые дни я был в недоумении – этот славный город и сказочная крепость Калемегдан на горе могли бы приносить кучу денег! Но не приносят – неужели сербы такие непрактичные? А потом, когда сам нагулялся по вечерним улицам, налазился по крепостным стенам, налюбовался видами Дуная – догадался: туристы бы здесь все испортили. Истоптали бы, как истоптали Краков толпы несметных иностранцев, и сербам бы ничего не осталось! Вот в этом – то и есть высшая практичность сербов – оставить все чудеса для себя, для своей молодежи, которая гуляет и веселится ночами напролет у стен Калемегдана, но веселится тихо, без лишнего шума и визга: все же Европа!
Крепость, в отличие от Краковского Вавеля, вся проницаема и доступна дни и ночи напролет. Там, в Польше, надо обороняться от толп туристов, и все закрывается в 18 часов, все запирается решетками и затворяется ключами, а здесь ключи от крепости висят в небе, и лишь зоопарк, примостившийся под крепостными стенами, закрывает свои клетки вечерами. Однако чрезвычайно хорошо в тихом городе слышен вой волков и гиен… И если сидеть в кафе на крепостной башне, то полгорода видишь как на ладони, и песни гиен пленяют дух своей восточной экзотикой. Славянские древности окружены гиенами и волками: это тоже наглядный урок молодежи: надо быть всегда начеку. Все же самое красивое здесь после Дуная – сам Калемегдан, который подсвечен изумительно (оказывается, та же сербская фирма выиграла тендер – и подсветила всю российскую столицу). У какого мальчишки не лежит с детства к крепостям душа! Марки с крепостями коллекционировал и я – и вот сам оказался на марке Белграда, в Калемегдане. Крепость – символ защищенности и силы, символ аристократизма и независимости.
Итак, вот Белград. Швейк дошел до него. Он на вершине славы. Ну и что? Грея свои костыли в свете прожекторов в этом месте истины над Дунаем (турки, видя красоту расположения этого места, назвали его «берег размышлений»), думается, что очередная прививка ценностей западной цивилизации дорого обходится южному славянству. Запад выдвигает такие требования, с которыми трудно согласоваться, которым трудно угодить, не теряя своего лица. А как было раньше? Когда славянство входило в состав просвещеннейшей из Империй – Австро-Венгрии, где расцветали таланты Штрауса и Климта, Рильке и Музиля?
Кто цивилизовал Швейка? Фельдкурат Отто Кац? Поручик Лукаш? Два этих образованных человека впадали порой в не меньшее свинство, чем сам Швейк, и ему приходилось следить за тем, чтобы они вели себя подобающим образом. Итак, простой человек из народа, почти идиот, в миру промышляющий воровством собак (это я не про себя), оказывается парадоксальным образом чуть не воспитателем великовозрастных оболтусов, представителей офицерского и жреческого, так сказать, корпусов доблестной империи, создавшей «Арт нуво» и множество высших достижений европейского духа на рубеже ХIХ-ХХ веков. Собственно, эта парадоксальная мораль басен Ярослава Гашека и служит одной из причин притягательности «Приключений бравого солдата».
Заигравшаяся в цивилизацию, превратившая модернизм в новую религию, преисполненная веры в собственную исключительность европейская знать затеяла войну, в которой добрым христианам, соседним славянам, приходилось истреблять друг друга – вот чех Швейк и машет костылями в деланном припадке имперского патриотизма. Идиотизм – последнее прибежище обывателя, нормальному человеку ничего не остается, как идти в симулянты: не бросаться же пражскому торговцу собаками в штыковую атаку на русских казаков или сербских крестьян?
Чтобы осознать глубокую банальность этих истин, надо выйти из башни чистого интеллектуализма и эстетства, как вышел Гашек, и оказаться в человеческом зверинце, среди гиен и шакалов – той самой «человеческой падали», о которой писал Газданов в своих «Ночных дорогах». Война предоставляет такие возможности самым утонченным интеллектуалам, и, потерпев от войны, потеряв весь свой запас социального статуса, писатель садится за баранку ночного такси и кружит по кругам проклятого и чужого ему мира. И здесь водитель такси дает уроки морали парижским буржуа – опять мы сталкиваемся с той же ситуацией, что и у Гашека, за тем исключением, что под видом простака здесь выступает сам автор, то есть он надевает маску сына торговца мясом и, как человек из народа, демонстрирует определенный кодекс чести потерявшим нюх буржуа. Но если бы речь шла только о морали, какой бы парадоксальной она не была, не стоило бы читать Газданова: ведь он пишет не проповеди или басни. Для нас он ценен тем, что оказавшись на Западе, в чуждой культуре, смог не только вдоволь покритиковать, но и «превратить в любимое» новые эти реалии и обжиться, устроиться в этом мире, не теряя своего лица. Этот опыт очень важен нам, россиянам, всем славянам, русским и сербам – в общем, кто рожден в русле восточно-европейского культурного ареала, в средиземноморской культуре с ее тягой к патернализму и давними монархическим и имперскими традициями.
Перескакивая к европейскому рынку, где объектом купли продажи многие хотели бы видеть то, что не подлежит рыночной оценке и не может пускаться в беззастенчивый оборот (помните это битло-юношеское: «любовь нельзя купить?»), приходится сталкиваться с двойной арифметикой, которая держит в виде козырных тузов бомбы в кармане. Бомбы и пули дозволяются не каждому, а только «истинным европейцам»: вот Гавриила Принцип, сербский смельчак, стрелял в высокородного принца – «Семь пулек, как в Сараево» – из-за чего началась Первая мировая и погибло несколько миллионов людей. Как оценить его деятельность по современным рамкам? Это что, борьба за освобождение от национального гнета или терроризм? Я не берусь судить – но встречая улицу Принципа в Белграде, понимаю, что его здесь оценили с лучшей стороны.
Гуляя по Белграду, можно догадываться о сербской трактовке исторических событий, а прохаживаясь по Новому саду, можно найти здесь и целые куски Петербурга и Москвы – недаром же ностальгические здания строили в Новом саде русские архитекторы! Алексей Арсеньев, потомок эмигрантов первой волны, прекрасный гид, уникальный исследователь истории русской эмиграции. Это он обнаружил перед нашим приездом в архивах Матицы Сербской неизвестное письмо Газданова переводчику романа «Вечер у Клер» Николаевичу. Вышла ли эта книга из печати, мы не знаем до сих пор – уж очень много библиотек вместе со своими каталогами сгорело в Сербии за время Второй мировой войны и недавних военных компаний. Но тот факт, что первый перевод Газданова делали на сербский язык, дорогого стоит. Итак, почему же Газданов в Сербии? Мне как субъекту «проекта Паунковича» следовало бы ответить на этот вопрос хотя бы примерно. Я ломал над этим голову, и вот результат.
Начнем издалека: этнические корни Газданова находятся на Кавказе, он является выходцем из осетинской семьи с давними военными и культурными традициями. Кавказ подобен Балканам в своей лоскутности республик и стран, где христианская культура (часто весьма своеобразная) соприкасается с мусульманской – и это цивилизационное напряжение продуцирует как ряд безобразных эксцессов, которые у всех на слуху, так и ряд значительных достижений в области культуры. Итак, осетины имеют огромный опыт войн и не менее огромный опыт уживчивости, что сближает их с сербами. С другой стороны, с севера Сербия и Осетия граничат со славянскими землями, где правили бал в качестве законодателя мод не одно столетие две культуры: русская и западная (в одежке Австро-венгерской, немецкой и французской). Газданов проникся токами этих культур и дал опыт их освоения и взаимного обогащения, который полезен как самим русским, так и всем славянам. Сербы, которые привыкли думать своей головой, дошли до этого раньше всех прочих славян, сразу после россиян. Вот потому и вышло Собрание сочинений Газданова после России первым делом в Сербии.
3. БЕЛГРАДСКАЯ “КНИЖЕВНОСТЬ”
Между тем, я имел немалый опыт общения с сербами еще и до авантюры Паунковича: у меня был дипломник серб. Дело происходило в Москве, в холеном академическом Институте, где еще в советское время стажировалась милая сербка Данка Савич. Вокруг нее составился целый литературно-философский кружок, в который я был вхож – там встречались умники и знатоки всяческих наук. В то время я защитил первую диссертацию по точным и строгим наукам и пробовал свои силы в разного рода искусствах. В частности, пописывал сказки, почитывал их приятелям. Данка была одним из первых моих критиков. К нам тогда и приблудился милый статный парень, Бошко Йованович, который учился на кафедре биофизики в МГУ и искал себе тему для дипломной работы. У меня была одна задачка, которую я ему с радостью и перепоручил.
С Бошко мы быстро подружились – и начали проводить время на теннисном корте, ходить на выставки модных тогда художников и вести светский, тусовочный образ жизни. Все это было бы весьма славно, но вот только до диплома за такими праздничными занятиями у Бошко руки как-то не доходили. И по истечении трех месяцев, когда пришло время ему отчитываться за свою преддипломную практику, случился между нами примечательный разговор. Помню как сейчас: ехали мы на его машине с теннисного корта (он был президентом землячества сербских студентов, жил весьма вольготно и разъезжал по Москве на своей машине). И вот рулит он, такой важный, и задает мне вопрос:
– Юра, а когда ты напишешь мне дипломную работу?
Это меня просто таки огорошило – знал я, что встречаются такие бездельные дипломники, которым руководители пишут работы, но что меня коснется чаша сия, не подозревал. Отвечаю ему, как есть:
– Бошко, посмотри на мою жизнь. С утра мы играем с тобой в теннис, потом я сочиняю рассказы для детей и статьи в журналы, вечером иду на выставку художников – и когда же мне писать твой диплом?
Тут Бошко понял, что попал… И в свою очередь вполне может потерять лицо, если на любимой кафедре вместо диплома покажет шиш. В общем, лень с парня как рукой сняло, преобразился он так, что за месяц решил мою задачу, а потом еще и написал статью, которую мы отдали в хороший научный журнал, и получил за свою дипломную работу премию в МГУ – именные часы! Так я понял, что с сербами нельзя расслабляться, а с другой стороны, что они на подвиги готовы, если припереть их к стенке. Может, конечно, это касается не только сербов, но опыта с дипломниками из других стран у меня не было. Такой дипломник у меня был один – и вот с ним-то я и должен был встретиться в Белграде.
Бошко нашел меня в Русском доме, где мы и провели вечер в кафе за воспоминаниями и беседами. Потом он свозил меня и в биофизический центр, где я в дополнение к трем лекциям о Газданове прочел еще доклад на русско-английском языке о точной науке перед прелестными дамами (дело в том, что из науки господа мужского рода разбежались, а вот девушки пришли сюда и остались).
Благодаря Бошко, я смог найти и Данку Савич, что жила на маленькой улице имени Данки Савич (своей двоюродной бабушки, которая участвовала в партизанском движении и была расстреляна фашистами). Тут, в милом двухэтажном домике с садом, где цвели магнолии, я узнал, что полное имя Данки – Слободанка, то есть «Свободная», и понял, что это и восхищало меня в Данке еще в Москве – она была полна естественной и интригующей свободы, свободы какого-то особого, славянско-балканского вида: это и не выхолощенная свобода «для удовольствий» западных женщин, и не оторванная свобода «от контроля» восточных женщин – это было что-то совсем другое, изящная и элегантная человеческая свобода, воля независимого и привлекательного человека. Эта свобода в смысле самостоятельности, умения думать своей головой – мне кажется одной из самых примечательных черт сербов. Данка воплощала в себе эту черту, несла в себе квинтэссенцию «сербства», и оказалась в давней юности моей посланницей этого удивительного мира цивилизованного славянства.
Швейк во мне встретил свободу, к которой он неосознанно стремился, стремился сквозь свой идиотизм и все выверты службы: и это была высшая свобода, не только свобода «выпить пива» и «поболтать языком», но и свобода от всех чуждых ему имперских субординаций, свобода быть человеком. Но Швейк – не дон Кихот, места для Дульсинеи не нашлось в его мире, скорее, он – Санчо-Панса, потерявший своего благородного идальго и путающийся с сомнительными господами. Возможность выбирать себе милые черты из социализма восточного толка и капитализма западного привели к взлету Югославии, и уже на излете мы познакомились с Данкой, но вот за свободу пришлось платить: и теперь страна с трудом находит копейки на оплату труда научных сотрудников – совсем как у нас…
Кафана «Дача», где мы с Бошко устроили прощальный ужин и угостили друзей, расположена на отшибе – но как же славно посидеть в уюте сельского кабачка, под навесом, и посмаковать экзотические блюда южно-славянской кухни (какие-нибудь «снедики»)! Здесь же собирались и сербские знаменитости – секс-бомба сербского кино, красавица, от которой глаз трудно оторвать…
Можно было бы вспомнить московскую корчму «Тарас Бульба», но в Москве предупредительность половых несколько навязчива, а в Сербии официанты смотрятся такими важными и значительным – они священнодействуют! Особенно это заметно было в знаменитом Литературном ресторане, где нас угощал издатель Петр Живадинович после вечера в «Русском доме». Петр – видная фигура в Белградской книжевности, он директор «Паидеи», издавший Газданова и выпускающий десятки замечательных книг ежегодно.
Живадинович вызывает мгновенное чувство симпатии: на пресс-конференции, посвященной проекту «Газданов в Сербии и России», мы так с ним разговорились, что уже почти не хватило времени на журналистов. Издатель – демиург литературной жизни, для сочинителя он подобен древнему божеству, решающему судьбы пишущих смертных. От вкуса издателя зависит общественное состояние, вкус эпохи определяется вкусом нескольких крупных фигур. И если в России царит дурновкусие, поддерживаемое издательствами, выпускающими тысячи книг дешевого чтива, то Сербия может себе позволить выпускать настоящую литературу такими же тиражами, как и Россия! Пять тысяч экземпляров – это предел для любой не скандальной и «не раскрученной» книги хорошего качества в Москве; примерно столько же выпускает и Белград. И если в России публика издавна считалась самой читающей, то теперь этот эпитет может с большим основанием относиться к Сербии: вечерами, гуляя по центральным улицам, я встречал десятки открытых книжных магазинов, которые играют роль своеобразных клубов и изб-читален «по интересам».
По праздничным дням работают только хлебные и книжные магазины – так что сербская столица производит впечатление книжного города. Книги здесь стоят в два-три раза дороже, чем в Москве, и это при общей дешевизне продуктов, ресторанных посиделок и промышленных товаров! Впрочем, когда я в магазине нашел новинку своего любимого автора, философа Жарко Видовича, и просмотрев, хотел ее было приобрести, Марина Обижаева заметила, что это будет «не по-сербски». По-сербски – пролистать книгу в магазине, схватив, так сказать, ее квинтэссенцию, и пойти пить на радостях пиво на сэкономленные от несостоявшейся покупки деньги. Не знаю, какая доля шутки была в словах Марины, но Видовича я на этот раз не купил. Автор фундаментального труда «Трагедия и литургия», который по-новому трактовал историю западноевропейской культуры, в этот раз ограничился комментариями к Новому Завету. Замечу, что острой на язык Марине Обижаевой принадлежат ряд афористических характеристик наших общих знакомых – к примеру, об «Индейце Джо» Зориславе Паунковиче она сказала, что у него есть такая черта характера, как снобизм, что совершенно невероятно для сербов и сплошь и рядом встречается у русских. Что касается снобизма, то за Зориславом я сам ничего подобного не замечал, хотя и считаю, что определенные признаки хорошего вкуса можно было бы принять и за снобизм: если человеку становится дурно от таких свидетельств эрзац-интеллектуализма, как популярность Набокова или Мураками, то он не сноб, а нормальный человек. Между тем у самого Зорислава в кругах сербской литературной богемы есть прозвище «русский» – так что какие-то его качества Марина могла и угадать.
Вообще Марина оказалась незаменимым кладезем информации по истории Сербии. например, она объяснила мне, почему у сербов так много древних, дохристианских имен: наряду с именами, данными при крещении, сербы еще имели имена, которые они хранили всю жизнь и даже праздновали как родовые, семейные имена [2]. Такой традиции не было у русских, и потому мы потеряли изрядную часть своих Изяславов и Святославов, а вот сербы своих Зориславов не утратили… Марина же организовала и дополнительный к трем докладам вечер – встречу со студентами Белградского университета. Тут уже речь шла о современной русской литературе, тут уж досталось «на орехи» нашим литературным противникам.
В Белграде и Новом саде мы договорились об обмене студентами: я предложил привезти в Сербию группу Студенческого Творческого Центра из МГУ, где сам преподаю, а они изъявили желание принять эту группу и прислать в Москву своих студентов. В самолете я летел с театральной труппой, которая поставила Островского и направлялась на гастроли в Москву, и я смотрел в иллюминатор их глазами: при снижении в Подмосковье расчерченные на квадратики дачные участки с деревянными дачками-сарайчиками так непохожи были на вольные, вольготно раскинувшиеся по оврагам сказочные домики с черепичными крышами…
Да, совсем забыл про базары рассказать, про археологические раскопки и пижамы. Базары с зеленью, творогом, каймаками и нехитрым послевоенным скарбом на меня действовали завораживающе. Стоило какой-то цыганке поймать мой взгляд на свой нехитрый товар, пиши пропало. Тут меня и «пробило» на пижамы: сначала я купил одну, потом еще одну, потом еще сразу две. Видно, в бомбленном Белграде актуализовалась моя тяга к мирной и спокойной жизни – цыганки меня «разводили», как простака. Собственно, таким я и остался, даром что прочитал четыре лекции. Да, получилось ровно по лекции на пижаму. С большим трудом мне удалось раздарить эти пижамы в Москве.
Раскопки – дело совсем другое. Всемирно известная Винча выглядела как заброшенная деревенская усадьба, где какой-то дядька на огороде стриг траву. Оказалось, что этот дядька – археолог, а «огород» как раз и есть раскоп, на котором нашли сотни древних предметов, в том числе и знаменитую «Леди из Винчи» III тысячелетия до нашей эры! «Дядька» угостил нас славной ракией, мы побеседовали о сенсационных находках древней письменности на сербской земле, и я привел ему высказывание издателя: почему так не любят западные люди славян? Может быть, наши предки когда-то их сильно обидели? Но в III тысячелетии до нашей эры славянами еще тут не пахло, и обидеть красотой и мудростью довольно трудно, так что нам нечего задаваться… Разговор шел на русско-сербском наречии: я понимал почти все, что он говорил по-сербски, он понимал мои вопросы на русском. Ракия помогала взаимопониманию, мы обсудили значение сенсационных находок древней письменности в Лепенском выре, которая продлевает возраст белградской книжевности на три тысячелетия, и в знак признательности я подарил археологу сибирскую водку с корнем женьшеня: знай наших!
Автор считает своим приятным долгом поблагодарить «Русский дом» и его директора Глеба Борисовича Вышинского за приглашение, организационную и финансовую поддержку путешествия в Белград, а также Марину Обижаеву, братьев Зорислава и Душко Паунковичей, Петра Живадиновича, Сашу Илича, Алексея Арсеньева, Бобана Чурича, Данку Савич, Бошко Йовановича и всех сербских и русских коллег за чудесные апрельские дни в Белграде.
1. Цитата по книге «Русская эмиграция в Югославии» (М., 1996), взята из статьи Алексея Арсеньева «Русская диаспора в Югославии».
2. У сербов в древности при крещении вся семья целиком получала своего Небесного покровителя. Этот день называется Слава (то есть наши именины, но в семейном масштабе): день почитания святого-покровителя. Например, на святого Николая-угодника полстраны не работает (день семейной славы законом определен как выходной для всех членов семьи), принимает гостей, а оставшаяся половина целый день ходит по гостям – от одних к другим. В каждой сербской православной семье этот святой переходит от отца к сыну (т.е. по мужской линии) А детей при этом можно называть как угодно: в честь дяди-тети, деда-бабки и т.д. Другое дело, что у некоторых сербов есть имя по документам, а есть еще и имя, данное при крещении или при наречении, которое никто не знает, кроме родителей и кумовьев, но это уже другая история, связанная с обережной функцией в фольклоре и в народных верованиях.
