Из книги «Под цыганским шатром»
Окончив в культпросветучилище балетмейстерское отделение, потолкавшись в Министерстве культуры, со своей ставкой пришел к нам в театр цыган, ну, назовем его Ромкой. Ставка есть ставка, Министерство есть Министерство, ну и взяли его в театр на должность ассистента балетмейстера. Назначили ему утренние занятия, на которые, скорее из любопытства, пришли несколько танцоров, а потом и вовсе перестали ходить к нему на урок.
На вопрос завтруппой о причине пропуска занятий, цыгане отвечали. «Нехай еще поучится… Отправьте его обратно в Академию профтехучилища!»
Болтался новоиспеченный балетмейстер неприкаянным по театру, потом завтруппой приспособил его плясать в массовых танцах. И ему занятие, да и на одни штаны на сцене больше, а с этим, со штанами, в цыганском театре всегда было сложно.
Наступило лето. Гастроли. На этот раз нам выпало ехать в Донецк. На перроне вокзала нас встречали сразу две делегации. Официальная – Управление культуры: девочки в национальных украинских костюмах, с бумажными веночками на кукольных головках и с казенными розами в руках. В Донецке культ роз. Уголь и Розы. На каждого жителя Донецка по два куста роз, поэтому девочки вручали первым попавшимся артистам букеты роз. В каждой руке по чемодану, гитара за спиной, а тут тебе всунули букет роз. Куда его – под локоть, а он колется. Как говорится, и хочется, и колется, а бросить нельзя – официальный, казенный букет, почти награда, а может, уже и звание Украины.
А рядом расположилась более громкоголосая, неофициальная делегация во главе с осанистым бородатым цыганом в малиновой жилетке поверх цветастой рубахи. В каждой руке он держал по бутылке шампанского. Сзади толпились его сородичи помоложе, а перед ним по стойке смирно стояли мальчишки лет 5-6, одетые, несмотря на жару, в черные костюмы-тройки с черными бабочками на мятых рубашках. А на потных мальчишечьих лицах сверкали брильянтами молочные зубы. Да, мальчишкам в молочные зубы вставляли для красоты и показа богатства брильянты – несколько каратов.
И как потом злорадствовали наши нищие актеры, когда у одной такой богатой семьи мальчишка проглотил молочный зуб и вся семья стояла вокруг мальчишки с горшком в руках – даже гадать не пошли!
Вся эта делегация встречала нашего балетмейстера Рому. Еще бы – окончил почти вуз, работает начальником в московском театре, вон какая ему честь, сам городской голова его встречает. А тут еще главный режиссер сказал, что мы привезли с собой уроженца вашего города, молодого балетмейстера, у которого большое будущее. После этих слов встречающие цыгане загалдели, быстро стали открывать теплое шампанское, оно взрывалось, пробки летели в официальную делегацию. Начальство торопилось закруглиться с речами, чтобы не нарушать вековые традиции цыганского народа. Носители вековых традиций ящик шампанского принесли, но прихватить хотя бы один стакан с собой не догадались. Поэтому они совали сомлевшим от жары и ночного пьянства артистам бутылки, и те прямо из горла поправляли здоровье, желали большого счастья и балетмейстеру и всей его родне, и особо – стоящим мальчонкам с брильянтами в зубах.
Ромку встречали сразу две цыганские делегации, и одна из них сугубо официальная. Он с детства был помолвлен с девчонкой из этого же табора. Учеба окончена, должность есть, пора и свадьбу играть! Прямо тут же, на перроне, вся труппа приглашена в ближайшее воскресенье соблаговолить посетить, не обидеть кровно, прибыть на свадьбу.
В воскресенье на приглашение откликнулись немногие. Пошли родственники, к ним привязался и я. Работая в цыганском театре, я не был ни разу на свадьбе у настоящих таборных цыган.
«Смотри у меня. Скажу «сыгыдыр» – делай ноги! Я знаю этих цыган. У них ни одна свадьба без поножовщины не обходится», – наставлял меня знаток цыганских обычаев Миша Ианов, наш авторитетный артист.
Свадьба гуляла во дворе кирпичного дома, под еще незрелыми абрикосами на окраине Донецка. Весь квартал был заселен цыганами. Все дома поселка возводила явно одна бригада шабашников. Все дома огромные, кособокие с большими летними навесами. На улице у домов стояли автомобили, причем преимущество отдавалось «Волгам» черного цвета. Тогда на черных «Волгах» ездило начальство. У каждого дома стояли столы, и родственники новобрачных угощали всех прибывавших на свадьбу. Миновать ни один стол без стаканчика с пожеланием счастья было нельзя. А жара была за тридцать, и гость когда попадал во двор, где шумела свадьба, был уже невменяем.
У входа во двор стояла украшенная шалями цыганская кибитка с оглоблями, задранными к небу. Рядом стояла покрытая цыганской скатертью табуретка, на которой лежал хомут, поверх – красиво сплетенный кнут с разукрашенным кнутовищем.
– Не дай бог, покатаемся, – бросил, проходя мимо кибитки, знаток цыганских законов Миша Ианов.
– Как?! Кто? Кто будет кататься?!
– Если невеста окажется не девушкой, запрягут отца невесты в кибитку, наденут старики на него хомут, и вся свадьба катается с песнями, пока родитель не рухнет замертво! За дочками смотреть надо! Глаз с них не спускать!
– Так у тебя же сын Миша! Чего тебе беспокоиться?
– И дочери есть, мать их курва! Опять на сносях… А зарплата артиста, сам знаешь, – бросил в сердцах мой провожатый.
Во главе стола сидела невеста в подвенечном платье, с цыганской шалью на плечах, рядом парился жених в черной суконной тройке с большой бумажной розой в петлице.
Родственники со стороны жениха и невесты сидели по обе стороны длинного ряда столов и ревниво следили друг за другом, чтобы, не дай бог, не было умаления достоинства фамилии ни в чем. А то, бывает, будущие родичи не те слова говорят, не те подарки дарят.
Напротив меня сидел лысый цыган, перед которым поставили красивую пластмассовую рюмку, что унижало его достоинство гостя. Выпив рюмку он давил ее в громадных ладонях.
– Извините, ман, пожалуйста! Разбил хрусталь! Рюмку мне!
Ему приносили новую, он ее опять давил, пока, наконец, перед ним не поставили большой хрустальный фужер.
Сваха в окружении старух с большими подносами, приплясывая, собирала подарки новобрачным. Пела частушки, превозносила щедрость гостей, пригубляла «капелюшечку» за их здоровье и просила их спеть и станцевать. Польщенные, гордые похвалами свахи, гости охотно танцевали и пели. Хорошо рифмовались у свахи золотые червонцы царской чеканки, которые дарили богатые, основательные рома. Цыгане попроще дарили электрические самовары, янтарные и коралловые бусы невесте, отрезы панбархата, серебряные ложки. Шустренький, заросший до бровей цыган маленького роста, по имени Пупырка метр с кепкой, вечный комик по жизни, подарил жениху богатый кнут собственного изготовления.
– Кнут под подушку, и мальчишки посыпятся – целый табор!
– А что же сам семь дочерей насыпал?
– Пока я на нее взберусь, а моя гренадерского роста и кругом шестнадцать, не обхватишь, кнут и падает из-под подушки. А может, сама, змея подколодная, сбрасывает кнут на пол. Помощницы ей нужны! Но я с этим вопросом еще разберусь! – закончил под громкий хохот гостей ром Пупырка.
А когда наша звезда, «цыган из Легенды», как его нарекли газеты двух континентов, бросил на поднос шикарным жестом сотенную купюру, сваха заголосила, стала бить себя по щекам, причитать. «Скинемся, ромалэ, на бедность, поможем нашей знаменитости». На сваху цыкнули. Не знала старуха, что «сотенная» была почти месячная зарплата восходящей звезды.
Когда сваха, ослепив меня блеском золотых зубов, сунула мне поднос под самый нос, извините за каламбур, я поднялся, пританцовывая в такт музыки и развел руками, ну, не был я готов к встрече с подносом.
– И что с него снять, ни цепочки, ни колец – бедный мануш.
– Сестра! Так это же наш Будулай. Ну, мы же с тобой вместе у театре были. Он, Будулай, все еще по жене убивался. А ты, сестра, все носом своим громадным хлюпала, всю шаль мне об слезы вытерла. Она так рыдала, что смотреть на нее было больно. Ты, Будулай, уж в следующий раз так шибко не убивайся, пожалей нас. Она же билетов опять на всю семью накупила. Что нагадала, то на театр и спустила. Да, сваха, она у нас чувствительная… Правду я говорю?
А сваха, сделав коленце рукой с подносом, чуть не выбив мне зубы, затянула визгливым фальцетом:
Мне не надо шоколада,
Мне не надо ни колец,
Только б мне у Будулая
Подержатся за…
Все застолье грохнуло. Сосед, облобызав, влил в меня стаканец, захохотал во весь дырявый рот. «Не тушуйся, Будулай, она, сваха, еще не такое споет».
В цыганском застолье главное спеть, сплясать, да себя показать. Напомнить о славных предках – дедах-конокрадах и знаменитых бабках-гадалках. У каждой фамилии свои песни – «дедовские», со своими коленцами «ахами» и «охами». Очень часто эстрадные цыганские певцы с кассетами и дисками во всех привокзальных киосках в цыганском застолье молчали, а в лучшем случаи – «сегодня не в голосе».
– А мы, брат, всегда в голосе. Заводи нашу «Сибирскую». Мы всегда готовы петь, плясать, нам нужен глоток вина да хорошая компания.
До революции цирковые борцы, у которых было хозяином расписано – кто под кого ложится во время представления, по окончании сезона собирались в Гамбурге и без зрителей разбирались, кто из них сильней. «Гамбургский счет» – это высшая правда, кто сильней и ловчей – тот и победитель! Это Момент Истины! Вот такой же счет и у цыганского застолья. В ход идут родовые, полузабытые песни. У цыган Бузылевых была своя «Сибирская», на не просвещенный слух полублатная песня. И когда на съемках фильма «Цыган» четыре брата Бузылевых запевали в конце застолья свою «Сибирскую», наступала тишина. Это песня о бродяге, потерявшем родню, который нашел свой сгоревший табор, находит обгоревший нож отца, и песня превращается в молитву, со слезой во взоре. Отрешенные лица братьев блестели слезами и отблесками далеких родовых костров.
Было жарко. Мухи. Солнце припекало, раскаленные рюмки жгли пальцы, но никто из гостей не ослабил галстука, не снял пиджака.
Пьяненький рыжий русский сосед лез ко всем объясняться в любви к цыганам. Грозил какому-то Гришке – «наши цыгане не воруют, они честные» – и уснул в колючих кустах крыжовника.
Незрелые плоды абрикоса хорошо отрезвляли. «Да брось ты их, брат, вот тебе курочка», – вопил сосед, засовывая мне в рот куриное бедрышко.
Высокий старик с окладистой, крашеной в черный цвет бородой, поднялся с фужером шампанского.
– Люди добрые! Это вино слаще святого причастия! Пусть и жизнь у молодых будет сладкой, и пусть они никогда не устанут от жизни, друг от друга! Будьте счастливы, дети мои! Крепче святой церкви венчание народа! Теперь, брат, ты ее полный хозяин! Ты отвечаешь за нее перед Богом и родней! Ступайте, исполните завещанный нам от предков долг! Плодитесь, размножайтесь и святой простыней покройте кибитку отца невесты. И это тоже будет красиво!
И запел старейший и вся свадьба подхватила: «Ай, да, мато, мато, мато, ай мэ сарендыр матодыр» («А я пьян, а я пьян и буду, пьян, но глаза мои все видят насквозь!»)
– Стойте! – на середину двора вышел хозяин дома с фужером в одной руке и бутылкой шампанского в другой. – А танец молодым?! Ромалэ, запалите костер, пусть дымком родным повеет, счастье молодым принесет. Наш цыган у бога огонь украл на радость людям! В таборе на свадьбе жгут костры… Искры до небес… Стар и млад прыгают через пламя, грехи сжигают… Искры летят… Дети визжат… Ромалушки кучкуются, цыганок задирают… Старухи на углях гадают, судьбу предрекают… Красота! Ман гаравэса, красота! Да разве можно от такой красоты отказаться?! Мы что, не табором живем, и чем эти хоромы лучше шатров?! Если мало дров, ломайте заборы. Не цыганское дело за заборами прятаться! Подпалите костер до небес… Выключите электричество, будем пировать при свете костра, кусок слаще от дымка… Сваха, свадебный танец молодым! Гитаристы, заснули, а где скрипач? Все жуешь, цыганский Паганини? Давай заводи… Я со свахой для разугреву, потом и молодые вступят… Нэ, сваха, старый конь борозды не портит… Шел мэ вэрсты…
И пошел выводить стариковские кренделя, наступая на сваху, да и та нашла немало ужимок, да уловок на радость окружающим. Стариков сменили молодые… И зазвучала свадебная. Невеста в цыганском костюме, из-под фаты блестели огромные, озорные глаза, и жених в суконной тройке, но в ярко-красной цыганской рубашке.
– Красивая пара, – сообщил мне сосед по столу. – Они вместе в самодеятельность ходили. А брат наш уж очень нежно танцует – не бывать ему хозяином в доме!
– Все! Молодым пора почивать, а нам пировать, – остановила молодых сваха.
Все поднялись и под песню молодые пошли к месту ночлега. На второй этаж мансарды была прислонена лестница, которую держали дружки жениха.
Первой по лестнице полезла старуха – сморчок в черном, с подушкой прижатой к груди и простыней в высоко поднятой руке. Потом молодые, путаясь в свадебных костюмах, замыкала связку «альпинистов» другая старуха и тоже в черном с большим узелком.
– Это их первый ужин! Курица, яичница от матери невесты и бутылочка вина от отца жениха. Старуха с подушкой и простыней – это свидетель со стороны невесты. Старуха с ужином – это свидетель со стороны жениха, – объяснял мне сосед.
– И они будут при этом присутствовать?! Зачем?
– Э-Э! Так положено! Ты не знаешь молодых! Они могли согрешить до свадьбы! Это позор! А так два свидетеля. Теперь ждем святой простыни – символ чистоты и непорочности невесты! И тогда с песней покроют простыней кибитку отца, мы еще выпьем и с почетом откатим кибитку к дому невесты и все! Мы свободны – песни, танцы до утра!
Тем временем дружки жениха с песней убрали лестницу, выпили по большому фужеру и начали кидать детишкам шоколадные конфеты.
– Пусть и им будет так же сладко! Держите! Сладко! Сладко!
Мальчишки в черных костюмах, с яркими жилетами и пестрыми галстуками степенно угощали конфетами девочек в белых платьях и с большими цыганскими шалями.
– Старухи-то зачем? Они что, будут заниматься любовью в присутствии старух? – спросил я своего соседа по застолью.
– В их годы, – сосед показал на второй этаж, – любовью можно заниматься и в окружении волчьей стаи, а тут две старухи в черном. Свет погасили, кто их углядит в темноте, старух-то? Ромалэ, по примеру нашего брата. Откупорим шампанское, И пусть пробки летят на второй этаж, на ложе любви! Ай… Ай… Какое сладкое вино, слаще первой любви!
– Погоди брат, тут написано «полусладкое».
– Полусладкое – это для таких как ты… Тебе уже пора пить кисло-сладкое или кисло-молочное. А для них, на втором этаже, сладко, сладко! – И все начали орать: «Сладко»!!!
– Ромалэ, что вы все головы задрали, сглазите, там, на втором этаже, все путем, – обратился хозяин к гостям.
– Вы лучше на стол обратите внимание. Да за таким столом только королям венгерским пировать, а не вам, золотозубым цыганам! Старшой, не спи, налей нам влаги живительной, в горле пересохло от переживаний.
– А почему у вас за столом старший разливает? У нас, у осетин, молодежь наливает, ухаживает за старшими, – обратился я опять к соседу.
– Так то у вас, у осетин – джигиты, а у нас, у цыган – весельчаки. Старики знают, кому, сколько можно выпить без скандала. Вот этому уже хватит! Еще маненько выпьет, на второй этаж полезет брату помогать. А за это ему опять выбьют зубы, на этот раз золотые выбьют. Вот, к примеру, я, спокойный, словечка лишнего не скажу, на меня вино как снотворное действует. Выпил – и уже завтра. Так глянь, у меня зубы свои, от бога. А эти, золотозубые, в драках свои потеряли, а некоторые для форсу надели, чтобы девки любили. А так положат тебя в сосновый гробик, так зубы золотые вынимать положено, а это больно. Туда с золотыми зубами не пускают. Поносил зубы, дай поносить другому.
– Что ты, брат, панихиду развел, все там будем! – стукнул стаканом по столу сосед напротив.
Родственники жениха поглядывали на родственников невесты с видом победителей. Как будто это они сейчас были там, на втором этаже, где свершалось таинство брака. Святого у цыган мало, как объяснил мне мой проводник по цыганским обычаям и цыганскому застолью. Это только дети, золото, фамильная песня и пасха.
Цыгане берут религию того народа, среди которого они проживают. В театре Ромэн были татарские цыгане – мусульмане, был прибалтийский цыган – католик, но основная масса – украинские и русские цыгане – православные. Взяв внешние признаки религии, они в глубине души оставались язычниками. Поэтому в церковь они ходили на самый главный цыганский праздник – пасху! Пасха разгульная, пасха обжорная, пасха праздничная с песнями, танцами.
Ну, и еще по необходимости, когда отпевали кого-нибудь. Вдруг выяснялось, что председатель профкома, ярый коммунист – просил отпеть его в церкви, замолить грехи.
Как-то во время длительного, утомительного отпевания в Ваганьковской церкви, товарищи покойного, стоя поодаль, втихаря, с чинными лицами, беседовали.
– Ишь, какой строгий лежит, будто в партию большевиков принимают.
– Да нет, тогда он в гимнастерке был, с медалью за подвиги в тылу.
– А носки у него сегодня целые? Я с ним в одной гримерке сидел, сроду у него целых носков не было.
– В дорогу дальнюю снарядили.
– Он мне «полянку» остался должен. В преферанс перекинулись.
– Считай, что он тебе поминками «полянку» отдаст. Ешь, пей – твое застолье.
– Мне без песни кусок в горло не лезет.
– А покойник «Сумерки» любил, вот и споешь для покойника.
– Это сколько же надо выпить, чтобы на поминках запеть?
– А нисколько. Артистов на тот свет с музыкой провожают.
– И речами. Сейчас парторг и про международное положение доложит.
– Ишь, как на нас уставился.
– Да пусть хоть все глаза проглядит. Им, членам, в церкви быть не положено.
Покойника долго везли на санках вглубь Ваганьковского кладбища. Холод, задеревянели. Родственники согревались водочкой, предлагали и нам, а мы почему-то отказались. Ждали могильщиков, а те от холода попрятались, или им не доплатили.
– Да сбегайте за могильщиками, – наконец, не выдержал директор театра.
– Подожди, куда спешить. Пусть еще на морозе полежит, на звезды полюбуется. Там звезд нет.
– Так холодно же!
– Ничего, пусть замерзнет, как следует. Он всю жизнь в профкоме работал, в партии состоял, пусть, как Ленин, в мумию превратится. Будет и у цыган свой святой. Цыганский Ленин!
– Ну, все, мы уходим!
– Идите. Мы сами его проводим на тот свет. Не заблудится. Мы ему и в дорогу нальем, и песню споем.
Директор всех нас увел, и остались у гроба только близкие родственники.
– Ромалэ, чаялэ, – раздался визгливый голос, – снимите меня.
В проеме второго этажа стояла крошечная старушка в черном, свидетельница со стороны невесты. Вся свадьба вскочила из-за стола, гремя тарелками.
У свидетельницы в черном в руках не было японского флага, белой простыни с красным кругом посередине.
Пьяные дружки жениха долго не могли справится с лестницей, устанавливая ее ко второму этажу. Лестница описывала круги над застольем, пирующие с криком разбегались, прятались под стол, и чем больше было пьяных рук у лестницы, тем она опасней становилась. Наконец лестницу установили, старушка крабом сползла по ней, приковыляла к старшому. Тот молча налил ей рюмашку, она так же молча опрокинула ее в беззубый рот и что-то жарко зашептала в ухо ему, показывая рукой на второй этаж.
Старшой развел руками, орлом оглядел притихший стол, снял с руки золотые часы и громко сказал.
– Дадим нашему будущему зятю еще один час. За час можно табун кобылиц… украсть и все прочее. Еще час брачной ночи. Хорошо смотри старушка, чтобы все было по закону цыганскому. Дай Бог здоровья и успехов дедам нашим и на том свете. Смотрят они, как мы исполняем заветы их, и радуются вместе с нами. Здоровья, счастья дедам нашим на том свете, а молодым пожелаем… Молодые сами разберутся! Не слышу песни!
И песня грянула. Пьяные голоса исчезли за столом, лилась стройная, широкая песня, плавно переходящая в танец. Плясали истово, как исполняли древний обряд, находили какие-то стариковские коленца, и, казалось, блики кочевых костров играли на лицах танцующих.
– А теперь фамилии приветствуют молодых! – скомандовал старшой.
И каждая фамилия-семья пела свою песню, танцевала свои танцы и желала счастья молодым. Вся свадьба подпевала, пританцовывала со стаканами в руках. В такт танца опрокидывали рюмки, переворачивали их, последнюю каплю опрокидывали на ладонь, втирали ее, каплю, в голову с пожеланием счастья. Потом старшой пригласил танцевать детей.
– Пусть в танце, в песне познакомятся внуки и правнуки наши. Увидят друг друга, полюбят друг друга, тогда матери их и отцы сговорятся, породнятся. Не дадим портить цыганскую породу. Не нужны нам пришельцы со стороны. Замуж – по сговору!
И дети серьезно, отрешенно, истово плясали.
– Хорош старшой! Ишь, как всех загрузил. Это он свадьбу от скандала бережет, – пояснил мой Вергилий по цыганскому застолью.
Но скандал исподволь зрел. Родственники невесты в лицо смеялись родственникам несостоявшегося пока зятя. То кнутовище подарят, – «помогает», то палочку вырежут и с рюмкой подадут, мол, выпей за успех в безнадежном деле, а палочку брату на второй этаж закинь – пригодится!
Скандал назрел. Уже подошел ко мне на редкость трезвый актер наш, с кем я пришел на свадьбу.
– Пора делать ноги!
Но очень хотелось узнать, чем все это закончится. Родственники невесты прикидывались пьяными. С пьяного, какой спрос. Оскорбляли своих будущих родичей. Роняли рюмки на землю, сбрасывали бутылки, требовали еще жратвы, – провоцировали скандал.
И мне вспомнилась свадьба, на которой я был в детстве. Мы в эвакуации спасались у родичей матери в крошечном селе Црау. Спасаясь от немцев, из города уехали в мамино село и попали в оккупацию. Оккупанты старались подружиться с местными жителями – таков был приказ высшего командования.
Немцы открыли в селе несколько боен, где резали колхозный скот, а внутренности отдавали жителям. С утра у боен собиралась стайка мальчишек 5-7 лет с ведрами в руках, обутые в чуни. Чуни – крик моды военного лихолетья. Верх из сыромятной кожи, внутри осока специального сорта, подошва из автомобильной покрышки, которая оставляла такие красивые отпечатки на раскисшей земле. А земля раскисла настолько, что в ней застревали танки и тупорылые грузовики. Мальчишки соревновались, кто больше ведер с субпродуктами добудет для дома. Только немец-мясник огромным тесаком вскрывал брюхо подвешенной овцы, как к нему вытянув двумя руками ведро, устремлялись местные мальчишки, отталкивая друг друга. Мясник устанавливал очередь и, наконец, счастливчик, поминутно останавливаясь, волочил домой тяжеленное ведро.
В нашей «кунацкой» комнате поселились молодые немецкие офицеры из комендатуры. В кладовке жил их денщик, он, который каждый день драил ваксой до зеркального блеска офицерские сапоги. Пустые баночки из-под ваксы с красивой картинкой и защелкой Ион менял мальчишкам за одно куриное яйцо.
Однажды, в канун немецкого Рождества, мы, двоюродные братья, залезли в комнату к офицерам, благо двери на замок они не запирали. В углу комнаты стояла огромная бутыль, очевидно, с ромом. Мы ее хорошенько распробовали, угостили и бабушку, а младший из Козыровых тайком стащил кусок туалетного мыла. Решив, что это конфета, он ее старательно жевал, пуская пузыри. Немцы вернулись, когда бабушка играла на гармошке, а мы, опьяневшие, танцевали с гиканьем лезгинку. Немцы молча стояли и смотрели на «фольклорные» танцы туземцев. Увидев немцев, мы разбежались, спрятались кто под кровать, кто залез на чердак, где жили черти. За наши «подвиги» был наказан денщик. Больше мы его не видели, а немцы стали запирать на замок свою дверь
Но не все так благополучно кончалось. «Наши» офицеры – то была армия. Они ходили в зеленоватой ладно пошитой форме, но однажды прямо перед нашим домом насмерть застрял тяжелый мотоцикл с водителем в диковиной черной форме, заляпанной грязью. Рыжий солдат в черном пинал тяжелым сапогом мотоцикл, зачем-то грозил в наши окна кулаком и ушел, очевидно, за помощью.
Через какое-то время, осмелев, мотоцикл окружили мальчишки. Мой отец был шофером, и до войны в это село мы не раз приезжали на обкомовской эмке. Квартира наша была при гараже. С детства я пристрастился крутить руль, качать насосом колесо, а иногда мне доверяли ручкой заводить машину.
Поэтому я лихо залез в седло немецкого мотоцикла, ключ был постоянный. Я его повернул, стукнул ногой педаль, и мотоцикл завелся. Я крутил рукоятку газа, грязь от заднего колеса летела до небес. Все были в восторге, и вдруг от удара я слетел с ревущей машины, шлепнулся в грязь. Немец, крича что-то про Сталина, про сталинский мотоцикл, рвал кобуру большого пистолета, висевшего у него на брюхе. Я совершил чемпионский прыжок, перелетел через плетень и рванул по несрезанной кукурузе. Немец несколько раз выстрелил мне вслед. Я слышал, как пули стучали по сухим будылям кукурузы. Несколько дней, боясь гнева матери, я жил у тетки. В детстве быстро все забывается. Мать привела меня домой.
В первое время оккупации по ночам с гор спускались партизаны. С гиканьем, стреляя по окнам, скакали по центральной улице Црау. Вскоре окна были заделаны фанерой, заткнуты подушками. Хромой Чапай обошел все дома и велел спать на полу, у стен. Дом был сложен из тесаных камней, только наличники окон были выложены красным кирпичом. Так мы и ночевали на полу целым табором.
Накануне оккупации на выгоне у околицы села под восторженные крики мальчишек сел «кукурузник».
Его тотчас же окружили мальчишки, потом подтянулись и почтенные аксакалы во главе с виновником торжества, отцом первого и пока единственного в селе летчика. А тот был хорош: на голубых петлицах гимнастерки блестели кубари, на лбу большие летные очки, в районе колен висел на длинных ремешках маузер в деревянном футляре. Одним словом, «сталинский сокол». Обойдя вокруг самолета, Дзиуа, отец летчика, протянул руку сыну.
– Благополучно ли было твое путешествие по небу? Что-нибудь случилось?
– За тобой прилетел, отец! Немцы…
– Целое село в твой самолет не поместится… Как люди, так и я… Зайди в дом! Отвык небось от домашней пищи?
– Война, отец. Меня на час отпустили.
– А это за что? – старик указал корявым пальцем на серебрившуюся на широкой груди медаль «За отвагу».
– Было дело, отец….
– Знаю! Без дела большие награды не дают! – отец красовался перед сверстниками, у которых тоже сыновья воевали, но наград не имели, за отцами на самолетах или, на худой конец, на танках не приезжали.
– Навести могилу матери, скоро годовщина…
– Обстоятельства не позволяют. На годовщину навещу и сыновьий долг исполню. Ну, мне пора!
И начал обходить стариков, прощаясь за руку. Обойдя стариков, подошел к девушкам, стоящим поодаль, и возле них слегка задержался. Старики курили махру, делая вид, что не замечают вольности со стороны молодежи. Уже из кабины летчик протянул отцу большой сверток, перевязанный бечевкой.
Мы с криком долго бежали по выгону за «кукурузником», пока тот не взмыл в небо. Развернувшись, он облетел село и низко пролетел над стариками. Те, поддерживая одной рукой папахи, смеясь, грозили ему палкой.
– Джигит! Настоящий джигит!
Когда стих шум мотора, Дзиуа долго разворачивал негнущимися пальцами подарок сына, и, наконец, все увидели блестящие новенькие калоши с красной подкладкой внутри. Последний крик довоенной моды!
И летчик сдержал слово. На годовщину сбросил большой букет осенних цветов на могилу матери.
– Русские цветы несут на могилы, а мы, осетины, угли несем, костер разжигаем, чтобы согреть душу покойника, – заявил Хромой Чапай.
– Неправда твоя. И костер он сотворил до небес, – сжег колхозную мельницу.
– Так на ней немцы и румыны пшеницу мололи, – заступился за сына Дзиуа.
– Нашел стратегический объект сынок твой! Вот уже вторую неделю каждую ночь бомбу на мост бросает, и мимо! Не может! Попасть не может! Чтоб он на своей свадьбе никуда попасть не смог! – раскипятился Дзантиев. У него сыновей не было, были только дочери, и поэтому к чужим сыновьям он был особенно строг.
– Дзиуа обещал нам зарезать жертвенного бычка, когда его сын в мост попадет, – оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости единственного полицая на все село, сказал Хромой Чапай. – Вот тогда и попируем!
– Если его бычка немцы к тому времени не сожрут.
Каждую ночь я с замиранием ждал появления «кукурузника». Вдали раздавался треск самолета, потом летчик выключал мотор и тенью скользил над затаившимся селом. Раздавался взрыв. Ударная волна била в ворота, распахивались ставни, звенели остатки стекол. Мы жили в квартале от моста. Выскакивал наш сосед-полицай, бывший сельский пастух и, громко ругаясь, как на своих коров, остервенело стрелял вслед самолету, и все стихало до следующей ночи. Утром мы бежали смотреть – цел ли мост? У воронки набирали замысловато скрученные осколки и ждали следующей ночи. Наконец свершилось! Бесагур, так звали нашу гордость, нашего летчика, попал в мост!
Все село на следующее утро собралось у разбитого моста. В речушке, вдобавок, лежал кверху гусеницами танк, вокруг которого суетились немцы, пытаясь с помощью тракторов и цепей вытащить его на берег.
А поодаль стояла группа стариков, в центре Дзиуа в новеньких, блестящих калошах на ногах. Налюбовавшись разбитым мостом, старики отправились есть жертвенного бычка, которого прятали от немцев в подвале. Жизнь в селе продолжалась. Появилась новая мода. Старики, у которых сыновья были на фронте, на улицу выходили только в новеньких блестящих калошах. Так и стояли у ворот, выставив ногу в новой калоше. Немцы этого не замечали, они пытались дружить с местным населением.
Когда румыны, ночующие в нашем сарае для скота, от холода начинали разбирать плетень, бабушка стучала кулачком к немцам в кунацкую: «Немцаг, румины опят ломать забор!»
Молодые немецкие офицеры, оставляли в постелях русских учительниц из местной школы, пинками разгоняли румын.
Румыны до утра жарили у костров селедку на плоских штыках, а по утрам сельские мальчишки пели:
Антанеску дал приказ –
Всем румынам на Кавказ,
А румыны не дурной,
На каруцу и домой!
Каруца, так называлась телега по-румынски, покрытая брезентом; они были полны сокровищ. Стоило оставить во дворе топор без присмотра, как он оказывался в каруце под брезентом. Я несколько дней ходил вокруг одной стоящей на нашем дворе каруцы. Мял бугорок под брезентом, стучал по этому бугорку, щупал и, наконец, взрезал брезент и вытащил оттуда новенький, уже накаченный футбольный мяч.
Румынский солдат, увидев, что я сотворил с его брезентом, разогнал нашу футбольную команду поленом, погнался за мной. Спас меня от побоев наш квартирант, молодой немецкий офицер, который возвращался из комендатуры. Он что-то крикнул, румын отбросил полено, стал по стойке смирно, а немец отхлестал его по щекам перчаткой.
Вскоре этот румын свел со двора нашу кормилицу-корову. Мама побежала жаловаться в комендатуру. Комендант, которого немцы привезли с собой, выслушал ее и на чистом осетинском языке спросил мать.
– А чья ты?
– Девичья фамилия Козырова… из местных.
– Козыровых в селе только один дом. А Ноги не твой ли брат?
Мать испуганно кивнула. Ноги, ее брат, был парторгом на стройке Гизельдон ГЭС и умер секретарем райкома в Алагире.
– А-а-а! Так это ты тогда играла на гармошке, когда нас раскулачивали и вывозили из села на телегах в Сибирь?! Готовься! Я тебя вместе с твоими щенками отправлю далеко, далеко. Дальше чем твой брат меня отправил!
Вечером к нам пришел хромой сосед, бывший сельский пастух, теперь полицай с белой повязкой на рукаве. По секрету сказал, что мы в списках на выселение и что пленные на краю села роют ров.
Мгновенно вокруг нас образовалось мертвое пространство. Нас уже живьем оплакивали. Взяв младшего под мышку, мать со мной отправилась на другой конец села, где мы отсидели в подвале дальних родственников больше месяца. Выходили подышать только глухой ночью. Потом немцы ушли, три дня в селе никого не было. На четвертый из леса, на конях спустились партизаны с красными флагами. Потом мама потрясала справкой, где было написано, что в немецких списках на расстрел мы были в числе первых.
Но вернемся к нашей осетинской свадьбе. Уже давно прогнали немцев и вот первая свадьба в голодной деревне. За невестой приехали из горного аула. Их встретило все село, на свадьбу из каждого дома принесли все свои скудные запасы. Но пропала невеста. Накануне в село на костылях, с медалью на гимнастерке вернулся одноклассник невесты.
Взрослые воевали на фронте, а мы, безусые мальчишки, исполняли их обязанности на свадьбе. Стояли за спинами старших с графином араки в руках, танцевали, пытались петь неокрепшими голосами. Мне поручили отбивать ритм на барабане, который заменил немецкий ящик из-под противопехотных мин. Отступая, немцы напихали их где попало, в хозяйстве эти аккуратно сбитые ящики с полосками железа по краям, да еще и с замочками, были очень нужны и, конечно, не без жертв, но мальчишки научились из мин извлекать взрыватели. Потом мы из них доставали тол, так похожий на куски дефицитного тогда хозяйственного мыла. Стирали тогда при помощи золы. Тол хорошо горел. В глиняном речном обрыве к приезду гостей мальчишки наделали печурок, заложили туда тол, подожгли. Тол горел черным дымом, но гости на наш праздничный салют с подрывом противотанковых патронов не обратили внимания. Шла война.
И вот, я на своем ящике из-под мин палочками выбивал ритм лезгинки. Помогал мне сельский дурачок Инал, весь увешанный самодельными медалями и орденами, вырезанными из консервной банки.
В начале войны эшелон с новобранцами на станции Дарг-Кох разбомбили немецкие штурмовики. Сгорело три эшелона – Алагирский поезд, в котором ехала в город моя мать, поезд с ранеными и поезд с новобранцами. Горело все, взрывались привокзальные склады с артиллерийскими снарядами, эшелоны с горючим. Черный дым от пожарища был виден во всей Осетии.
Говорят, что по кукурузному полю за Иналом гонялся «Мессершмит», поливая его из пулемета. Летчик развлекался. Инал сошел с ума, его комиссовали по контузии, и он стал первым, кто вернулся с войны в село. Теперь он ходил, бряцая наградами из консервных банок, по утрам стучал кнутовищем в ворота, отправляя односельчан на работу в колхоз.
Его пригласили за свадебный стол, но он отказался: «Не заслужил еще!» Усевшись рядом со мной, Инал самозабвенно колотил палками по минному ящику и громко кричал: «Асса!»
О том, что невеста сбежала из-под венца, «по секрету» знало все село. Уже послали на поиски беглецов в соседние села, по родственникам. А свадьба продолжалась. У гармошки сменялись все умеющие играть на ней девушки. Старались играть не громко, да и веселье не очень-то получалось. Редко где в селе был дом без погибшего или пропавшего без вести красноармейца. Старики решили – «жизнь продолжается» – и разрешили гармошку и танцы.
Председатель колхоза, который пришел с фронта с пустым рукавом, заткнутым за ремень гимнастерки, сидел за старшего. Гости уже просили, умоляли – отпустите нас, ехать далеко! Старшой был непреклонен: «Гости приходят по своей воле, а уходят, когда им разрешат хозяева!»
Беглецов не могли найти. Посланные на поиски возвращались ни с чем, подходили к старшому, выпивали «встречный» и на ухо докладывали о своей неудаче. Их отправляли в другое село на дальнейшие поиски.
На третий день свадьбы в селе кончились все запасы. Кур, телят, овец схарчевали еще до этого немцы и румыны. Лошадей и быков увели партизаны. Уже председатель выдал на свадебные пироги пуд пшеницы из семенного фонда, за что мог схлопотать хороший срок и даже «вышку». Трое суток просидеть за праздничным столом без сна и отдыха трудная, очень трудная работа. За столом не слышались шутки, нe звучали песни. Гости, обросшие, прокопченные махрой, с красными глазами от недосыпа – состояние, когда арака уже не имеет вкуса и все вокруг сливается в сплошную серую полосу, но нужно соблюдать адат и не показывать усталости – чинно сидели за столом
Наконец, старший из приехавших за невестой взмолился:
– Убить нас хотите, так это и Гитлеру не удалось. Если та, за которой мы приехали и которая дала слово войти в нашу семью, ушла за водой и вот уже три дня идет от ручья, так вот тут бегает по двору, занимается хозяйством шустрая черноглазая девушка. Может, она нас пожалеет и отпустит домой. Отдайте ее нам. Ваша фамилия нам обещала девушку, отдайте нам эту, она нам нравится, разойдемся друзьями. Не можем мы вернуться в родной аул с пустыми руками. Отпустите нас… и колхозная полуторка вот уже три дня стоит без дела у вашего двора. А за такое, по законам военного времени… Приказ Сталина!
Объявили перекур. За время перекура девчушку уговорили спасти честь фамилии, обрядили в костюм невесты, и свадебный кортеж с песнями и выстрелами, благо оружия в селе было предостаточно, покатил к себе в горы.
Потом, уже много лет спустя, из разговоров родителей я узнал, что беглецы вскоре разошлись. Он спился, она работала кассиром на железнодорожной станции Алагира. А вышедшая замуж по сговору, ее сестра, жила в довольствии и любви, окруженная детьми.
– Час прошел! Снимите меня, – вновь раздался визгливый голос. На верхней ступеньки лестницы, покачиваясь вместе с ней, висела старушка в черном.
– Ловите меня! Балдею, – и старушка рыбкой нырнула с высоты. Пьяные дружки жениха поймали ее, не уронили. Оттолкнув их, она добежала до старшого и закричала в его ухо: «Не может! Не может!»
Вся свадьба грохнула.
– «Не может!» Это ты уже… Погоди, не ори, старушка, ты мне гостей перепугаешь. Вот, прими на грудь пятнадцать лечебных капель. Вино сегодня слаще церковного причастия. И полезай опять наверх, ты знаешь, что в таком случае делают. Пальцы у тебя целые?! Закиньте ее, ромалэ, хирурга нашего, на второй этаж. И пусть все увидят – чиста наша девочка, как ангел непорочный!
Старушку затолкали на второй этаж, и весь стол замер в ожидании.
– Заучился наш жених, балетное училище окончил. Все от головы! Вот раньше я только об ЭТОМ подумаю, и мой живчик готов к действию. А теперь думаю, думаю, думаю об ЭТОМ и ничего, никакого шевеления… Голова! Во всем виновата голова!
На втором этаже раздался истошный девичий крик. И спустя мгновение в проеме второго этажа, покачиваясь, стояла старушка в черном, подняв два пальца вверх, с которых спускалась белая простыня с красным кругом посередине – японский флаг.
– Чиста! Чиста! Ангел!
Раздались пьяные голоса гостей:
– Покроем святой простыней кибитку отца ее!
– Дай Бог ему здоровья! Правильно воспитал дочь!
– А эти… Родня жениха… Пусть сидят за столом!
– А что?! Выпить с ними могу, но сестру свою я еще подумаю им отдать!
Четверо ребят с песней подняли высоко над головой простыню и, пошатываясь и пританцовывая, пошли к стоящей у входа в дом кибитке. Я тоже оказался в праздничном шествии.
– Пора делать ноги, – дернул меня Миша Ианов и потащил по цыганскому поселку в сторону гостиницы.
На следующий день в театр заявились работники органов. Интересовались: «Кто был вчера на цыганской свадьбе из артистов? Там поножовщина случилась. Нужны свидетели».
– У нас вчера вечером спектакль был, «Горячая кровь» называется, и нам некогда ходить на цыганские свадьбы.
Больше в театре мы незадачливого жениха-балетмейстера не видели, трудовую книжку ему выслали по почте, а ставка «ассистента-балетмейстера» сохранилась по сей день.
Так кончилась цыганская свадьба, но для меня она имела свое продолжение.
Лет через 5-6, опять лето, гастроли и опять Донецк шахтеров, любителей цыганской песни и роз. Розы на каждом клочке скверов. И, не дай Бог, кому вздумалось бы сорвать для девушки розу – убьют горожане!
Иду я с речки Кальмиус. Такое красивое название «Кальмиус» носила местная река-болотце искусственного происхождения.
Иду я, и вдруг визг тормозов, рядом со мной остановливается новенькая черная «Волга». Распахнулась дверца, и вот меня уже приподнимает вверх изрядно раздобревший ассистент балетмейстера Рома.
– Здорово, брат! Садись в машину без разговора. Только ты меня пригрел в этом маханном театре «Ромэн».
– Погоди! Вечером у меня «Цыган», я…
– Знаю, «Будулай». Годить некогда! Садись! Вон машины бибикают, я им проезд закрыл… Я мясник! Сейчас посмотришь, как живут простые мясники.
В цыганском поселке, рядом с отцовским домом, Рома отгрохал краснокирпичный особняк. Навстречу с криком «дадо» выскочил цыганенок лет 3-4, сразу оказался за рулем и начал рулить.
– Погоди, сынок, уезжать! Поздоровайся сначала с гостем. Это наш Будулай.
– Что же ты не предупредил о мальчишке, я без конфет…
– Будет время, будут и конфеты. А это моя жена, ты же знаком с ней. Беременная! Еще сынок будет, такая наша порода – сыновья сплошь. Давай, давай в дом. Я его еще не достроил. Только семь комнат, пять телевизоров, один биллиард. Думаю, в зале поставить рояль и сцену небольшую. Садись, садись, – и шмяк на стол передо мной ящик коньяка. Обтер одну бутылку. – Армянский! Жена, вырезку обжарь, там у меня в багажнике…
Я взмолился:
– Спасибо, брат! Вижу – живешь, дай Бог каждому. И детишками Бог не обидел. Я нашим актерам все обскажу, пусть завидуют. А сегодня у меня спектакль. Отложи ящик коньяка до следующего раза.
Посадив сына себе на колени, балетмейстер-мясник домчал меня до гостиницы. Я честно выполнил свое обещание и рассказал актерам, что балетмейстера нашего Бог детишками не обидел и живет хорошо Ромка наш, и дом в два этажа…
– А кто это?! Ромка!?
– Ромка, в массовках еще танцевал…
– Не помню. У нас, у цыган, все танцуют, дай Бог им резвости в ногах!
– Да мы же на свадьбе у него были! Японский флаг…
– А?! Балетный?! Академик?! А сосед у него есть? И как он, сосед?!
– Так ящик коньяка, говоришь, шмякнул на стол?! И бутылки не разбились? – вступил в разговор исполнитель вечно пьяных ролей Полянка. Так его прозвали цыгане за любовь к застолью.
– Ромалэ, наш человек в люди выбился. Мясник – это звучит гордо! Навестим сегодня же после спектакля. Ящик коньяка! Армянский! Играем быстро, по системе «бекицер», как говорят наши товарищи евреи.
– Кусочники, куда опять собрались после спектакля? К буфетчице театральной на дом с ночевкой или к роддому чужого сына обмывать? – влез в разговор помреж.
Кстати, о роддоме. Один наш ведущий артист во время гастролей начал усилено закладывать за воротник. Спектакли заменяли, скандалы со зрителем, скандалы внутри театра. Пошли на суровые меры, отобрали у артиста все деньги, все суточные. Каждое утро директор выдавал артисту две бутылки кефира, буханку хлеба и немного колбасы. А актер все равно приходил на работу навеселе. Собрали труппу. Худрук заявил: «Сознательно спаивают артиста! Чтобы не срывать гастроли, каждый, кто даст этому «герою» деньги или поднесет спиртное, будет уволен!» И тут артист исчез, перестал приходить в гостиницу. В театре провели вводы на все его спектакли, произвели замены в репертуаре. Театр перестало лихорадить. Все успокоились. И тут наш «герой» объявился… Трезвый, в чистой белой рубашке, при галстуке и с покаянной печалью во взоре. Повесили ему последний самый страшный выговор в приказе, и артист приступил к работе. Играл он хорошо, был улыбчив, добродушен – все его любили. Как-то после спектакля, по дороге в гостиницу, я пристал к нему с расспросами.
– Куда ты исчез в чужом городе? Кто из наших давал тебе деньги на водку?
– Как же, наши дадут! Жди! У них снега не выпросишь… Стою себе под окнами роддома… Стою в концертном костюме, при бабочке, с вчерашним букетом, гитара за спиной. Жду! Вбегает счастливый отец, глаза пучком – сын у него родился! Я давлю на жалость: «Жду, когда жена родит, она у меня актриса, пристало ей в гастролях рожать. Жду уже второй день». Счастливому отцу сую букет в морду, переборы гитары… «Выпьем мы за сына, сына дорогого, свет еще не видел милого такого… И арию в окно на второй этаж роженице. В окнах
счастливые лица, новорожденных показывают, а я заливаюсь соловьем. После концерта под окнами заваливаемся к счастливому родителю домой и неделю – «Выпьем мы за сына»… Я сыт, пьян и нос в табаке! Если что, бери гитару и к роддому. Только там еще сегодня встретишь щедрых и счастливых людей…
– Так вы в роддом? – не отставал помреж, почуяв дармовую выпивку.
– Роддом не тронь! Роддом – это святое! Это НЗ! Оставим его на черный день. А сегодня мы пойдем к МЯСНИКУ! Наш бывший артист в люди вышел!
