ГЕНЕРАЛ МИКУЦКИЙ
Шла война и нас, вольно-наемных работников Военной Академии Тыла и Снабжения Красной Армии, разместившейся в годы войны в г. Ташкенте, отправили на уборку хлопка.
Время было тяжелое, и постоянное чувство голода нас не покидало. Можно себе представить нашу радость, когда мы, молодые девчонки и женщины, работавшие в библиотеке и на кафедрах, обнаружили вблизи хлопкового поля бахчу. Настроение наше поднялось и, дождавшись обеденного перерыва, мы ринулись «на охоту». Однако нашим планам не суждено было осуществиться. Сорвав один полуспелый арбуз, мы услышали предупредительный выстрел и пустились бежать. Стоял знойный ташкентский день, хотелось не только есть, но и пить, и потому через некоторое время я решила повторить попытку овладеть хотя бы еще одним арбузом. Но… увы. Как из под земли вырос пожилой охранник и предупредил, что судимы мы будем по законам военного времени. Что это значит, мы хорошо понимали и больше попыток похитить арбузы не предпринимали. Однако арбузная эпопея на этом не закончилась. О нашем «преступлении» было доложено начальнику АХО Академии генералу Микуцкому, и началось «следствие». Вызывали нас по одиночке и требовали сказать, кто был зачинщиком, в противном случае, говорили нам, наказаны будут все. После некоторого колебания я решила сознаться и попросила адъютанта генерала Микуцкого о приеме меня генералом.
Событию, о котором я рассказываю, предшествовало другое, в связи с которым генерал мне был знаком. Рассказать о нем необходимо потому, что дальнейшие события с ним в значительной мере связаны.
Дело в том, что когда Академия тыла была эвакуирована в Ташкент и надо было, не теряя времени, в срочном порядке организовать учебный процесс, тормозом оказалась библиотека.
Сотни тысяч книг находились в ящиках, а еще большее количество их было свалено прямо на пол огромного подвала – необъятных размеров гора. Книги срочно надо было разобрать, обработать и снабдить ими преподавателей и слушателей Академии. Естественно, разборка, оформление и ремонт книг требовали времени и не малого. Вот тогда-то к нам в библиотеку пришел генерал Микуцкий и повел разговор о том, как важно своевременно готовить кадры для фронта, для спасения Родины, для победы над врагом. Но все теперь, дескать, зависит только от нас, работников библиотеки, т.к. без учебников и учебных пособий, без специальной литературы нет возможности приступить к занятиям.
К концу беседы мы уже были совершенно убеждены в том, что именно мы и только мы, можем приблизить час победы. И потому когда генерал, обратившись ко мне, спросил сколько нужно времени для полной разборки книг, я назвала совершенно нереальный срок – один месяц. Он удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «Я ловлю вас на слове и ровно через месяц приду к вам вновь». Работы там было на добрый год, но слово было дано и его надо было выполнять. Стали думать, как выйти из создавшегося положения, и решили: во-первых, разбирать только учебную литературу, а во-вторых, работать ежедневно на 3-4 часа больше положенного. Уставали дьявольски, к счастью, нашлись добровольцы из других подразделений, которые решили нам помочь, и в назначенный день мы работу закончили.
Когда в конце дня пришел генерал Микуцкий, мы затаенно ждали реакции, и она была впечатляющей. Грузный и немолодой, он радовался, как ребенок. Пожимая нам руки и благодаря, он был совершенно счастлив.
Я понимала, что такое не забывается, и потому шла к нему без страха.
Принял он меня радушно, как доброго знакомого, и не столько ругал, сколько журил и сокрушался. Помолчав он спросил: «Зачем ты это сделала? Ведь ты знаешь, чем это грозит по законам военного времени». Да, я знала и потому совершенно откровенно сказала: «Очень жрать хочется, товарищ генерал». Он задумался, а потом сказал: «Завтра утром зайди ко мне». Сказано это было спокойно, миролюбиво и по-доброму.
Вся моя бригада, состоявшая из молодых девчонок, веселых и озорных, которых в шутку называли «Вырви глаз, распори пузо», с нетерпением ждала моего возвращения. Рассказ мой был коротким, а его концовка всех озадачила. Первой заговорила Люська Королева: «Мягко стеллит генерал, поглядим». Без оптимизма высказались и другие. Ну, а я ночь провела без сна и в приемную генерала пришла задолго до назначенного часа. Его в кабинете не было, а с адъютантом обсуждать ситуацию не хотелось. Время тянулось, и я мучительно ждала. Но вот в положенное время генерал прибыл, но не один, а в окружении офицеров административно-хозяйственной части, и я подумала, что приема мне не дождаться. Но каково было мое удивление, когда через несколько минут раздался звонок к адъютанту с распоряжением пригласить меня в кабинет. Молнией пронеслась мысль о том, что только сейчас, в присутствии всех офицеров, он будет меня «воспитывать». Но и на этот раз мне суждено было ошибиться. Он обратился к начальнику автослужбы – с редкой фамилией Варона – и коротко объяснив положение, сложившееся с продовольствием у вольно-наемного состава Академии, распорядился выделить грузовую машину для поездки в один из районов Узбекистана богатого грецкими орехами.
Я вспоминаю, сколько было радости в семьях вольнонаемных, когда группой работников библиотеки было привезено несколько огромных мешков чудесных грецких орехов. Орехи эти составили важный элемент питания в нашем скудном рационе на довольно длительное время.
Так благодарность генерала Микуцкого за наш самоотверженный труд, вопреки совершенному «преступлению», обернулась орехами. Вот и не знаешь, где потеряешь, а где найдешь, и значит, «получить на орехи» не всегда имеет негативный смысл.
ХИРУРГ УСПЕНСКИЙ
В конце сороковых годов в Тверском, а тогда Калининском педагогическом институте, на биологическом факультете небольшой курс медицины читал профессор Успенский. Огромного роста и могучего телосложения, он имел весьма импозантный вид. Седые густые волосы и бородка а-ля чеховский доктор Астров, прекрасный цвет лица и яркие, васильковые, не по-стариковски горящие глаза никак не соответствовали возрасту этого человека.
К тому времени, о котором я веду речь, ему было за семьдесят, и к тому же передвигаться самостоятельно он не мог. В институт он приезжал всегда в сопровождении двух молодых совершенно очаровательных медицинских сестер, на которых опирался, поднимаясь по лестнице. Обе ноги у него были перебиты. Обезножил он за грехи молодости.
Было это еще до революции. Тогда молодой, начинающий хирург жил в Твери по соседству с красавицей помещицей, муж которой нередко отлучался по делам. Именно тогда, не без согласия коварной искусительницы, Николай Константинович, легко перемахнув через забор, минуя прислугу, попадал в покои прекрасной дамы. Но, увы, не всегда коту масленица. В ту ночь сторож еще не спал и, услышав скрип забора, окликнул нарушителя. Не получив ответа, он принял молодого любовника за грабителя и открыл стрельбу. К чести Николая Константиновича надо отметить, что на судебном процессе он всю вину взял на себя, и сторож был полностью оправдан.
Однако случай с помещицей мало изменил его моральный кодекс. Даже в весьма пожилом возрасте в своем медицинском окружении он предпочитал иметь только молодых красивых женщин. И что самое удивительное, он продолжал неизменно пользоваться успехом.
Хирург он был божьей милостью и знаменит своим искусством не только в Твери, в Москве и Петрограде, но и за пределами нашей страны. Но сейчас не об этом. Вернемся на биологический факультет педагогического института. Мне рассказывали очевидцы (бывшие студенты), что лекций, как таковых, Н.К. не читал, а рассказывал забавные истории из медицинской практики. Студенты его боготворили, всегда ждали и слушали раскрыв рты.
И вот однажды, читая им лекцию, Н.К. заметил: «Когда останется 15-20 минут до конца занятий, вы мне скажете, и я научу вас лечить рак». Можно себе представить с каким напряжением, интересом и нетерпением студенты, вернее студентки, потому что после войны юношей на биофаке почти не было, ждали этого момента. И, конечно, не за 15 минут, а за все 30 начали уговаривать Н.К. учить их лечению рака. А он окинул взглядом аудиторию, улыбнулся и сказал: «Дуры вы девки, дуры. Да если бы я знал, как лечить рак, так разве бы я с вами, дурехами, здесь сидел? Да меня бы усадили в золотую колесницу и возили по всему миру, а я бы только и делал, что учил лечить рак».
День его семидесятилетия отмечали очень торжественно. Вышел специальный номер журнала «Огонек» с большим портретом Н.К. На юбилей прибыли именитые гости из Москвы и Петрограда. В президиуме сидело все партийное и советское начальство города и области. С докладом о жизни и научно-практической деятельности ученого выступил ректор института, и все мы сидели ужасно гордые этим событием.
В центре президиума сидел сам юбиляр. Сидел он спокойно, улыбался, что-то тихо отвечал, сидящему рядом профессору из Москвы. Но вот докладчик начал расписывать какие ценные знания он несет студентам в своих лекциях, и тогда Н.К. не выдержал и громко, так что это было слышно и нам, сидящим в зале, сказал: «Ну ты ври, но знай меру. Лекции, да какие лекции? Анекдоты я им рассказываю»…
В зале воцарилась мертвая тишина, взорвавшаяся оглушительными аплодисментами, адресованными кумиру.
НЯНЬКА
История нашей горячо любимой няньки – Ефросиньи Григорьевны Демиденковой – уходит в далекое прошлое. В дом моей бабушки, урожденной Хазановой, и деда Блантера она пришла из деревни, граничившей с Белоруссией, и поступила в качестве прислуги. По рассказам моей мамы, было ей в ту пору лет 18-19. Небольшого роста, худенькая и быстрая, с добрыми, умными с лукавинкой глазами, она в lmncndermni семье бабушки, вмещавшей пять дочерей и пять сыновей, в короткое время стала родным и близким человеком. А было это, видимо, не просто, зная суровый и непредсказуемый характер бабушки. Так, злые языки поговаривали о том, что не однажды в спокойного и мирного деда Бейриша Блантера, владевшего мыловаренным заводом, из рук разгневанной бабушки летели многочисленные предметы домашнего обихода. Однако то, что не прощалось бабушкой многочисленным членам семьи, Ефрасе сходило с рук.
Уже будучи в пожилом возрасте, Ефрася вспоминала, как она в молодые годы разыгрывала бабушкиных сыновей.
В годы, предшествовавшие революции 1905 года, когда воздух был насыщен идеями революции, в стороне не оставались и сыновья бабушки. Правда, дальше разговоров дело не шло. Собравшись вместе, они произносили пламенные речи о свободе, равенстве и братстве. И вот, в один из таких дней, Ефрася, зная, где они собираются, из озорства подперла дверь комнаты огромной палкой, а затем, подбежав к окну, постучала и не своим голосом, полным тревоги и отчаяния, закричала: «Рятуйте, полиция!» Она и через много лет, смеясь, рассказывала о поднявшейся тогда панике среди «ораторов».
В семье взрослели дети, женились, выходили замуж и покидали бабушкин дом.
Когда молодой и красивый рыбопромышленник Ейсиф-Калман Серебряный покорил сердце бабушкиной дочери Сони Блантер и женился на ней, вместе с ней ушла от бабушки и Ефрася.
По мере того, как в молодой семье Калмана Серебряного появлялись мы, Ефрася все больше занималась нами – детьми, а в помощь маме была взята другая женщина.
Не имея своих детей, Ефрася все больше привязывалась к нам, а мы к ней. Мы по-своему любили и свою добрую маму, но чувства, которые мы испытывали к Ефрасе, не сравнимы ни с чем. В наших сердцах она занимала особое место, мы обожали ее. Ее бескорыстие, доброта, нежность, преданность, безграничная любовь к нам и постоянное стремление нас оправдать и защитить делали и нас чище, добрее и человечнее.
В Харькове мы жили в доме с несколькими пристройками во дворе, населенными людьми разных национальностей. Жили в этом доме и в пристройках русские, евреи, немцы, украинцы. Жили дружно и никакой национальной вражды в этом маленьком мирке не было. Но упаси боже, если в нашем огромном дворе с подвалами, сараями и голубятнями появлялся чужак и кого-либо из детей обзывал жиденком. Тогда выскакивала разъяренная нянька и, размахивая руками, бросалась на обидчика. Она крестила его самыми обидными словами, пуская в ход кулаки.
Еще в доме бабушки, где говорили на еврейском языке (идиш), Ефрася им овладела до такой степени, что не только все понимала, но и очень хорошо говорила. Мне вспоминается случай из моего далекого детства.
В начале тридцатых годов, когда правительство решило строить в качестве фундамента социализма промышленные гиганты за счет личных сбережений граждан, был арестован отец.
Жили мы в ту пору сытно, но не богато. О том, что в семье есть драгоценности, кроме мамы знала только Ефрася, которой отец поручил их хранить.
И потому, когда отца привезли домой «искусствоведы в штатском» с тем, чтобы забрать драгоценности, он попросил Ефрасю их принести. Надо было видеть ее помертвевшее лицо и обращенные к отцу глаза, слышать ее тихую еврейскую речь… Распоряжение отца она выполнила, но «искусствоведы» остались недовольны, и тогда отец, строго посмотрев, сказал: «Ефрася, надо отдать все».
Было бы ошибочным думать, что поведение Ефраси было продиктовано жадностью или хитростью, нет… Она просто очень хорошо знала, каким трудом и ценой каких лишений приобретались на черный день эти колечки, сережки, часы. Отец по 6-8 месяцев в году находился вдалеке от дома на рыбных промыслах Астрахани, Керчи и Владивостока, чтобы обеспечить многодетную семью, чтобы не бедствовать в старости.
Наш отец, добрый и хлебосольный человек, к детям относился строго, если не сказать сурово. И не однажды после очередного хулиганства братьев крепко их бил. Рука у него была тяжелая, и доставалось братьям сполна.
Я была совсем маленькой, когда произошло очередное событие, связанное с братьями и нянькой.
…Мы сидели за обеденным столом. В комнате царила тишина, за едой разговаривать запрещалось. Неожиданно на пороге комнаты появилась средних лет женщина, которая, обратившись к отцу, плача и причитая, поведала о том, как она купила своему мальчику Берчику новую кепочку, как мальчик радовался подарку и какое горе постигло ребенка. Из ее рассказа стало ясно, что когда хилый Берчик явился на улицу и стал всем показывать свою новую кепочку, Миша не выдержал такого «превосходства», выхватил кепочку и, помочившись в нее, водрузил на голову Берчика.
Женщина умолкла, продолжая всхлипывать. В комнате воцарилась зловещая тишина. И тогда отец встал из-за стола и на глазах у всех нас жестоко избил Мишу. Миша не просил пощады и не плакал. Плакала нянька. Она долго не могла успокоиться и ночь провела без сна.
Да, росли братья далеко не ангелами и не однажды, дождавшись темноты, они после очередной драки приходили в кровь избитые и ждали момента, когда в кухне или ванной комнате останется только нянька. Тогда они тихо пробирались в дом, и нянька, обмыв их ссадины и царапины, рвала старенькую простынку для перевязки.
Зная крутой нрав нашего отца, она неоднократно лжесвидетельствовала в пользу братьев.
Шли годы, выросли и мы. У Геси, Розы и Зямы появились дети – они стали и детьми Ефраси.
Зяма женился рано, ему едва исполнилось девятнадцать, и в ту пору он работал на тракторном заводе, расположенном далеко за городом. Там же, в рабочем поселке тракторного завода, он жил с Лидой, которую очень любил, с ее мамой, бабушкой и психически больным братом Лиды Митей. Вскоре родился сын Толя. Светловолосый, голубоглазый и очень серьезный, он стал любимцем Ефраси. Ее особая привязанность к нему объяснялась прежде всего тем, что Зяму вскоре после рождения Толи забрали в армию. Лида работала, и ребенка к нам привозила Лидина бабушка, женщина мудрая, суровая и набожная христианка. Их приезд радовал всех, но Ефрасю вместе с радостью охватывала и какая-то напряженность. Ей очень хотелось, чтобы Лидина бабушка, человек истинно русский, чувствовала себя в нашей еврейской семье уютно, ощущала наше тепло, внимание и любовь. Так оно и было, и чуткое сердце Ефраси трепетало от радости, когда наш строгий и неласковый отец брал на руки Толика и с должным почтением беседовал с бабушкой. В редкие свободные часы Ефрася, уже в пожилом возрасте, надевала на голову белый платочек, свое выходное платье, брала узелок с гостинцами и отправлялась в рабочий поселок харьковского тракторного завода навестить Толика.
О няньке писать трудно и больно потому, что и сейчас, по прошествии многих лет, острота и боль утраты все еще не утихла.
Нас разбросала война. Эвакуированная с Розой и маленькой Анночкой в казахские степи, нянька безумно тосковала и тревожилась о нас. Это очевидно стало причиной ее тяжкого заболевания и мучительной смерти от раковой опухоли. Она скончалась в 1942 году и похоронена в городе Гурьеве.
Она была нашим ангелом хранителем, нашим другом и участником детских тайн, человеком кристальной честности и безграничной доброты. Она была самым любимым нами человеком и смерть ее всех нас потрясла и осиротила.
Ко мне весть о смерти няньки пришла в Ташкент, и я, обезумев от горя, убежала на пустырь, расположенный за городом, и впервые в жизни выла по-звериному, до тех пор, пока силы не покинули меня.
Мишу эта весть застала на фронте и, никогда в жизни не плакавший, он зарыдал. На вопрос маршала Чуйкова, сочувственно спросившего: «Что, Михаил, умерла мать?» Миша справедливо ответил: «Больше, чем мать». Так думали мы все.
Старшего брата Гесю, человека тонкого восприятия, эмоционального и впечатлительного, весть о смерти Ефраси глубоко ранила, и он, рыдая как ребенок, долго не мог успокоиться.
Сейчас, по прошествии многих лет, когда все мои братья и сестра ушли в мир иной, я могу с полной ответственностью утверждать, что при всем различии наших характеров, взглядов, поведения и действий все лучшее и светлое в каждом из нас было посеяно и взращено прежде всего и больше всего Ефрасей. Ее преданность и безграничная любовь к нам оставила в наших душах и памяти светлый образ человека, наделенного великим даром любви. Я пишу эти строки через 57 лет после смерти Ефраси потому, что я последняя из тех, кого она растила и воспитывала, следовательно, ответственна за сохранение памяти о ней не только в нынешнем поколении нашей большой семьи, но и будущих детей, внуков и правнуков Серебряных, Гинзбургов, Кауфманов, Штульбергов, Гроппанов и Бэлисов. Они должны знать о той огромной роли в жизни их предков, которую сыграла скромная, малограмотная русская женщина Ефрасинья Григорьевна Демиденкова, отдавшая всю свою жизнь на воспитание в них лучших нравственных основ. Ее имя свято…
ЦИРИКИ
В годы Великой Отечественной войны Военная Академия тыла и снабжения Красной Армии, размещавшаяся вначале войны в Ташкенте, а с 1943 года в Твери, готовила кадры не только для нашей страны, но и для ряда дружественных стран. В Академии обучались монголы, югославы, болгары и албанцы. Мне приходилось с ними работать, и было это не просто. Сложность заключалась в том, что группа монгольских солдат (цириков) прибыла в Академию без переводчика при том, что они совершенно не знали русского языка, а я абсолютно не знала монгольского. Произошло это потому, что в пути следования переводчик заболел и был положен в больницу. А между тем учебный процесс должен был идти, и потому предстояло мне, как и другим преподавателям, выкручиваться, кто как мог. Запомнилось множество курьезов, вызванных этим обстоятельством, но один из них стал предметом общего внимания и обсуждения.
Работал в те годы в Академии полковник Маракаев, человек энергичный, решительный и остроумный. По ходу занятий ему предстояло сформулировать два основополагающих понятия: понятие фронт и понятие тыл, их взаимодействие, взаимосвязь и взаимозависимость. Он долго и безуспешно бился над решением этой задачи, но цели не достиг. И тогда он притащил из дому здоровенного и очень флегматичного кота, поставил его на демонстрационный столик и, показывая на туловище кота, несколько раз повторил слово «фронт», а затем подняв коту хвост, он так же несколько раз произнес «тыл». Конечно, эксперимент полковника Маракаева стал известен в среде преподавателей и долгое время служил предметом, рождавшим шутки, анекдоты и рассказы острословов.
Не легко пришлось и мне, читавшей цирикам элементарный курс физической географии, в котором самыми сложными темами были: «Смена дня и ночи» и «Смена времен года».
Принесенный глобус, горящая свеча, рисунки на доске и мое бесконечное вращение между глобусом и свечей напоминали, скорее, какой-то шаманский ритуал, чем процесс объяснения изучаемого материала. И казалось, что все проделанное мною и другими преподавателями «без языка» – напрасные старания. Но, видимо, чего-то в характере цириков мы не поняли и не оценили, потому что когда через два месяца, наконец, приехал переводчик и мы вернулись к ранее пройденному материалу, то оказалось, что они все поняли и очень неплохо усвоили. Позже мы убедились в невероятной усидчивости, старательности и трудолюбии этих сынов степей. А вот начальство академическое многие специфические стороны их быта не знало и не учитывало. Мне помнится такой случай. Время было обеденное, и мы, вольнонаемные преподаватели, сидели в своей части обеденного зала, когда 25 цириков под командой прикрепленного к ним офицера заняли свои места в ожидании обеда. Не знаю, что им подали на первое, но как только принесли и расставили второе блюдо, они дружно поднялись из-за стола и покинули столовую. В административно-хозяйственной части поднялась паника, был вызван санитарный врач, но исследовать пищу не было никакой надобности, потому что ни один цирик к ней не прикоснулся. А ларчик просто открывался. На обед монголам была подана рыба, которую они на дух не переносили, т.к. живя в степи, вдали от водоемов, они занимались скотоводством, и основной рацион их питания составляло мясо. Знай об этом начальство ранее, не произошла бы описанная сцена.
Прирожденной особенностью монгольских курсантов, наряду с усидчивостью и трудолюбием, являются наблюдательность и меткость. Великолепные охотники на белку, они били зверя только в глаз, чтобы не портить шкуру. Каждый из них среди сотни совершенно одинаковых ушанок, выданных им в обмундировании, безошибочно, по никому не приметным отличиям узнавал свою. Особенность эта помогала им в учебе. Учились они охотно и очень прилежно и потому очень скоро научились рапортовать в начале занятия на русском языке. Конечно, не обходилось без курьезов, которые вызывали добрую улыбку и запоминались на всю жизнь.
По заведенному воинскому порядку дежурный курсант, отдавая рапорт преподавателю, должен был сообщить об отсутствующих и о теме материала, которую предстояло изучать. Иногда это выглядело так: «Товарищ преподаватель! Группа такая-то явилась в полном составе. Тема занятий «Абстралия». Или на экзамене по русскому языку, в присутствии целой комиссии под председательством московского генерала, на вопрос экзаменатора, как они понимают смысл фразы +Oncha смертью храбрых», экзаменующийся, не задумываясь, ответил: «Это значит приблизительно умер».
С тех пор прошло много лет. С помощью нашей страны, в прошлом отсталая страна кочевого скотоводства и сплошной неграмотности превратилась в страну разведанных ископаемых богатств, развитого сельского хозяйства и промышленности, в страну сплошной грамотности со значительной прослойкой национальной интеллигенции. И во всех этих достижениях немалую роль сыграли те самые цирики и множество специалистов, которые прошли обучение в наших академиях и институтах. Это они стали позже командирами монгольской армии и руководителями многих отраслей народного хозяйства, видными деятелями культуры.
РАЙКА ЯКИМЕНКО И ПОИСКИ ВРАГА
Шла война и Академия Тыла и Снабжения Красной Армии, эвакуированная из Харькова в Ташкент, набирала подсобных работников, чтобы развернуть работу библиотеки, столь необходимую для организации нормального учебного процесса. И поскольку перетирка книг, их раскладка, расстановка и написание формуляров не требовали специальных знаний, в библиотеке помимо двух, трех библиотекарей-специалистов оказалась весьма разношерстная публика. Здесь были люди с высшим и средним образованием, были домашние хозяйки вообще без образования, которые успешно справлялись с перетаскиванием книг, их расфасовкой по названиям и мелочным ремонтом книг. Привезено было и огромное количество газетных подшивок прошлых лет, содержащих бесценный по своему характеру материал конференций, съездов и партийных дискуссий двадцатых и тридцатых годов.
Как известно, уже до войны, а особенно в годы войны, шпиономания приобрела огромные размеры, и потому от нас требовалась бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Но все мы оставались живыми людьми со своими заботами и нуждами, а забот в годы войны хватало, и одной из главных оставалось пропитание. Были в нашем библиотечном коллективе две сестры, уже немолодые женщины, далекие от политики, малокультурные и малограмотные, обремененные большими семьями и потому постоянно думавшие о том, как их прокормить. Была в этом коллективе и некая Рая Якименко, вечно что-то вынюхивающая, высматривающая и выслеживающая. По своему характеру малоконтактная и угрюмая, она, разговаривая, избегала смотреть на собеседника и от всех держалась в стороне
Прошло много лет с той поры, но в памяти ярко отпечатался образ еще одного члена библиотечного коллектива – Люси Королевой. Это была местная жительница привлекательной внешности и чудесного характера. Компанейская, веселая и добрая, она вскоре стала общей любимицей и в истории, которую я вспоминаю, сыграла не последнюю роль.
В один из дней поздней осени 1941 года, вернувшись с перерыва на обед, мы узнали о том, что начальник библиотеки майор Мигуренко собирает коллектив в связи с чрезвычайным происшествием. Вступление его было зловещим, и мы все насторожились. Начал он с того, что произошло событие, которое свидетельствует о том, что в коллективе есть враг, что он начал действовать и что важно его выявить и принять соответствующие меры. Нам его заявление показалось чудовищным, так как к этому времени мы не плохо знали друг друга. «Вражеская» вылазка состояла в том, что из подшивки газеты «Правда» за 1924 год, которая, как и другие, лежала на стеллаже, были вырваны несколько страниц. Началось расследование и индивидуальные вызовы в кабинет начальника библиотеки, где всякий раз присутствовал начальник особого отдела Академии полковник Пташинский. Но почему-то чаще всех вызывали сестер Стрелецких, которые молчали и плакали. Я сидела за разборкой книг, когда влетела в подвал, где мы работали, Люська Королева и потребовала, чтобы я поднялась и последовала за ней в самый отдаленный угол. Глядя мне в глаза, она торопливо, с присущим ей юмором, рассказала о том, что сестры Стрелецкие стали жертвами собственной глупости. Где-то купив селедки, они решили их завернуть в старые, как им казалось, давно ненужные газеты. Решив так, они и вырвали несколько страниц из злосчастной подшивки. На мой вопрос откуда ей все это стало известно, она сказала, что Райка Якименко стукачка и что это она настучала на сестер, т.к. была единственным свидетелем их «преступления». Естественно, встал вопрос о том, что «деятельность» Райки надо любыми путями прекратить. Мы долго судили-рядили как это сделать и остановились на мероприятии, которое в народе называется «темная с предупреждением». Мы не стали откладывать и, затащив Райку за самые дальние стеллажи, огласили приговор. Сейчас я уже не помню его дословно, но суть заключалась в том, что вначале я спросила ее, знает ли она, что такое темная. Ее бегающие глаза, растерянность и злость, с которой она смотрела на нас, крича о непричастности к «делу сестер», свидетельствовали о том, что, конечно, знает. Но порядок требовал полного оглашения, и я сказала, что после «темной» хоронят без почестей, а за гробом бегут только собаки, что если она и дальше будет «стучать», ей этой участи не избежать. «Дело сестер» закончилось легким испугом, так как оказалось, что самый могущественный человек Академии – начальник Особого отдела полковник Пташинский был им знаком. И на этом можно было бы рассказ этот закончить, если бы через пятнадцать лет после случившегося, где-то в середине пятидесятых годов, он не получил своего продолжения и завершения.
Я сидела в зале библиотеки имени Ленина, готовясь к защите кандидатской диссертации, и почувствовала чей-то пристальный взгляд. Подняв глаза, я увидела стройного, еще не старого полковника и без труда узнала в нем бывшего начальника библиотеки Академии Ростислава Мигуренко. Оба были несказано рады встрече и, выйдя в фойе библиотеки, мы долго вспоминали годы совместной работы. Вот тогда-то и вспомнили «дело сестер». Я рассказала ему о вынесенном «приговоре» Райке Якименко, он с интересом слушал, а потом долго и заразительно хохотал.
