27 января в Москве в Академии Художеств открылась персональная выставка скульптора Владимира Соскиева, чьи работы находятся в Третьяковской Галерее, в Русском музее, в Музее Народов Востока и в многочисленных частных коллекциях в России и за рубежом.
Первый раз в мастерскую Соскиева я попала случайно. Хозяин – человек немногословный. Говорил сдержанно, даже сухо, но работы показать согласился. В светлом зале на первом этаже – несколько десятков фигур. Среди них были те, кого узнаешь без труда, – Пушкин, Окуджава, Бродский. Напротив входа – «Снятие с креста». Были и безымянные лица. Затем Владимир отворил дверь, ведущую во дворик, огороженный забором. Там внутри стояла балерина, беспомощно разводя руками, на бегу застыла овечка, у стены красовалась пара – старик со старухой. Около десятка скульптур мокли под темным ноябрьским небом: «Странно – пройти всего несколько домов вглубь от Преображенки, от заводов и комбинатов, от трамвайного скрежета и автомобильных гудков и сразу очутиться среди скорбных, молчаливых лиц неизвестно какой страны и какой эпохи». Тогда же мы договорились с Владимиром о следующей встрече. Она пришлась на январские морозы.
На дворе – минус двадцать. Теперь фигуры уже не мокли, а мерзли среди сугробов. Вскоре им предстояло перебраться на время в самый центр города, сменить свет уличного фонаря на яркие софиты и предстать на обозрение столичной публики.
Мы поднялись на второй этаж поговорить о том, что осталось между строк краткой биографии из каталога, подготовленного к выставке. С громким лаем нас проводил наверх четырехлетний ризеншнауцер. Эта жгучая брюнетка с нежным славянским именем Ярославна, лежа под столом, подслушала весь наш разговор.
О.О. Владимир, у вас особая, не московская обстановка в мастерской, а что вам нравится на улицах Москвы?
В.С. Мне нравится Пушкин. Ансамбль в целом. Особенно хорош он был на другой стороне. Эта работа очень хорошо передает атмосферу времени, когда это было сделано. Я считаю, это очень удачная подача с точки зрения пространства. В этом смысле меня поражает в Риме феноменальная скульптура Марка Аврелия. Какие формы, какие объемы! Огромный круп лошади, большой всадник – это настоящая уличная, пространственная монументальная скульптура.
О.О. У нас тоже есть большие скульптуры. Петр Великий, например, или «великоватый», как зовут его москвичи.
В.С. Говоря «большие», я имею в виду пластику. Вообще в Москве есть немало достойных работ, но они одного уровня. И я думаю, хорошо, что они есть. На улицах должно быть много скульптур. Тогда из них можно выбрать именно то, что тебе близко. А количество памятников уже зависит от количества достойных людей. И потом, что такое сделать хороший памятник? Если у скульптора и модели, с которой он лепит, нет духовного родства, трудно сделать настоящий памятник.
О.О. Вам случалось лепить портреты людей, которые вас не привлекали как личности?
В.С. Никогда. Хотя у меня было желание Владимира Ильича вылепить, но я чувствовал, что не получится. Сейчас у меня есть задумка сделать композицию на тему Сталина. У меня очень сложное и двойственное отношение к этой фигуре, но не хочу пока об этом говорить.
О.О. Но вы допускаете, что гений и злодейство совместимы?
В.С. Абсолютно. Человек может преумножать свой талант и при этом не контролировать свои пороки.
О.О. Автопортреты у вас есть?
В.С. Нет. Все вещи, которые я делаю – это я и есть. А фотографических работ у меня нет. Наверное, мой портретный внешний облик – это не мой язык. Да и потом, я в себя не так влюблен.
О.О. Тем не менее, сейчас вы признанный художник – член-корреспондент Академии художеств, лауреат международных премий, участник около тридцати выставок, из них – несколько персональных…
В.С. И я до сих пор не уверен, получился ли из меня скульптор. В принципе, работаю, что-то делаю, уже хорошо.
О.О. Вы росли в семье, не имеющей отношение к искусству. Отец на фронте погиб, мать поднимала вас с братом вдвоем. С чего все начиналось?
В. С. Как все дети, я просто любил рисовать. Потом, после школы во Владикавказе – тогда это был Орджоникидзе – поступил в художественное училище. Между прочим, какой это был город… Вам таким его уже не застать.
О.О. А когда вы покинули родные места?
В.С. Очень давно. В 1962 году, в армию ушел. Не дали училище закончить. Три года служил на Украине. Сразу после армии поступил в Суриковское училище. Прямо в армии готовился. У меня была возможность постоянно рисовать. Натуры предостаточно. В коптерке, где портянки сушили, я сажал голого солдатика на верхнюю полку и рисовал.
О.О. Генералы заказов не делали?
В.С. Командир сказал: «Если мне на стол вылепишь портрет генерала Карбышева, я тебя пораньше отпущу». Я вылепил, но на июльские экзамены все равно опоздал. Зато успел на следующий год. У меня были шикарные условия для занятий – я в солдатском клубе работал, там у меня была огромная комната.
О.О. Сейчас перед поступлением все преподавателей набирают, а у вас были учителя?
В.С. Я всю жизнь прожил с учебниками, а не с учителями. Старался сам заниматься. В студенческие годы после уроков я сразу шел на улицу Горького в магазин «Дружба» – тогда там был отличный отдел книг по искусству. Набирал книг на последние копейки и сам учился.
О.О. Но авторитеты в искусстве у вас были?
В.С. Были и менялись. Каждый курс, каждый период – разные личности. Пока ты нового автора не разберешь, он тебе нравится. Потом другой появляется. Но вообще по книгам учиться сложно. Надо воочию на великие творенья смотреть. Я это понял, когда начал ездить в другие страны. Микеланджело, например, которого я в Италии и во Франции видел, оказался совсем не таким, каким я себе его представлял. Он мне не очень понравился. Хотя, конечно, с эпохи Возрождения начинается все твое познание скульптуры. В этот момент тебя как будто возят и все показывают. После – ты уже идешь сам и пешком. И вот тогда ты что-то начинаешь понимать.
О.О. А что вы для себя открыли?
В.С. По большей части – живопись. Из скульптуры мне, например, больше нравится наш Матвеев, чем Майоль. Но им никто не
занимается. Он лежит в запасниках. Все наши знаменитости говорят о Матвееве, а что они сделали, чтобы его узнали? Я считаю, что его уровень даже выше, чем у Коненкова.
О.О. Когда вы начали ездить в другие страны?
В.С. В начале семидесятых, сразу после института. Собирались группы скульпторов со всего мира, и каждый делал по одной работе. Потом обсуждали, участвовали в международных выставках.
О.О. Когда вы стали выставляться?
В.С. В 1971 году в Манеже. Первую работу мою даже купили. Я студентом получил 2000 рублей – сумасшедшие деньги по тем временам.
О.О. Вам с коллегами интересно общаться? Что вы обсуждаете? О чем говорят скульпторы?
В.С. О, это немое кино. Показываем в основном. Ну, есть, конечно, свой профессиональный язык – язык скульптуры. Это очень скупой вид искусства, в том смысле, что он не громко говорит. Скульптурными средствами много движений не сделаешь. С цветом не поработаешь, с композицией. Не все воспринимают то, что я делаю. Ведь в нашем виде искусства мало кто разбирается. Да и не надо. Главное, чтобы тебя коллега понял. Для меня оценка коллеги, которого я уважаю, дороже, чем оценка толпы.
О.О. То есть вы сторонник кастового искусства, которое может быть оценено только профессионалом?
В.С. Да. У народа свои проблемы и заботы. Зачем ему вникать с тонкости живописи, музыки или скульптуры? А то, что на площадь выносится, это не все надо оценивать как произведение искусства. Это желание политика.
О.О. В массовое признание вы не верите?
В.С. Народ что слышит, в то и верит. В сознании массы из ерунды часто слагаются легенды. Как-то раз мой приятель показал мне работу, уверяя, что это сделано мной. Мне пришлось доказывать, что это не моя работа.
О.О. Может, вы добились поистине народной славы, и под вас, как под классика, работают?
В.С. Да не нужна мне такая слава, в ней нет понимания, а значит, и любви нет. Кажется, у Бродского была такая мысль: если нет взаимной любви, пусть любящим буду я. Мне этого достаточно.
О.О. Единомышленники у вас есть? Или в искусстве единомышленников быть не может?
В.С. В творчестве единомышленники бывают. Я уважаю созидающих людей, но к эстетическим группировкам не примыкаю.
О.О. А ученики у вас есть?
В.С. Нет. Я не могу быть учителем даже для сына. Он упертый и моих слов не воспринимает.
О.О. Мог бы и послушать академика– профессионала.
В.С. Нет, я для него авторитет в других вещах, но не в искусстве. И я его понимаю. Если бы у меня был такой отец, я бы его тоже не слушался. Вот я и не настаиваю. Не хочу, чтобы он оказался «сынком». Пусть он идет своей дорогой. Вообще «педагог» – это страшное слово. Я, начиная со школы, мало встречал достойных фигур. Два-три человека, может. Но одну преподавательницу живописи – Говоркову Татьяну Александровну – я запомнил на всю жизнь. Она была для меня во всех отношениях идеалом, даже внешне. У нее чувствовался вкус во всем. И советовала она мне именно то, в чем я нуждался. Если бы не она, я бы и училище бросил. Она куда-то переехала, в Краснодарский край, я ее найти не могу. Если она жива, я ее отыщу. Она была действительно моим учителем.
О.О. Не хочется вам стать для кого-то тем, кем была для вас Татьяна Александровна?
В.С. Нет, я чересчур увлечен своими проблемами. Я даже студентов к себе в мастерскую неохотно пускаю. Это очень отвлекает. Когда не смогу работать, то пойду преподавать. Для меня это отдельные действия, которые невозможно совмещать. И потом, когда я вижу свои собственные ошибки, как я могу чужие поправлять?! У меня у самого проблем бездна. Студенту надо давать то, что он сам в себе несет. Если он приходит в вуз, он уже сформировавшийся художник, у него уже и рука поставлена, его надо только поправлять. Художника под себя подделывать нельзя. Откуда личность возьмется? Есть основы мастерства, а остального не выжмешь. Если ты его студентом заметишь и начнешь ломать, он останется без рук и без ног, а потом за ним каждый день в мастерскую будешь ходить и за него работать? Вот я на выставку ленинградской школы пришел, так там не авторские работы, а почерк педагогов. Это страшная болезнь.
О.О. Значит, вам повезло в том, что вас никто не задавил?
В.С. Однозначно. Я, когда студентом был, напросился заниматься в мастерской ректора, потому что у него не было времени со студентами возиться. Вопросов задавал мало. У нас ведь были такие въедливые педагоги, которые с линейкой измеряли пропорции. Страшные люди. А наш ректор Иван Доренко уважал меня как студента, хотя характер мой не терпел. Когда я вместо того, что он мне говорил, делал наоборот, ректор прибегал и кричал: «Ну, сколько я тебе буду повторять!» Потом посидит, помолчит и махнет рукой: «Ну, хорошо, делай, как хочешь». Позже мы с ним стали друзьями, могли даже в шашлычную зайти, посидеть, выпить. Мне повезло, что мне никто не мешал. Сначала ставили плохие оценки, но великий искусствовед Алпатов, который ходил на просмотры вместе с профессурой, убедил преподавателей в том, что меня надо оставить в покое. Понимаете, я не все воспринимаю в современном процессе и не хочу в этом участвовать. Нет, я, конечно, не против реализма, но есть и другие художественные задачи.
О.О. Вы их сформулировать можете?
В.С. Это внутри меня сидит. Я это сам для себя каждый раз заново решаю. Вот я тут членом одного худсовета год отсидел. Мучался страшно. Полторы тысячи скульпторов приносили свои работы, и члены худсовета на них набрасывались, как гиены. Люди приходили показать и посоветоваться, а их начинали заваливать.
О.О. Когда я первый раз увидела ваши работы, меня поразило ваше особое видение человека, будь то личность известная или безымянная. Ваш герой – человек не наглый, негромкий, покатые плечи, движения скупые, нерезкие. Почему так?
В.С. Я думаю, что скульптор это не тот, кто глазки лепит такими, какие они есть. Например, идет по улице ваш знакомый, и вы не видите его глаза, ухо, нос, вы ведь его все равно узнаете по спине. В нашей памяти от человека остается его цельный облик, поэтому задача скульптуры не в том, чтобы воссоздать точно внешность. Это нечто большее. Я уверен, что могу сделать абсолютно натуральный портрет. У меня и опыт необходимый есть, и мастерство, и возраст уже позволяет. Но я не вижу в этом свою основную задачу. Можно сделать портрет на основе классики Возрождения. Но я плохо отношусь к мертвым канонам в скульптуре. Мои недруги на выставке измеряют руку моей скульптуры, доказывая друг другу, что я не знаю пропорций. Это смешно. На самом деле я знаю много профессиональных секретов.
О.О.У вас когда-нибудь было такое чувство, что вы знаете нечто, особый технический прием, который только ваш?
В.С. О, это плохое чувство. Любой прием можно освоить, но это внешнее, а настоящих последователей быть не может. Вот Пикассо приносили работы и говорили, что это его, и он не спорил. Его очень точно копировали, но Пикассо остался один.
О.О. А что вы хотите оставить после себя?
В.С. Чтобы я остался, а не кто-то другой. Это большая задача, очень серьезная. Я не хочу, чтобы говорили, что я «вон на того» похож. Я знаю многих авторов, у которых я вижу именно то, о чем вы спрашиваете. От них осталось их личное, то, что только они нашли. Вот это очень ценно. И хватит, больше ничего не надо.
А через некоторое время Соскиев уже принимал гостей и журналистов в просторных залах Академии. И рассматривая вновь знакомые фигуры людей, людей мира Соскиева, я вспомнила, как много лет назад, таким же холодным днем мы с одноклассниками возвращались из первого путешествия – похода по зимнему Подмосковью. Стоя на заснеженной станции и глядя в измученные лица учеников, наша старенькая учительница сказала: «Запомните, дети, в путешествии, как в жизни, выживает не тот, кто выглядит сильным. Случается, что самыми выносливыми оказываются люди с покатыми плечами». Именно с покатыми плечами…
