РАССКАЗ
Памяти Гайто Газданова
Манило ли его название намеком на роковой смысл, или он не замечал его? Может он безотчетно бросал вызов – кому? – самому Господу Богу? Мировой Душе? Судьбе? В подобном раскладе останешься в проигрыше вне зависимости от присутствия–отсутствия дуэльного врача.
И все же, если в свою жизнь сначала еженедельно, а потом ежедневно впускаешь слово “карниз”, оно начинает работать. Вначале в подсознании, потом в предсознании, потом над сознанием.
Все началось с дождя. Он искал укрытия. Нашел, взял кофе и коктейль. Сел у окна. И сквозь струи, сливающиеся на стекле в волнующийся поток, стал смотреть, видя-не-видя, на деформированных, как во сне, женщин. Идущих, плывущих, бегущих не к тебе, исчезающих от тебя. А ты вчера, сегодня, завтра – один. Вчера был не один. Вчера она попросила тебя выучить английский и сдать вождение. Ты не внял. Она просьбу не повторила.
Но тебе до сих пор хватало немецкого языка, ибо именно немецкий находится в области твоих интересов: например, немецкое Raum – пространство, место, простор; по Хайдеггеру Raumbewandtnis – пространственное обстоятельство, и тот же Хайдеггер создает глагол rдumen, что означает: создавать пространственное отношение, и далее его знаменитая тавтология: “der Raum raumt”.
Учить английский: struggle for life for existenсe? Чистейший дарвинизм.
Ее просьбе он не внял. Она ее не повторила.
Когда прощались в Шереметьево-2, она приложила раскрытую ладошку к пуленепроницаемому? – стеклу, наверное… пуленепроницаемому… Конечно… пуленепроницаемому.
У коктейля запах жженной пробки, вкус белены, цвет густовенозной крови, форма женского торса, звук поцелуя. Он – греет. Глоток. Между противниками не семь шагов, не пять – вечность. Карниз – это риск. Или спасение? Еще глоток.
Сначала писем не было вовсе. Потом стало приходить нечто, что можно было бы с трудом назвать письмом. Например, восторги по поводу Понт-Нев де Пари. “Новый мост, утонувший во мгле” сводил с ума и более искушенные умы и сердца. Но зачем же в письме его чертеж? Робкие линии арок и маловнятные слова о подобии совершенным римским виадукам. Конечно, он понимает, за этим – исторический и эстетический восторг. Но в следующем письме тот же восторг и по поводу – кого? – дворничих! Их зеленых костюмов, их зеленых – чего? – метелок и таких же зеленых – кого? – совков! Ни в одном городе мира, видите ли… Просто Green peace! Грин пис… Его мысли резко изменяют направление, оставляя чувства в перманентном русле.
Ее всегда разложенный двуспальный диван… Она любила в постели простор. И ей не было в ней одиноко.
В кончиках его пальцев возникает воспоминание: ее жестковатое натренированное танцем тело во сне расслаблялось, становилось мягким, как у всех не танцующих женщин. Ведь были же у него кроме нее – до нее – женщины. Наверное, были, и у них, наверное, были тела. И им, наверное, в постели было одиноко. Без него. И без других мужчин.
Он сидит в кресле, а она – на ней бордовые колготки – на свои ноги она может надеть любой цвет – черная очень короткая юбка и глухой, тоже черный, свитер. Волосы, как всегда, сколоты заколкой. Она двигается по квартире непринужденно. Что-то берет в руки. Что-то ставит на стол. Наклоняется. Выпрямляется. Поворачивается. И у него, помнится, возникает темное, как ее свитер, нет, не как свитер, как юбка, да, именно, как юбка, желание. Он не может его сформулировать: ударить? – нет, это вульгарно, это подворотня. Но что-то из этого ряда. Цвет колготок густовенозный. Кровь в пробирке. Укусить, ущипнуть? Дурдом да и только. Он чувствует, что сегодня ему лучше уйти, что он не может справиться с пробудившимся в нем. Дело не в колготках. Почему так пластична? Дом – не сцена, он – не зритель. Почему любит в постели Raum? Спазм в горле. Он закуривает. – Тебе с сахаром или без? – японский наклон с чашечкой кофе.
– Пожалуй… пожалуй… все равно – мне надо скоро уйти…
В ее глазах с припухшими веками не столько вопрос, сколько недоумение.
Он не подобрал объяснения. А сказать ей, я ухожу, потому что хочу тебя укусить – казалось слишком экстравагантным.
– Мне надо кое в чем разобраться… Сейчас все, понимаешь, разбираются. Сплошные разборки.
Она криво улыбается, а он уже спускается по лестнице.
Если эти колготки были рассчитаны на него, то она преуспела. При чем тут колготки? Они и в самом деле ни при чем, ибо она их уже сняла: неровен час, можно зацепить или сделать затяжку. Медленно и аккуратно она снимала их. И ноги ее, как перевернутые в неводе рыбы, казались белее, чем были на самом деле. Она провела пальцами от ступней вверх, делая легкий массаж. При этом “держала” спину, ибо корпус – хозяин тела.
В Париже возрождались Дягилевские сезоны. Возрождались, но не возродились. Балет превратился в независимый бизнес, он кормит театры обоих континентов, однако, хореографы не спешили наперебой предлагать ей роли. Но и без работы она не была. И все же свободных вечеров и дней без репетиций было достаточно. И она встала на ролики. Теперь по улицам Парижа она мчалась: по улице Муфтар, Дофин, Юшет, Агар, Суфло, Вовэн, по набережной Анжу, по рю дю Ша-Ки-Пеш1, по рю Ксавье Прива, тупик Конькер!
Сначала она почти не различала фасадов. Бульвары, особняки, мосты, перекрестки и площади были немы. Пока они ни о чем не говорили с ней. Лишь уличные артисты у фонтана Невинных громогласно обращались к прохожим.
Дискотека “La Main Jaune” на Place de la Porte Champerret: вход только на роликовых коньках! – была пока неосуществленной конечной целью ее пробегов. С поправкой на ветер и скорость судьба вела ее к ней.
Об английском и вождении она ему больше не упоминала. Английский – язык менеджеров. Какой из него менеджер?
А он сделал в автошколе плату, которая сильно пошатнула его бюджет. И потому он ввел режим экономии, но от фирменного коктейля “Carniz” не отказался.
С кнопками и рычагами, к своему удивлению, он справился очень быстро. Хуже было с тестами на правила дорожного движения:
– …Ночной обгон значительно сложнее, чем дневной, – говорит автоинспектор. – Переключите дальний свет на ближний и учтите вашу зависимость от пешеходов. Человека в темной одежде вы увидите на расстоянии двадцать пять метров, в светлой – около сорока. Значит?..
– Значит?..
– Значит, двигаясь со скоростью более сорока километров в час, вы не сможете избежать наезда на пешехода, одетого в темную одежду, как бы вы умело ни тормозили. Следовательно?
– Следовательно?..
– Следовательно, с наступлением сумерек включите габаритные огни. Поезжайте медленнее, чем днем – появится больше времени для распознавания объектов на дороге, а в критической ситуации останется больше шансов на спасение.
Женщины за окном протягивают к кому-то руки. Они плывут и уплывают в дожде. А тебе на ум приходит старый анекдот: автобус с туристами. Гид: слева вы видите Лувр, справа стоят продажные женщины… Справа вы видите Нотр Дам, слева стоят продажные женщины… Слева Пале Рояль…
– Скажите, товарищ гид, а есть ли в Париже непродажные женщины?
– Есть, мэм, но они очень дорого стоят…
“Любовь – это всегда дорого” – говорил его мудрый друг Мишка.
Он мрачнеет от этого дурацкого анекдота. Жизнь в Париже очень дорога, а гонорары ее… Вряд ли ей хватает на жизнь. Значит… значит… Нет! Не значит.
Он нервничает, заказывает еще коктейль, тот успокаивает, внушает надежду. Он не может ее сформулировать. Но надежда определенно подмешана в коктейль.
Из музсистемы льется попса. Он ненавидит ее. У себя дома он слушает Перселла, Баха и хороший джаз. Но есть на одном из дисков – а репертуар из вечера в вечер повторяется – одна песня: сначала тихий аккорд, струны гитары еле дрожат, смолкает фортепиано, обрывает мелодию флейта:
“Мадам, без вас убого убранство”, – вкрадчиво, но и с надрывным напором поет неизвестный певец:
“Мадам, вам мало в Париже пространства…”
Пространство – Raum!.. Сочетание Raum с Парижем хлещет его по нервам.
Мадам! Вы так безумно красивы,
Мадам, вы далеко от России…
Ты еще не знаешь про ролики и дискотеку. Об этом в письмах ни слова. Но и самих писем давно нет.
А она мчится сейчас от заставы Ла-Вилетт на северном конце города до парка Монсури у его южной границы. Мимо гербов короля-Солнце, мимо небоскребов Дефанс и кемпинга Булонь, мимо цветочного рынка на Пляс де Мадлен. На ней черные из шелковистой ткани слаксы, черная гавайка с белой надписью на спине “Love = Sex” и темная бейсболка на русых волосах. От Булонского леса на западе, мимо Эйфелевой башни, к Венсенскому замку на востоке.
Маркизы и герцогини вкушают на нижней веранде отеля “Ритц” под звон бокалов паштет из перепелок, маэстро играет им на разбитом клавесине “Мочалкин-блюз”, у входа вышколенные лакеи в роскошных ливреях застыли в поклоне перед фотомоделью под руку с миллионером, а хищная стая папарацци на черных мотоциклах готовится к погоне.
Ветер стонет в ее ушах, как в каминных трубах, воздух пропитан “Коти”, ладаном и сенсациями. Мимо проносятся банкоматы, конные короли, целующиеся парочки, армия лакеев и задерганных официантов, туалеты-автоматы за пять франков, художники с мольбертами и ворох старых газет.
На роликах она легче, быстрее и ловчее других. И взгляды, словно хвосты кометы, сопровождают ее.
Мимо галлов и паризеев, мимо кельтов, гуннов и римлян, мимо алжирцев, вестготов и конголезцев. Мимо торговок, модисток, студенток и консьержек.
Мимо черного колосса на Монпарнасе – мечта импотента, как называют его студенты в Латинском квартале, мимо Сакре-Кер и дворца Шайо – на Place de la Porte Champerret: вход только на роликовых коньках!
Я вас, ваши руки я нежно целую,
И губы касаются шелковой кромки,
Париж на асфальте вас не интересует,
Mа chйre, вы на королеву похожи…
Это в кафе, в оставленной Московии.
Королеву? Какую? Красоты? Бала?
Или ту, с белокурыми волосами, двадцатилетней взошедшую на французский престол? С покатыми плечами, плавной походкой, с высокой прелестной шеей, на которую упадет нож гильотины.
Так какая же королева? Оставим глубокомысленные эмпиреи. Читатель этого не любит. Королева – и все тут. Баста. Королева на роликах, в черных слаксах, в темной бейсболке, в черной гавайке с белой надписью на спине: “Love = Sex”.
А из музсистемы в Москве в кафе “Карниз” тот же певец невыносимо чешет: “… ты сама молоденькой шлялась с хулиганами в юбочке коротенькой с красными карманами…”
Тебе хочется бежать или заткнуть уши, но ты сидишь и терпишь, ты ждешь:
Вы – сон, от которого мне не проснуться,
Вы – роза в парижском изысканном стиле,
Вы – плен, из которого мне не вернуться,
Вы – ветер, такой долгожданный при штиле…
Марка машины? Ему следовало бы ее выбрать. Иномарка – сомнений не было. Пусть с европейской автосвалки, но не “Москвич”, не “Запорожец”, не “Таврия”. “Альфа-Ромео”? Конечно, не самую дорогую модель, показанную в 1990-м в Туринском автосалоне, а попроще и постарше. Может быть из устаревшего семейства “Джульетта”. Или БМВ серии “3” первого поколения. Или “Вольво” серии 300. Где покупать? В каком автохаузе? На Западе заделывают любую вмятину, а краски таковы, что определить, где автомобиль подкрашен, практически невозможно.
– Обязательно надо делать пробный выезд на сотню-другую метров, – сказал автоинспектор, – какие-нибудь уловки сразу вскроются.
– А если старый “Шевроле-Кавалер”?
– На аукционах, – автоинспектор мимикой одобрил его выбор, – у частных продавцов. У крупных дилеров по подержанным машинам. Но непременно с технической документацией. Лучше с кузовом “Универсал”, чем “Седан”. Стоит ненамного дороже.
И он остановился на “Кавалере”. Главным образом из-за цвета. Белый, темно-синий и каштановый обошлись бы дороже. А “Металлик” или цвет “испуганной мыши”, как он его окрестил, почему-то импонировали ему.
За окном промелькнула темная фигурка на роликах. На ее спине белела надпись: “Love = Sex”.
Пробный пробег? Вскоре он договорился с продавцом и о нем.
Автохауз был недалеко от кафе. Машину подогнали. Он сел за руль и выехал со своей полосы на соседнюю. Впереди него на скорости 80 км/час шел “Ауди-90”. Желание обогнать его оказалось столь сильным, что он не смог его подавить и нажал на газ. На перекрестке мигал зеленый свет. Он миновал перекресток без остановки, и расстояние между ним и “Ауди” сократилось. На соседней полосе были “Запорожец”, “Волга” и шестерка “Жигулей”. Но они не интересовали его. Только “Ауди”. Что город кончился, и они едут по Минке, он понял, но понимание это было как в тумане. Оно было несущественным. На пересечении МКАД с Минским шоссе рука его в бардачке нащупала пластиковую международную визу Eurocard/Mastercard – престижно, удобно, надежно, выгодно, безопасно. И тут же его обогнал грузовик. “Ауди” исчез. Вечерело. Теперь перед ним ехал джип сборки “Ford”.
Первую книжку пива на родине философа-кумира, автора Raumbewandtnis и rдumen он выпил в заведении с названием “Под ореховым деревом”. Первую скрипку с музыкой Моцарта услышал под колокольный звон у древнего Горного Замка под Зальцбургом.
Автомобильные дороги Швейцарии ползут по горам над страшными ущельями, проходят в огромных туннелях, взбираются на вершины гор.
Вечером, когда выползли, не страшась зноя, тени, он припарковался у недорогого студенческого Hostel-я в Базеле, где провел первую ночь не в автомобиле. В “сырном” ресторане он заказал фондю из грюйерского и фрибургского сыра и два стакана белого вина.
Он насадил кусочек хлеба на спецвилку и опустил в раскаленную сырную массу. У вина был легкий аромат.
А наша полудева-полульвица шнурует ботинок на кромке тротуара. Выпрямилась, оттолкнулась. Одной ногой. Другой. Разбег. Широкий шаг. Легкий баланс руками. Что это? Болеро? Менуэт? Узка извилистая улочка в тесноте домов под черепицей. Пустынно. Двойное фуэте и большой батман. Выплеск эмоций. Вольная пляска – дикая сарабанда. Клацают ролики по мостовой. Но в перспективе – мужчина. И вновь широкий размеренный шаг. Опущены глаза. Маска отчуждения: мимо!
Геральдический лев на фасаде облизнулся длинным змеящимся язычком. В перспективе пространства – еще мужчина.
А в кафе в Москве в это время звучит:
…называет лапочкой, киса, хватит, полноте,
в ее мужа тапочках я хожу по комнате…
Наша полульвица-полуптица присела в Латинском квартале на единственное свободное место за столиком уличного кафе.
– Силь ву пле, кафе а ля тюрк, жюс доранж1, – сказала она, с трудом подбирая слова. Она вдруг забыла французское “и”, на языке вертелось английское “энд”, но она проглотила его.
Сидящие за этим столиком два студента поняли, что она иностранка, и беседа их продолжалась свободно:
– Значит ты едешь в Бретань к родителям Мишель?
– Это еще не решено. Мишель, возможно, уедет в вояж. Если сдаст на отлично последний экзамен и получит льготный тур. А ты?
– Я поеду в Швейцарию, к брату. Si vous venez avec moi vous connaitrez ce qu’il y a de plus beau au monde1.
– Я передам твое приглашение Мишель…
И оттого, что эти двое говорили, пусть косвенно, но о любви, что-то неуловимо очевидное было при этом в их глазах при абсолютной невозмутимости лиц, этот непонятно-понятный разговор и атмосфера кафе:
– Salut! Зa va?
– Je suis morte. Il fait si chaud…
– Voulez un verre? Un whisky? Un whisky double avec deankour de glace…2
– Mademoiselle…, – к тебе подошел с бокалом заросший волосами тип – voulez – vous asseoir aves nous?..3
– Non, monsieur…4 – настроили тебя на прошлое, на ваши встречи, которых, ты понимала, больше не будет, но нить от сердца к сердцу была еще жива. Не трепетна, но жива.
Допив свой сок, ты встала. Ролики подняли тебя над сидящими. Ты чуть качнулась назад. Натренированные высокие ноги взяли широкий разбег с места. На миг воцарилось всеобщее восхищенное молчание.
– Arкrtez – vous? Soyez gentille?5 – позволил себе неандерталец.
А в твоей памяти качнулась твоя бывшая спальня, где была иллюзия, что не только тела, но и души переливаются друг в друга.
Помнится, в ваш первый вечер он пролил вишневый ликер. И густые темно-красные струи потекли с низкого столика тебе на ноги. Вы рассмеялись. Ты стала промокать его пальцами. А он – целовать твои ликерные ноги. Не в память ли того вечера ты надела бордовые колготки? Эта мысль показалась тебе открытием самой себя. Ведь ты не очень принимала его всерьез. Его заумь отпугивала. Ты и позвала то его с собой в Париж в личные шоферы, чтобы спустить немного на землю.
Колготки – ликер – неосознанная, но игра. Желание расцветить жизнь. Дуализм, сказал бы он.
Но он, помнится, ничего не сказал, а сбежал, как укушенный. Есть, есть в нем странность. Бывало, начнет рассуждать в постели: “страх сам по себе носит модальность угрозы…1 Но она против страха и против угрозы. Ее тело молодо, эластично, тренировано. И теперь здесь, в Париже, у нее есть шанс совместить Сущее и Бытие. Она расхохоталась, поймав себя на его терминологии. Ни вождение, ни английский – язык менеджеров – учить он, конечно, не будет.
Сейчас она ехала по улице Лагранж, Голанд, Блошри, по улице Суфло, потом по рю де л’ Юневерситэ, потом вдоль бульвара Сен Мишель, пересекла бульвар, исчезла в Люксембургском саду и, спустя некоторое время, появилась на мосту, под которым проплывал прогулочный “бато-муш”2, проехала мост и вторглась в толпу туристов в Ситэ.
Теперь она ехала сквозь волны удивления и презрения, радости и тоски, сквозь восторги, разочарования и восхищения. Врезалась в толщу отчаяния и выжидания. Сквозь переслой надежд и злобы, ярости и неуверенности, гнева и покоя. Сквозь вихрь восторга, ужаса и страха. Наперекор безразличию, вражде и скуке. Опасения и надежды, осторожность и благоразумие, сочувствие и насмешки обтекали ее со всех сторон экзистенциальной тайной Бытия.
– Справа, господа, Нотр Дам де Пари. На его месте некогда стоял римский храм, – услышала ты родную речь. – Это самое древнее место Парижа. Почтенные якобинцы собирались смести его с лица земли.
Презрение к ближнему и дальнему, тоска и раздражение уступают место вниманию, восхищению, содроганию.
Вихрь негативных эмоций и скуки на время подавлен. Головы запрокинуты, рты открыты. “Однако ворона прямо летает, да не долетает”, – говорила ей в детстве бабушка.
– Слева, господа, Консьержери – замок-тюрьма. При Карле Безумном его канцлер был разжалован в привратники – консьержи. Отсюда название, – продолжилась родная речь.
– Скажите, а где находится магазин “Тати”? – спросил один из туристов.
– Это сеть дешевых магазинов, мсье. Истинные парижане делают вид, что даже не слышали о них. Я не могу дать вам подробную справку, мсье.
Твои ролики отбили такт на ступеньках капеллы Сент-Шапель.
Бордовые колготки – что за вульгарная блажь пришла ей тогда в голову? Она дразнила его намеком? Или это была лишь дань цветовой гамме.
В студенческом Hostel-е в Швейцарии ему спалось плохо. Оттого ли, что за полночь въезжали шумные постояльцы, а часа через два также шумно отъезжали. Оттого ли, что он выезжал на финишный пробег.
Он отпарковался рано. Шоссе лентой Мебиуса связывало снежные горы, водопады и долины с синими озерами. На поворотах он снижал скорость, плавно, без рывков поворачивал, как его учили, рулевое колесо. По мере уменьшения кривизны плавно возвращал руль в исходное положение.
Перед ним возник зеленый “Субару-Импреза”. Зеркало – сигнал – маневр. Перестроившись для опережения, он включил сигнал поворота.
В селениях немецкая речь стала меняться на французскую. Ты ощутил языковые трудности:
– Ваши документы, мсье?
– Не компрене…
Помог однако коктейль. Ты неожиданно понял, что от тебя требуется, и предъявил Eurocard/Mastercard.
– Бьен, мерси, – таможенник взял под козырек.
Все пути… В Париж ты въехал со стороны Дефанс. Сирый воздух Парижа плюс запах метро – его дух. Глоток. Еще глоток. Карнизы выпали в осадок. “Париж – это все, что ты захочешь”. Чего же хочешь ты? Кого? Ответ не требуется.
Однажды вы уехали вместе в Крым. По утрам в белом купальнике ты делала свою балетную разминку на берегу. А потом, надев белую шапочку, уплывала в море. Да так далеко, что ты начинал волноваться.
Ее жестковатое, натренированное танцем тело, во сне расслаблялось. Вы снимали небольшой домик у самого моря. Во дворе был абрикос и тамарикс. И иногда, кроме разминки, когда на берегу никого не было, ты танцевала. Что-нибудь короткое: па-де-де принцессы Флорины из “Спящей красавицы” или pas de deux из “Тщетной предосторожности”.
Иногда ты разминалась во дворе, держась за абрикос, как за балетный станок. Но всегда – каждый день.
Звуки “Молчалкин-блюз” – напевай-наливай – звон бокалов, брань и смех мешаются с запахом бензина и дорожными указателями.
Помнится, в их первый вечер, перешедший плавно в ночь, от волнения став неуклюжим, он опрокинул вишневый ликер, и вязкий поток потек по полированному столику – слава Богу! Не на юбку! – сказала тогда она. И ты стал целовать твои сладко пьянящие ноги. Не потому ли она надела однажды бордовые колготки? Кретин! Ревнивый баран – что ему помнилось тогда? Кафе-шантанные дела? Нет, пожалуй, что-то другое… пожалуй… когда… когда у женщины… нет… под рукой – как их? – прокладок “Always”… так они, кажется, называются.
Париж окружен холмами: Шайо, Бельвиль, Монмартр и Монпарнас. Потому бензин, смешанный с “Шанель” и “Турбулянс”, создает специфическое амбре. “Красотки Парижа, Нинон и Люлю, чем больше вас вижу, тем больше люблю”, – напевал в его детстве дядюшка.
В первый вечер он припарковался возле Опера де Гарнье на Place de I’ Opйra. Он не знал, на каких сценах она танцует. Но он напрасно ждал ее у служебного выхода, изучая афишу.
Во второй вечер повторилось то же самое возле Театра de la Ville, на третий – возле Центра Жоржа Помпиду. А может быть все же канкан вместо па-де-де? И зеленые чулки, и черные подвязки, и рыжий парик помрачали его ум.
Могут ли века сосуществовать?
Жена его друга Мишки, писательского сына, сама тонкий прозаик, дача в Переделкино, тоже из неблагополучной семьи, два года назад уехала на гастроли. Не в Париж, в Испанию. Она была акробаткой и работала “Русский самовар”: гнулась, женщина-змея, на крышке самовара. По ее словам по телефону, зарабатывала бешенные деньги: домик в Валенсии, Минька, домик в Валенсии… Почему-то домик именно в Валенсии стал ее хрустальной мечтой. А ему хватало Переделкино и Потаповского переулка в Москве. И все же он поехал в Испанию. Когда приехал, она гнулась уже не на самоваре, а среди бокалов на столиках варьете. И… оказывала мужчинам интимные услуги.
Вокруг пары млеют в тактах “Мочалкин-блюза”: а нам все равно, что малина, что г…но…
“Для нас все равно, какая человеческая толпа способна исторически воплотить в жизнь безусловный нигилизм”, – думает он.
Мишка вернулся в Москву и в ванной, в любимом Потаповском, покончил с собой. Но не вполне удачно. Мать вызвала “скорую”. Удушение не было полным, но легкие уже атрофировались. Мыча что-то нераздельное, он пролежал три дня в трубках и умер. Он похоронен на тенистом преображенском кладбище. Все они играли всю свою сознательную жизнь в несчастных детей: и Мишка, и он сам, и та, любимая, что сейчас в Париже, и даже акробатка. Мишка доигрался, хватит! Надо быть мужчиной.
“Свобода человеческой экзистенции часто находится в рабстве мнения толпы”,1 – он шевелит губами, иногда проборматывает что-то вслух, склоняясь над коктейлем, не замечая на себе насмешливые взгляды.
Он составил список всех театров Парижа, где бы она могла танцевать. О библиотеке св. Женевьевы и лавке “Шекспир и Компания” даже не вспоминал. А здесь и сейчас – метался на своем “Кавалере” цвета испуганной мыши от одного служебного входа к другому. Может быть, следовало сразу начать с кафе-шантанов? А она в это время ела мороженное “Бертийон” на острове Сен-Луи.
О дискотеке: “Вход только на роликовых коньках” – он ничего не знал. А там, сегодня, она может быть встретит того, с кем умчится по ночному Парижу и в опьянении танцем и ночью разделит ложе в пансионе мадам Депали. Ибо ей опостылел простор или, как его? – чертов Raum – двуспальной постели под голубым шелковым покрывалом мадам Депали. Она не хочет больше быть в этой чертовой постели одна. И она не будет этой ночью одна.
“Ибо тождество в эволюции западной рефлексии инкарнируется в модальности единства”, – думал в это время он.
Дискотека… Она предвкушала ее всем своим существом. Но пока она ехала мимо пирамид из пустых коробок позади супермаркетов, мимо мусорных баков, мимо ангаров, чрева которых наутро извергнут снедь в угоду многим желудкам, мимо клошаров на скамейках, мимо парочек на траве, вдыхая смесь пота и “Пуазона”. Мимо чайного салона в квартале Марэ, мимо “Горячего шоколада” на Ангелина, 28. По Набережной Цветов и набережной Ювелиров.
Чудак, она не забыла его. Он все рассуждал – и в постели! – о сущем и вечном. Витал в облаках, а может быть выше – туда ей доступа не было. Ей бы одолеть сегодняшний день. Но он был не похож на других, и этим был ей мил. Да, милый чудак! Она скучает по нему. Но тело ее требует формы. Ей нужен тонус. Нужно настроение. Нужен секс. Без секса танца нет.
Она написала ему шутливое письмо — грин пис! – о зеленых униформах парижских дворников. Он, наверное, не понял намека. Опять витал в облаках. На самом деле представить его с зеленой метелкой – нелепо. Где он? Что делает, например, сейчас? Иногда ей кажется, что он вот-вот появиться. Она даже всматривается в лица прохожих. Ведь люди часто бывают похожи друг на друга. Но его бы она узнала из тысячи. Рассеянный чудак! Он мог бы пройти мимо нее. “Эй! – сказала бы она, — мы, кажется, где-то встречались…” Она ведь по гороскопу рыба, а женщинам-рыбам нравятся ущербные и не от мира сего. Может он ее астральная половина? Однажды они дурачились, и она стала учить его балетной поддержке.
В этот миг на московском перекрестке в кафе под названием “Карниз” он остро почувствовал ее: ее ладони, ее стопы, ее скулы. Бывало они лежали рядом, вдоль, ладонь к ладони, и линии их жизней сливались, сходились, расходились и обрывались в один и тот же день.
Глаза его над коктейлем помутились, и он тихо застонал.
А она в это время ехала мимо сексшопа с ароматом “Органза”. Внутри его за стеклянной витриной она увидела старомодную высокую фигуру гида-соотечественника.
Дискотека! Неумолимо, с поправкой на ветер и скорость ты ехала к Судьбе.
Она остановилась у автомата выпить оранж и, когда бросала в урну пластиковый стаканчик, в конце улицы увидела машину цвета испуганной мыши. Автомобиль ехал несколько странно: рывками, наезжая с проезжей части на тротуар, и она поспешила свернуть на другую улицу.
Проезжая Триумфальную арку, она опять увидела этот автомобиль. Он стоял припаркованный, но как только она появилась, зарычал, зафыркал и не без труда рванулся с места. Ей почему-то сделалось не по себе. Кто стал испуганной мышью?
Она ехала по авеню de la Grahde Armee, а за ней ехал автомобиль цвета металлик. Она свернула на бульвар Pereire. Он остановился, дал задний ход, будто хотел, набрав скорость, взять парапет. Тут она потеряла его из виду. И увидела лишь тогда, когда до дискотеки оставалось квартала два или три. Была ночь. Улица, по которой они ехали, была слабо освещена. Ее костюм сливался с темнотой.
Сидевший за рулем переключил ближний свет на дальний. Человека в темной одежде ночью видно на расстоянии двадцать пять метров. В светлой — около сорока. На ее спине белела только надпись: Love = Sex. А значит, двигаясь со скоростью более сорока километров в час, он не сможет избежать наезда на пешехода, одетого в темную одежду. “Как бы вы умело не тормозили”, – сказал в его памяти инструктор. А если не тормозить вообще? А если прибавить скорость? “Жизнь находящегося в автомобиле при наезде на неподвижное препятствие сохраняется при скорости автомобиля 50,7 километров в час”, – говорил инструктор. Он немедленно поставил на спидометре скорость 50. Он действовал осмотрительно и трезво, несмотря на коктейль, который убывал в его фужере. Она свернула опять. Куда? Он не заметил. Пришлось довольно долго кружить, и он уже думал, что упустил ее. Его зрение было чрезвычайно напряженно. И, наконец, в конце улицы – он не знал ее названия – он увидел небольшое движущееся белое пятно. Он не различал слова, но знал, что это “Love = Sex”. “Когда Сущее покидает Бытие…” – память изменяла ему, он не мог продолжить. “когда Сущее покидает Бытие…” – твердил он. Скорость – 50. Она на роликах. Он догонял ее. Опять поворот. Она выехала на освещенную часть. Он вовремя затормозил и затаился. Очевидно она чувствовала преследование. Но она не суетилась, не паниковала. Наблюдав за ней, он заколебался. “Когда Сущее покидает Бытие?..” И только когда она скрылась, неумолимо возник в нем опять инстинкт охотника: догнать добычу и трепать ее… – вот суть взаимодействия полов. Он ни-че-го больше не хотел. Ни ласк, ни поцелуев. Только догнать и вульгарно трепать, отбросив всякую философию. Он проверил, безопасна ли для него скорость. Да. Спидометр держит 50. Пользуясь ночным временем, он пересек перекресток на красный свет. Вот оно – белое пятнышко вдалеке. До дискотеки на Place de la Porte Champerret оставался квартал. Он нажал на педаль. Теперь он летел как птица. Слева и справа дома стояли вплотную один к другому. Ни арок, ни переулков. Расстояние неумолимо сокращалось.
Вначале она мчалась что есть мочи, теперь замедлила бег: широко и плавно выписывала полукружья. Остановиться? Прижаться к фасаду дома? Бесполезно. Он размажет ее. Что это погоня – было очевидно. Но оставался шанс: в последний момент – вираж. И чокнутый промчится мимо. Она очень рассчитывала на это. Уже засверкали огни у входа в “La Main Jaune”. Увидев их, преследователь нажал на газ, скорость стала сумасшедшей.
Она прыгнула: большой батман! Двойное фуэ… – тэнн! Капот автомобиля ударил ее по ногам, отбросив к фасаду ампирного особняка с силой падения с сорокаметровой высоты. Полусидя-полулежа, она распростерлась, раскинув ноги. Ее черные слаксы стали влажно набухать, меняя черный цвет на бордовый.
– Что такое? – маркиза де Помпадур1 послала служанку узнать, в чем дело. – Что за вульгарный стук в стену дома? Над парадной дверью есть колокольчик!
С утра она ждала от модистки белоснежный наряд. Завтра у королевы бал. И вот уже поздний вечер, а посыльного от модистки нет.
– Мадам… посыльный скрылся, бросив наряд возле дома.
– Что? Как! Посыльного – вон!
– Но его и так нет… А наряд не белоснежен, но ал.
– Как это ал? Модистку – вон!
– И покрой, мадам, не рококо, а что-то марсианское, что-то из Будущего, какой-то скафандр.
– Что такое скафандр? Что значит “марсианское”? Я не хочу никакого Будущего кроме завтрашнего бала у короля! Мне дурно, подайте мне шпанского нюхательного табака. И маркиза де Помпадур от ужаса провалилась в Прошлое.
Машина, потеряв управление, понеслась еще, виляя, несколько метров и врезалась в тумбу с афишей дискотеки. Водитель получил в грудь удар в четыре тысячи лошадиных сил.
И тут же, откуда не возьмись, закружились, как вороны, черные папарации.
А в московском кафе “Карниз” молчаливый клиент вдруг схватился за грудь. Он почувствовал за грудиной острую сабельную боль. Его искалеченное разлукой сердце не выдержало. Он стал сползать с пластикового стула, держась рукой за середину груди. Голова его запрокинулась, учебник по автовождению сполз с колен на пол, со стола соскользнул план Парижа.
– Эпикриз: острый приступ стенокардии, – констатировал приехавший врач.
В парижской же хронике было объявлено: в уличной катастрофе возле дискотеки “La Main Jaune” погибла русская танцовщица. Следовало имя. За рулем “Шевроле-кавалера” цвета металлик был обнаружен, также погибший, разыскиваемый полицией сексоманьяк, убивший на дорогах Франции семнадцать молодых женщин на роликовых коньках.
А в кафе “Карниз” звучало:
Мадам… вы – дождь, промочивший бродягу до нитки,
Вы – солнце, которое больше не греет,
Обрыв струны Паганини на скрипке,
Вы – мед, от которого не пьянеют…
