Итогом минувших президентских выборов, кроме определенности, внесенной в северо-осетинскую общественную жизнь на ближайшие четыре года, стала и некая напряженность, посеянная в обществе ожиданием перемен. Одни ждали остракизма, усугубляя тоску нелучших ожиданий настороженной ловлей слухов, в которых никогда недостатка не бывает. Другие вернули себе естественность, а вместе с ней и властную холодность, которая в России традиционно свойственна власти.
Картина, в общем-то, привычная, но в ней проглядывает, словно чернота в гоголевской прозрачной русалке, одна мрачная истина: в России XXI века и, разумеется, у нас в Осетии все еще нет даже намека на гражданское общество с четким знанием как своих претензий к власти, так и своих обязанностей перед ней – этих атрибутов высокой гражданской культуры. Следствием же является взаимное отчуждение в обществе. Между тем все ведь знают, что Осетия у нас одна, что нашего народа столь мало, что такое отчуждение, порождающее всего лишь нетворческие эмоции, просто самоубийственно. Что вместо этого следовало бы, “распри позабыв”, работать не покладая рук, чтобы подготовиться к неизбежным техногенным, природным и политическим катастрофам, которыми чревато будущее России с наихудшей управляемостью ее и, особенно, Кавказского региона. Что, наконец, перед лицом этой опасности нам следовало бы более чем требовательно вглядеться в самих себя, с бесстрастной оценкой нашего духа и наших приоритетов и попытаться исправить наши недостатки, или, если это окажется чересчур сложной задачей, то хотя бы составить о них правильное представление. А вглядевшись, нельзя не удивиться. Нет, не вдохновенной расположенности граждан к воровству, словно мы никогда и не слыхивали прежде ни о нравственности, ни о грехе. И не снисходительности власти к общественным порокам, заставляющей нас предполагать, что или они, эти пороки, не пороки вовсе, а что-то даже противоположное, или государство уже не способно контролировать общество ввиду чрезвычайной слабости. И не тому, что труд у нас наследственно воспринимается как наказание, на которое обречен неудачник; в нашей истории так и не наступил золотой период, когда бы труд оплачивался больше, чем воловье занятие, то есть по цене охапки сена или соломы.
Удивление, почти мистического свойства, вызывает соблюдение членами общества некоей неозвученной в Осетии, почти табуированной договоренности об умолчании. Это, пожалуй, даже не договоренность, а тайный, неписаный и, естественно, никем и не подписанный, но, несмотря на это, обязательный к исполнению, с которым мы, словно члены тайного общества, исповедуем принцип ни звука, ни гласа относительно истинной сути очевидного, закон.
К примеру, всем известно, что некий гражданин – вор и лжец, что нет уже такого пункта морального кодекса, на который бы он не наплевал на пути к своему благополучию и популярности, так что во времена более щепетильные в отношении порядочности ему бы никто руки не подал. Между тем мы относимся к нему, как к исполненному всяческих достоинств. И даже представляется, что найдись простодушный и скажи он вслух, что король-то голый и что это и не король вовсе, то такой с неиспорченным зрением человек был бы воспринят окружающими, как ляпнувший непристойность в приличном собрании. И даже больше – как человек, покушающийся расшатать нравственные устои общества, которыми являются пункты нашего неозвученного, но всеми соблюдаемого общественного договора.
По существу, “век героев прошел безвозвратно”, как некогда отмечал дальновидный Коста, отлично знавший общественный организм. Но поскольку свято место пусто не бывает, то вакуум заполнил антигерой со своим теоретическим обеспечением и уже так основательно расположился в наиболее заметных местах северо-осетинской общественной жизни, что создается впечатление – это навсегда. А его простое, как рычаг, кредо – казаться, а не быть – оказалось столь продуктивным, что антигероя уже можно видеть занимающим крупные должности – министерские, депутатские, возглавляющим Комитеты, творческие союзы и коллективы, ученые организации и пр. и пр.
Возможно, кто-то скажет – да что тут нового, ведь этот так называемый тайный общественный договор есть не что иное, как обыкновенное лицемерие, известное еще с библейских времен. И будет неправ, потому что разница между лицемерием и нашей всеобщей договоренностью об умолчании весьма существенна. Если первое – это прежде всего неискренность, выражающаяся в несоответствии между поступками и истинными чувствами человека, то есть состояние, к которому его никто не обязывает, – личное, так сказать, дело, – то договоренность об умолчании – это уже общественное предписание, не прощающее никаких покушений на себя, словно это закон. Так что окажись мы свидетелями такого покушения, каждый из нас испытывал бы неловкость сродни той, что испытали Иоевы сыновья, увидевшие наготу отца своего.
Едва ли, говоря о возрасте этого удивительного явления, можно предположить глубокую архаику, ведь и матерью, и отцом нашего нравственного уродца, тайного договора об умолчании, является бюрократия, то есть чиновничье сословие, впервые обнаружившее склонность к автономному существованию еще во времена Хрущева. Именно тогда в результате дурного управления державой чиновников развелось столько, что, согласно Паркинсону, чиновничество перестало нуждаться в объекте управления, то есть в нас с вами. Оно возвело себя в ранг самодостаточной и самосуществующей вязкой среды, удушающей всякое живое движение – независимо от того, снизу оно идет или сверху – более результативно, чем виселичная петля, которая иногда все-таки обрывается. Началось очиновнивание армии, ученых организаций и прочих учреждений, так что рано или поздно мы должны были увидеть генералов и адмиралов, прославившихся не военными операциями, а уголовными, увидеть склонных к взяточничеству ученых и массу разного рода мздоимцев, сидящих даже там, где, как мы полагали, место лишь людям выше всяких подозрений.
В Осетии, где на 100 нечиновных душ чиновников оказалось больше, чем в России, явление приняло совершенно уродливые формы, потому что у нас обычные в чиновничьей среде служебные связи тут же начали укрепляться родственными и ущельными, так что среда даже начала обнаруживать династические черты. Низкопоклонство, лесть, подобострастие, рабья угодливость, пресмыкательство и прислужничество – только люди с этими качествами, кроме родственных и ущельных, имели спрос на должностные вакансии. И, разумеется, носители этих нелучших качеств, заняв управленческую нишу, стали порождать себе подобных, которые любое проявление достоинства и самоуважения воспринимали как угрозу собственному существованию. В результате вместо профессионала должность, даже самую архиважную, получал родной человек, которому ну никак нельзя было не порадеть.
А дальше больше – чиновник принялся возводить между собой и остальным населением барьеры, узаконивать которые в законодательных учреждениях было проще простого – везде ведь сидел свой брат чиновник. А высота этих барьеров почему-то измерялась денежной единицей, назывались они льготами – лечебными, курортными и прочими доплатами к зарплате, которую и так трудно было бы назвать малой, особенно если соотносить ее с пользой от самого чиновничьего труда. В этот же ряд льгот отлично встраивается и тот барьер, о котором мы все чаще слышим последнее время, когда одинаково кормящиеся из бюджета люди вдруг оказались разделенными на госслужащих и бюджетников.
Судя по тому, как государство щедрой рукой одаривает первых и держит в черном теле вторых, можно утверждать, что сегодня государство и есть чиновничество, которое даже не пытается изображать из себя – оправдания невиданных привилегий – трудоголиков, день и ночь пекущихся о нашем благе.
Между тем попробуйте-ка решить самую простую проблему, которой ход должна дать роспись какого-нибудь чинуши. Переступив через порог властного кабинета, вы быстро почувствуете себя врагом порядка и даже преступником, в самом же легком случае – нахалом и чудовищем с запросами не по рангу, так что вам даже захочется извиниться за то, что так некстати существуете на этом свете.
Вообще, никто, после нашествия гитлеровских полчищ, не нанес России столько вреда, сколько удалось чиновничьей рати, этим саморазмножающимся существам, которым мы все, остальные, лишь мешаем.
Это в среде чиновничества эволюционно вызрели гнилые идейки, потом озвученные чиновными иерархами Горбачевым и Ельциным, для которых, как для чиновников, забота о собственном благополучии была настолько вседовлеющим чувством, что они принесли ему в жертву целую державу. А потом уже чиновник настолько выел государственные внутренности, что стал жить, несмотря на свое бессмертие, по психологии последнего дня, которая рождает в нем “одну, но пламенную страсть” – присвоить ему не принадлежащее. Так и кажется, что человек, получив должность, тут же начинает оглядываться и приглядываться, соображая, чем тут можно поживиться.
Чиновники, имеющие отношение к материальным ценностям, решают задачу грубо и эффективно, ничего не привнося в искусство древнего способа увода чужого. А чиновники с интеллигентным налетом облекают увод чужого в интеллигентную же оболочку – эти затевают какой-нибудь культурный проект, а то и издание книги. А дальше безотказно действует тот же древний механизм. Правда, у последних есть про запас еще один способ – артистически изображать работу, ничего не делая.
Естественно, этот новый вид людей создал у нас и свою, не требующую умственного напряжения, антикультуру, вначале появившуюся на столичных эстрадах – глумливую, по-американски развязную, неглубокую, как грязная лужа, потом уже подхваченную и провинцией. Нам долго внушали, что эта антикультура и есть современная, с абсолютной свободой, в которой упразднены достоинство, стыд, благородство, гордость, самоуважение. И мы это усвоили. По крайней мере в нынешней осетинской литературе и драматургии этих добродетелей просто не найти, особенно у молодых авторов Осетии. Уже целые поколения воспитаны на глуме и хихиканьи, и это они составляют аудиторию для телевизионных наперсточников, работающих с державным размахом, для кроссвордистов, для шутов от литературы, которые в их среде более значимы, чем Шолохов, Маяковский, чем наш Коста, так что для этой публики угон автомобиля одного из литературных фигляров стал событием державного масштаба. Именно поэтому сегодня в нашем нравственном климате, порожденном нашим тайным договором, с одной и той же, как в болоте, гражданской температурой, уже царствует вскормленный на антикультуре антигерой. Он основательно устроился в присутственных местах и, выражаясь его же языком, “качает права”. Его так и тянет заниматься тем, что ему противопоказано – уверить, что ли, хочет нас, а может, и себя, что кресло занимает правильно. Он, малознающий, стал учить. Малограмотный от природы, пристроился к книгопроизводству. Бессердечный, расположился в организациях, куда люди ходят за милосердием. Бескультурный, руководит учреждениями культуры. И – мутирует со скоростью плодовой мушки.
Так, комплекс генетической нищеты, унаследованный от недоедавших и ходивших в лохмотьях предков, в нем заменился барским, карикатурного свойства, поведением, едва только им была освоена ступень с благоустроенностью и приличной кухней. А дальше он по логике явления обзавелся свежим преданием про белую кость и голубую кровь, так что уже нацеливается на должности самые высокие.
К этому, простому, как рычаг, правилу – не быть, а казаться – особенно расположен тот невыносимый субъект, порожденный поздней советской властью, а потом обнаглевший во время перестроечной неразберихи, которому по чьему-то недогляду было позволено назваться интеллигентом. И это всего лишь на том основании, что он – тоже по чьему-то недогляду – успел тиснуть в каком-то печатном органе якобы научный труд, а на самом деле перепев чужих мыслей, или выпустить книгу литературных якобы произведений, а на самом деле неискусный пересказ давно нашими литературными прадедами рассказанного. Не схлопотав окрика “цыц!”, он дальше потребовал себе уважения, которое у нас прежде оказывали настоящим ученым и настоящим литераторам. Живя как те, против кого боролся Коста, он возжелал славы Коста. Но запрос, он понимал, был слишком высок, а славы, тем не менее, хотелось. И тогда, узкий, как деревенская тропка, кругозор этих людей подсказал им удовлетвориться внешней формой, к которой путь пролегал через звания, находящиеся в их же ведении – от заслуженного работника культуры до звания народного поэта и писателя. И, конечно, тут чиновник, свой брат, начал щедро жаловать эти звания тем, кого считал своим. И очень редко и неохотно тем, кто действительно этого заслуживал.
Однако вот что примечательно: не усвоив и тысячной доли той культуры, которая положена в таких случаях с такими титулами, антигерой взамен усвоил цинизм в отношении всего, что требует уважения, пьяную развязность и хамское неуважение к нравственности и чистоте, демонстрируя все, что он усвоил в своей антигеройской среде. Изображать, например, на своем непородистом лице такое глубокомыслие, главным образом на телеэкране, с которого он торжественно изрекает банальности, стыдные даже среди детей, что обыватель, не искушенный в знании психологии антигероя, смотрит и думает, что уже решен вопрос осетинского национального вхождения в современный мир сложнейших реалий, угрожающих нашему существованию уже в текущем веке.
Ясно, конечно, что общество, удушаемое в тисках этого тайного договора, который является иммунной системой бюрократии, уже нуждается в кислороде или иначе – в правде об очевидном. Но сегодня об этом пока только можно мечтать. Мир антигероев, порождение мира чиновничества с круговой порукой и теснейшим переплетением их интересов и сращением отдельных личностей в суперорганизм не просто сокрушить. Россия к этому не готова, она все больше увязает в среде, созданной чиновничеством, количественно выросшим настолько, что управленцев стало в 2-3 раза больше, чем было в Советской державе. Тем более не готова к этому Осетия, в которой чиновничьи связи усилены родственными и ущельными, так что случись гражданину выбирать из дилеммы – спасительный, согласованный с божественной справедливостью шаг или сохранение этих связей, предпочтение будет отдано последним.
Можно ли нам, северо-осетинскому обществу, оплетенному сетью этого тайного общественного договора, позволяющего объединению дюжинных людей стоять над нами всеми, объединению, способному удушить любой замысел даже верховной власти, серьезно претендовать на успехи в сложнейшем XXI веке? В веке, который забыв о душе человеческой, возвел грубую материю в ранг божества, так что истово молится вместо Бога Золотому тельцу. В веке, проверяющем критическими ситуациями, в коих нет недостатка, прочность и государств, и наций, и идей. В веке, предлагающем нам не кажущиеся, а всамделишние задачи судьбоносного характера.
Пусть каждый ответит себе сам.
Не страдая самомнением, что лично мне самому все ясно, и в то же время трезво оценивая то, что удалось разглядеть, замечу, что проблема представлена если не во всей своей наготе, то хотя бы в достаточно обнаженном виде. Думаю, что при желании это позволит увидеть и те места, в которые можно поразить установлениями власти (но решится ли она сразиться с таким чудовищем?) мир антигероев, с примитивной, как рычаг, установкой – не быть, а всего лишь казаться, мир, благоденствующий в ущерб всем нам под сенью нашего тайного договора об умолчании очевидного…
