РАССКАЗ
Мое место среди тех, что стоят у чужой могилы.
Из рассказчика
От автора. Тридцать лет – это совсем не повод, чтобы начать писать. Это даже поздно, чтобы начать вести дневник. Это слишком поздно, чтобы родиться, самообразовываться, голодать, пережить войны, выступать на литературных вечерах, подниматься по скрипучим ступенькам издательства, расположенного в доме еще довоенной постройки, вглядываться в лицо редактора, пытаться уловить его настроение, утешать себя редкими книжками с собственной фамилией на титульном листе и тихо заснуть солнечным морозным утром. Потом смеяться от нежности и смущения, глядя сверху, как странные люди приходят на твою могилу, произносят проникновенные речи и читают отрывки из твоих книжек с твоей же фамилией на новенькой глянцевой обложке.
От рассказчика. Москва, главное здание МГУ, февраль, холод. В общежитии кровати рассчитаны на одного не очень крупного человека или на двух очень влюбленных людей. Мы относились к двум не очень крупным и очень влюбленным, поэтому на своем излюбленном месте мы проводили больше времени, чем это свойственно обычным людям. Тем более холод того февраля был рассчитан на морозоустойчивых или хорошо одетых людей. Мы не относились ни к тем, ни к другим. У нас было много требований: мы не должны были покидать здание, не должны были покидать комнату и не должны были покидать друг друга.
Значит, нужен был третий, кто эти требования удовлетворит.
Мы как раз тогда освоили теорию фольклора, изучали устройство сказки. Там есть такое понятие – волшебный помощник. Это когда Ему, чтобы достичь Ее, требуется Серый Волк, Меч Колдунец, Конек-Горбунок, Жар-Птица, Палочка-выручалочка. Вот он и нашелся, вернее она. Нашлась книжка, идеально интересная, с волшебными переливами, с тихой грустью и плавным ритмом, делающим ее пригодным для чтения вслух. И нам уже не хотелось покидать комнату, друг друга и ее, эту чудесную книжку.
От автора. Гайто Газданов как-то заметил, что знавал одну даму, которая считала “Братьев Карамазовых” совсем не мрачной, а очень эротической книгой, потому что читала она ее во время своего свадебного путешествия.
От рассказчика. Москва, малогабаритка на седьмом этаже, сентябрь. Я недавно вернулась с занятий. У меня последний курс, а следов диплома нет не то что на бумаге, даже в мыслях. Ребенок наконец-то заснул, его бесконечные штаны замочены в ванне, но стирать сейчас нет сил. Есть только силы курить, глядя в потолок. “Ну, что ты все маешься?” – веселый голос мужа прерывает мое тупое молчание. Я пытаюсь превратить свою тревогу в слова и начинаю бормотать, что не знаю, что делать с дипломом, о чем писать и как смотреть в глаза преподавателям. “Это все глупости, пиши о чем нравится, а преподаватели вообще не нужны”, – муж, как всегда великолепен в легкости решения неразрешимых задач. Это его профессия. Алгебраическая геометрия называется. “Понимаешь, – выдавливаю я из себя виновато, – мне вообще ничего не нравится… кроме той книжки, помнишь, которую мы читали два года назад?” “Ну, вот этим и займись, а диплом сам образуется”. На том и порешили. “Только что это за автор, и что с ним делать… нет, все-таки спать. Завтра малыш опять проснется раньше, чем я буду к этому готова…” У детей есть свойство – просыпаться не вовремя. Такой гадкий каждодневный сюрприз. Я еще не знала, что это свойство только маленьких детей. Потом они вырастают и просыпаются намного позже, чем этого хотят родители. Вставать заранее и быть морально готовым к подъему своего деточки – это ничуть не лучше, чем уговаривать упрямца с утра полежать еще немного. А тогда я по наивности говорила, что высшее счастье – это “проснуться собственной смертью”, то есть в тишине.
В тот день я и проснулась в тишине. Онемев от испуга, я побежала в детскую комнату. Почему тихо, что с ним? Нет, он просто спал, а от моего пристального взгляда зашевелился и заулыбался. Ну, и славно. Теперь быстро: завтрак, детская площадка, обсуждение детского питания с “коллегами” по прогулке, штурм магазинов с коляской, обед, укладывание спать, лихорадочное шуршание страниц по программе, приготовление ужина для мужа, сдача вахты, пробежка до автобуса, в итоге – опоздание на семинар! Пока крадусь на последнюю парту, слышу “… к такому выводу приходит Газданов в своей статье “О молодой эмигрантской литературе”.
От автора. Все, это сигнал.
От рассказчика. Москва, Ленинка, октябрь. Опять старое и громоздкое здание, такое же холодное, как общежитие ГЗ МГУ. Листаю древние журналы. Ритм опять завораживает. Записываю соображения по ходу дела. “Ага, работал таксистом, учился в Сорбонне, заведовал литературным отделом на радио “Свобода”, умер в Мюнхене, архив в Гарварде… понятно… Ладно, пора домой”.
В тот же день – Москва, малогабаритка на седьмом этаже, декабрь. Ночью нас разбудил телефонный звонок. Благо, далеко ходить не надо, аппарат под рукой. Муж смеется, шутит. Это его старый друг приглашает его на два месяца в Гарвард. Я тут же просыпаюсь и трясусь. Жестикулирую, показывая на себя пальцем. “Можно с женой? Да, ты, пожалуйста, сделай приглашение на двоих”.
Москва, Шереметьево-2, 10 мая.
Аэропорт пустой. Быстро прохожу все положенные контроли. Мама машет рукой.
Жду самолета. Ты пишешь, что никакого архива в Гарварде нет. Ну, ничего, ничего, всегда найдется подходящая старушка – местный антиквариат, который что-нибудь да знает. Муж уже две недели как там, облазил все библиотечные каталоги, запускал поиск на фамилию. Газданов в списках не значился.
От автора. О кей!
От рассказчика. США, г. Кембридж, библиотека Гарвардского университета, отдел славянской литературы. Я полчаса пытаюсь добиться от секретарши сведений о газдановском архиве. Пальцы с идеальным маникюром бегают по кнопкам компьютера. Она снова пожимает плечами. Ничего нет. И тут вдруг голос за спиной: “Если кто-то знает про архив Газданова, так это я”. Энергичная брюнетка лет пятидесяти говорит так, как теперь говорят только плохие юмористы, рассказывая одесские анекдоты. Хотя в Одессе уже так не говорят… “Идемте со мной”. Мы идем по длинным подземным коридорам из одной библиотеки в другую. Наконец мне приносят пыльную коробку, с которой я и остаюсь на два месяца. С трудом разбираю его почерк, но когда все-таки разбираю, становится неловко. Я сижу третьей в комнате с его героями, ем вкуснейший шоколадный торт, слушаю любовную перестрелку, слежу за их взглядами и краснею.
Мне кажется, что все присутствующие в библиотеке сейчас заметят, что я подглядываю в замочную скважину. Выйти, немедленно выйти.
От автора. Прочитав рассказ Газданова, одна ученая дама воскликнула: “Да, когда же это Газданов успел побывать в Бомбее!”
От рассказчика. Франция, Париж, март, солнце. Мы выходим ночью на Северном вокзале. Нас встречает друг и коллега мужа, обаятельный немец. От ночного Парижа замирает сердце. Все становится сразу ясно. Где же еще он мог бродить по огромным проспектам, сидеть допоздна в кафе, тосковать, слушать ругань бродяг, предаваться фантазиям, упражняться в цинизме. Если он не мог этого делать в Москве (а нам известно, что не мог) значит, только здесь.
Утром мужчины убегают на конференцию, оставив меня на улице с сыном в одной руке и с картой Парижа на немецком – в другой. Мы проходим с малышом два квартала, глазея по сторонам, пока я не задумываюсь о том, куда же, собственно, мы хотим отправиться. Я утыкаюсь носом в карту, не отвечая на “Bonn joure, madame”.
Очень немолодой человек в бежевом плаще с темными глазами и насмешливой улыбкой. Мне неловко – я понимаю, что он спрашивает, но не могу ответить.
Глагол “chercher” – искать – в России знают все, кто смотрел фильмы про загнивающих белогвардейцев или про заграничных детективов. Только это не совет искать женщину, а вопрос: что ищет женщина? Я застенчиво по-английски начинаю перебирать: “Я ищу Военную школу, улицу Брасьон, площадь Трокадеро…”
“Мадаме морочит мне голову” – написано в его глазах. “Да, знаю я, знаю, что все это находится в разных концах Парижа. Я просто не могу объяснить… Все, я сдаюсь.”
“Я ищу Люксембургский сад”, – вяло выдавливаю я, соображая, что это совсем рядом. Затем протягиваю ему карту на немецком языке, чтобы он показал мне маршрут, и обращаюсь по-русски к сынишке: “Мы сейчас пойдем смотреть красивый парк, это рядом, ты не устанешь”. Глаза незнакомца продолжают насмехаться. Он показывает мне жестом следовать за ним. Тротуар очень узкий, и мы идем, огибая прохожих: сначала следует флагманом он, потом мы в обозе. Я держу за руку сына. Он болтается у меня где-то сзади, как Винни Пух у Кристофера Роббина в первой главе. Наш первый встречный в это время говорит без остановки. Спокойно, но энергично он излагает мне то ли теорию, то ли историю. Иногда он делает паузы, заглядывая мне в глаза. Я смотрю на него, не отрываясь. Потом он продолжает говорить также быстро, как-будто я ему коротко ответила или задала наводящий вопрос. “Он знает, что я не понимаю его, значит, это неважно. Он хочет, чтобы я его услышала, а не поняла”. Я слушаю, я внимательно слушаю. Мы прошли минут пятнадцать в хорошем темпе. Для малыша это была предельная скорость. По пути он нудил: “Зачем мы идем так быстро?” Я молча тянула его за руку. Мне нечего было ответить. Мы остановились напротив ворот Люксембургского сада. Нам надо было просто перейти улицу и войти.
Незнакомец протянул мне карту, показывая, куда мне нужно двигаться после, чтобы попасть к Военной школе. Я уткнулась в нее носом, пытаясь сосредоточиться. Буквы расплывались передо мной, руки неприлично дрожали. Я подняла голову, чтобы сказать “спасибо”. Это слово по-французски в России знают все, я думаю, включая уголовников. Рядом – никого. Вокруг сотни немолодых прилично одетых мужчин в шляпах и бежевых плащах – в Париже март. Но Его не было. “Боже мой! Столько раз видеть его портрет, чувствовать ироничный взгляд, жалеть о своем позднем рождении, потом приехать в Париж, первый раз выйти в город и услышать его голос. И ведь никто, никогда… и будут смеяться: не успела выйти на улицу, а уже…” К обеду мы вернулись домой.
От автора. Я до сих пор не верю в то, что Газданов не плавал в Бомбей, в то, что он не беседовал с министром Клемансо на площади Трокадеро и в то, что Эдгар По никогда не бывал в Петербурге. Я не верю ни одному слову историков.
От рассказчика. Прежде, чем отправиться смотреть квартиру Газданова на улицу Брасьон, я решила туда позвонить. Там должна была жить его племянница. я спросила мадам Ламзаки по-английски. Мужской немолодой голос ответил мне по-французски, что поговорить с ней невозможно, потому что она умерла. Я конечно его поняла, но мне хотелось полагаться на свое незнание французского. Ну и что ж, что половина слов похожа на английские. Я не хочу верить тому, что он сказал. Опоздать родиться, чтобы поговорить с писателем – это еще куда ни шло, это случается со многими. Но опоздать поговорить с его племянницей?! Я попросила своих знакомых франко-говорящих немцев позвонить еще раз по этому телефону. Опять мужской голос объяснил, что у мадам недавно случился сердечный приступ, в результате чего она и скончалась. Но дом надо было все-таки повидать.
Вот и рынок, где продают старые книги, а вот и дом. Но где же его квартира, на каком этаже? Я подхожу к подъезду. Что за чушь?
На домофоне ни цифр, ни фамилий. Все кнопки белые. Может быть, есть консьержка? Нет, подъезд закрыт. Но как же попасть внутрь? Я смотрю в отчаянии наверх, пытаясь угадать, какие же окна были его… и замираю. В проеме третьего этажа – фигура моего утреннего провожатого. На его лице опять провоцирующая улыбка; в руках – лист бумаги, который он прислонил к окну. “Но я же не могу запомнить, я должна перевести!” – кричу сама себе. Выхватываю записную книжку, пишу по буквам. Руки опять предательски дрожат. Это что-то знакомое, а, да это же Северный вокзал, мы на него приехали, это я не знаю…. Последними были цифры – это, очевидно, время. Поднимаю голову вновь – в окне никого. Мчусь домой. Общими усилиями переводим: “Северный вокзал. Поезд на Амстердам. У последнего вагона. 19 часов 10 минут”. Смотрю на часы. Времени осталось всего час. Бросаю свою мужскую компанию, хватаю карту. Нет, я не могу разобраться в этом проклятом городе, в этом дурацком метро. Зачем, зачем, скажите мне, он любил большие города? А я, зачем я их люблю? Сколько у меня денег? Хватит ли на такси?
Такси не едет, оно ползет. Один тоннель мы преодолели минут за двадцать. Я показываю таксисту свою бумажку. Он качает головой. Он, конечно, очень сожалеет, но трафик есть трафик, мадам быстрее доберется на метро. Довозит меня до ближайшей станции. Я ныряю вниз. 19 часов тринадцать минут – я на платформе. Огни уходящего поезда еще видны. “Он улетел, но обещал вернуться”, – ласково прошептала мне на ухо фрекен Бок. Я стою на перроне – у открытого окна – и горько плачу вместе с Малышом”.
От автора. Москва, Калининский проспект, снегопад. Дети, накормленные ужином, сданы на попечении мужа. Я рулю на французский. Опять боюсь опоздать. Из-за метели все едут на второй скорости. Голос Земфиры по авторадио “все могло быть иначе, если б не эти ужасные пробки”.
Намедни ее хвалил Леонид Парфенов: “Земфира, как всегда, держит руку на пульсе времени”.
Да, это правда. Но тридцать лет – это совсем не поздно, чтобы выучить французский, напрячься и вспомнить, что он там говорил, сбивчиво, увлеченно… протискиваясь сквозь толпу прохожих на веню де Гобелин.
