Имя Гайто Газданова, одного из крупнейших русских писателей ХХ века, творчество которого было по достоинству оценено в свое время в литературных кругах русского зарубежья, но по известным причинам оставалось недоступным на родине, совсем недавно стало известно российскому читателю, и за эти пятнадцать лет творческое наследие писателя стало не только объектом читательского интереса, но и разноплановых исследований. При этом интерес, естественно, вызывает и сама фигура художника, обстоятельства его жизненного пути.
Однако и сегодня нельзя считать достаточно изученными не только особенности литературного творчества Газданова, но и детали его биографии. Как известно, личный архив Г. Газданова вскоре после его смерти был передан его вдовой Гарвардскому университету и остается практически недоступным для заинтересованной российской аудитории, которая вынуждена ограничиваться сведениями, почерпнутыми из некоторых прижизненных критических публикаций в зарубежных изданиях и последующих исследований американского слависта Л. Диенеша.
Мы надеемся, что письма матери Г. Газданова, написанные ему в первой половине 1930-х годов, в некоторой степени позволят составить более точное представление о личности не только Веры Николаевны Абациевой-Газдановой, но и самого писателя и, может быть, глубже понять некоторые вещи в творчестве Г. Газданова.
Мы считаем своим долгом и приятной обязанностью выразить благодарность графине Доминик де Нарп, урожденной Ольге Абациевой, родственнице Г. Газданова по материнской линии, любезно передавшей нам хранившиеся у нее семейные реликвии, связанные с семьей Г. Газданова, и предоставившей права на их публикацию, а также Лоре Арис-Джанаевой, оказавшей нам неоценимую помощь в получении этих материалов.
* * *
Вера (осетинское имя – Дика) Николаевна (Налыковна) Абациева родилась в 1876 г. в Осетии, в с. Кадгарон, и в юном возрасте была привезена в Петербург, где она воспитывалась в богатом доме своего дяди Магомета Абациева. Вера получила прекрасное образование, окончила Бестужевские курсы. Накануне ХХ столетия она вышла замуж за Ивана Сергеевича Газданова, выпускника Петербургского лесного института, и вместе с ним исколесила всю Российскую империю – Сибирь, Белоруссия, Тверская губерния, Смоленск, Полтава, Харьков. Она родила ему троих детей: двух дочерей, умерших малолетними, и сына Гайто. В 1911 г., когда Гайто было восемь лет, Вера Николаевна овдовела. Вплоть до 1919 г. она жила вдвоем с сыном, не считая краткого периода его учебы в Полтавском кадетском корпусе. В 1919 г. она проводила Гайто на войну и уже больше никогда его не увидела. В 1920-е годы она вернулась на родину, в Осетию, и остаток жизни прожила в г. Орджоникидзе (Владикавказе) на ул. Бородинской, 11. Известно, что несколько лет она работала в Северо-Осетинском пединституте и сельхозинституте, в техникумах Владикавказа, преподавала немецкий и французский языки. Ей принадлежат первые переводы на русский язык “Языка осетин” В. Миллера и “Книги о героях” Ж. Дюмезиля (здесь и далее сведения об осетинских родственниках Газданова см. [1]).
Уже в середине 1920-х г.г. Г. Газданову удалось установить контакт с матерью и поддерживать с ней переписку. (Этот факт известен: о нем упоминает, в частности, Л. Диенеш [3. c. 112], однако какие-либо подробности этой семейной корреспонденции до сих пор не приводились в печати). Умерла она приблизительно в конце 1940 – начале 1941 г.г.
Мы посчитали необходимым предварить письма В.Н. Абациевой-Газдановой наброском ее образа, каким он представлен самим Г. Газдановым в его автобиографических романах.
* * *
“Она была очень спокойной женщиной, несколько холодной в обращении, никогда не повышавшей голоса: в Петербурге, в котором она прожила до замужества, чинный дом бабушки, гувернантки, выговоры и обязательное чтение классических авторов оказали на нее свое влияние. Прислуга, не боявшаяся отца, даже когда он кричал своим звучным голосом: это черт знает, что такое! – всегда боялась матери, говорившей медленно и никогда не раздражавшейся. С самого раннего моего детства я помню ее неторопливые движения, тот холодок, который от нее исходил, и вежливую улыбку; она почти никогда не смеялась. Она редко ласкала детей, и в то время, как к отцу я бежал навстречу и прыгал ему на грудь, зная, что этот сильный человек только иногда притворяется взрослым, а в сущности, он такой же, как и я, мой ровесник, и если я приглашу его сейчас идти в сад и возить игрушечные коляски, то он подумает и пойдет, – к матери я подходил потихоньку, чинно, как полагается благовоспитанному мальчику, и уж, конечно, не позволил бы себе кричать от восторга или стремглав нестись в гостиную. Я не боялся матери: у нас в доме никого не наказывали – ни меня, ни сестер; но я не переставал ощущать ее превосходство над собой – превосходство необъяснимое, но несомненное и вовсе не зависящее ни от ее знаний, ни от ее способностей, которые, действительно, были исключительны. Ее память была совершенно непогрешима, она помнила все, что когда-либо слышала или читала. По-французски и по-немецки она говорила с безукоризненной точностью и правильностью, которая могла бы, пожалуй, показаться слишком классической; но и в русской речи моя мать – при всей ее простоте и нелюбви к эффектным выражениям – употребляла только литературные обороты и говорила с обычной своей холодностью и равнодушно-презрительными интонациями. Такой она была всегда; только отцу она вдруг за столом или в гостиной улыбалась неудержимо радостной улыбкой, которой в другое время я не видел у нее ни при каких обстоятельствах. Мне она часто делала выговоры – совершенно спокойные, произнесенные все тем же ровным голосом; отец мой при этом сочувственно на меня смотрел, кивал головой и как бы оказывал мне какую-то безмолвную поддержку. …Делая мне замечания и объясняя, почему следует поступать так, а не иначе, мать, однако, со мной почти не разговаривала, то есть не допускала, что я могу возражать. С отцом я спорил, с матерью – никогда. Однажды, я помню, я пытался ей что-то ответить; она посмотрела на меня с удивлением и любопытством, точно впервые заметив, что я обладаю даром слова… В детстве, как и позже, …мать мою очень любил, несмотря на ее холодность. Эта спокойная женщина, похожая на воплотившуюся картину и как будто сохранившая в себе ее чудесную неподвижность, была в самом деле совсем не такой, какой казалась. Мне понадобились годы, чтобы понять это, а поняв, я сидел долгими часами в задумчивости, представляя ее настоящую, а не кажущуюся, жизнь. Она любила литературу так сильно, что это становилось странным. Она читала часто и много, и, кончив книгу, не разговаривала, не отвечала на мои вопросы; она смотрела прямо перед собой остановившимися невидящими глазами и не замечала ничего окружающего. Она знала наизусть множество стихов, всего Демона, всего Евгения Онегина, с первой до последней строчки, но вкус отца – немецкую философию и социологию – недолюбливала; это было ей менее интересно, нежели остальное. Никогда у нас в доме я не видел модных романов – Вербицкой или Арцыбашева; кажется, и отец, и мать сходились в единодушном к ним презрении. Первую такую книгу принес я, учеником четвертого класса, и книга, которую я случайно оставил в столовой, называлась “Женщина, стоящая посреди”. Мать ее случайно увидела и, когда я вернулся домой вечером, она спросила меня, брезгливо приподняв заглавный лист книги двумя пальцами: “Это ты читаешь? Хороший у тебя вкус”. Мне стало стыдно до слез; и всегда потом воспоминание о том, что мать знала мое кратковременное пристрастие к порнографическим и глупым романам, было для меня самым унизительным воспоминанием; и если бы она могла сказать это моему отцу, мне кажется, я не пережил бы такого несчастья” [2, c. 26-28]. “…Судьба недолго баловала мать. Сначала умерла моя старшая сестра, смерть последовала после операции желудка от не вовремя принятой ванны. Потом, несколько лет спустя, умер отец, и, наконец, во время великой войны, моя младшая сестра девятилетней девочкой скончалась от молниеносной скарлатины, проболев всего дня. Мы с матерью остались вдвоем. Она жила довольно уединенно; я был предоставлен самому себе и рос на свободе. Она не могла забыть утрат, обрушившихся на нее так внезапно, и долгие годы проводила, как заколдованная, еще более молчаливая и неподвижная, чем раньше. Она отличалась прекрасным здоровьем и никогда не болела; и только в ее глазах, которые я помнил светлыми и равнодушными, появилась такая глубокая печаль, что мне, когда я в них смотрел, становилось стыдно за себя и за то, что я живу на свете. Позже моя мать стала мне как-то ближе, и я узнал необыкновенную силу ее любви к памяти отца и сестер, и ее грустную любовь ко мне. Я узнал также, что она награждена гибким и быстрым воображением, значительно превосходящим мое, и способностью понимания таких вещей, о которых я ничего не подозревал. И ее превосходство, которое я чувствовал с детства, только подтвердилось впоследствии, когда я стал почти взрослым. И я понял еще одно, самое важное – тот мир второго моего существования, который я считал закрытым навсегда и для всех, был известен моей матери” [2, с. 28-29]. “Моего отца мать любила всеми своими силами, всей душой. Она не плакал, когда он умер, но и мне, и няне было страшно оставаться с ней наедине. Три месяца, с раннего утра до поздней ночи, она ходила по гостиной, не останавливаясь, из одного угла в другой. Она ни с кем не разговаривала, почти ничего не ела, спала три-четыре часа в сутки и никуда не выходила. Родные были уверены, что она сойдет с ума. Помню, ночью в детской проснешься – опять: все так же чуть-чуть скрипят туфли, и слышится скорая походка матери” [2, с. 28].
Франция, Париж XII,
ул. Д-ра Гужона,
г-ну Газданову (1)
Мой дорогой Гайто!
Я только что получила твое письмо от 22/VI. Удивительно быстро дошло. 30/VI послала тебе 3 письма одно вслед за другим, т.ч. тебе надоест уже их и читать. Вероятно, пишу одно и то же. В этом клочочке я хочу тебя просить, чтобы ты вычеркнул из нашей жизни то мое письмо, которое до сих пор жжет меня огнем. Родной Гайтоша, это был просто крик отчаяния. Ведь особенно больно бывает, когда вообразишь, что любимый тобой человек относится к тебе небрежно. Вот я вообразила это и черт знает что понаписала. Но я знаю, что ты чувствуешь мою бесконечную и беспокойную любовь к себе и простишь меня. Я думаю, что уже и простил, потому что после того ужасного письма у меня только сегодня состояние полного покоя и это потому, что я чувствую твое успокоившееся настроение.
Жара у нас стоит тропическая. Город весь в зелени. Экскурсанты в автобусах и автомобилях снуют мимо нас по дороге к Военно-Грузинской дороге. Ужасно люблю на них смотреть: счастливые, здоровые, загорелые молодые лица в разноцветных головных уборах мчатся с восторгом осматривать новые места и насладиться горным воздухом.
Выходит, что ты работаешь 19-20 часов в сутки. Многовато. Береги себя. Будь здоров. Целую крепко-крепко. Твоя мама.
Это единственное письмо, дату написания которого невозможно точно установить, поскольку, в отличие от других, она не указана в самом письме. К тому же, парижский почтовый штемпель полностью смазан, а штемпель пункта отправления вырезан вместе с маркой. Однако мы сочли необходимым расположить это письмо первым, полагая, что некоторые его особенности дают основание считать его более ранним, чем остальные. Во-первых, обращает на себя внимание написание адресата “Г-ну Газданову”, в отличие от “Г.И. Газданову”, используемому в абсолютном большинстве других писем. Поскольку еще одно письмо, от 22.04.1931 г., также адресовано “Г-ну Газданову”, можно предположить, что и письмо без даты написано в предшествующий или приблизительно в этот же период. Второе обстоятельство, указывающее на предшествование этого письма основной их части, заключается во французском написании фамилии сына – Gazdanof. Во всех других письмах фамилия уже заканчивается двумя ff. И, наконец, на чисто эмоциональном уровне, за строками этого письма явственно проступает образ, более похожий на ту В.Н. Абациеву, которая запомнилась Газданову в детстве – несколько холодная, сдержанная, требовательная (“Выходит, что ты работаешь 19-20 часов в сутки. Многовато. Береги себя. Будь здоров”), хотя уже ощущаются определенные трансформации к новому ее образу, также очерченному Газдановым в “Вечере у Клэр”, нежной, одинокой, безгранично страдающей от одиночества и тоски по сыну женщины, образу, который в последующих письмах отражается в полной мере.
В связи с вырезанной на конверте этого письма маркой следует отметить, что увлечение Газданова филателией до настоящего времени ускользало от внимания исследователей, хотя на это совершенно очевидно указывает тот факт, что на всех конвертах в корреспонденции, полученной Газдановым, верхние правые уголки аккуратно вырезаны ножницами. Кроме того, мы располагаем перепиской Газданова с другими филателистами.
Франция, Ванв (Сена),
ул. Исси, 4
Г-ну Газданову
22/IV – 31 г.
Мой дорогой, родной Гайтоша!
Сегодня, 22-го апреля, ровно 6 недель, как я сломала себе руку. 6 недель было достаточно для того, чтобы я в состоянии была писать так, как ты видишь, и чтобы смогла приступить к работе. Ты не можешь себе представить, с какой великой радостью я писала на доске большими, хорошо выведенными буквами: “Heute ist der Zweiundzwanzigste April 1931” и не почувствовала почти никакой боли. Сейчас, правда, рука побаливает, но это пустяки, все страшное позади. Есть еще дефекты, но лечение продолжается: массаж, ванны и надеюсь, что через месяц рука совершенно не будет болеть, но воспоминание о переломе останется на весь остаток жизни, потому что кость срослась не совсем правильно – сломалась в таком месте рука, где очень трудно ей срастись совершенно правильно. Но это абсолютно не важно – важно, что не потеряла трудоспособность. А что касается оплаты за время болезни, то ты, пожалуйста, “не дави фасон”, ибо я из страхкассы получила тоже все полностью до единой копеечки за все 6 недель, которые проболела.
А ты напрасно говоришь, что никакой катастрофы не было – катастрофа-то у тебя была, но кончилась она пустяком. Это уже кто-то из вас пострадавших родился под счастливой звездой. Словом, в данный момент все хорошо. Я никак не думала, что на ruelle d’Issy (улица Исси – Т.К.) твоя постоянная квартира, я полагала, что ты живешь у товарища. Что же ты ничего не пишешь о сердечных делах, не думаешь ли, что для меня эта сторона твоей жизни безразлична?
Жаль, что авт. езда отнимает у тебя так много времени, что ты мало пишешь. Жаль. Мне хотелось бы, чтобы литература была все-таки твоим главным занятием.
Прости, что пишу так мало, рука все-таки побаливает. Пиши, ты стал так редко писать, я так скучаю по твоим, так бесконечно дорогим мне, письмам.
Будь здоров, счастлив. Не забывай маму, для которой ты единственная радость, единственный смысл жизни, красота, ради которой человек готов переносить все. Целую крепко-крепко.
Твоя мама.
Франция, Париж XV,
улица Жоббэ-Дюваль, №5
Г.И. Газданову
гор. Орджоникидзе,
Бородинская, 11,
Газданова В.Н.
24/IV – 32 г.
Мой дорогой, хороший Гайто!
Только что пришла домой и застала твое письмо, которое я так ждала. Последнее время почему-то я была уверена, что ты заразился дифтеритом и лежишь больной. Жутко мне было невероятно, и я все думала, думала бесконечно: за какие преступления должен человек быть лишен возможности сесть у изголовья единственного своего ребенка? Ответа на свой вопрос я не нашла.
Ты здоров. Это для меня все. Все твое письмо проникнуто бесконечно нежной, сказочно красивой любовью к мамочке. Вообще твои письма всегда полны любви, но я помню еще одно письмо, полученное мной в 1924 г. (1), тоже необыкновенное – чувства тоже, видимо, под влиянием чего-нибудь вылились и нашли себе отражение в письме ко мне.
Конечно, ты меня идеализируешь. Я совсем не хорошая. Я ни о чем не могу думать, кроме как о тебе. Мне представляешься ты вечно в черной работе, и я не могу примириться с этим. Какой-то Иосиф великолепно устроился, прекрасно живет, а мой талантливый Гайто бедствует (2). Впрочем, это естественно: сколько великих писателей, хирургов, естествоиспытателей умирали в нищете. В этом ужас, в неприспособленности к жизни, хотя ты казался мне совсем иным.
Приезжала к нам Дитя проездом в Москву к мужу. Вот уже правду говорят – “женится-переменится”. Из беззаботной девочки превратилась в серьезную, вдумчивую женщину, целые дни была озабочена всякими хозяйственными заботами. Вчера она уехала в Москву.
Ничего не имею от Пашковых (3) . Не знаю даже, как и где живет сейчас Е.К.
Я почувствовала, что фиалки доставили тебе большое наслаждение, великую радость, и я вспомнила, как в раннем детстве моих детей я любила покупать им иногда грошовые игрушки только для того, чтобы увидать на лице улыбку радости. Бывало так: плачешь так, как будто случилось большое несчастье, крупные слезы текут по прекрасному невинному личику. Вынимаешь новую игрушечку, даешь и видишь – огромную улыбку на лице и две еще оставшиеся крупные слезинки. Но следов горя уже нет, и ты весь погружен в рассматривание этой игрушки. Глазенки горят, и вместо слез в них светится счастье. За эту картину можно многое отдать. Это было давно, бесконечно давно, но и теперь я почувствовала, что уже взрослый ты на минуту при виде этих маленьких цветочков, которые я с такой нежностью и любовью посылала тебе, забыл все свои невзгоды и все чувства лучшие перенес на маму в далекий Союз республик.
Мысль о самоубийстве никогда не должна тебе приходить в голову, ты слишком здоровый человек, чтобы даже допустить мысль о таком ужасе. Иногда мне кажется, что никто столько горя не перенес, сколько я, и, тем не менее, мысль о самоубийстве мне никогда не приходила в голову, даже в самые страшные минуты (4). Правда, я всегда думаю, что если бы ты меня оставил, я осталась бы одна, то я этого горя не перенесла бы, но это не значит, что я кончила бы самоубийством, я не смогла и не сумела бы совершить эту гадость. Я просто зачахла бы, как это недавно случилось с одной нашей родственницей, у которой заболел и умер единственный сын. Она не могла есть, целые дни ходила из угла в угол, затем слегла и умерла голодной смертью. И удивительная вещь: последние минуты все просила ее спасти, но ничего не могли сделать. Ей было 70 лет. Я нахожу, что это была большая жестокость – дожить до 70 лет для того, чтобы испытать такое непереносимое горе. Что бы ей умереть год тому назад? Да, жизнь, говорят осетины, хитрая – сегодня ласкает, а завтра все отнимает.
А это ты верно говоришь, что в человеке до старости должно оставаться что-то детское. Как это верно! Ведь только это детское есть кристальная чистота, без которой человек лишен всего прекрасного. У меня сейчас есть ученик 9-и лет (бесплатно, конечно). Я с восторгом слежу за каждым его словом, за каждым движением – прекрасным и чистым. Иногда с ним приходит его брат 5 лет – смирно-смирно сидит и вслушивается в звуки немецкой речи.
Береги себя, не бросай литературу и не забывай свою маму, которая без тебя не сможет и дня прожить. Целую крепко-крепко
Твоя М.
1. Таким образом, можно констатировать, что переписка между Газдановым и его матерью началась, как минимум, с 1924 года, что, конечно, несколько не вписывается в современные представления о закрытости тогдашнего советского общества, поскольку письма отправлялись легальным образом, посредством государственной почтовой службы.
2. Неужели речь идет об Иосифе Виссарионовиче?
3. Пашковы – знакомые и друзья Газдановых по Харькову.
4. Очевидно, предостережения Веры Николаевны от мыслей о самоубийстве вызваны каким-то сообщением в предыдущем письме Газданова. Это несколько неожиданно, поскольку, несмотря на всю трагичность судьбы Газданова, тяжелые условия его тогдашнего существования в Париже, катастрофическую несовместимость его материального и духовного мира, он писал, что даже когда “трагическая нелепость моего существования представала передо мной с такой очевидностью, что только в эти минуты я отчетливо понимал вещи, о которых человек не должен никогда думать, потому что за ними идет отчаяние, сумасшедший дом или смерть”, даже в эти минуты “как это ни странно, за такими мыслями никогда не следовала идея самоубийства, которой я был совершенно чужд, всегда, даже в самые страшные моменты моей жизни…” [2, с.122-123].
Вероятно, три года, отделяющие эти строки романа, написанного в 1929 году, и обсуждение этой темы в переписке с матерью в 1932 г., оказались слишком тяжелыми для Газданова, и мысли о суициде стали более навязчивыми, хотя скорее в этом смысле образ Коли Соседова неадекватен (что легко объяснимо) личности самого Газданова.
Франция, Париж 15,
ул. Жоббэ-Дюваль, №5
Г.И. Газданову
г. Орджоникидзе,
Бородинская, 11,
Газданова В.Н.
6/07 – 32 г.
Мой дорогой, родной Гайтоша!
Сегодня ровно месяц, как от тебя нет ни звука. Не знаю, что и думать. Неужели ты забыл, что единственная радость в моей жизни это весточка от тебя, моего ненаглядного, любимого моего мальчика. Больше всего меня тревожит мысль о том, что ты, может быть, болен. Парижский климат такой, что при твоей вечной езде не мудрено простудиться раз, другой, а там могут заболеть и легкие. Вот эти мысли меня так измучили, что я разучилась улыбаться, нажила себе такое малокровие, что никак нельзя от него избавиться, тем более, что тоска и боязнь за тебя прогрессируют.
Береги себя, не воображай, что ты неуязвим. Думай о том, что нет в жизни ничего ценней здоровья.
От Жоржа было сегодня письмо. Я так позавидовала O.S. А, может быть, ты писал, а письмо пропало? Не знаю, ничего не соображу. Пиши, ради бога, успокой меня.
1-го августа еду на один месяц на Цейский ледник пополнять количество красных кровяных шариков, без которых могу стать инвалидом, чего я больше всего боюсь, смерть в сравнении с этим состоянием ничто, но и умирать без тебя тоже страшно. Словом – скверно. Мысль о том, что ответ на это письмо я получу не раньше 26 июня, мне даже страшна. Может быть, отвечая на мое письмо, ты одновременно телеграфируешь, что здоров? Кончаю. Бегу опустить письмо в почтовый ящик и ждать так бесконечно долго письма ответного. И потом, я не знаю, как ты сейчас живешь. Пиши. Целую крепко-крепко. Твоя мама.
Франция Париж 15,
ул. Жоббэ-Дюваль, 5
Г.И. Газданову
Орджоникидзе, Бородинская, 11,
Газданова В.Н. (1)
Не смейся дорогой, родной мальчик над мещанским листком почтовой бумаги, нет у меня сейчас другой (в уголке листа – изображение букета синих полевых листов, перевязанный синей лентой – Т.К.) .
Вчера получила твое письмо от 20/VIII. Не ожидала. Обрадовалась ужасно. Бесконечно рада, что ты отдохнешь в зелени, иной прекрасной “наивной” обстановке, которую обычно представляет из себя все, что не создано человеком, т.е. природа, зелень, лес и т.д. Я целый месяц наслаждалась, а ты только 10 дней – жаль, очень жаль. Огорчило меня, что ты просишь рецепт мази – я уверена, что ты меня обманываешь: ни у какой барышни нет, наверно, экземы, а ты опять заразился где-нибудь в парикмахерской этой гадостью. Ты боишься меня огорчать и свалил эту гадость на какую-то барышню. У меня тоже потерян рецепт, не знаю, кому-то дала, как ты, и он исчез. Но я многим здесь давала его и пойду разыскивать, и найду, конечно, и припишу в конце письма, только без подписи врача, т.к. к чужому врачу идти неловко, они терпеть не могут подписывать чужие рецепты, воображают, что только они все знают. Дзбна (2) же нет, он на курорте и приедет только через три недели. Заходила вчера к Оле (О.З.), злится страшно. Жорж не пишет уже 1 1/2 мес. Вероятно, говорит, потому что “я просила в письмах присылать по порошку хины, и ему это тяжело сделать, в то время как Сеня, которому я ничего не писала, но который, вероятно, слышал от Ж., что мне нужна хина, прислал в письме”. Да, такая небрежность очень обидна, но что делать. Не понимаю, чего она злится, – чего можно ожидать от сына, который воровал деньги у умирающей сестры?
Сейчас я еще не работаю, гуляю еще, так сказать. Здорова совершенно. Малокровия, такого как было, нету и признаков. Чувствую себя необычайно легко, только зла на тебя, что ты поранил себе палец – береги его, чтобы не сделалось заражение крови. Я тоже в Цее как-то оступилась и разбила себе лоб до кости об камень, да еще об острие, но т.к. там воздух стерильный, то все прошло в 10 дней. Целую тебя, моего хорошего, единственного, ненаглядного мальчика крепко и жду писем. Вот рецепт:
Zinci oxydati 5,0
Hydr. P.p. albi 0,3
Balsam Peruv 7,5
Ung. Cetacei 30,0
M.D.S. мазь
P.S. Эта мазь, между прочим, помогает не всем, я полагаю, что тебе она помогла, потому что у нас с тобой одна кровь, раз помогла мне, то, значит, поможет и тебе, а другому может не помочь, а вреда, конечно, не принесет.
1. В письме не содержится даты его написания, но на парижском штемпеле указана дата получения – 14.09.1932 г.
2. Дзбн – двоюродный дядя Гайто Дзыбын Газданов, известный в Осетии врач и организатор здравоохранения, общественный деятель, принимавший участие в создании первой осетинской газеты “Ирон газет” и осетинского издательского общества “Ир”.
Франция, Париж 15,
ул. Жоббэ–Дюваль, №5
Г.И. Газданову
Мой дорогой, ненаглядный Гайтоня!
Так бесконечно долго тебе не писала потому, что я опять больна. Заболела гриппом и перенесла его на ногах, отвратительно себя чувствуя, и под конец слегла. Главная беда в прогрессирующей анемии, усиленное питание в продолжение месяца и, если это не поможет, то есть вопрос о переливании крови. Если бы ты знал, мой дорогой мальчик, как мне все это надоело.
Погода стоит поразительная, комната моя залита солнцем, жаль только, что нет сил встать и пользоваться этим солнцем.
Прости, что пишу так мало, устала уже. Пиши, пожалуйста, побольше о себе, как дела. последнее твое письмо навеяло на меня грусть. Пиши. Целую крепко-крепко, мое солнышко. Твоя мама.
21/XI – 34 г.
P.S. Написала тебе о себе и, улыбнувшись, подумала: может быть Гайто не поверит мне, что я больна, как не верит мать Гацыра, что он был болен. “Врет он”, говорит она, смеясь. Он, говорит, не знает, чем оправдать свое молчание и пишет, что ударил руку железом, не мог писать.
Франция, Париж 15,
ул. Жоббэ-Дюваль, №5
Г.И. Газданову
10/I – 35 г.
Мой ненаглядный Гайто!
Сейчас Дзбн принес твое письмо с чеком. Я огорчилась, потому что тебе самому нужны деньги, а что касается твоей радости, то, увы, я ее не разделяю.
Прошлый раз я целиком была поглощена твоими планами и ничего не написала тебе о той меланхолии, которая охватывает тебя временами. И ты не лечишься? Конечно, нет. И я не знаю, что это такое? Ты должен обязательно лечиться. Ведь это заболевание имеет, несомненно, какую-то почву, которая с течением времени может прогрессировать и кончиться скверно. Не думай, пожалуйста, что ты гигант, да и все, что ты пережил за 16 лет, я полагаю, так горько, что трудно передать (1). О. я забыла упомянуть еще о твоем “sentiment”, о котором ты расскажешь при личном свидании. А может быть, ты, в виде красивого этюда, изложишь в следующем письме? Ты же меня любишь, а желание мое это ты не исполнишь. Твои “sentiments” всегда тайна, это честно, красиво, но есть вещи, которые смешно скрывать: русская, как зовут, сколько лет и т.д., но ты все скрываешь (2). Я лично с удовольствием отдала бы жизнь за то, чтобы тебя увидеть, услышать твой голос, посмотреть на тебя, побыть с тобой хотя бы несколько месяцев, т.ч. “желать”, чтобы я то же чувствовала, что и ты от свиданья нашего – не надо, mais tu ne reviendras que dans un an, n’est-ce pas? Pas avant. Все надо обдумать, иметь все необходимое на руках (3). Пишу тебе из больницы, где не знаю, сколько еще пробуду. Доктор сейчас настаивает на том, чтобы не приступать к работе раньше 15 февраля. Не знаю, как это будет.
Да, так ты обещай мне обратиться к врачу. Меланхолия тоже ведь болезнь.
Ну, мой хороший, дорогой мальчик, целую тебя крепко-крепко и прошу быть спокойным. Никогда не надо торопиться. Целую крепко-крепко.
1. Несомненно, Газданов писал своей матери о своем многолетнем состоянии глубочайшей депрессии, названном Л. Диенешом “ужасом Арзамаса”, которое было порождено неотступной мыслью о неизбежности смерти и, как следствие, непреодолимым ощущением бессмысленности, тщетности человеческой жизни в общем и своей собственной в частности. У Газданова, человека очень рано начавшего воспринимать мир с “открытыми глазами”, это состояние усугублялось, с одной стороны, разрушительным противоречием между его внутренним, духовным миром и внешней, повседневной жизнью, несовместимость с которой он, как известно, временами не мог преодолеть, и, с другой стороны, его оторванностью от родины, что, действительно, могло только усилить осознание бессмысленности его главного занятия – литературного творчества. Неслучайно в письме к Горькому Газданов, обращаясь к нему с просьбой помочь ему вернуться в Россию, пишет: “В том случае, если бы ваш ответ – если у вас будет время и возможность ответить, – оказался положительным, я тотчас обратился бы в консульство и впервые за пятнадцать лет почувствовал, что есть смысл и существования, и литературной работы, которые здесь, в Европе, не нужны и бесполезны” [3, c. 116].
2. Вероятно, что в этот период Газданов переживал очень глубокие чувства к неизвестной исследователям женщине, о которой он даже написал матери и в отношении которой, видимо, имел серьезные намерения. Можно предположить, что именно о ее смерти идет речь в следующем письме.
3. Следует отдать должное мудрости Веры Николаевны: несмотря на огромное желание воссоединиться со своим сыном, последним членом ее семьи, она не теряла здравого смысла и весьма обдуманно подходила к общей политической ситуации в стране и объективно оценивала опасность, которая грозила Газданову в случае его возвращения в СССР. Обращает на себя внимание практически единственная фраза в ее письмах, написанная на французском языке: “Mais tu ne reviendras que dans un an, n’est-ce pas? Pas avant” (Но ты ведь вернешься только через год, не так ли? Не раньше). Несомненно, Вера Николаевна дает понять сыну, что его приезд в настоящее время нежелателен. Более того, резко-императавное “не раньше” – уже не совет, а приказ. Даже использование в этом случае французского языка – это скорее не наивное желание скрыть эту информацию от НКВД при перлюстрации письма, а еще один намек сыну на опасную ситуацию в стране.
Франция, Париж 15,
ул. Жоббэ-Дюваль, №5,
Г.И. Газданову
8/VI – 35 г.
Только что получила, мой дорогой, родной Гайтоша, твою ужасную открытку о смерти той “fillette”, из-за которой ты перенес столько хлопот, забот и бессонных ночей. Когда ты мне сообщил, что у нее гнойное воспаление почек, то я, не будучи знаменитостью в области медицины, знала, что она не поправится, но не хотела тебя огорчать и молчала, не могла даже ответить на письмо, зная, что придется получить и известие о смерти. Ужасно умереть во цвете лет, 26 лет! (1). Хотя при каждом случае смерти я вспоминаю твои слова после смерти Нади (2) – сестры Дзбна. Ты писал “еще одна из в последний раз дышащих”. Или еще “мы не можем привыкнуть к смерти близких, а между тем это так объяснимо: один встает на одной станции, другой на следующей”. Или “ужасная вещь смерть – лучше тюрьма одиночка, крысы, чем этот ужас”. Я, может быть, не точно говорю, то, что ты писал, но я прекрасно помню все эти слова – я всегда читаю и думаю, что тебе много пришлось в жизни передумать грустных вещей.
Да, все это печально, очень печально. Сегодня месяц и 3 года, как так внезапно скончался Дзбн, а настроение сестер (3) все то же. Надо видеть только это горе: оно неописуемо. Потом еще одна трагическая вещь. У осетин есть обычай – не есть то, что любил покойник. Они теперь едят в обед постный суп из воды… и картошки, а на второе вареный картофель. А между тем при жизни Дзбна в кухне от шести часов утра и до 6-и часов вечера творилось нечто невообразимое, вероятно то, что было в имении Ильюши Облонского. И пекли пироги, и жарили рыбу, варили кисели, приносили корзинами минеральную воду, после или до – не знаю – Дзбн пил йод или еще какие-то лекарства. Я возмущалась ужасно, когда сестры завидовали мне, что я не занята целый день ерундой. А теперь они тоже даже не выходят из кухни, а сидят и ждут прихода Дзбна.
Как я завидую людям сильным, трезвым, смотрящим прямо в глаза жизни. Случилось несчастье, ушел человек, вернуть его нельзя, а потому, возьми себя в руки и создай новую жизнь. А жизнь надо уметь создать. Ненормальная жизнь дает ненормальные результаты. Если бы Дзбн и его сестры были женат и замужем, у них были бы иные отношения, остались бы у них дети, не было бы кошмарного одиночества, как сейчас. Ты непременно должен жениться, это тоже необходимо, как есть, пить, умываться и одеваться. Тогда только можно нормально жить и работать. Я не говорю, что беги, мол, Гайто, и женись на первой попавшейся девице, нет, но нельзя так безрассудно жить, как ты живешь. Все время ты окружен женщинами и все как-то бестолково. Теперь надо начать новую, красивую жизнь и помнить, что у тебя жизнь не должна проходить вне искусства. Ты постепенно хочешь зарыть свой талант в землю. Но если ты будешь около меня, я, пока жива, буду всемерно содействовать тому, чтобы ты писал. В этом вся жизнь. Нельзя жить обывателем – это неинтересно. Сейчас кончаю письмо. Жду ответа. Как ты думаешь организовать свой приезд, если это серьезно.
P.S. Обязательно надо иметь письмо от А.М. Это непременное условие. Не надо ничего делать опрометчиво, все нужно делать обдуманно и спокойно (4). Целую крепко. Мама.
P.P.S . Неужели мы свидимся???
1. Вероятно, речь идет о женщине, о которой Газданов писал в “Ночных дорогах”: “Мне особенно тягостно, мне невыносимо тягостно было воспоминание о смерти одной из самых близких мне женщин. Ей было двадцать пять лет. После нескольких месяцев мучительной болезни она задохнулась, выпив немного воды, и бессильные ее легкие не могли вытолкнуть этот последний глоток из дыхательного горла. Голый до пояса, стоя на коленях над ее умирающим телом, я делал ей искусственное дыхание, но ничто не могло ей помочь, и я отошел, когда доктор, тронув меня за плечо, сказал, чтобы я оставил ее. Я qrnk у ее кровати, тяжело дыша после долгих усилий, и отчаянно глядя в ее чудовищные, открытые глаза, с этой беспощадной свинцовой пленкой, значение которой я так хорошо знал. Я думал тогда, что отдал бы все за возможность чуда, за возможность дать этому телу немного моей крови, моих бесполезных мускулов, моего дыхания…” [2, с. 212].
2. Надя – Надежда Газданова, двоюродная тетя Гайто, сестра Дзыбына Газданова, революционный публицист и переводчица на русский язык трагедии Е. Бритаева “Амран”.
3. Речь идет о родных сестрах Дзыбына Газданова, двоюродных тетях Гайто: Ольга, выпускница Ольгинской гимназии во Владикавказе, учительница; Серафима, окончила исторический факультет Киевских высших женских курсов, входила в число участников Осетинского историко-филологического общества и Осетинского учительского союза, один из организаторов и руководителей системы народного образования в Осетии; Надежда, революционный публицист и переводчик.
4. Несомненно, под инициалами “А.М.” имеется в виду Алексей Максимович Горький. Как известно, Газданов находился в переписке с Горьким, который после ознакомления с первым романом Газданова “Вечер у Клэр” написал ему очень теплое и благожелательное письмо. Известно, что Газданов сообщил о нем матери, которая, как пишет Л. Диенеш, была очень горда похвалой Горького и попросила сына переслать ей это письмо [3, с. 112]. Впоследствии, когда ее вызывали в НКВД по поводу ее сына-белоэмигранта, письмо Горького сыграло роль своеобразной охранной грамоты и избавило от дальнейших преследований. 20 июля 1935 года Газданов отправил Горькому письмо, в котором просил его содействия в возвращении на родину, и теперь можно установить, что сделано это было по настоянию матери, которая в приведенном письме (от 8 июня 1935 г.) посоветовала Газданову получить ходатайство Горького. Л. Диенеш приводит текст черновика ответа Горького на письмо Газданова: “Желанию Вашему возвратиться на родину сочувствую и готов помочь Вам, чем могу. Человек вы даровитый и здесь найдете работу по душе, а в этом и скрыта радость жизни. Привет. М. Горький” [3, с. 116]. Однако сведений о том, получил ли Газданов ответное письмо Горького, мы не обнаружили. В любом случае, то ли потому, что Горький его не отослал, или оно не дошло до Газданова, или, в конце концов, не было принято во внимание в советском консульстве, Газданов на родину не вернулся. Хотя возможно, он сам отказался от этого намерения, что может быть связано с двумя обстоятельствами: во-первых, информацией о жестоких политических репрессиях в СССР, подкрепляемой письмами матери, и, во-вторых, значительным событием в его личной жизни – знакомством летом 1936 года с Ф.Д. Ламзаки и женитьбой.
Франция, Париж,
улица Жоббэ-Дюваль, 5
Г.И. Газданову
24/VII – 35 г.
Мой дорогой, ненаглядный мальчик, я все время беспокоюсь – здоров ли ты. Выспался ли после долгих бессонных ночей. Что ты теперь делаешь и где будешь жить. Сейчас я совершенно не представляю себе твоего образа жизни и твоих планов на будущее.
На днях у меня был необычайный визит. Часов 5 вечера, сижу дома, читаю. Вдруг слышу: “Можно войти?”. – “Пожалуйста”, и как ты думаешь, кого я вижу? – Танечку Пашкову (1). Входит, как много лет тому назад, такая же жизнерадостная, веселая, бросается в объятия и объясняет, что она с мужем, с братом мужа и его женой – экскурсанты, едут в Цей, пойдут пешком на Цейский ледник, а там через перевал на Юг Осетии и т.д. Обошли все гостиницы, нигде нет мест, все переполнено, просит приютить до следующего утра. Получив согласие, она убегает, и через несколько минут с котомками за спиной являются еще трое. Сразу комната наполняется дорожными вещами, молодежь неистово хохочет. Мужчин отправляем в баню мыться и бриться, дамы умываются у меня, рассказывают свои впечатления, и Таня, как всегда, заливается заразительным хохотом, а затем приходят мужья, пьем чай, идут расспросы. Да, интереснее всего: дама просит разрешения лечь, т.к. адски устала, засыпает моментально, просыпается вдруг и спрашивает, не пришли ли мужья? На “нет еще” она страшно взволновалась и высказала опасение, как бы их не убили. Это забавное предположение вызвало у нас с Таней такой смех, что мы долго не могли успокоиться и утешили даму, сказав, что времена зверских убийств на Кавказе – сказки для детей младшего bngp`qr`, которые, пожалуй, и слушать их не станут.
Хотели пойти осмотреть Орджоникидзе, но помешала ужаснейшая гроза, поднявшаяся к вечеру.
Долго мы с Таней беседовали, говорили много о тебе, о годах, когда мы не виделись, о Лельке, которая стала совсем невозможная – вся жизнь проходит в службе, масса у нее “поклонников”, как говорили раньше, но о замужестве она и слышать не хочет. Ант. Витальевна после потери дочери все не может придти в себя от горя, Леля Черкасова вышла второй раз замуж за прекрасного человека и очень счастлива. Мар. Ивановна по-прежнему живет в своем бывшем доме с Ив. Петровичем, который страшно состарился и брюзжит. Коля Мильфорт женат, имеет двух детей и мечтает их еще иметь. Лида (2) тоже замужем, тоже с “ребеночком”, а Жорж, блестящий инженер, проживает в Берлине и служит на почте, след., даже в Германии “блестящие” инженеры не нужны. Много еще говорили, всю ночь непрестанно говорили, а в 5 час. они все вскочили, ушли, и я осталась опять одна, но уже среди следов пребывания живой, симпатичной молодежи, которая хочет жить и рвется к познанию.
А я после некоторых поисков нашла путевку в Железноводск, 26-го выезжаю в последний раз сделать попытку окончательно избавиться от своего злок. малокровия. Железн. единственное место, где лечатся люди с моим недугом. Если и там ничего не сделают, то я умру со спокойной совестью, что я все сделала для того, чтобы не умереть, увидеть сына своего единственного, ненаглядного. Пиши сюда по-прежнему, Хабе (3) остается у меня в комнате и будет пересылать. Люблю и целую. Мама.
1. Танечка Пашкова. По мнению некоторых исследователей – прообраз Клэр и Марианны в “Вечере у Клэр”.
2. Леля, Ант. Витальевна, Леля Черкасова, Мар. Ивановна, Коля Мильфорт, Лида – харьковские знакомые Газдановых.
3. Хабе – Евгения Газданова, родная тетя Гайто.
Франция, Париж 15,
ул. Жак Манас, 9
Г.И. Газданову
17/IX – 35 г.
Мой дорогой, ненаглядный Гайтони!
Мне почему-то вдруг захотелось назвать тебя так, как я никогда тебя не называла. Никогда еще, кажется, мне не хотелось сказать тебе так много самого ласкового и лучшего, как сейчас. Я устала, устала бесконечно от пережитого за всю жизнь, хочется сейчас все забыть и помнить только, что у меня есть мой единственный, мое солнышко ясное, мой Гайтони. Ни о чем больше не хочу думать.
Я сегодня получила твою открытку. Ну и страшно встревожилась: ты пишешь, что не получаешь моих писем. После Железноводска я пишу тебе третье письмо и, вероятно, неправильно пишу адрес, т.к. не разберу. Ты стал последнее время писать так же неразборчиво, как я. Особенно странно написан адрес – Jacques MaNas. Все понимаю, но этот MaNas что обозначает, и что это за буква в середине я никак не постигну, и меня охватил ужас, что я тебя потеряю, т.к. мои письма не будут доходить и ты подумаешь, что меня уже нет в живых. Так вот, если это письмо дойдет до тебя, то, пожалуйста, напиши хорошо адрес и сообщи, какая буква в середине (напиши произношение по-русски, как неграмотному человеку, а то я боюсь, что опять не разберу).
Работаю, чувствую себя хорошо, и кто бы меня ни увидел, все поражаются, как я поправилась. Оказывается, Железноводск дал много.
Приехала к нам Дитя со своим сыном – ему 1 г. 9 мес., но это какой-то Wunderkind, говорит прекрасно и, главное, умно. Прекрасная память, жизнерадостный, здоровый, необычайно интересный и красивый мальчик. Его имя Гайто, но он сам себя назвал почему-то Абу, и это так привилось, что никто иначе его не называет. Отца с ним нет, и недавно была телеграмма, где он спрашивает “как Абу”. Почему-то первое время мне было неприятно это, а теперь это чувство прошло, не все ли равно, как кого зовут. Пусть мой Гайто будет единственный. Кончаю, жду от тебя обстоятельного письма, мой дорогой Гайто, милый мальчик. Целую крепко.
Твоя мама.
Нам неизвестно, удавалось ли Газданову сохранить переписку с матерью вплоть до ее смерти или новые политические обстоятельства второй половины 1930-х годов оборвали их контакты. Как бы то ни было, можно только испытывать глубочайшее сострадание к этим двум незаурядным людям, которым судьба подарила лишь такую, эпистолярную возможность поддерживать друг друга своей “грустной любовью”…
ЛИТЕРАТУРА
1. Бзаров Р.С. “Об осетинском родстве Гайто Газданова”. Северная
Осетия, 27 ноября 1998 г.
2. Газданов Г.И. Вечер у Клэр. Владикавказ, 1990.
3. Диенеш Л. Гайто Газданов. Жизнь и творчество. Владикавказ,
1995.
