Главы из книги
МИХАИЛ УЛЬЯНОВ
В пятьдесят седьмом нас, старшекурсников театрального училища, определили на практику в театр Вахтангова, где режиссер Иосиф Раппопорт выпускал спектакль «Ромео и Джульетта». Только что Питер Брук привез из Англии «Гамлета» с Полом Скофилдом в главной роли. Рындин на сцене театра Революции выстроил Данию-тюрьму. С интермедийным деревянным занавесом в виде тюремных камер. Гамлета играл Евгений Самойлов, отец нашей однокурсницы Татьяны, которая стала сверхзвездой после фильма «Летят журавли». Охлопков вскоре на роль Гамлета ввел совсем юного Михаила Козакова. Год выдался шекспировским, негоже было Вахтанговскому театру отставать, решили – «Ромео и Джульетта». Ромео – Любимов, вторым составом – Дугин. Джульетта, естественно, Людмила Целиковская. И Любимову и Целиковской сороковник уже светил. Вся театральная Москва ожидала, чем же закончится их затяжной любовный треугольник, где третьим углом выступал директор ГУМа – так сплетничали за кулисами.
В те времена даже массовке шили индивидуальные костюмы. Обмерили нас (сняли мерки и с ног) – и вот мы алебардисты в свите герцога Вероны, которого играл Михаил Ульянов. Он еще не сыграл Рогожина в «Преступлении и наказании», еще не получил Ленинскую премию за фильм «Председатель». Еще не выбрали его членом ЦК партии. А был это молодой актер Михаил Ульянов, которого еще не узнавали на Арбате. В это время в Вахтанговский театр пришли из Щукинского училища ученики Анны Алексеевны Орочко: Гриша Абрикосов, Гарри Дунц, Леночка Добронравова и другие. Они играли небольшие роли, их еще плохо знали, и они могли ходить спокойно по Арбату и даже развлекаться. После репетиции молодые актеры шли в «Прагу», там, в стоячем кафе, за один рубль можно было хорошо пообедать. По дороге в кафе молодые развлекались и демонстрировали друг другу актерское мастерство.
Подходил один из актеров к прохожему и очень вежливо, несколько раз извинившись, спрашивал: «Где вы купили такой красивый галстук?»
Польщенный прохожий подробно рассказывал, где он купил галстук. Актер благодарил, прощался, и тут же к прохожему подлетал второй и с извинениями спрашивал, где он достал такой красивый галстук. Прохожий опять рассказывал, где он приобрел галстук. Второй актер долго благодарил, прощался, и тут же к прохожему подлетала актриса и спрашивала о том же самом. Галстук так идет к костюму, а у ее любимого точно такой же костюм – где продают эти галстуки? Хочет подарить… Озадаченный прохожий опять рассказывал, его благодарили, извинялись, улыбались. Но прохожий, на всякий случай, переходил на другую сторону улицы. Тут же в него вцеплялся четвертый – опять галстук, где продают их? После восьмого или девятого вопроса, жертва снимала галстук, прятала его в карман и, озираясь, бежала с Арбата.
А цепочка актеров уже доставала второго, третьего, оттачивая по дороге в кафе актерское мастерство, раздел «Вера в предлагаемые обстоятельства, органика, общение» и развлечение заодно. У молодых кровь бурлила не только на улице, жертвами розыгрышей становились и партнеры на сцене.
В спектакле по пьесе Соловьева «Великий государь» молодые актеры и студенты Щукинского училища изображали в массовке бояр. Во втором акте Иван Грозный ревел: «Ниц перед царем!» Бояре падали на колени и первые ряды старались незаметно отползти назад, потому что актеры второго ряда могли у стоящих на коленях впереди снять сапоги. И снимали! И когда Грозный разрешал подняться с колен, два-три боярина стояли пред царем босыми.
С этим спектаклем у меня связана потешная история. Приехал я на каникулы домой, в Орджоникидзе, зашел в русский театр перед спектаклем, за кулисы. Знакомый помреж, увидев меня, обрадовался: «Олег, выручи, нет актера, сыграй гонца. Текста мало, костюм подойдет, а мы тебе трояк за спектакль и десятку премии! Выручи, а!?» Оделся я, прокричал слова гонца, а в финальной сцене одели меня боярином. Победа русского оружия. Огромный стол во всю сцену. На столе бутафорские яства: поросята из поролона, индейки картонные, осетры резиновые и золотые кубки. Спектакль был последним перед закрытием сезона. Актер, играющий Грозного, уже договорился с Херсонским театром имени Чкалова на лучшие условия; играя прощальный спектакль, предупредил партнеров, что их ждет сюрприз. Вот финальная сцена, поднял Иван Грозный заздравный бокал, произнес стихотворный тост (все стоят за бутафорским столом), выпил и незаметно положил на стол прямо перед животом дымящуюся сардельку. В руках у него появились нож, вилка, и Грозный сосредоточенно резал сардельку, лежащую перед ним, а кружочки совал рядом стоящим боярам в рот.
Актеры от смеха стали сползать под стол. Дали занавес. «Что?! Грозный уже и закусить не может? – бушевал актер. – Плохие в этом театре актеры, ухожу в другой!»
Но вернемся к спектаклю «Ромео и Джульетта».
Как только по ходу спектакля начиналась драка – а Монтекки и Капулетти весь спектакль искали повода для драки, – вылетал герцог Вероны, за ним четверка алебардистов в костюмах из шинельного сукна. Занимали все выходы и входы, и герцог начинал свой суд… Вот первый прогон. Раздался звон сабель и шпаг. По помосту, через всю сцену, вылетал Ульянов. Маленький, на кривых ногах, челка Наполеона, кожаный колет, бешеные глаза. Ульянов выпросил себе у режиссера прыжок с высоты более двух метров – прямо с акведука прыгал на площадь Вероны. Перед герцогом выбегали алебардисты, становились по двое у каждой арки, потом топот, грохот – это приземлялся герцог Вероны. На прогон пришли все великие друзья театра. Юрий Завадский, Галина Уланова, которая консультировала последнюю мизансцену Ромео и Джульетты. После того как один принял яд, а вторая закололась, было задумано выстроить мизансцену памятника-надгробия. Но с этой мизансценой даже у великой Улановой ничего не получилось. Сорокалетние Ромео и Джульетта весь свой пыл, темперамент и мастерство тратили на то, чтобы выглядеть пятнадцатилетними. А Джульетте у Шекспира даже 13 лет.
В труппе были юные Леночка Добронравова, Вася Лановой, да и Юлия Борисова тогда еще не разменяла тридцатник.
Итак, первый прогон. В зале великие, сотрудники театра и особы, особо приближенные к театру.
Музыка, начало ссоры, раздался звон оружия, рванулся я на сцену, вижу, мой напарник-алебардист Чермен Тибилов заметался с окурком. С ним не выскочишь на сцену и на сцене не бросишь, а до урны в курительном фойе далеко. Не знаю, как выкрутился мой напарник с окурком, но я выскочил на сцену вместе с остальными алебардистами, стал в позу, раздался топот над головой, и в этот момент опоздавший на выход Чермен выставил свою алебарду с острым металлическим концом прямо в то место, куда уже летел Ульянов… В каком-то отчаянном прыжке я выбил алебарду из рук Чермена, и острие только прошлось по боку будущего члена ЦК, вспоров кожаный колет герцога. Прогон не остановили, но за кулисами Ульянов собственноручно отпилил у алебард металлические наконечники. Мастеровитый оказался герцог Вероны. Рядом стояли Гарри Дунц и Гриша Абрикосов, советовали ему заказать на алебарду резиновые наконечники, а сверху надеть на них презервативы. Нужно предохраняться, на всякий случай, кто их знает этих осетин? А потом Гриша Абрикосов на каждом спектакле спрашивал меня: «Ну, поставил тебе Ульянов бутылку? Ты же спас ему очко. Он точно летел на пику!» Я разводил руками… «Ничего, жди!» – утешал меня покойный ныне Гриша Абрикосов. И я все жду. Вот уже 40 лет жду. Надеюсь, а я постараюсь, эти записки попадут на глаза Народному Артисту Советского Союза, лауреату Ленинской премии Михаилу Александровичу Ульянову.
КОЧЕТ
На учебу в театральный институт я уезжал из города Дзауджикау. А вернулся в Орджоникидзе. Осетинский и русский театр делили одно помещение. Три дня шли осетинские спектакли, три дня русские. В одном крыле театра были гримуборные осетин, в другом – русской труппы. Хотя и лестница в гримуборные была одна, я что-то не припомню громких актерских романов.
Перед театром стоял белый памятник Ленину с постаментом в виде горы, потом его подарили в Алагир, а на его месте за одну ночь водрузили другой, с постаментом в виде печи-голландки.
Справа универмаг, слева кинотеатр «Юнгштурм» – потом «Пионер», потом его снесли и на его месте разбили цветник. По окончании спектаклей мы стали больше получать цветов, стыдливо проходя мимо клумб, которые до спектакля были гораздо пышнее.
Фасадом театр выходил на проспект – центр обязательных вечерних прогулок. Частных телефонов в городе было мало, и eqkh ты хотел кого-то найти, выходи на проспект, там и встретишь нужного человека.
Когда-то проспект назывался Нестеровским, в честь губернатора, потом Александровским – в честь проезда через Владикавказ императора Александра II, потом проспектом Сталина. После двадцатого съезда стал проспектом Мира.
В конце 50-х в осетинском театре самым популярным спектаклем был «Отелло» с Бало Тхапсаевым в главной роли. Ходили легенды, что какие-то англичане-туристы, побывав на спектакле, заявили, что это самый лучший шекспировский спектакль и такого даже на родине Шекспира не видели.
Все лучшее у нас принадлежит народу, потому и решили сделать спектакль выездным, прокатить его по самым глухим аулам Осетии. Но вот беда – дворцов культуры тогда еще не настроили, а в сельские клубы спектакль не влезал. Декораций было много. Тогда дирекция театра нашла, как ей казалось блестящий выход.
Сельчане в воскресенье везут свои продукты и живность в город, на базар, к обеду все распродают – так почему бы для них не играть лучшие спектакли? А чтобы рабочие сцены не утомлялись перестановками декораций, решили играть два спектакля «Отелло». Утром и вечером. Исполнитель роли Отелло Тхапсаев – депутат Верховного совета, значит, слуга народа, а для своего народа он и два спектакля в день сыграет.
Сказано – сделано. На утренниках аншлаги. Газеты трубят. Почин подхвачен. Не мы в село, а село к нам. Сельчане смотрят спектакли в комфорте, при буфете. При всех декорациях и световых эффектах, с оркестром. У-ра!!!
Тхапсаев играть вполсилы не умел, на каждом спектакле выкладывался полностью. От нервного напряжения покрылся экземой, но это никого из начальников не волновало.
И сельский зритель заполнил залы. Внес свой специфический аромат и атмосферу. Никакие билетеры не могли остановить зрителя, который, увидев знакомого в другом конце зала, радостно его приветствовал и назначал встречу в буфете. И все это, естественно, во время действия.
Осетинский театр в то время славился своим буфетом. Беслан Хадарцев, администратор и актер, дружил с директором пивзавода, и в буфете театра всегда было свежайшее бочковое пиво. Можно было услышать на проспекте: «Пойдем в театр пивка попить». Покупали билеты, они стоили копейки, и весь спектакль зрители дули пиво. После антракта помреж, прежде чем дать третий звонок, перекрывал в буфете пивной поток и со скандалом загонял зрителей в зал. На один из утренников «Отелло» пришла зрительница из Ногира, которая не продала своего черного петуха, а билет на спектакль купила. На базаре был театральный ларек, где с раннего утра продавали билеты в театр.
Так вот, купила ногирка билет на «Отелло», а петух не продан. Что делать? И билет на балкон жалко, и петуха не выбросишь. Пришла ногирка к театру, засунула голову петуха под крыло, покачала его, тот и затих. Сунула его в кошелку – и в театр, на балкон…
Начался спектакль. На сцене бушуют страсти. Яго уже оклеветал невинную Дездемону. Платок украденный подсунул. Ногирка забыла обо всем. Петух поспал, вылез из кошелки, ступил на барьер балкона. И когда фанфары прозвучали в честь Отелло, и наступила тишина, петух закукарекал. Все на балконе зашикали, бросились ловить петуха, а тот, вспомнив, что и он птица, взмахнул крыльями и аккуратно приземлился у ног Отелло. В это время Отелло взмахнул руками и крикнул: «Черен я!» На крик актера черный петух тоже взмахнул – и очень похоже – крыльями. Зал грохнул. Свист. Топот. Дали занавес. Артисты бросились ловить петуха, но не тут-то было. Наконец, помреж открыл ворота сцены, петуха выгнали во двор. Директор стал перед Отелло на колени. Сказал, что лично будет дежурить на балконе, и спектакль покатился дальше.
После спектакля разгневанный Тхапсаев, прижимая к груди букеты цветов, кричал: «Петухи!!! Бараны! Куры! Что? Что еще?! Где он?! Подайте его сюда! Где он?!»
Невозмутимый помреж отвечал: «Петух нарушил художественную целостность спектакля, и если за ним не придут хозяева с адвокатами – гильотина!»
Ногирка за петухом прийти побоялась. На другой день, на репетиции, помреж, ковыряя в зубах, заметил: «Жилистый оказался нарушитель. Съели, но без всякого удовольствия, – и добавил мечтательно: – Может, на следующем утреннике кто индюка принесет?»
ДЗАРАХМАТ И САША
Лето, я на каникулах в Кадгароне. Что делать подростку летом на каникулах? Целый день купаться в реке Ардоне, сидеть на тутовнике с синими губами да с одногодками играть в буру на шалабаны. И вот однажды, когда мы резались в карты на старом, заброшенном кладбище в центре села, я вдруг, от подзатыльника, слетел с красивой надгробной плиты, на которой была насыпана горка мелочи и пухлые засаленные карты.
– Собачье отродье! Увидела бы твоя бабка, как ты на могиле ее брата Дзарахмата, полного Георгиевского кавалера, в карты играешь, она бы тебя в колыбели задушила! Вон отсюда!!!
И палка пошла плясать по нашим спинам. Мы врассыпную. Горбун с палкой был мой дядя со стороны бабки. Он был мельник и частенько гонял нас, мальчишек, когда мы перекрывали речку.
– Когда его в 16-ом году привезли с фронта, вся Осетия его хоронила… Помни об этом «рожденный на стройке»!
Он имел ввиду строительство Гизельдонгэс, где мои родители познакомились, сыграли первую комсомольскую свадьбу – без приглашения родни, – и я был первым ребенком, который родился на стройке.
Продолжение этой истории случилось через много лет. Гастроли театра «Ромэн» в Тбилиси. Билеты в двухтысячный Дворец Искусств за две недели до начала гастролей все проданы. В таких случаях нас всегда выручала оркестровая яма. И вот я через какие-то подземные переходы веду племянников-близнецов в оркестровую яму на концерт цыган.
Вечером – и все последующие вечера – я в гостеприимном доме Гукаевых. Хозяйка дома, Саша Парастаева, первая осетинская актриса, которая вышла на сцену задолго до революции. Все атрибуты актерской гостиной: портреты хозяйки в ролях, подарки от зрителей, афиши. Но глаз мой все время задерживался на портрете красавца-офицера, полного Георгиевского кавалера. Саша, поймав мой взгляд, улыбнулась: «Это хозяин головы моей. Брат твоей бабушки по отцу. Тоже любил театр, да мы с ним и познакомились-то на сцене… И первые слова любви он мне сказал тоже на сцене»…
ИЗ ПОСЛУЖНОГО СПИСКА:
Дмитрий Гукаев – кавалер 4-х Георгиевских крестов. Имеет: ордена Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», 3-й степени с мечами и бантом, 2-й степени с мечами, Св. Станислава 3-й степени с мечами, 2-й степени с мечами и ряд медалей. Окончил Тифлиское пехотное юнкерское училище по 2-му разряду.
Дзарахмат (осетинское его имя) Гукаев родился в 1877 в Кадгароне. Отец его, чтобы прокормить восемь детей, торговал дровами. Когда мальчик окончил приходскую школу, то помогал отцу возить дрова в Архонскую семинарию. Учителя приметили смышленого паренька, разрешили посещать уроки. Так он стал семинаристом. Окончив семинарию, Дзарахмат не стал священником, а уехал на Дальний Восток строить железную дорогу.
Тут началась Японская война. Дзарахмат зачислен добровольцем 7 Восточно-Сибирского батальона, а уже через месяц «переименован» за отличие в делах против японцев в младшие унтер-офицеры. А еще через год он уже прапорщик и награжден Георгиевским крестом. Вот как это было.
Группа охотников, которыми командовал Дзарахмат Гукаев, связав охрану, взорвала японский штаб и похитила знамя полка. Японцы их преследовали на конях. Завязался бой. Из боя вышел один раненный Дзарахмат. Три дня он добирался до своих, обмотав себя японским знаменем. За этот подвиг Дзарахмат Гукаев был награжден Георгиевским крестом и краткосрочным отпуском для «заживления» ран.
Весь Кадгарон тогда встречал героя, а его отец Амзор уехал в тот день в лес за дровами, и туда к нему прискакал гонец с радостной вестью. Три года ждал своего часа жертвенный бык. Три дня праздновали жители Кадгарона и учителя Ардонской семинарии возвращение путника.
Вскоре после окончания Японской войны боевого прапорщика отправили в Тифлисское юнкерское училище и зачислили на последний курс. Здесь, в Тифлисе, Дзарахмат близко сошелся с осетинской интеллигенцией, с известным просветителем Александром Тибиловым. В Тифлисе в это время уже была осетинская театральная труппа, куда Александр Тибилов ввел Дзарахмата. Театр. Сцена. Все было в новинку Георгиевскому кавалеру. Но вскоре он играл в спектакле по пьесе Е. Бритаева «Две сестры», а в спектакле «Хазби» сыграл роль русского офицера.
И здесь же, в осетинском театре Дзарахмат нашел свое счастье. Он познакомился с героиней осетинской труппы Сашей Парастаевой. Между молодыми вспыхнула любовь, и отец Саши, богатый купец Сауи Парастаев, не стал противиться счастью молодых. Ему был люб русский офицер из осетинского села Кадгарон. На богатую свадьбу съехались гости из Южной и Северной Осетии. Сауи Парастаев был известен как хлебосольный человек, как деятель культуры и просвещения. На его деньги существовал осетинский театр в Тифлисе. Саша Парастаева – она оставила на сцене свою фамилию – проработала в труппе с 1905 года до 1948 года, когда осетинский театр в Тбилиси закрыли «за ненадобностью».
Купец Сауи Парастаев помогал и революционерам. Когда в 1910 году из Метехского замка сбежала одна из участниц группы Арсена Джорджишвили, Парастаев попросил своего зятя спасти ее. Дзарахмат под видом своей жены вывез ее в Москву в вагоне первого класса. Кто посмел бы остановить Георгиевского кавалера?
Когда пришла Советская Власть, большевики, учитывая участие купца Парастаева в революционном движении, оставили ему – из его большого дома – целый этаж. А в остальной части дома разместился грузинский Красный Крест. Но Свободная Грузия изгнала детей и внуков полного Георгиевского кавалера и первой осетинской актрисы во время грузино-осетинского конфликта, и они оказались на положении беженцев в Москве.
МЕДВЕДИЦА ТАНЯ
Еще в те времена, когда в год снимали свыше трехсот фильмов и в кинотеатрах стояли очереди за билетами, я получил телеграмму: «Утверждены на роль вожака табора по новелле Ахундова «Чернушка». Привезите красавицу-цыганку на роль своей сестры». Подпись – Шамиль.
Кто такой Шамиль? Что за «Чернушка»?
Жил я тогда в общежитии цыганского театра, телефона там не было. Ночью вторая телеграмма: «Сообщите дату прилета Нариманбеков».
Ариф Нариманбеков! Лучший кинооператор Бакинской студии! Я с ним уже работал на двух картинах. Бывал у него дома в Старой Крепости, спал на «губернаторском» столе. Согласно легенде, отец его был последним губернатором Баку. Засиживались мы в его гостеприимном доме до утра. Днем в Баку жарко, и самым почетным гостям стелили постель на громадном резном «губернаторском» столе во всю комнату.
Нашел я себе в театре красавицу-сестру. Я только что поставил дипломный спектакль, и Рая Удовикова играла в нем главную комедийную роль. В дипломном спектакле у меня играли Рада и Николай Волшаниновы, но Рая Удовикова была лучше всех.
«Софи Лорен для бедных», такая у нее кликуха была в театре. Но как выяснилось впоследствии, не только для бедных. Вскоре она вышла замуж за своего шведского поклонника, обратив всю свою новую родню в цыганскую веру.
Когда спустя десяток лет мы были в Париже на гастролях, у нее на Монмартре уже было два собственных кабака и пяток пластинок – «Поет мадам Рая». Но вернемся к нашим киношным делам. Через день нас встретили в Бакинском аэропорту, усадили в автобус «Кубань», и поехали мы догонять съемочную группу, которая уже отбыла в экспедицию.
Часто ломающиеся автобусы «Кубань» – непременные атрибуты киностудий, театров, газет и прочих очагов культуры. В автобусе уже галдел мой киношный цыганский табор, мои подданные. Мой табор должен был изображать «Ансамбль Венгерских цыган при Азербайджанской филармонии под руководством Лазаря Орвуда» – так было прописано в визитной карточке, которую мне сунул их руководитель.
Всю дорогу цыгане пели, втихаря от Лазаря пили неразбавленный спирт при сорокаградусной жаре, хмелели, скандалили, сватались к Рае Удовиковой. Когда автобус в очередной раз ломался, счастливые цыгане на обочине дороги разводили костры. Их дети начинали строить шалаши. Один раз автобус сломался рядом с бахчей. Что это было – описать невозможно! Под ногами, между рядами катались арбузы, каждые десять минут требовали остановить автобус. «Цыганки налево, ромалэ направо!» И снова дорога.
Приехали заполночь. Режиссер и оператор еще не спали, угостили хорошим чаем. Артистка на роль моей сестры им очень и очень понравилась. Они ей тоже. Поселили нас в этом же доме. Чуть свет растолкал меня незнакомец.
– Ты будешь вожака табора играть? Так у тебя два медведя на вооружении. Ты ходишь с медведем по селам. Медведь танцует, а ты поешь. За отдельную плату вожак борется с медведем. Да ты не бойся, я твой дублер! Похож? Ну, тогда пошли кормить зверей завтраком.
Ладно, спеть я еще смогу, но бороться с медведем?! Живым! С когтями! Это уж слишком! Но я уже приехал, не возвращаться же в Москву. Не боги горшки обжигают. Как-нибудь пробьемся!
Пошли кормить зверей. Углом стоят две двухметровые клетки с металлическими прутьями в палец толщиной. А углом стоят, чтобы звери друг друга видели. Любовь у них, жить друг без друга не могут.
– Это медведь Ваня, я сам с ним буду работать. Не дай бог повернуться к нему спиной. Коварный, так и ждет пакость учудить. А это медведица Таня. Танюша. Добрая, влюбчивая. С ней ты будешь работать.
Покормил Таню, Танюшу. Познакомились. На завтрак Танюша проглотила ведро помидоров.
– Мясом во время работы я их не кормлю. Пусть чувствуют слабость… Так спокойней… И запомни три правила. Они – звери! Спиной к ним не становись. Громко со зверем не говори. Ласково… Шепотом… В глаза не смотри… Не бойся зверя. Они это чувствуют. Запомни, для них ты – бог!
Да… Если и появилась у меня ранняя седина, то это от первого съемочного дня с медведицей. Снимали сцену моей смерти от когтей любимого зверя. Узнав, что сестру мою похитил цыган из чужого табора, я стал крушить все в своем шатре. Это такая цыганская игра. Влюбленные сбегают. Их ищут. Не могут найти. А через неделю они возвращаются в табор, становятся на колени у главного костра табора и ждут прощения. Ждут долго. День ждут, два. Наконец, и все цыгане табора становятся на колени у главного костра, просят за влюбленных. «Любовь – это святое!» – и старики входят в шатер потерпевших. Долго идет торг. Торгуются страстно, поминутно призывая Николу Угодника в свидетели. Наконец, старики выходят из шатра и сообщают условия примирения. Сколько и чего нужно заплатить за такую добычливую и красивую цыганку. Старейшины поднимают возлюбленных с колен, пускают чашу вина по кругу и объявляют их мужем и женой.
У всех уже все припасено давно. Все сносят в центр табора, на ковры и свадьба с подарками, песнями, танцами, драками длится целую неделю.
Но чем больше гнев родни в день побега девушки, тем большего выкупа можно требовать с похитителя. И тогда я, круша все и вся, палкой несколько раз ударил и медведицу. Таня тонкостей цыганского этикета не знала. В ответ на палку, схватила меня в объятия. Мы пару раз кувыркнулись и, оставив мой залитый кровью труп, медведица убежала в лес.
Меня убивали в фильмах множество раз и самыми изощренными способами, но почему-то всегда в начале съемок.
Итак, разорвали на мне цыганскую рубаху, нарисовали на груди глубокие раны, залили лицо «кровью», посыпали землей, и труп вожака табора готов. Лежу я на крупном плане, стараюсь не дышать, в кустах сидит дрессировщик с мелко нарезанной колбасой. Кружочек колбасы прилепили мне на ту щеку, которую не видит объектив. По команде «мотор», медведицу отпускают. Она видит колбасу у меня на щеке, подходит, слизывает кружочек колбасы. На экране это смотрится как последняя ласка зверя. В это время дрессировщик, который прятался в кустах, зовет медведицу. Она бежит на зов и получает еще кружочек колбасы. В этот день ее, конечно же, не кормили.
Все оговорили, проверили, лег я на землю, прикинулся трупом, кровь течет, и тут я вдруг вспоминаю где-то читанное в детстве, что медведи прячут свою добычу под листья и только потом лакомятся. «А вдруг она меня примет за труп?»
Команда – «мотор»! Когда медведица слизнула с моей щеки шершавым языком кружочек колбасы и дохнула на меня звериным духом, я куда-то провалился, веки дрогнули – дубль был испорчен! Покойник воскрес!
– Извините…
– Ничего… Пленки много пока…
Вернули из кустов медведицу. Погладил я ее по голове, дал кусочек колбасы. Мир и дружба.
Снова я лег кинокамере под бок, добавили свежей «крови», приладили кружок колбасы к щеке, снова я замер. «Мотор», шершавый язык, пахнуло зверем, но на этот раз покойник выдержал, не дрогнул!
На следующий день снимали побег моей сестры из табора. Через весь табор проложили операторские рельсы, на тележку кинокамеру. На старой колхозной кляче подскакивал молодой цыган к моему шатру, свистел. На зов из шатра выскальзывала моя сестра, прыгала в седло, и ищи ветра в поле. И тут же появлялся я – на опушке леса, с медведицей. Я на крупном плане, слегка пьяный, шел, напевая по табору. Из шатров выскакивали цыганята, дразнили медведицу, а я им бросал горстями конфеты. Взрослые цыгане молча стояли у шатров, наблюдая за вожаком. Они-то уже знали, что моя сестра сбежала и сейчас будет погром, скандал. Перед началом кадра, по команде «мотор» я швырял в пасть зверю кружок колбасы, играли всю сцену и по команде «стоп» – опять колбаса в пасть медведице.
Так мы с медведицей Таней ходили по табору, напевая и разбрасывая конфеты много часов. То дети выскочат не во время, то взрослые цыгане вместо того чтобы следить за вожаком, смотрели в камеру. Их заменяли на менее любопытных цыган, и все начиналось сначала. И где-то на десятом дубле опять кто-то напортачил. Режиссер объясняет, я слушаю, рядом на задних лапах стоит медведица, в кармане жилетки одесская колбаса, пахнет чесноком. Я проголодался, машинально вытащил кружочек колбасы и кинул себе в рот.
Медведица, увидев, что ее колбасу жрут тут всякие, размахнулась и с ревом залепила мне такую пощечину, что я отлетел метров на пять. Почему-то крикнул: «За что?» На мое счастье медведица не выпустила когти, и я отделался лишь большим синяком. Дрессировщик дал мне железный прут и велел проучить медведицу. «Иначе он за меня не отвечает!» От моих ударов медведица закрывалась лапами и жалобно плакала.
Потом мы помирились, подружились, вместе лакомились в зарослях ягодами ежевики.
Съемки уже шли к концу, а со мной еще не заключили договор. То директор в отъезде, то бланков у него нет. Чувствую, решил меня директор «кинуть»! Я уже к режиссеру апеллировал, тот обещал разобраться, поговорить с директором. На повторную мою просьбу отмахнулся: «Да разберись с ним сам!» «Хорошо, – подумал я, – разберусь!»
Вышли мы с медведицей из кадра, смотрю, около клеток стоит директор картины и бросает в пасть медведю Ване мелкие яблоки. Я поднял медведицу на задние лапы и подошел к директору сзади. Клетки стояли углом, и директор был в западне.
– Смотри, Таня, кто к нам пожаловал! Сам директор! – закричал я. – Он договор подписанный нам привез, да, Таня?!
От моего громкого голоса Таня зарычала, а пока мы подкрадывались к директору, я для большего эффекта, снял с нее намордник. Когда директор увидел раскрытую пасть медведя, он медленно опустился на корточки. Смотрю, бежит перепуганный дрессировщик, размахивая металлическим прутом. И тут директор установил мировой рекорд по прыжкам в высоту. Как он перелетел через двухметровую клетку, никто не понял! Шофер студийной «Волги» потом говорил, что он чехлы на сидениях сменил – запачкал их директор.
Вечером, усталые, возвращаемся со съемок. На крыльце дома, куда меня поселили, сидел смирный директор. На коленях у него лежала папочка с договором.
– Только убери медведя, – жалобно попросил он.
– Уж нет! Таня моя партнерша, и она должна знать, как тут некоторые оценивают наш труд. Правда, Таня?
Взглянув на сумму договора, явно заниженную, без учета работы с животными и без трюковых, я протянул договор медведице.
– Взгляни, Таня, здесь явно не хватает одного маленького нуля! Да, Таня?! Медведица от громкого голоса заворчала. Ну, не любила она, когда громко говорят.
– Так, что будем делать, Таня? А?!
Медведица заревела.
– Хорошо… Хорошо… Будет вам нолик!
– Сейчас же! И на всех копиях договора!
Так медведица Таня помогла бедному актеру, и восторжествовала справедливость.
А БУДУЛАЙ ОКАЗАЛСЯ ОСЕТИНОМ
Когда я пришел на преддипломную практику в театр «Ромэн», цыгане, узнав, что я осетин, приняли меня хорошо. Старухи-актрисы, когда хотели сказать высший комплимент мужчине, говорили:
– Красавец, нэ сыр осетине! (Красавец, ну, просто осетин!)
– Ну, так у Ляли Черной был осетин. Красавец… Талия – двумя ладошками обхватишь. Ходил, будто плыл. Ордена звенели, словно колокола на Пасху. А танцевал – ну, словно лебедь серный. Просто серебряный святой!
И Сантина закатывала свои огромные старческие глаза.
Какая это была пара! Она – Ляля Черная! Киноактриса! Любимица всего Советского Союза. Не было до войны человека, который бы не посмотрел «Последний табор» несколько раз. «Последний табор» был как сейчас «Табор уходит в небо»… Когда мы приезжали на гастроли в любой город… На вокзале ее засыпали цветами. Ляля Черная! Ни сказать, ни добавить!..
– А он – герой! Генерал! Наездник! А щедрости какой! Одним словом – осетин! Да ты его знаешь, – и старуха по секрету дышала мне в ухо заветное слово. Брат Ляли Володя Киселев, актер наш, всю войну у него в штабе ординарничал. После войны Ляля ездила к генералу в Ростов – вернулась печальная.
И вот мы на гастролях в Ростове. Работаем на двух площадках.
Большие спектакли играем в театре Горького, малонаселенные в окружном Доме офицеров.
Я в театре Горького играл Хосе в «Кармен из Трианы», а в Доме офицеров Будулая в спектакле «Цыган».
И вот перед спектаклем «Цыган» забегали, засуетились администраторы.
«Командующий округом прибыл на спектакль!»
Все подтянулись. Стали выше ростом. Голоса зазвучали
особенно звонко и волнующе… Гитары не врут. В зале
аншлаг. А что еще бедному Будулаю нужно?!
Окончился спектакль. Корзина цветов от командующего. Откланялись, смахнули пот и слезы с нагримированных лиц. Опустили занавес… Ждем-с… Появился командующий со свитой. Обходит актеров, благодарит, пожимает руки. Подошел ко мне.
– Ну, Будулай! Прослезился! У меня в корпусе был точно такой цыган. Герой! И лошадей хорошо крал. Молодец!
Ёмё дзы иу ирон нё уыди? (А не было у вас в корпусе такого же героического осетина?) – спросил я Иссу Александровича Плиева по-осетински.
Услышав осетинскую речь от цыгана Будулая, командующий несколько опешил.
– Наш Будулай – осетин, – радостно загалдели актеры. – Он ваш, этот наш Будулай!
Молодец, лёппу, – обнял меня за плечи Исса Александрович и обратился к адъютанту:
– Возьми у Будулая координаты и пригласи его ко мне завтра. Я скоро отбываю к новому месту службы.
Когда командующий уехал, актеры окружили меня.
– Ну, Тимофеевич, теперь ты в полном порядке. Живи – не хочу! Туза из колоды вытащил!
Разбудили меня чуть свет. Звонок из штаба округа:
– Командующий вас ждет в 7 часов в штабе округа по адресу…
– В семь у меня спектакль в театре Горького…
– Спектакль у вас в 19, а семь – это утро. Машина ждет у гостиницы…
Вхожу. За огромным столом сидит Исса Александрович в рубашке с галстуком. Идет навстречу. На манекене у двери парадный мундир. Надевает. Встреча парадная. Вручает мне заранее подписанную свою книгу «Разгром «армии мстителей», которая только что вышла в издательстве «Ир».
«Уважаемому Олегу Тимофеевичу Хабалову (Будулаю) на добрую память от автора. Генерал армии Плиев».
Протягивает программку вчерашнего спектакля «Цыган». Пишу на ней: «От осетинского Будулая осетинскому Герою, о котором поют песни». Исса Александрович извиняется, что не может принять, как положено. Отбывает к месту новой службы. Сдает дела. Уже потом мы узнали, что это была Куба.
Я ему передаю рассказ нашего кадгаронца, одноклассника моего отца, Героя Италии Сандино (Александра Гиоева) о том, как он в итальянских партизанах, однажды поймал русское радио, передачу о корпусе Плиева, и какая это для него была радость. Исса Александрович доволен. Встает. Прощаемся.
Возвращаясь в гостиницу, я столкнулся с актерами театра, которые шли на базар. Сонные, они недоуменно смотрели на мой галстук, черный костюм.
– Рано, рано, встает наш молодой режиссер! Молодец!
– Кто рано встает, тому бог не дает.
– Неправильно мыслишь, брат, говорят…
– Дык, говорят, говорят, и ты как попугай повторяешь… Вот я рано встаю и что?! Нищий! А кто поздно встает, тот на «Волгах» с портфелем раскатывает. Так что, режиссер, спи до упора!
– Дык, до упора! А он сегодня и не ложился! Костюм! Белая рубашка! Галстук! В его годы я частенько домой с солнышком возвращался! Надо мной мухи боялись летать! А он – сыр осетино!
– Да ты и сейчас неделями пропадаешь! Придумывает себе ночные съемки! А где деньги за эти самые ночные съемки?
– Ей бы только деньги, деньги и все! А жить когда? Я еще жизнью не надышался…
– Ладно, специалист по мухам, пошли. Весь базарный день проторчишь, – заворчала цыганка. – Ему бы только лясы точить, а как я чего с базара принесу, готов с кошелкой проглотить! Откуда аппетит у этого человека? Сам с вершок, а ест целый горшок! А вчера с базара принес рупь мелочью, да рупь бумажкой!.. Отсыпайтесь! До репетиции у вас еще целых два часа!
– Дык, заботливая, все под режиссера норовит подлезть! Режиссера ей подавай! А этого не хочешь?!
И хрясть в ухо!
– Серьга, серьга, ирод несчастный! Брильянтовая серьга!
И цыганка опустилась на колени, разгребая дорожную пыль. Тут же к ней присоединился и цыганский Отелло. Нашли. И забыв про режиссера в черном костюме, рванули к автобусу.
КАСКАДЕР
Снимали мы финал картины «Цыган», четвертую серию. По сценарию, после большой драки мы, впятером, с ножами и кастетами не сумев одолеть Будулая, решили сбить его «Победой». Хозяин «Победы», пожилой пенсионер, безумно трясся над своей машиной и все время ходил вокруг нее с тряпкой. Мы не могли его убедить, что нам, банде цыган, нужна машина грязная, пыльная. Уже ассистенту по реквизиту, а машина считалась реквизитом, было приказано отгонять его от «Победы», отнимать у него тряпку. После очередного скандала пенсионер скрылся вместе с машиной и только через несколько дней его отловили, и вновь начались съемки. Его «Победа» была хромированная, с всякими прибамбасами. Она, машина, уже снялась в кадре, и заменить ее на другую мы не могли. Приходилось терпеть капризы престарелого автолюбителя.
Узнав, что мы собрались сбить Будулая крылом «Победы», пенсионер стал перед машиной, раскинув руки.
– Не пущу, машину повредите!
– А как же Будулай?! Мы что, актера убить собираемся?
– Будулаев много, вон, целый табор! А машина у меня одна. Я ее уже тридцать лет гоняю, а она все еще как новенькая. Не дам!
Время было позднее, световой режим кончался, скоро должна была наступить ночь, и режиссер велел связать старика, держать его за руки, бросить в погреб, увести в лес. «Ну, расстреляйте его, в конце концов, но не срывайте съемку!»
Автолюбителя убрали с площадки. Волонтира-Будулая дублировал мой земляк и друг Костя Бутаев. Братья у него были цирковые, а отец директор завода «Победит» и я жил в детстве на Курской слободке, рядом с улицей Бутаева.
Села моя цыганская банда в «Победу», будь она проклята, за рулем руководитель каскадеров, тысячу раз обговорили систему сигналов. Встал на обочине Будулай, и мы помчались.
Подлетаем, хрясть! Будулай летит в воздух. Мы, не останавливаясь, мчимся дальше – камера-то работает… Команда «стоп». Возвращаемся, вылезает из машины бледный руководитель каскадеров, который был за рулем, а Будулай – лежит! Подходим – лежит. Трясем – открывает глаза. Слава Богу! Я ору:
– Костя! Костя!
Смотрю, вроде не Бутаев. Борода, шляпа, гуммоз, парик… Аптечка… Нашатырь… Бегут врачи «скорой»… Их на эту съемку пригласили из района, и врачи закусывали в кустах. Очнулся Будулай, а галифе с него как бритвой срезало. И то, что ниже спины, на наших глазах темнело, синело, чернело. Явно ближайшие несколько месяцев не сидеть ему на стуле.
– М-да, – сказал врач, – а дети у него есть?
– Не женат…
– И скоро не женится!
И тут раздался истошный вой автолюбителя, который на крыле «Победы» обнаружил большую вмятину.
– Да, – сказал Костя Бутаев, вылезая из кустов, – а еще говорят, что «Победы» из танковой брони делают!»
Врачи уложили пострадавшего на носилки, тот вырывался, кричал, что он еще может сниматься. Но с него сняли костюм Будулая, бороду, парик и затолкали в «скорую».
Каскадеры стали разбираться с происшествием. Впереди, по ходу машины, в кустах прятался Костя Бутаев, который должен был подавать команды. Машина поравнялась с ним, и Костя кричит «раз», и на счет «два» каскадер должен сделать перед крылом задний кульбит и уйти от столкновения. Каскадер же, услышав «раз», зачем-то присел и прыгнул уже на счет «три», получив крылом под зад.
Каскадеры разборки устраивать не стали, отложили на утро, Костя оделся в костюм Будулая и сел за грим. Борода у него была своя. Вроде кадр сняли, Будулая убили, да еще так натурально, что пролетел по воздуху пяток метров, но режиссер на всякий случай решил снять еще пару дублей.
Каскадер, которого увезли на «скорой», был актер из БДТ и очень хотел, просто мечтал перейти в профессиональные каскадеры. Он долго обхаживал каскадеров, жил с ними в одной комнате, ходил с ними купаться на Дон, выполнял все их корпоративные правила. А их было немного: во время съемок ни грамма спиртного, спортивные нагрузки и никаких любовных романов. Это был, наверное, для молодых спортсменов самый сильный искус… Все это актер выдержал, и сегодня должен был держать экзамен. «Прописку» в новую профессию. Но засыпался на устном счете, не смог досчитать до трех.
Каскадерам платили на порядок больше. Трюк стоил около ста рублей, и редкий актер отдавал их каскадерам. Актер подписывал бумагу, что добровольно исполняет трюк и всю ответственность берет на себя. Отсюда и многие трагедии. Если актер не тренирован, не держал режима, сам не все проверил до последнего винтика, то всякое случалось… Так блистательный Евгений Урбанский погиб из-за мешка песка. После первого дубля, а он играл директора автозавода и сам проводил испытания новой машины, так вот, после первого дубля машина, которая должна была перепрыгнуть через ров, клюнула носом. Режиссер Алексей Салтыков велел ассистенту бросить мешок с песком в кузов, в конец, и тем самым утяжелить ее. Ассистент режиссера по актерам поручил это сделать ассистенту по реквизиту, а тот поручил рабочему. А рабочего послали за водкой, он и побежал с превеликим удовольствием. Песок так и не положили, Урбанский не проверил это, и на втором дубле машина врезалась носом в глубокий ров. Погиб актер и – все! Концов так и не нашли… Да и я никогда не отдавал трюка. По молодости лет считал, что и сам смогу сделать то, на что способны другие. А проще говоря, лишний червонец никогда не был лишним.
Прошло несколько лет. Кинофильм «Цыган» показали несколько раз по ЦТ. Письма зрителей в защиту Будулая и с просьбой продолжить картину измерялись уже мешками. И режиссер Саша Бланк, который клялся, что с «Цыганом» покончено, вместе с дочерью Калинина, автора повести «Цыган», написали сценарий. Собрали всех актеров, только почему-то одного лысого актера заменили на другого, очевидно, на более лысого. В городе Усть-Донецк, где мы снимали основные эпизоды, местное радио заменило позывные, и теперь город просыпался под звуки цыганской темы дороги из кинофильма «Цыган». И еще: продолжение съемок совпало с горбачевским указом о запрете водки. Казаки, у которых в подвалах были большие запасы домашнего вина, приглашали тайком актеров на дом. Но застолья теперь обходились без старинных казачьих песен. Раньше в ресторане при гостинице, естественно, «Усть-Донецк» до утра звучали песни подвыпивших казаков. Теперь они водку пили из чайников, стиснув зубы и презирая себя за это. Когда нечем было платить зарплату работникам порта, разрешали продать энное количество водки, и все жители тащили домой целые «авоськи» со звенящей, булькающей добычей. Однажды в ресторане шла местная «безалкогольная» свадьба, а неподалеку стояла милицейская «Волга», и выходивших на крыльцо покурить хватали, запихивали в машину, чтобы везти в вытрезвитель. Казаки их отбивали, выкупали, снова шли на свадьбу, а милиционеры прятались и поджидали новую добычу. Было жарко, нам не спалось, и мы наблюдали до утра эти игрища. Потом и милиционеры перепились. Начальника милиции директор картины затащил к себе в номер, когда схватили нашу актрису из театра «Ромэн», которая пела на свадьбе и тоже, на свою беду, вышла на крыльцо покурить и дохнуть утреннего ветерка.
Теперь ее уже мы вытаскивали из милицейской машины, теперь уже наш директор поил капитана. А тот, напившись, плакал, жаловался на свою жизнь и спрашивал – как же он пьяный пойдет домой мимо райкома? там всю ночь дежурят! Я притащил ему из номера свой цыганский наряд. «Замаскировал» его под цыгана, и он ушел счастливый, оставив свой мундир в качестве залога. Днем жена капитана вернула мне цыганский костюм вместе с четвертью вина. Для жителей городка мы вроде бы стали своими, близкими.
И вот мы уже на городском рынке снимаем финальную драку из восьмой серии, правда, теперь картина называется «Возвращение Будулая».
Будулай собрал своих фронтовых друзей, чтобы покончить с моей цыганской бандой. Отрепетировали. В моей банде была группа ленинградских каскадеров во главе с Костей Бутаевым. За это время Костя стал киноартистом, снялся в главной роли в фильме «Колдун» и в паре фильмов в эпизодах. Мы обрадовались друг другу, выпили вместе чаю (во время съемок каскадеры ничего крепче чая не пьют), и он поделился своей радостью: у него родился сын. Выпили еще чаю! Еще порепетировали!
Дали мне нож, сцепился я с Будулаем, замахнулся, ударил между рукой и боком, чтобы не поранить друга, но нож закрылся, сильно обрезав мне руку. После окончания дубля я с матерными словами швырнул его на землю и заорал: «А нож-финку не могли найти!? Я что, на каждом дубле буду себе руку резать? Чего молчите!?» В ответ – тишина. Молчат реквизиторы. Не отменять же съемку? Поднял я этот проклятый нож. Забинтовали мне руку. И тут кто-то из зрителей, которые окружили рынок, нежно так прошептал мне: «А этот подойдет?» И сунул мне в руку прекрасный самодельный нож с выбрасывающимся лезвием. Я жадно схватил его, и тут же мне с другой стороны сунули в руку еще, и еще финку. Я, наверное, обезоружил часть местной шпаны. Команда «мотор!» Один нож я сунул за пояс, а с двумя пошел на Будулая. После съемок подошел ко мне местный «опер», осмотрел мое оружие и поинтересовался, не мог бы я показать, кто мне дал поносить эти финки? Я сослался на незнание, я не местный и вообще… А вечером, в ресторане, нам с Михаем Волонтиром местные «братки» подарили еще несколько ножей. И все оставшиеся дни съемок «братки» опекали нас, пасли, возили на загородные прогулки с запретным вином, и на память о фильме «Цыган» у меня осталась хорошая коллекция бандитских ножей.
ЧЕРМЕН
Перед самой войной в осетинском театре была премьера спектакля «Коста» с Соломоном Таутиевым в главной роли.
Отец работал в обкоме, возил, как тогда говорили, Кулова, и когда его патрон собрался в театр, взял и меня с собой. Нашлось нам местечко в последнем ряду амфитеатра. Я сидел у отца на коленях, а мечтал смотреть спектакль с балкона.
Открылся занавес, раздались аплодисменты, и я сразу сообразил почему. На сцене была скульптура, точно такая же стояла в парке или, как тогда говорили горожане, в треке. Там белый-белый Коста сидел в конце главной аллеи в белой же бурке на скамейке, склонив голову на руку. И здесь на сцене точно так же сидел Коста, в той же позе, но живой! Сидел, не шевелясь, и глядел прямо на меня. Потом он поднялся и пошел как бы к нам. Сверху падали желтые листья, звучала печальная музыка. Потом появилась высокая девушка в длинном белом платье, и они о чем-то долго, долго говорили, но я уже заскучал. И больше я об этом спектакле ничего не помню.
В антракте отец угощал меня мороженым, сам пил пиво и дальше я, как рассказывали, заснул. Это было мое первое знакомство с театром. Потом была война, отец пропал без вести, потом нашелся. На площади возле театра была большая выставка трофейного оружия. Стояли обгорелые танки, самоходки, валялся огромный самолет со свастиками. Ну, а мы, пацаны, мстили фашистским захватчикам – забирались в самолет и с удовольствием гадили. Из-за таких «мстителей» к выставке подойти было невозможно… И чтобы не разводить холеру, трофейные засратые танки убрали с площади. Там же был кинотеатр «Юнгштурм», куда можно было, если прийти вдвоем, через окно уборной бесплатно пробраться в кино. Один нагибался, второй становился ему на спину, дотягивался до окна уборной, забирался, а потом затаскивал и друга в окно. Так мы смотрели все фильмы. Можно сказать, что мой путь в кино начался через окно сортира!
Проходя мимо осетинского театра, я вспоминал о спектакле, но помнил только мороженое, которое я уронил и отец купил мне вторую порцию. Став старше, я со сцены читал стихи, участвовал в конкурсах, за каждую грамоту отец давал мне трояк. В пионерском лагере, в Цейском ущелье, ставили спектакль «Молодая гвардия», но мне не доверили даже роли фашиста. А в какой-то пьесе выбрасывали меня на сцену в трусах, и я смущенно бормотал: «Я французский инженер, купался в обводном канале, а у меня вещи украли – и пиджак и часы, остались на мне лишь трусы!»
В этой роли, да еще без штанов, я не снискал особой славы.
Каждое лето я ездил подкармливаться сначала в Кадгарон, где у тетки росло около десяти тутовых деревьев, с которых я спускался только спать. Когда кончался сезон тутовника и абрикосов, я плавно перебирался в Хумалаг, к другой тетке, где росли высочайшие груши, на которые кроме меня никто не осмеливался забраться.
И вот двоюродный брат пригласил меня в сельский клуб – там учителя играли какой-то спектакль. Я, городской мальчик, пойду смотреть спектакль в сельский клуб, когда можно в темноте прыгать в мельничный омут? Брат сказал, что главную роль играет учитель истории, который поставил ему двойку, и он остался из-за него на второй год. Правда, двойка была и по алгебре и по сочинению – но история!
– Пошли, мы ему покажем пелопонесскую войну с пращами! Пусть готовит щиты! – сказал я, блеснув эрудицией.
Набрали полные карманы груш-падалиц и отправились в клуб. Народу была тьма, висела единственная лампа на длинном шнуре, было темно. Тем лучше – никто не увидит стрелков.
Открылся занавес, и началось что-то невообразимое. Это был спектакль «Чермен». И вот Чермен рассказывает отцу, что он рожден в яслях и что его за человека не считают. Что он мечтает услышать ласковое слово отца, хочет быть послушным сыном, но все над ним смеются. Теперь он будет мстить за себя, будет мстить за униженных, и пусть отец не становится на его пути – убьет! И земли он отдаст бедным. В зале была мертвая тишина. Каждое слово со сцены падало прямо в душу.
Учитель истории, поставивший моему брату двойку, был тот самый Чермен. Высокий, стройный, в драной черкеске, голос его, густой, глубокий, казалось, доставал до самого сердца. Я плакал вместе с ним, готов был молиться на него и, если бы он сказал слово, помчался бы за ним в бой!
После спектакля долго не расходились. Группками стояли жители села. Женщины не стыдились слез, мужики хмуро курили в кулак.
Весь свой запас падалиц я высыпал на голову двоюродного брата.
– Осел! – кричал я. – И у такого человека не учиться! Завтра же берем учебник истории. Будешь на речке, как миленький, учить ее!
Потом мы с братом подрались и помирились, и еще часа два ходили по темным улицам Хумалага, воображая себя персонажами спектакля, и пели, пели осетинские песни. И если я раньше точно знал, что буду моряком – под рубашкой у меня всегда синели полоски тельняшки, – то теперь мореходное училище уже не казалось самым главным в жизни.
По окончании десятилетки отец через обком, через друга достал мне два направления на учебу. Одно в Ленинградскую военно-хирургическую академию, а второе в школу КГБ. И родственники обсуждали, что лучше, хирург или энкэвэдэшник, и у всех были свои веские доводы и серьезные аргументы. Лишь я молчал и втихаря сдавал в осетинском театре экзамены в театральное училище Щукина при театре Вахтангова. И когда я радостно сообщил родителям, что поступил в Высшее театральное, в Москву, в доме наступил траур. Со мной почти не разговаривали, но мы строили в это время дом, я был отличником по изготовлению саманных блоков, и, видя, как я тружусь с утра до вечера на стройке, родители смягчилось. Потом я подслушал, как отец за рюмкой вталкивал соседу: «А где больше лауреатов Сталинской премии? У артистов! А чей большой портрет висит на площади перед обкомом? Артиста Тхапсаева! А он, Тхапсаев, еще и депутат! Я так думаю, пусть попробует, а в школу КГБ я его всегда устрою!»
Так я уехал в Москву. Спустя пять лет вернулся в осетинский театр и в спектакле «Чермен» бегал в массовках.
Чермена великолепно играли Бало Тхапсаев и Александр Царукаев, каждый по-своему. Потом они чередовались. Один играл Чермена, второй его отца, а на следующем спектакле снова менялись ролями. Потом грузины сняли на своей студии кинофильм «Чермен», где главную роль играл мой друг Бибо Ватаев. Это был первый осетинский фильм, на который ломились москвичи, и я с гордостью говорил своим актерам цыганского театра: «Ну, это же осетины! А Чермена играет ученик Юрия Любимова. Жаль, что вы его не видели в роли Летчика в спектакле «Добрый человек из Сызуаня». Он играл лучше и Николая Губенко, и Владимира Высоцкого. Бибо Ватаев! Вы еще услышите это имя!»
Летом, между съемками, залетел домой, отец уже был на пенсии. Сели мы в его старенький «Москвич» и потарахтели по родственникам. Заехали в Хумалаг. Тетки мои уже умерли. Двоюродный брат, «любитель истории», жил хорошо – десяток коров, пятеро детей, уважение соседей, что еще надо осетину? За аракой вспомнили, как я гонял его все лето по истории, тот спектакль, на который мы пошли с карманами полными груш-падалиц, и только сила искусства, талант большого актера и человека остановили мою руку, и я не совершил тогда роковой ошибки.
– А ты знаешь, мой учитель истории, который играл Чермена, теперь ректор университета. Ахсарбек Галазов.
Потом, через много лет, я пригласил на свой спектакль «Цыган и в Африке цыган» первого осетинского президента Ахсарбека Галазова. Спектакль был премьерный, я вышел на поклон и рассказал зрителям о том спектакле в сельском клубе, об исполнителе главной роли и о том, что тот спектакль определил для меня выбор профессии. Зрители стоя приветствовали президента Северной Осетии. Ахсарбек вышел на сцену, сказал добрые слова артистам и меня ими не обделил. Но я ему не признался, что шел на тот спектакль с полными карманами груш-падалиц…
МАРИНА ВЛАДИ
В коммунистические времена бытовала легенда о ролях в
кино, которые, как золотым ключиком, открывали дорогу к
званиям, квартирам, машинам и прочим благам цивилизации.
К этим ролям относились роли Ленина, Сталина, Дзержинского, братьев Ульяновых и Крупской. К этому можно добавить разведчиков-нелегалов типа Штирлица, майора Вихря и прочие героические персонажи.
И вот режиссер Семен Аранович задумал снять художественно-документальную ленту «Красный дипломат», где действующими лицами были Красин, Енукидзе, Камо, Савва Морозов и прочие революционеры рангом пониже. Режиссер требовал актерские лица, которые еще не были растиражированы экраном и были бы максимально похожи на своих героев. Ассистенты режиссера рванулись по разным театрам и киностудиям в поисках актеров с подходящими лицами.
Меня отловили на Бакинской киностудии, где я в тот год заканчивал две картины сразу. Утром – рыжий блондинистый браконьер в картине «Почему ты молчишь?», а вечером – турецкий революционер, соратник Назыма Хикмета в картине с эпохальным названием «Жизнь, хорошая штука, брат!»
Ленинградская ассистентка режиссера появилась в тот момент, когда я вручал Назыму Хикмету маленький, блестящий браунинг. Сначала, азербайджанец-оружейник взял расписку у меня, потом у Володи Коваля из Вахтанговского театра, который играл Хикмета. Оружейник не мог понять, а где второй пистолет? «Расписка два, а пистолет одна?»
– Я тебе дала расписку?
– Дал. Я этот пистолет отдал Володе Ковалю?
– Отдала!
– Ты с Володи Коваля взял расписку за этот же пистолет, который я ему передал?
– Взяла!
– А пистолет-то один!
– Одна! А расписка два, а где вторая пистолет?!
И так до бесконечности… Уже забыли о съемке. Все стали выяснять, куда подевался второй пистолет. Уже подключились органы. Пропал пистолет! Возможен теракт! Снимаем-то эпизод неподалеку от ЦК Азербайджана!
И вот в разгар этого сумасшествия милая киношная дамочка, которая наблюдала нас со стороны, спросила меня: «А не хотел бы ты сыграть революционера Камо?»
– Где? – заорал я.
– На Ленфильме!
– Хочу!!! Хочу в русский город – подальше от этого восточного базара! Как может один пистолет раздвоится от двух расписок! Как?! Это что – чугунки Насредина? Только у него чугунок мог умереть при родах!.. Возьмите меня отсюда, – взмолился я. – Готов играть на Ленфильме любую роль! Даже в групповке… даже в массовке!
Дамочка смотрела то на фото Камо, то на меня – похож, но вот рост… Рост подкачал! Рост-то подкачал не мой, а всей плеяды кавказских революционеров! И Сталин, и Енукидзе, и Камо, и Микоян – не тянули выше, чем на полтора метра с кепкой. Поскольку актер нынче пошел крупный, высокий и даже красивый, то взяли всех актеров в картину на 15-20 сантиметров выше, чем их прототипы.
После утверждения на роли дали нам книги из серии «Жизнь замечательных людей». И вперед к вершинам искусства, к ролям великих революционеров, которые нам автоматом откроют дорогу к благам цивилизации… И ур-я!
Но фильм был художественно-документальным, и игровые сцены соседствовали с архивными документальными съемками. И играть нам режиссер не давал. Подгонял под документальные съемки. И напрасны были мои посещения сумасшедшего дома, где я учился «талантливо» изображать симулянта Камо.
Но вернемся от сумасшедших к нашим героям.
Промозглым ранним утром влез я в самолет Москва-Ленинград. Стоит заметить, что на кладбище и на взлетной полосе бывает одинаково мерзко и холодно. Холод пробирает человека изнутри. Влез я в самолет замерзший, ну, словом, так промерз, что и похвастаться нечем. Нечем-то нечем, но увидев, что за птица рядом со мной в кресле свернулась, согрелся я мгновенно и возрадовался жизни! Красавица… Актриса, очень, очень знакомая.
– Привет, – сказал я, – холод собачий!
Актриса покивала головой.
– Слушай, не могу вспомнить, где мы с тобой схлестнулись? Снимались где в кино или в концерте деньгу сшибали? Что-то приятное вспоминается… Ты что кончала? «Щуку»? ГИТИС?
В общем, налаживал я контакты, но безуспешно. Лету до Питера всего 40 минут! И тут стюардесса вынесла шубку моей попутчицы – мама родная! С такими шубами ГИТИСы не кончают!
Выходим… На лестнице трапа съежился синий Володя Высоцкий и в синей же руке, на фоне синеющего лица, держит одну замерзшую калу. Тут я все сразу понял. Девочка из ГИТИСов – французская киноактриса Марина Влади! Ну, мы тоже не лыком шиты – проходя мимо я прошептал: «Если что, с Ленфильма должны меня встречать. Так что милости просим, мадам, в Северную столицу».
На привокзальной площади я потоптался возле Ленфильмовской «Волги», гляжу, бегут мои голубчики. Нырнули они на заднее сидение и больше мы их с шофером не видали. И – замерли! Умерли. Превратились в невидимки… Водитель, который за ними подглядывал в зеркальце, сказал озабоченно: «Не задохнулись бы»… И все! Своих объятий они не разомкнули…
Подобное я видел еще раз в Москве… Николай Сличенко и его жена Тамилла при каждом удобном случае за кулисами старались прижаться друг к другу, коснуться, обняться. И цыгане, да и я, чего греха таить, не верили в эту образцово-показательную любовь. Очень уж декоративны были их объятия, прикосновения. Они уже к этому времени прожили вместе не один десяток лет!.. И вот еду я в троллейбусе из театра, и глядь – чудеса! Застряли в автомобильной пробке мой худрук с женой на заднем сидении такси. И вдруг слились в затяжном, страстном поцелуе. Так вот, все десять минут транспортной пробки, они не разомкнули, так и хочется сказать, уста.
Поэт Анатолий Мариенгоф, друг Сергея Есенина, рассказывал: «Всеволод Эмильевич Меерхольд с Зинаидой Райх приехали в Рим. В каком-то чрезвычайно античном месте они стали целоваться слишком горячо для таких близких знакомых. Само собой, вышла неприятность с полицией. Не слишком молодой женщине и почти старику пришлось документально доказывать в участке, что они супруги.
– Совершенно законные! – засвидетельствовал переводчик-эмигрант.
Пораженные полицейские долго и крепко пожимали руки супругам-любовникам:
– Муж целуется с женой… На камнях! Со своей собственной женой! Жена целуется с мужем… Со своим собственным мужем! Нет, – заверили блюстители порядка, – у нас, итальянцев, такого не бывает. Ах, русские, русские!..
И на своей машине растроганные полицейские отвезли в отель Всеволода Эмильевича и Зинаиду Николаевну».
Я во все глаза глядел на своего худрука в объятиях собственной жены и думал, что же это за любовь такая, которая заставляет забыть об окружающем мире? Очевидно, я в чем-то ущербен, раз всегда при встрече с любимой присутствуют все окружающее меня и прохожие. В чем тайна публичного одиночества? Это сила страсти? Или – я центр, пуп земли, а все остальные люди – просто зрители?
АТАМАН АРХОНСКИЙ
Курский вокзал для осетин 60-х годов был, как и проспект времен наших школьных лет, местом встреч, знакомств. Многие осетинские богатыри зацепились за Москву и обитали в общагах, коммуналках, снимали углы. С телефонами был напряг, и если хочешь найти знакомого – приходи на Курский за полчаса до прихода поезда из Осетии.
Матери слали своим чадам с проводниками посылки с лакомствами по сезону.
«Счастливчики с посылками» забирали нас с вокзала – это был прекрасный повод провести время в общаге среди друзей, граненых стаканов и закуски в изобилии, разбросанной на газетах и в щербатых тарелках. Мы были молоды, перед нами Москва, которую нужно было завоевывать! А в том, что она, Москва, падет к нашим ногам, никто из нас не сомневался. Я уже был женат. Дочку мы оставили на бабушку, я учился по второму вузу на режиссера, жена без московской прописки работала завучем в школе рабочей молодежи. Тогда были и такие, в основном, для лимитчиков. Получаем телеграмму: «Встречайте везу дочь мама». Жена не спит, ждет. Сбегали в Детский мир, наскребли на коляску, придумали, куда ее пристроить. Комната-то в общаге шесть метров!
Встретили мы с женой мать и в очередной раз ахнули – все купе было заставлено узелками, сумками, корзинками, банками с соленьями, и, конечно же – четверть араки!
На носильщика денег у меня никогда не было. Сам силач! Пришлось совершить с десяток ходок. Перрон, площадь Курского вокзала с поцелуями незнакомой дочери. Хорошо еще, что пришли без коляски, как первоначально задумывалось. Три пирога, курицу и четверть араки мать привезла из Осетии, чтобы помолиться дому, где теперь живут ее дети. Да и подросшую дочь с родителями познакомить не грех. А «родители» жили в старом общежитии на Трифоновке. Общежития эти были построены для военнопленных австрийцев в первую Мировую и находились бок о бок с товарным двором Рижского вокзала. Это общежитие воспели Ильф и Петров в «12 стульях», в главе «Общежитие имени монаха Бертольда Шварца». Жили в нем студенты творческих вузов, бывшие студенты доживали в нем свой век в окружении детей, с воспоминаниями о том, как их несправедливо отчислили из артистов четверть века тому назад. Жили и счастливчики – семейные пары на шести метрах. Счастье в шалаше и полчища тараканов впридачу, которых из этих деревянных бараков вывести было невозможно. Но не об этом речь. Над тремя пирогами, курицей и четвертью араки нужно было произнести соответствующие молитвы и – в присутствии свидетелей. Забежал я в родное Щукинское училище, где на первом курсе учились, мои дружбаны – Бибо Ватаев и Котик Бирагов. (Волков, как он просил себя называть в честь ярославского купца, основателя русского театра Федора Волкова.) Услышав, что другу нужно помочь в таком деликатном деле, что три пирога мать уже греет, а четверть араки для охлаждения вывесили в авоське из форточки второго этажа, ребята мгновенно отпросились с занятий и, гогоча, мы выскочили на Рижской.
– Пошли через забор, так короче…
– Нет, – сказал Бибо, – бабушка привезла тебе дочь, и без конфет она нас не увидит. На килограмм шоколадных «Ласточек» мы еще способны.
На углу Рижской площади и Трифоновки мы нарвались на Володю Высоцкого. Увидев нас троих, быстро и целеустремленно шагающих в сторону общежития, оживленно говорящих на родном языке, и к тому же с кульком конфет в руках, Володя сразу заподозрил неладное и, распахнув объятия, бросился к нам. А студент третьего курса Высоцкий относился к тем людям, которые чувствуют угощение за версту и отвязаться от которых практически невозможно. У входа в общежитие мы долго топтались, беседовали на темы всемирного театра, обсудили недавний приезд «Гамлета» из Англии, сравнили Мишу Козакова и Пола Скофилда в этой роли. И так, и эдак крутились на пупе, но через полчаса все же сдались. Время поджимало! Объяснив Володе, что приехала мать, привезла жертвенную курицу – вон на форточке висит в авоське четверть араки – и что сейчас главное не выпить и закусить, а совершить обряд ввода дочери в дом и жертвоприношения. Поздравить дочь с вселением в общагу, а главное, пусть мать убедится, какие у сына благородные, воспитанные товарищи. Володя согласен был сыграть роль благородного кавказского князя по имени Казбич и даже согласился, что благородные князья много не пьют и очень хорошо закусывают.
Знакомство с матерью напоминало светский раут прошлого века, изобиловало поклонами, звоном шпор и приглушенными голосами. А уж внучка-то! Нет слов, вся в бабушку – красавица! Порода!
Кое-как вчетвером разместились на кроватях, между нами две тумбочки с солениями да стаканы на парадной салфетке. Стаканы мы по дороге прихватили из сатураторов с газировкой. Наши женщины на общей кухне, мы произносим громкими голосами старинные тосты, разрезали курицу, оторвали от пирога младшему его долю (младшим среди нас оказался Бибо), кричали «Омен!» на все общежитие, и покатилось осетинское застолье! Первые три обязательных тоста Володя держался великолепно – как горский князь Казбич. Старательно кричал «Омен!», пил из граненного стакана только после старшего, и особенно его артистической натуре понравилось в торжественные минуты подносить согнутую в локте правую руку к груди с одновременным наклоном головы. При этом в воздухе явственно слышался звон шпор и пахло гусарской жженкой.
Потом, уже много лет спустя, я работал в театре «Ромэн» режиссером, и был у нас клуб «Под цыганским шатром», куда мы приглашали многих знаменитостей. И Никиту Богословского, и Роберта Рождественского, и Беллу Ахмадулину, и Андрея Вознесенского, большого любителя цыган. Знаменитости читали свои новые стихи, пели новые песни, играли на рояле. Им с величальной хоровой «За дружеской беседою пир идет горой» подносили серебряную чарку с водкой, давали закусить черствым ржаным сухарем, и в ответ цыгане много пели и пили, пока партком театра не усмотрел в этих посиделках крамолу. Непременным участником всех «Цыганских шатров» был Высоцкий, звезда блатной и диссидентской песни, большой артист, удачливый Дон-Жуан, вызывающий мужскую зависть среди актерской братии своими любовными приключениями. При встрече со мной Высоцкий подносил правую руку к груди, наклонял голову и озорно подмигивал.
– Привет, Казбич! – приветствовал его я.
– Почему Казбич? – интересовались окружающие его поклонники и прихлебатели.
– А у меня в роду были кавказские конокрады, – хрипел Высоцкий. – Лермонтов Казбича с моего предка писал. Что не знал? Дарю тему. Можешь написать диссертацию: «Высоцкий – Казбич – Лермонтов». Успех обеспечен!..
А пока мать стояла у притолоки, умиленно смотрела на красивых, и благородных друзей сына. В положенное время и с положенными словами мать преподнесла моим друзьям почетные бокалы. Но Высоцкий был прирожденный лидер, все и вся должно было крутиться вокруг его особы, и вскоре после почетных бокалов он исчез.
Мы переглянулись, перешли на родной язык, усадили и мать с нами. Она, как старуха, имела право сидеть с «мужчинами». Молодую невестку мы с собой не посадили, да ей на кухне с подружками-студентками было веселее, и их громкий смех несколько отвлекал нас от торжественного застолья.
Вскоре на кухне запели. Девочки учились на музкомедии, петь они умели и еще хотели петь. Вскоре с ними кто-то запел хриплым голосом, и с целой стайкой девчонок и с гитарой в руках ввалился Высоцкий. Он жил рядом и сгонял за гитарой домой.
Мы не дикари какие-нибудь, а студенты театральных вузов, галантные, целующие – иногда – дамам ручки, впустили, усадили девочек почти на колени. Ну, а вернуть осетинское застолье в нужное русло нам, конечно, не удалось. Только произносился очередной тост, как в ответ Володя ревел: «А я сегодня головой быка убил». То, что это его песни, мы и не догадывались. У каждого из нас в заначке была своя «Мурка» или «Эх, и по шпалам, и по широким колеям мчится поезд Магадан-Ленинград»… Но главное, среди нас были Бибо и Котик, которые прекрасно пели осетинские героические песни. После долгих споров договорились: на одну песню Высоцкого идут две осетинские песни. Потом к песням Высоцкого добавились девочки из музкомедии. И каждая старалась перепеть соперницу. Бибо Ватаев был юноша такой красоты и мужского обаяния, что девочки бились песнями насмерть, забыв про нас всех… Котик Бирагов жаловался матери: «Ну, вот так всегда! Больше я с Бибо никуда не пойду. Хоть бы одна на меня взглянула, вот какой я сирота!» Володя еще пытался протолкнуть свои песни, но взоры девчонок были обращены только на Ватаева. Сегодня он был их кумир! Обиженный Высоцкий опять исчез, и голос его до утра хрипел где-то на первом этаже.
Убирая со стола, мать, посмеиваясь, сказала:
– Молодцы! Всевышний охотно примет вашу молитву над тремя пирогами. Еще никогда так много в осетинском застолье не пели. Весело живете! И правильно, артист и должен весело жить. Развлекать людей – его профессия. Живи и украшай жизнь другого человека. Завидная участь… А этот ваш Высоцкий разве не казак? Ну, просто атаман архонский!»
